Текст книги "Возвращенное имя"

Автор книги: Георгий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Вот как! – удивился инженер. – А почему же они пользовались такой популярностью?

– Да потому, – пожал плечами Помонис, видимо досадуя на непонятливость собеседника, – что маленькие эти статуэтки были недорогими, доступными самым широким слоям населения. А вместе с тем эти произведения, как говорят, «мелкой пластики», бесконечно разнообразны, на все вкусы. Они впитали в себя многие черты большого искусства классической Греции. В них как бы продолжал жить дух великого Праксителя, который, кстати, долгое время жил и работал по соседству с Танагрой. А как в них передано изящество беотийских женщин, грациозность их движений, их поступь и красота! – Тут Помонису пришлось прервать свои пояснения, потому что мы пришли в цех резки железных листов для обшивки и сварки огромных мачтовых труб. Здесь стоял такой адский грохот, скрежет, свист и шипение, что абсолютно невозможно было разговаривать.

Но рабочего и здесь не оказалось.

Он отыскался в самом неожиданном месте – в модельном цехе – огромном сводчатом двухсветном зале с музейной чистотой и тишиной. Пол этого зала был расчерчен разными кривыми и числами, нанесенными белой и красной масляными красками. По этому полу, как и полагается в хороших музеях, ходили в специальных тапочках, с войлочными подошвами, одетыми поверх обуви, чтобы не стереть линий и чисел. Здесь из картона и фанеры делают модели будущих судов. Проект судна становится объемным.

Наш рабочий оказался смешливым парнем в куртке, испачканной белой краской, в берете, лихо сдвинутом набок, и с огромным серым шарфом на шее.

– Как же, господин профессор, – ответил он на нетерпеливый вопрос Помониса, – помню, как колодец копали, и куклу помню. Ничего куколка. Мне-то она ни к чему была – у меня дочки нет, не нажил еще. Кто взял? Точно знаю – он, Ангел.

Оказалось, что наш Ангел живет постоянно в деревне, где он работает плотником.

Помонис тщательно записал название деревни, а заодно и фамилии и места жительства других двух колодезников. Кроме того, он попросил описать внешность Ангела.

Поблагодарив, мы с Помонисом вышли с верфи, обрадованные удачей, но и несколько озабоченные. До указанной рабочим деревни было добрых 70 километров. Все машины, уходившие с верфи, направлялись в город, а нам нужно было в противоположную сторону. Ни такси, ни лошадей мы не достали и, не долго думая, решили идти пешком.

Ноги то и дело скользили по весенней грязи. Глина облепляла ботинки, и они становились страшно тяжелыми. Приходилось останавливаться и большим перочинным ножом, который оказался у Помониса, счищать глину.

Через некоторое время нетерпеливый Помонис, чертыхаясь, снял постолы и носки, закатал брюки до колен, постолы связал кожаными тесемками, перебросил через плечо и пошел босиком. Пришлось и мне последовать его примеру. Идти стало сразу гораздо легче.

Оба мы находились в состоянии того радостного возбуждения, которое наступает, когда возможно близкое открытие или необычная находка. По неписаному, но твердо установленному правилу, мы не говорили о том, что, может быть, предстоит увидеть. Зато Помонис вдруг напустился на Николая, который, по его мнению, увлекся философией Марка Аврелия.

– Подумайте только! – кричал он мне, размахивая облепленным глиной ножом. – Этот мальчишка считает, что индивидуальная судьба ничтожна по сравнению с вечным, непреходящим, гармоничным во всем миром! Все человечество вообще якобы ничтожно по сравнению со всеобщим конечным уничтожением! Да это просто идиотский стоицизм эпохи упадка! Хорошо, – пытался придать себе Помонис вид объективного судьи, – допустим, можно согласиться с тем, что почести, богатства, слава бесполезны и преходящи, что ваш дом и сама земля лишь ничтожная точка в пространстве. Но что за глупости считать, что людей нельзя исправить или изменить их бытие! Что за чепуха считать бесполезной даже привязанность к близким, потому, видите ли, что они могут каждую минуту умереть! А это метафизическое представление о том, что якобы в природе и обществе ничего, по существу, не меняется?!

