Текст книги "Возвращенное имя"

Автор книги: Георгий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

СТАТУЭТКА ИЗ ТАНАГРЫ

На вокзале, едва соскочив с подножки вагона, я увидел Адриана и Галку. Но где же Помонис? Я тщетно искал глазами его высокую сильную фигуру, облаченную в неизменный коричневый пиджак с неизменным же кокетливым цветком в петлице.

По лицам ребят я еще до всяких объяснений понял, что случилось что-то очень тяжелое, непоправимое.

– У профессора несколько месяцев назад был инсульт, – тихо сказал Адриан, отвечая на мой немой вопрос. Потом, прищурив свои слегка выпуклые добрые глаза, он, глядя куда-то поверх меня, продолжил: – Врачи говорят – физически он поправился. Но произошло что-то ужасное: знаете, что в жизни каждого человека может быть… Мы часто убегаем от страха и обычно вполне успешно. От страха смерти, от страха бессилия старости, от страха потерять близких. Но бывает, что человека нагоняет страх, и тогда ему худо. Так вот, профессора нагнал этот страх. Врачи говорят, что, если он сам этого не преодолеет, никакая медицина не поможет. Он почти не встает и давно уже нигде не был.

Прежде чем я, ошарашенный этим известием, успел хоть что-нибудь произнести, Галка, сейчас больше чем когда-либо похожая на взъерошенную птицу, тихо обронила:

– Профессор сказал, что, когда вы поработаете в музее, он примет вас у себя.

– Зачем же в музей, – решительно сказал я, – поехали прямо к профессору.

По дороге я машинально спросил:

– А где Николай?

В ответ Адриан только зло пожал плечами, и я понял, что по крайней мере сейчас лучше не продолжать разговор на эту тему. Впрочем, я мог бы и сам догадаться, что вряд ли найду его возле Помониса, ведь все к этому шло.

Когда мы вылезли из машины, Адриан своим ключом открыл входную дверь, и ребята, ступая на цыпочках дошли до передней и тут же тихо ушли, оставив меня одного. Я стоял в маленькой лоджии со стеклянными стенами, покрытыми вьющимися растениями, и стеклянной же дверью, сквозь которую был виден кабинет. Я шагнул было вперед. Сердце сжалось. Помонис был здесь, совсем рядом, но какая-то невидимая сила властно остановила меня. Я беспомощно глядел на него. Я не мог понять, дремлет он или думает о чем-то, и не решался нарушить его покой. Я много раз бывал в этом кабинете. Я знал его не хуже самого Помониса. Большая с низковатым потолком комната своим окном, занимавшим всю стену, выходила прямо на море. Блики, отражавшиеся от набегавших волн, скользили по высоким темным книжным шкафам, по столу, на котором в беспорядке валялись трубки, географические карты, какие-то фолианты, панцирь слоновой черепахи, морской бинокль, античный бронзовый светильник, тетради, секстант и множество всякой всячины.

Все было таким же, как всегда. Все. Все. Другим стал Помонис. Он сидел совершенно неподвижно, закрыв глаза с набрякшими коричневыми веками, уронив большие руки на подлокотники плетеного кресла, с сиденьем, слегка опущенным к спинке. В таком кресле удобно сидеть, но встать из него трудно. Ноги профессора были заботливо укутаны клетчатым шерстяным пледом. Под головой – зеленая бархатная подушечка. Лицо его, исхлестанное временем и непогодой, несмотря на многомесячную болезнь, не потеряло загара. Особенно выделялись три глубокие вертикальные морщины – одна, идущая от переносицы вверх по крутому лбу, и две возле углов рта. Заключенное между этим трехсвечником лицо его с твердыми и резкими чертами заметно отличалось от морщинистой шеи и уже размытых очертаний щек. Седые волосы его пышной шевелюры не были мертвы, они блестели и отливали голубизной. Профессор сидел совершенно неподвижно, но не трудно было понять, что как раз не в этом его суть, его естество. Так неподвижно лежащий клинок в самой своей форме, остроте заточенного лезвия, стали, из которой он сделан, несет свое предназначение, он создан для быстрого и сильного удара, а не для покоя.

Профессор приоткрыл глаза и стал всматриваться в большие волны, пена от которых заливала вспыхивающую прибрежную гальку. Краем глаза он увидел меня, но никак на это не реагировал. Разве что беспомощно и беспорядочно задвигались пальцы. Я знал совсем другие их движения – точные, уверенные. Этими пальцами умел он, пользуясь иглой и крошечными кисточками, с ювелирной точностью снять накипь тысячелетий с древней статуэтки, нисколько не повредив ее хрупкой поверхности. А сейчас эти движения напоминали походку недавно ослепшего человека.

Когда Помонис увидел стоящего в лоджии друга, он подумал: «Приехал сразу, старина. Ну и что ж… Это хорошо… но я не могу даже ради него менять свой распорядок. А потом, что я ему скажу? Все давно уже сказано…»

Он снова стал смотреть на волны, и твердые бледные губы его искривились в подобие презрительной усмешки. Он думал: «Вот она, пресловутая реальность бытия, со всей ее нелепостью и иллюзорностью. Судя по высоте волн, на море шторм, а я не слышу даже слабого шума прибоя! Ухищрениями софистики все можно объяснить, можно, конечно, и это – но зачем?.. Очевидность факта, во всей его незамутненной ясности, лишь подчеркивает нелепость видимой реальности. Насколько ярче, логичнее, истинно реальнее уже пройденные пути. Достаточно только сдвига во времени, неизмеримо более легкого, чем в пространстве, и все становится на свои места».

Длинные, еще сильные пальцы профессора застыли на подлокотниках кресла, и весь он, нахохлившись, склонив набок большую седую голову, снова стал неподвижным. В мозгу его с ненавязчивой, но совершенной ясностью, возникали воспоминания…

Вот он – девятнадцатилетний элегантный юноша, единственный сын и наследник богатого землевладельца, после окончания лицея приехал впервые в Рим. Немного он еще видел на свете, но уже пресыщен, как легко пресыщаются люди со скользящим, поверхностным видением. Со скукой, в которой нет ничего наигранного, бродит он по каменному полу Пантеона с его темно-красными и серыми кругами и квадратами. От пола приятно тянет холодком, икры слегка покалывает. Многоголосый и разноязычный гул, исходящий от бесчисленных групп туристов, действует усыпляюще. Юноша на минуту оживляется, когда широкий и яркий солнечный луч, свободно пройдя через круглое девятиметровое отверстие огромного купола и постепенно перемещаясь по стенам, падает на старинную входную дверь.

В этом широком луче, в этом потоке света вдруг ожила и засияла золотистыми блестками невидимая до того пыль. Присутствие ее раньше ощущалось только сладковатым душным запахом.

Юноша смотрит на часы и усмехается:

– Да, ровно 12 часов. Древние умели строить. Впрочем, что это? Пустяк, игрушка, детский фокус. Современные часы более точны и куда как удобнее.

Расправившись так со строителями Пантеона, юноша со скучающим видом еще раз окидывает взглядом огромные мраморные серые и желтоватые гробницы. Это гробницы королей Италии. Роскошные сооружения, покрытые гирляндами цветов и причудливыми резными изображениями. Рассеянно читал он начертанные золотыми буквами пышные титулы. Как торжественно звучали, например, «падре делла патриа» – «отец отечества». Это гробница Виктора-Эммануила. Венценосные владельцы этих титулов и после смерти высоко вознесены над простыми смертными. Вдруг юноша вспоминает: еще в лицейском учебнике читал он, что в Пантеоне похоронен Рафаэль. Где же его гробница? Подняв голову, юноша тщательно, метр за метром, оглядывает стены Пантеона. Нет. Нигде нет могилы Рафаэля. Смущенный и обескураженный, он обращается к служителю. Маленький подвижной итальянец, в живописной форме смотрителя королевских музеев, молча подводит его к одной из стен и останавливается у прямоугольного каменного ящика, стоящего в неглубокой нише возле самого пола.

– Великий маэстро похоронен здесь.

Юноша возмущается:

– Да, конечно, Рафаэль не король. Но все же это один из величайших художников человечества! Неужели его нельзя было похоронить более достойно, повыше, поближе к королевским усыпальницам, в более красивой гробнице!

Служитель, сделавшийся очень серьезным, медленно говорит:

– Присмотритесь внимательнее, синьор. Маэстро Рафаэль погребен в подлинном античном саркофаге. – И, улыбнувшись, добавил, театральным жестом подняв руку к пышным гробницам: – Ибо сделано так, как сказано в писании: «Воздайте кесарю кесарево, а богу – богово», – и опустил руку к нише.