Помонис грозно взмахнул ножом, поскользнулся и, едва не упав, продолжал с такой горячностью, как будто ему кто-то возражал:

– Выходит, что человек, достигший зрелого возраста, видел уже все, что было, и все, что будет. Николай, вслед за своим сумасшедшим философом-императором, убежден, что меняются только актеры, а не содержание пьесы, что все иллюзорно и существует лишь во мнении человека. Да, конечно, часто бывает так, что невольно сомневаешься и в разуме отдельного человека, и в разумности всего сущего. Но разве из этого следует, что остается только спокойствие духа и исполнение долга ради долга без всякой положительной цели? Да это черт знает что за философия! Почему человек, едва успев родиться, оказывается обязанным платить всяческие долги? Почему он оказывается опутанным долгами? Разве он выбирал место своего рождения? Среду и условия, в которых ему придется жить и расти?..

– Простите, – прервал я Помониса с невольной улыбкой, – а вы, разве вы отрицаете чувство долга?

– Нет, – горячо отозвался Помонис, – совсем не отрицаю, а полностью признаю в той мере, в какой оно вытекает из моей принадлежности к людям и к живой природе, а не долг ради долга без всякой цели!

Не знаю точно, сколько времени мы так шли, но в конце концов яркое весеннее солнце немного подсушило дорогу, идти стало легче. Зато мы оба почувствовали сильный голод и только тут сообразили, что еще ничего не ели, а уже середина дня.

– Неплохо бы теперь хоть что-нибудь перекусить, – сказал я, – или если уж ничего нет, то проникнуться философией этих стоиков, проповедовавших воздержание и в суждениях и в пище.

– Это не стоики, – пробормотал Помонис, – это философия Секста Эмпирика и других поздних скептиков.

Так прошло еще часа два, и тут мы услышали прерывистый, неровный шум мотора. Нас нагонял «виллис», потрепанный, видавший виды «виллис» военных еще времен. Шофер – он же районный агроном – ехал для весенней консультации в село, расположенное всего в нескольких километрах от того, куда стремились мы, и, узнав о цели поездки, охотно согласился нас туда подкинуть. Однако мы не сразу даже поняли, как сильно нам повезло. В полной мере мы оценили это только тогда, когда этот самый лучший и самый запасливый в мире человек, узнав о наших злоключениях, вытащил из мешка каравай хлеба, брынзу, копченое сало.

– Великая Нутрикес, древняя богиня, кормилица Подунавья! Благодарю тебя! – с чувством произнес Помонис, все тем же ножом разрезая хлеб и брынзу на огромные куски.

Когда мы наконец насытились, Помонис стал убеждать нашего спасителя, что он внешне – и черной бородой, и высоким лбом, и могучим телосложением, и застенчивой улыбкой – похож на Геракла и что это не случайность.

– Да, да, – оживленно убеждал Помонис растерявшегося агронома. – Геракл еще со времен греческих колоний – с середины первого тысячелетия до нашей эры был здесь в Подунавье самым уважаемым и любимым божеством. Вы его потомок, это же ясно. Геракл был богом – защитником и спасителем бедных и добродетельных людей, проповедником морали. Зачем вам отпираться? Что же в этом позорного, наоборот, это лестное родство.

Сраженный аргументами, а также темпераментом Помониса, агроном замолчал и прекратил бесполезное отрицание, так до конца и не поняв, шутит ли профессор. Я решил тоже немного подшутить над Помонисом и сказал, что вот возьму и расскажу Николаю, как Помонис отзывался о его философских взглядах. Помонис в ответ принял величественную позу, насколько это позволяла низкая брезентовая крыша и толчки нашего «виллиса».

Незаметно мы доехали до деревни. Агроном, зараженный нашим азартом, заявил, что не покинет нас, пока не узнает, чем кончатся поиски. Мы без труда нашли жилище Ангела – высокий, сверкающий новенькой побелкой дом за плетневым забором. Сам Иван Ангел – немолодой крестьянин с длинными усами – встретил нас приветливо и попробовал было предложить традиционное угощение, но мы отказались, объяснив ему прежде всего, зачем мы приехали.

– Как же, – задумчиво ответил хозяин, закладывая пальцы рук за огромный красный матерчатый пояс, – была кукла. Сначала мы ее посмотрели, да и бросили. А после – думаю, может, девочкам моим пригодится играть – подобрал ее да и в карман. Вот и нес до самого дома.