Юноша всматривается в саркофаг, в его безупречные, совершенные линии и чувствует, что к лицу его приливает краска стыда, а в сердце пробуждается неведомая радость от познания новой, непонятной, но удивительной и глубокой меры вещей и явлений. Выйдя из Пантеона, он долго бродит по улицам, забыв про встречу с друзьями, назначенную на вечер в одной из тратторий на Аппиевой дороге, и о билете в оперу, лежавшем в жилетном кармане. Он стоит всю ночь на площади Венеции, опершись на шершавые перила белой каменной балюстрады, смотрит, как гаснут один за другим огни Вечного города, как плывут в сером ночном небе черные облака, как вспыхивают первые солнечные лучи на выпуклых ребрах купола собора святого Петра, как ясной голубизной засияло отдохнувшее за ночь небо. Вот и сейчас стоит это небо перед глазами Помониса. Но когда он отвел глаза от неба, то увидел себя уже совсем не там и не в те времена, а в горах своей родной страны. Далеко внизу, погребенные снежной лавиной, стыли трупы настигшей было их погони. Под ногами взвизгивали мелкие камешки. Отдых был необходим. На труднопроходимых подъемах и спусках вьюки на мулах разболтались. Люди и животные устали. Они были почти совсем ослеплены сверкающим снежным покровом. Только снег и виден был вокруг вот уже несколько часов да впереди на фоне бледно-голубого неба немой угрозой и надеждой чернел острый кряж перевала. Нельзя было разрешить остановиться ни на минуту! Перевал притягивал с неодолимой силой, и Помонис не хотел ничего другого видеть и слышать. А может быть, он просто знал больше других? Когда на одном из мулов, хлопая ремнями, стал болтаться вьючный ящик с продовольствием, Помонис просто перерезал ножом ремни и равнодушно столкнул в пропасть упавший под ноги ящик. Он смотрел на перевал, почти не отрывая глаз, и было непонятно, почему он не спотыкается о бесчисленные камни, попадавшиеся на тропинке, и сам не падает в пропасть. Никто не решался присесть, задержаться на секунду без его команды. Оружие и патроны лежали не только во вьюках, но и были у каждого в его маленьком отряде. Нужно во что бы то ни стало донести оружие… Помонис и сейчас хорошо понимал, что не задумываясь стрелял бы при всякой попытке остановить караван. Когда же в разреженном воздухе особенно звонко зазвенели пули, а на вершине перевала вспыхнула и пошла в небо долгожданная зеленая ракета, он как будто не удивился и не обрадовался. Во всяком случае, не сделал ни одного лишнего движения, не сказал ни слова и продолжал подъем, ведя за собой караван.

И вот – перевал. За острыми ребрами скал, за огромными камнями кто лежа, кто став на колено стреляли туда, вниз, где хорошо были видны черные фигурки на снегу и вспышки пламени на концах стволов автоматов, винтовок и ручных пулеметов. Появление каравана заметили, кто-то прокричал приветствие. Заметили его и те, внизу – огонь усилился. Но Помонис уже приказал спрятать мулов за камнями, разгрузить их и разносить патроны бойцам. Командир отряда, тот самый, который через год после этого попал в засаду и погиб, обнял его, улыбнулся и показал глазами на небольшую ложбинку среди камней, откуда слышались звуки частых выстрелов. Помонису захотелось сию же минуту, немедленно идти туда, но огромным усилием воли он сдержал себя и, докладывая о выполнении задания, оглядывался вокруг, оценивая обстановку. Что же, дело не так уж плохо. Отряд занимал перевал, господствующий над склоном, где закрепились наци. Они все видны как на ладони, их прикрывают только редкие камни. А две группы партизан наседают на них с флангов, и фашистам некуда деться – отступая, они откроют себя и попадут под кинжальный огонь тех, кто держит вершину перевала. Вот тебе и карательная операция. Впрочем, все может измениться, если появится их авиация. Надо успеть разгромить карателей, пока нет самолетов! А потом командир снова указал глазами туда, где была она, и даже подтолкнул…

Помонису стало казаться, что все это было не с ним, а вместе с тем с ним самим. Как будто есть два человека – два образа, очень похожих, но все же не один, а два, как при наводке на фокус в глазке фодиса фотоаппарата…

Пригибаясь и прячась за камни, он добежал до ложбинки, увидел наконец ее. Она стреляла лежа на снегу, кучки стреляных гильз вокруг. Он сделал последний рывок – и вот они рядом. Ее откинутая назад голова и улыбка, та улыбка, которая встречала только его… Вдруг глухой, несильный удар, и Гела поникла, поникла в его руках, и возле уха медленно выкатилась капелька крови, а за ней заторопились, заспешили еще и еще капельки, и вот уже целый ручеек, извилистый ручеек побежал к вороту ее гимнастерки. Она потянулась слегка и замерла на его руках.