– А где же она теперь? – спросил Помонис.

– А не знаю, – довольно равнодушно сказал крестьянин, – девочки поиграли, а потом им надоело, видно, бросили куда…

– Куда, куда бросили? – с отчаянием спросил Помонис.

Ангел, видя, что дело тут нешуточное, позвал дочек, которые уже давно с любопытством поглядывали на нас из полуоткрытой двери, не решаясь, однако, подойти поближе. Обе босоногие хорошенькие девчушки, одна лет восьми, другая немного постарше, выслушав отца и Помониса, долго вспоминали, куда они дели куклу, да так и не вспомнили. Тогда все мы – Помонис, Ангел, его жена, агроном, обе девочки и я – принялись разыскивать статуэтку. Девочки сказали, что никуда со двора они ее не выносили. Сначала мы тщательно осмотрели дом. Это заняло довольно много времени – дом большой и, как говорится, полная чаша. Девочки, под руководством Помониса, перетряхнули все коврики на огромной лежанке печи, от которой отходили дымоходы, согревавшие весь дом и действующие по принципу калорифера. Хозяйка, проявлявшая особое усердие, заглядывала даже за висящие на стене ковры и в разные сундуки, стоявшие вдоль стен, и под каждую гору подушек, возвышавшихся на парадной постели в комнате для гостей. Смотрели мы и возле очага, помещавшегося в передней, над которым висел большой глиняный колпак для печения лепешек. Все было тщетно. Пришлось перенести поиски на двор, где предстояло осмотреть и хлев, и сарай, и амбар, и другие службы. Неожиданно младшая из девочек радостно завизжала. У самого забора стоял большой сарай, сплетенный из веток и применявшийся для сушки кукурузы. Его плетневые стены были прочно закреплены на деревянной раме, а рама, для лучшей циркуляции воздуха, поставлена по углам на четыре больших камня. Девочка подлезла под сарай и извлекла оттуда статуэтку. Помонис осторожно взял у нее из рук статуэтку и стал внимательно рассматривать. Мы сгрудились вокруг него. Статуэтка была небольшой – высотой меньше 15 сантиметров. Стройная женская фигура в хитоне и наброшенном поверх него плаще – химатионе, обернутом вокруг тела. Поза женщины изящна, грациозна. Одна рука опущена вдоль тела, другая согнута в локте и слегка приподнимает край химатиона. Из-под широких складок хитона выглядывает носок правой ноги. На плаще видны следы ангоба – тончайшего слоя белой глины. Складки хитона переливаются несколькими оттенками голубого цвета, заметны остатки золотой кромки по краю одежды. От статуэтки невозможно было оторвать взгляда.

– Видите, – обращаясь ко мне, сказал Помонис, – у нее поясок подвязан выше талии, под самой грудью, значит, женщина молодая. А вот, – возбужденно продолжал он, – помните, я вам говорил, что у нее должен быть цоколь – это он и есть, небольшой постамент, или цоколь. Значит, эта статуэтка именно из Танагры, да и весь стиль ее именно танагрский. Это точно вторая половина четвертого века до нашей эры, время Александра Македонского. Высший расцвет искусства миниатюрной терракоты.

Хозяин, хозяйка и девочки, как будто впервые увидевшие статуэтку, смотрели на нее во все глаза, не говоря уже о нас с агрономом. Вдруг Помонис вскрикнул и схватился одной рукой за голову.

– Голова, голова! – простонал он с отчаянием.

– Что случилось, – в испуге закричал я, – у вас спазм? Что с головой?

– Да не с моей, – все с тем же отчаянием простонал Помонис, – с ее головой!

– С чьей?

– С головой статуэтки!

– А что же с ней?

– Как что? Ее нет, понимаете – нет! Ее не стало!

Тут, еще раз взглянув на статуэтку, я увидел, что у нее действительно нет головы.

– Как же так? – пробормотал я. – Ведь люди в селе говорили, что у нее была голова.

Однако хозяйка подтвердила, что муж принес куклу безголовую, она хотела даже попрекнуть его – зачем девочкам такую старую да безголовую куклу притащил.

Растерянный Ангел в течение довольно долгого времени отмалчивался, не отвечая на расспросы Помониса. Он то снимал высокую остроконечную баранью шапку и сосредоточенно скреб в потылице, то снова нахлобучивал шапку до самых бровей.

– Может быть, она и была без головы? – осторожно предположил я. – Ведь излом на шее старый.

– Нет, нет, – возразил Помонис, – статуэтка чуть не год пролежала фактически под открытым небом. Естественно, что глина в изломе потемнела. А ведь они в том селе описывали не просто голову, а лицо с очень конкретными, точными чертами. Разве вы забыли?

Мы зашли в дом, где сконфуженный хозяин и хозяйка принялись накрывать на стол. Помонис широкими шагами ходил по комнате, время от времени что-то бормоча себе под нос. Мы с агрономом присели на лавку. Агроном был очень огорчен за нас и все медлил с отъездом.

Прошло около часа, мы все еще сидели за столом. Помонис несколько успокоился и мужественно сказал мне, что даже и без головы эта статуэтка имеет очень большое научное значение, что это новый, еще неизвестный тип танагрской терракоты. Все это было так, да только я видел, чего ему стоило его спокойствие. Я и сам был обрадован находкой и очень огорчен неожиданным несчастьем.

Темнело. Хозяева предложили нам переночевать. Нас всех троих поместили в большой парадной комнате, очень пестро и нарядно украшенной. Когда свет был уже потушен, в комнату неожиданно, шлепая босыми ногами по глинобитному полу, вошел Ангел и тихо спросил:

– Господин профессор, вы не спите?

– Конечно, не сплю, – отозвался Помонис – А что?

– Так ведь правда, это точно была голова, – виновато произнес Ангел, – вспомнил я. Была.

Помонис тут же вскочил.

– Была, – продолжал между тем Ангел, – точно была, как мы из ящика ее из каменного вытащили – была кукла с головой. Посмотрели, посмеялись, а потом я ее бросил в канаву. А когда колодец сделали, работе шабаш, надо домой собираться, я и вспомнил про эту куклу – дай, думаю, отнесу доченькам, пусть поиграют. Поискал в канаве, нашел, да уже без головы. Может, отбилась, когда я ее кидал, а может, кто из ребят побаловался – отбил, но была, точно была голова. Мне-то ни к чему, а вот вижу – дело нужное.

Помонис зажег керосиновую лампу и быстро набросал на листке полевого дневника рисунок колодца, проходящей возле него канавки, ближайшего дома. Ангел показал ему место в канавке, откуда он поднял статуэтку.

Вид у Ангела был несчастный, кончики длинных усов его печально свесились. Помонис обнял его и сказал ласково:

– Ничего. Спасибо и за то, что сохранили. А голову мы найдем, найдем, такая у нас работа.

Ангел повеселел и, еще немного неловко потоптавшись, ушел, пожелав нам спокойной ночи.

– Вы и вправду думаете, что мы найдем голову? – осторожно спросил я Помониса.

– Найдем или, во всяком случае, сделаем все, чтобы найти, – твердо ответил он.

«Как жаль, что я-то этого, может, и не увижу. Через день нам придется расстаться. Командировка кончается, а еще есть дела в музее», – с досадой подумал я.

– Найдете, точно говорю – найдете. А мне тогда открыточку бросьте, когда найдете, господин профессор, – сонным голосом проговорил агроном.

– Ну вот, видите, – обратился ко мне Помонис, – боги благоприятствуют нам. Сам Геракл взял под защиту наше дело. А пока что давайте спать.

Мы проснулись чуть свет. После завтрака Помонис щедро расплатился с Ангелами. Агроном подбросил нас до совхоза, откуда время от времени ходили грузовики до районного центра. Прощаясь, агроном еще раз пожелал нам удачи. Помонис записал его адрес и заверил, что обязательно сообщит, чем кончились наши поиски. Может быть, сказалась усталость, а может быть, нам просто не везло, но до нашей крепости мы добрались уже глубокой ночью. Луны не было, и все вокруг погрузилось в глубокую тьму. Светя карманным фонариком, Помонис отыскал на берегу лодку, мы переправились на остров и тихо, добравшись до своей комнаты, улеглись в кровати.