Помонис забеспокоился в своем кресле, глухо застонал. Я рванулся к двери, хотел было уже войти к нему, но старик снова стал недвижим и снова невидимая преграда остановила меня. Я сел и стал ждать, не зная чего и сколько ждать…

С Помонисом я познакомился во время командировки в эту придунайскую страну. То есть я давно знал его работы по античной археологии, в частности, исследования по терракотовым статуэткам, изданные на многих языках. Глубокая и широкая эрудиция, тонкий анализ, интересные, часто неожиданные выводы сочетались с блестящим, очень эмоциональным изложением. Помонис писал с бестрепетным доверием к уму и знаниям читателя, создавая атмосферу близости.

Я приехал тогда для работы в музее, созданном Помонисом вскоре после войны. До меня доходили показавшиеся мне совершенно фантастическими рассказы о жизни Помониса, и это еще больше подогрело мое любопытство…

Помонис встретил меня на вокзале вместе со своими сотрудниками. Даже в вокзальной суете он сразу же бросился мне в глаза – высокий, могучий, в коричневом замшевом пиджаке с темно-красной гвоздикой в петлице. Пожатие его большой руки с длинными сильными пальцами было коротким и очень крепким. Тут же он познакомил меня со своими учениками – стройной рыжеволосой Марианной, которую все они почему-то называли Галкой, Николаем и Адрианом. Помонис представил их как сотрудников музея и студентов-заочников столичного университета. Я удивился, потому что у парней вид был совсем мальчишеский, а Марианна вообще выглядела как школьница, да еще не самого старшего класса. С самого начала я обратил внимание на одну забавную особенность: у каждого из сотрудников Помониса даже во внешности было что-то от учителя. У Марианны – синие, ярко-синие глаза, у Николая – высокий рост, у Адриана – добродушная и в то же время ироническая улыбка. Впрочем, как потом оказалось, сходство было не только внешним.

Я положил чемодан в машину и попросил, если это возможно, дойти до гостиницы и музея пешком. Помонис и его ученики охотно согласились.

Был жаркий летний день. Мы шли по залитым солнцем нешироким улицам этого южного города с разностильными, подчас очень своеобразными домами, среди которых встречались и строгие древние византийские базилики, и стройные минареты мечетей, гордо поднимающиеся в синее небо. Иногда попадались и полуразрушенные дома – город этот жестоко пострадал во время войны, а десяток лет не такой большой срок, чтобы залечить все раны. Зато повсюду виднелись новые дома, целые улицы, даже кварталы новых домов. И еще цветы, цветы, цветы. Клумбы на площадях, дорожки из цветов вдоль тротуаров, цветы в палисадниках, на многочисленных бульварах и скверах… И новые здания, и эти цветы, казалось, сами прорастали с неудержимой силой из плодороднейшей почвы, погребая остатки разрушений.

В центральной аллее парка я поневоле остановился, пораженный тем, что внезапно предстало перед нами. Между тополями, слегка выдвинутые по отношению к деревьям вперед, тянулись ряды каменных и мраморных греческих и римских колонн, фронтонов, капителей, архитравов[12]12
  Архитра́в – нижняя плоскость антаблемента – завершающей части здания в классической архитектуре. Обычно лежит на колоннах.


[Закрыть], покрытых бесценной художественной резьбой.

Помонис, довольный произведенным эффектом, не скрывая гордости, сказал:

– Археологический парк. Все это было отрыто во время раскопок и разных хозяйственных работ в городе и за его пределами.

– Здесь каждое дерево посажено нами, каждая колонна, каждый камень установлены нами, – торжественно дополнил учителя Николай.