Вдруг Помонис прошептал мне:

– Вы знаете, мы опоздали на свадьбу Маши и Атанаса. Она должна была быть вчера. Но вот что удивительно. Насколько я знаю, свадьба здесь, и у цыган тоже, продолжается не меньше трех дней. Да и гуляют почти круглые сутки. Почему же уже на второй день там так тихо?

Это было действительно странно, но мне так хотелось спать, что я только пробурчал в ответ что-то неопределенное и повернулся на бок.

Особенно долго поспать нам не удалось. Нас разбудил скрежет вагонеток, катившихся по рельсам, голоса рабочих. Пока мы ходили умываться и завтракать, ребята тактично сидели по своим раскопам. Едва только мы кончили есть, как в столовую пришли и Адриан, и Галка, и Николай, и еще несколько сотрудников и студентов. Помонис очень коротко рассказал о нашем путешествии и показал статуэтку. Он объявил, что подробный отчет сделает вечером, после завершения раскопочного дня, а пока что мы поедем в село и будем продолжать розыски.

Мы вышли из столовой и направились к берегу. Все ребята разошлись по своим местам, только Николай молча почему-то шел за нами. То место на другом берегу, где раньше стоял цыганский табор, было пустынным, только торчал высокий столб со свисающими с него канатами. Этот одинокий столб выглядел теперь каким-то нелепым и даже зловещим.

– Да, – всматриваясь, как и я, в тот берег, обратился к Николаю Помонис, – что же произошло со свадьбой? Где цыгане?

Николай помрачнел и тихо пробормотал:

– Вот по этому делу я и хотел поговорить с вами, учитель.

Помонис остановился и стал смотреть на Николая.

– Понимаете, – все тем же тоном продолжал Николай, – свадьбы не было. Цыган прогнали. Свадьба должна была начаться вчера днем, а утром двое крестьян увидели, как парень в красной рубашке украл прямо с воды двух гусей. А в красную-то рубашку с утра оделся Атанас – жених. Лица его крестьяне не видели – далеко, но опознали по красной рубашке. Тут собрались все мужчины из села, кто с чем, пришли и сказали цыганам, чтобы убирались вон, а то плохо будет. Те, конечно, все отрицали, но им пришлось уйти, все равно пришлось.

– Да, – протянул тоже помрачневший Помонис, – какая глупая история, как обидно!

– Это еще не все, учитель, – с большим усилием произнес Николай.

– Дело в том, что цыгане не виноваты. Гусей украл один из наших рабочих, и он действительно был в этот день в красной рубашке. Я сам это видел.

Лицо Помониса как бы окаменело. Голубые глаза его сделались совсем светлыми. Набухла и забилась жилка у виска.

– Как? Видели и смолчали? Видели и допустили, чтобы пострадали невинные люди? – хрипло произнес он.

Николай, опустив голову, пробормотал:

– Я не хотел, чтобы в такое мелкое воровство оказался замешанным наш работник. Вчера же вечером я его уволил. Я думал о чести экспедиции…

Помонис, сжимая кулаки, перебил его:

– Вы думали о чести? – глухо сказал он. – О чести? Так это же бесчестье. Знать и допустить, чтобы прогнали ни в чем не повинных людей. Этот день для Маши и Атанаса должен был быть счастливым днем, а стал из-за вас днем позора и несчастья. А вы подумали, что сейчас у всего этого табора на сердце? Что они думают, что чувствуют сейчас? Нет! – перебил сам себя Помонис – Нет! Не бывать этому! В какую сторону ушел табор? – резко бросил он Николаю.

Тот, не поднимая головы, молча показал рукой. Помонис стремительно бросился к лодке. Неожиданно он вернулся, обнял меня и снова кинулся к лодке. Мне не хотелось смотреть на Николая. Я видел, как Помонис, быстро работая веслами, переправился на другой берег, как вокруг него стали собираться люди, как он, жестикулируя, что-то говорил им и даже слышал звук его голоса, но не мог разобрать слов. А толпа на берегу все увеличивалась и увеличивалась. А потом, расталкивая толпу, к Помонису верхом пробились двое молодых парней, один из которых вел в поводу рослого гнедого жеребца. Помонис вскочил на него и, сопровождаемый парнями, крупным галопом поскакал в ту сторону, которую указал Николай. Красноватая пыль, поднятая копытами лошадей, скоро скрыла от меня и Помониса и его спутников. А толпа на берегу все росла и росла…

Вот таким я и видел в последний раз Помониса – таким и запомнил его. Сами эти воспоминания обернулись теперь для меня настоящей пыткой. Не выдержав ее, я открыл дверь и вошел в комнату…

Помонис открыл глаза, постепенно взгляд их становился все более ясным. Он ничуть не удивился и не обрадовался моему появлению. Поздоровался со мной приветливо и спокойно.

Подчиняясь его воле, я ответил ему так же. Помонис вежливо, но без настоящего интереса стал расспрашивать меня о здоровье, о дороге, о делах. От этого так не свойственного ему тона и манеры разговора у меня еще больше сжалось сердце. Хотелось закричать, позвать кого-нибудь на помощь, броситься к нему, обнять его, как это было раньше, затормошить. За этой маской, тенью увидеть того большого, сильного, доброго, бесконечно живого и веселого человека. Но я понимал, что мне некого звать на помощь, да и невольно из почтительности и уважения принял этот новый стиль отношений, хотя все мое существо восставало против него.

– Закончили ли вы книгу по археологии нашей страны? – равнодушно спросил Помонис.

– Нет еще, – ответил я, – но надеюсь закончить вскоре. Тогда обязательно пришлю вам экземпляр. Мне очень важно знать ваше мнение.

– Когда же вы закончите?

– Примерно через год.

– Тогда вам уже не придется показывать мне книгу, не успеете, – ровным голосом произнес Помонис и полузакрыл глаза, как бы показывая мне, что он устал и мне пора уходить. Но я не ушел.

– Глупости, – наверно, не слишком-то натурально возмутился я, – вы еще поживете, старый орел.

Помонис снова слегка приоткрыл набрякшие коричневые веки и, глядя мне прямо в лицо, тихо спросил:

– Вы знаете, как умирают орлы и попугаи?

– Как? – несколько растерявшись, ответил я вопросом на вопрос.

– А вот как, – бесцветным голосом продолжал Помонис, – у этих птиц очень тяжелые большие клювы. Когда они заболевают, они слабеют, клювы опускаются все ниже и ниже. Они уже не в состоянии поднять клюв, чтобы принять пищу. Так они и умирают от голода и слабости. Об этом знал еще в прошлом веке ваш ученый соотечественник епископ Порфирий Успенский. Он приводит среди описания египетских иероглифов и такое: «Как изображают умирающего старика? Изображают старого орла, у которого клюв искривился в одну сторону и который потому не может ничего клевать и умирает».

– Брехня, – закричал я со злостью и отчаянием. – Чистая брехня. Насчет попугаев не знаю, а насчет орлов – точно брехня. Вы и ваши египтяне, наверно, орлов только и видели, что в клетках в зоопарках да на иероглифах, а я их видел на воле, даже охотился на них в Казахстане.

– Что есть «брехня»? – удивился Помонис.

– Ну, неправда, несоответствие с действительностью, – несколько смущенно ответил я.

– А как же в действительности умирают орлы? – требовательно спросил Помонис, и я понял, что тут не до шуток, что многое, очень многое может решиться сейчас.

– Когда орел чувствует приближение смерти, – медленно и раздельно произнес я, – он собирает все силы и взлетает. Орлы умирают в полете, в воздухе, раскрыв крылья.

Помонис моргнул ресницами, как стряхивают пепел с сигареты, широко раскрыл веки и, обжигая меня взглядом внезапно блеснувших голубых глаз, в упор спросил:

– Это так?

– Да, это так! – ответил я, торжествуя.

– Посреди третьей снизу книжной полки, – снова спокойным ровным голосом произнес Помонис, – есть полированная дверца. Откройте ее!

Я повиновался. Там оказался графин с густым темно-красным вином и узкие золотистые бокалы. Последовал новый приказ:

– Наполните два – для вас и для меня.

– У вас же был инсульт, – нерешительно запротестовал я, – вам нельзя пить.

– Вы моложе меня, как же вы смеете делать мне замечания? А? – прищурился старик.

Я был настолько ошарашен вдруг вернувшимися знакомыми и любимыми мной его интонациями, что без дальнейших возражений молча выполнил приказ.