Вот шли одна за другой античные колонны на базах с капителями различных ордеров – ионического, коринфского, дорического. Вот аллея пифосов – огромных глиняных сосудов с острым дном, установленных на железных треножниках, надгробные памятники с изображениями умерших, поминальных пиров. Вот алтари, среди которых выделялся удивительным изяществом мраморный алтарь солнечного бога Митры. Вот аллея саркофагов, многие из которых украшены растительным орнаментом или странными символическими знаками. Мне показали огромный саркофаг с рельефами Медузы, плети, ко́локола, клещей, весов, бычьей головы, топорика. Зелень газонов и деревьев парка, клумбы цветов нисколько не мешали восприятию. Более того, они помогали ощутить непрерывную связь времен, преемственность человеческой культуры. Но вот мы вступили на аллею, где на каменных рельефах я увидел различные изображения Геракла. Одно из них было особенно выразительным и очень динамичным. Геракл нес на своих мощных плечах убитого им дикого кабана. Рельеф был изваян на круглом известняковом столбе.

– Это, – пояснил мне Помонис, – безусловно работа местных мастеров III века нашей эры. Сделана она, как видите, в традициях классического римского искусства.

– А для чего служил этот столб?

– Точно сказать трудно, – развел руками Помонис, – вероятнее всего это одна из колонн храма, посвященного Гераклу. Этого бога и героя особенно почитали в Подунавье не только в эллинистическую и более ранние эпохи, но и во времена Римской империи.

– А я продолжаю настаивать на том, – вдруг вмешался Адриан, – что это не колонна храма, а дорожный указательный столб. Римляне, устанавливали такие столбы на главных дорогах на расстоянии 680 метров, то есть тысячи шагов друг от друга, – спокойно закончил он.

– О, упрямец! – воскликнул Помонис – Чем же ты можешь доказать, что это дорожный столб?

– Да хотя бы тем, что Геракл изображен идущим, – спокойно парировал Адриан. – А вот чем вы можете доказать, что это колонна храма?

Помонис в ответ начал что-то кричать, но рыжеволосая девушка, взяв меня под руку, увела в одну из боковых аллей парка.

– Не кажется ли вам, – весьма серьезным и даже дидактическим тоном сказала она, – что общая картина исторического прошлого, жизни и борьбы человека за лучшее существование становится красноречивее при осмотре экспонатов этого парка?

– Бесспорно, бесспорно! – ответил я, с трудом удерживаясь от смеха. – Более того, созерцание размещенных здесь памятников наводит на различные весьма полезные мысли. Вот, например, глядя на этот рельеф Юпитера, видимо IV века, эпохи упадка Римской империи, невольно проникаешься философией того времени. Она призывала воздерживаться от суждений, а особенно от их высказывания.

– Вы так думаете? – подозрительно сказала Марианна, прислушиваясь краем уха, не затих ли шум спора. Почувствовав некоторые угрызения совести и стремясь облегчить ей задачу, я спросил Марианну:

– Скажите, а не вредит ли всем этим экспонатам постоянное пребывание на открытом воздухе, не могут ли, наконец, их испортить или разбить какие-нибудь хулиганы?

Марианна, с благодарностью взглянув на меня, непринужденно ответила:

– Нет. Ведь все эти вещи и были сделаны, чтобы веками находиться на открытом воздухе. Климат у нас мягкий и ровный. Парк на ночь закрывается. Кроме того, авторитет господина профессора и нашего музея очень высок в городе. Знаете, – улыбнулась она, – даже улица, на которой мы построили наш музей, так и называется – улица Археологии…

Мы еще несколько минут прогуливались по аллее, пока к нам присоединились уже почти совсем остывшие спорщики и соблюдавший все время строгий нейтралитет Николай.

Мои новые знакомые проводили меня до гостиницы, и мы условились, что через час я приду в музей.

Через час я подошел к двери музея и увидел объявление, что по понедельникам он закрыт для посетителей.

Был понедельник, и я замешкался у входа. Однако дверь отворилась, и высокий седой швейцар торжественно провозгласил:

– Добро пожаловать, господин, друг господина профессора! Господин профессор вас ждет!

«Вот как! Я уже попал в друзья Помониса! Что ж, ничего не имею против этой дружбы», – подумал я.

Между тем, пока я снимал плащ, швейцар, уже совсем другим тоном, вполголоса, обратился ко мне:

– Разрешите задать вам один трудный вопрос?

– Пожалуйста, – несколько удивленно отвечал я.

– Вот, – так же вполголоса, но с большим волнением, продолжал старик, – я ведь знаю господина профессора с юности. Объясните мне, как же это так получается: при старом режиме фашисты назвали господина профессора большевиком, а при новой власти его тут некоторые, особенно приезжие, называли помещиком. Так кто же он, что за человек, наш господин профессор?

Растерявшись от этого неожиданного вопроса, я, пожав плечами, пробормотал:

– Да, право, не знаю, в чем тут дело. Вот только сразу видно – интересный человек. А скажите, – в свою очередь спросил я, очень заинтригованный, – почему же его так называли?

Но старик, услышавший шум шагов по лестнице, поспешно отошел в сторону, сделав мне заговорщицкий жест рукой.

Помонис и все трое его учеников были уже тут. Мы вошли по какому-то служебному коридору в один из экспозиционных залов, и я снова был поражен. Зал был оформлен как римский атриум[13]13
  Атриум – закрытый внутренний дворик в древнеримском жилище, куда выходили остальные помещения.


[Закрыть]. Стены его были сложены из каменных блоков – квадров. Яркий солнечный свет шел сверху сквозь прямоугольное отверстие. Только спустя много времени я сообразил, что свет этот искусственный. Посредине небольшого прямоугольного бассейна бил фонтан. Слева стоял стол и ложа для хозяина и гостей. На столе – подлинные керамические и серебряные римские сосуды. Их было немного, ровно столько, сколько нужно для трапезы, но зато как достоверно они выглядели! Между ними находилось несколько светильников. По атриуму, в разных его местах, стояли вазы с живыми цветами и настоящими фруктами, подлинные римские скульптуры и различные предметы обихода. Казалось, что атриум обитаем, что его хозяева только что вышли, может быть, закончив дружескую трапезу, уехали в цирк посмотреть бой гладиаторов или в театр. В таком зале, при обычном способе экспозиции, в других музеях поместили бы в сотни раз больше экспонатов. Но там они были бы мертвыми предметами, а здесь они стали атрибутами жизни. Разница была такая, как при размещении мебели в комиссионном магазине или в хорошо обставленной квартире. Я обошел зал. Все было безупречно, все точно. Глубокие знания, вкус и талант позволили создать этот зал, сделать его живым уголком давно ушедшей жизни. Ни одной фальшивой ноты. Бассейн и фонтан просто перенесены из какого-то раскопанного античного атриума. На стенах – имитация каменных квадров кладки. Квадры эти не покрыты штукатуркой с фресками. Копии древних фресок неизбежно были бы значительно хуже оригинала и сразу же нарушили бы иллюзию подлинности.

Опомнившись от первого впечатления, я заметил, что Помонис и его ученики с интересом поглядывают на меня, стараясь определить, как же я оценил их труд.

Им не пришлось долго ждать. Я тут же высказал все, что думал. В следующий зал мы перешли уже полными единомышленниками. Мы проходили зал за залом, и я поражался вкусу, артистичности в подборе, размещении и обрамлении экспонатов. Помонис, Николай и Адриан шли на некотором расстоянии, чтобы не мешать мне самому воспринимать все, что вижу. Однако девушка, которая вначале шла с ними, вскоре присоединилась ко мне, как видно, не особенно доверяя моей восприимчивости. Впрочем, и она ограничивалась весьма сдержанными комментариями. Так мы пришли в зал античной скульптуры.

В полукруглой нише, куда почти не проникал дневной свет, на фоне черного бархата стояла на небольшом круглом, тоже черном, постаменте статуя Афродиты из желтоватого мрамора. Лицо ее, в соответствии с традициями давней греческой скульптуры, было ясным, чистым, спокойным. Откуда-то сверху и сбоку на богиню падал довольно сильный, но узкий луч света. Постамент вместе с Афродитой медленно вращался, свет скользил по статуе, как бы лаская ее. Богиня казалась живой.

В следующей полукруглой нише на фоне нескольких причудливо изогнутых ветвей я увидел двух сов. Они сидели рядом и были необыкновенно похожи друг на друга, как будто сделаны рукой одного мастера. Одна из сов – из белого мрамора – была выдвинута вперед и лучше освещена. Другая – из какого-то темного материала – находилась в глубине ниши.

– Какая прекрасная работа! – обратился я к Помонису. – Интересно, из какого материала сделана вторая сова?

– Какая вторая? – с удивлением спросил Помонис, подходя ко мне. – У нас всего одна скульптура совы – из белого мрамора.

Тут он увидел вторую сову и буквально окаменел на месте. Он окаменел, а вторая, темная сова вдруг моргнула круглыми глазами и, взмахнув крыльями, зашипела. Тут уж и я застыл от изумления. В этот момент я услышал откуда-то сзади приглушенный смех.