Помонис поднял бокал и, прищурив один глаз, а другим глядя сквозь пенистую, красно-золотистую жидкость, медленно сказал:

– За дружбу, о которой еще Спиноза писал, что на свете нет ничего драгоценнее ее.

Мы выпили. Старик медленно поднялся с кресла. Плед упал на пол. Помонис своими огромными ножищами, обутыми только в толстые деревенские шерстяные носки, тяжело переступил через плед и, волоча ноги, подошел к окну. Нажатием кнопки он раздвинул длинную раму, и комнату наполнил шуршащий, равномерно взрывающийся шум прибоя, резкий йодистый запах моря.

– Пойдемте в музей, – повелительно сказал старик.

Понимая, что всякие возражения бесполезны, я помог ему натянуть его знаменитые кожаные постолы, надеть плащ и вышел вслед за ним. Сидевшие возле дома на скамейке Адриан и Галка вскочили и застыли в изумлении. Помонис молча прошествовал мимо, поприветствовав их только величественным жестом патриция.

Мы шли по неширокому тротуару. Многие прохожие раскланивались с профессором. А сзади я слышал перестук каблучков Галки, ее смех и оживленный голос Адриана.

Старик шел медленно, с наслаждением дыша и поворачивая во все стороны огромную голову, все ощупывая взглядом, как лучом прожектора.

Его пошатывало, но я с радостью видел, что с каждой минутой его походка становится все тверже и уверенней.

Мы дошли до музея, где обомлевший было швейцар широко распахнул дверь и снял со старика плащ.

Мы вошли во всегда прохладный светлый вестибюль. Возле бассейна с небольшим фонтанчиком посередине старик внезапно остановился и спросил:

– А может быть, я не орел? Может быть, я попугай?

– Снова брехня! – на этот раз уже спокойно ответил я.

– Почему? – не унимаясь, строго спросил Помонис, но уже и он и я понимали, что теперь это только игра, почти такая, какая бывала и раньше.

– Да потому, что попугай всю жизнь повторяет чужие слова, а у вас всегда были свои, собственные. Вот так!

Помонис усмехнулся и что-то пробурчал. А я, не в силах сдержать радости, довольно ехидно спросил, в свою очередь:

– Так как же с египетскими иероглифами?

Старик снова заворчал, как медведь, а потом, со свойственным ему добродушием, пробормотал, проведя рукой по своей седой шевелюре:

– В Древнем Египте из всех ослов больше всего ценились белые. Это все, что остается мне в утешение! – и сердито скосил глаза в сторону, откуда раздался смех Адриана.

– Я заметил вас, как только вы вошли в лоджию, – неожиданно сказал Помонис, – но у меня просто не было сил, чтобы оторваться от тех мыслей, от тех воспоминаний, в которые я был погружен. Знаете, всегда при переходе из одного состояния в другое нужно сделать усилие, чтобы преодолеть инерцию. А я был в таком состоянии, что не мог ее преодолеть.

– Знаю, знаю, – успокоил я старика, – а о чем вы тогда вспоминали?

– Расскажу, обязательно все расскажу, – мягко отозвался Помонис.

Он сдержал обещание и действительно рассказал мне все, о чем вспоминал, сидя тогда в своем кабинете. Но это было позже. А тогда он не пожелал ничего рассказывать и повел меня дальше к залам со своими бесценными терракотами. Мы шли мимо статуи Афродиты, мимо белой мраморной совы, прошли лапидарий и наконец пришли. По блеску глаз Помониса, по его усмешке я понял, что сейчас он даст мне реванш.

Но того, что я увидел за стеклянной витриной, на фоне зеленого бархата, я никак не мог ожидать. Там стояла статуэтка из Танагры, наша статуэтка. Она была с головой! Значит, старик все-таки отыскал эту голову, уж не знаю где, но отыскал. Отыскал, реставрировал и приклеил к туловищу. Да так приклеил, что даже я не заметил место излома. Это была пленительная головка молодой женщины. Чудом сохранились краски – синие полоски глаз. Вьющиеся волосы, собранные сзади в узел, были рыжими, как у Галки. Женщина плакала, но чем дольше я смотрел на нее, тем больше мне казалось, что она улыбается. Пусть даже сквозь слезы, но улыбается.