Помонис, опомнившийся первым, обернулся и бросил испепеляющий взгляд на своих ребят. Адриан, подойдя к нам, сказал весьма серьезно:

– Учитель! Эту сову сегодня рано утром принес какой-то деревенский мальчик и предложил ее нам. Я поразился ее сходству с нашей знаменитой скульптурой и решил приобрести ее и поместить здесь, тем более, что сегодня музей закрыт для посетителей. Это не забава. Наш спор о реалистическом или натуралистическом характере позднеримского искусства, к которому относится скульптура совы, может быть решен сравнением с живой натурой. Так что здесь поставлен нами искусствоведческий эксперимент, – закончил Адриан даже с некоторой торжественностью, показавшейся мне, впрочем, напускной.

– Я тебе покажу искусствоведческие эксперименты, – заворчал Помонис – Ты думаешь, я не понимаю ваши дурацкие шутки?

В это время верная себе девушка взяла меня под руку и увлекла в другой зал, подальше от спорящих. Она остановилась перед одной скульптурой, стала оживленно объяснять мне ее особенности. Это была клубящаяся мраморная змея. Ее покрытое чешуйками мощное тело длиной, наверное, около пяти метров, свитое несколькими крупными узлами, оканчивалось фантастической головой с большими ушами и длинными волосами. Ничего подобного я не видел ни в одном музее.

Между тем девушка оживленно и нарочито громко говорила:

– Обратите внимание на эту совершенно уникальную скульптуру второго-третьего века нашей эры. Хвост у этой змеи львиный, а голова более всего подошла бы ягненку или доброй собачонке. Глаза и уши у змеи человечьи, длинные пряди волос похожи на женские, вот как у меня.

А, черт побери, у меня уже в глазах потемнело от этих сравнений. Но странное дело, чем дольше я смотрел на эту удивительную скульптуру, тем больше убеждался в том, что девушка права. Голова змеи действительно имела сходство и с головой ягненка и с головой собачки, причем именно доброй, и с головой женщины. Вот это да!

Через некоторое время к нам присоединились Николай, Адриан и Помонис, видимо кончившие выяснять отношения в связи с искусствоведческим экспериментом, поставленным Адрианом.

Но вот перед входом в один из залов у двустворчатой двери Помонис остановился и сказал просто, даже буднично:

– Здесь античная терракота.

Я почувствовал, что нас ждет что-то необычное. Так оно и оказалось. Огромный зал был уставлен сотнями терракотовых статуэток из Танагры или типа Танагры[14]14
  Тана́гра – древнегреческий город, при раскопках которого было найдено множество высокохудожественных статуэток, расцвет производства которых падает на IV—III века до н. э.


[Закрыть]. Сочетавшиеся между собой в свободной, но совсем не случайной композиции, они вводили зрителя в новый, совершенно особый мир – мир существ маленьких, от пяти до тридцати сантиметров, миниатюрных, однако при этом мир, полный движения, страсти, дум.

Помонис, казавшийся особенно высоким и мощным на фоне сотен этих маленьких фигурок, был очень возбужден – он раскраснелся, голубые глаза его сверкали.

«Господи, – подумал я, – который раз он входил в этот зал и все еще волнуется!..»

Однако уже через несколько мгновений я и сам был захвачен и увлечен этим миром.

– Взгляните, – торжественно провозглашал Помонис, – здесь обитают всеблагие боги – сидящая на троне Кибела, богиня матери-природы, с пантерой на руках, прекрасная Афродита с двумя эросами на плечах и еще и еще Афродиты.

Тут и вправду был целый сонм Афродит – обнаженных и облаченных в хитоны, с венцом, короной или диадемой, с факелом возле плеча или без факела, с Эросом или в одиночестве, но всегда прекрасных, как и подобает этой богине. Рядом стояли, точнее, жили, статуэтки гордой и стремительной богини-охотницы Артемиды, неразлучной со своей собакой. Тут же были величественная и грозная Афина как всегда в боевом шлеме, бог вина Дионис, целующийся с вакханкой, крылатая богиня победы Ника с развевающимися на ветру полами одежды, Посейдон с трезубцем, Пан, сидящий на утесе со скрещенными козлиными ногами, и многие другие боги. Как и полагается богам, они размещались на возвышении, отделенные от простых смертных.

Марианна, снова взявшая на себя роль проводницы, позвала меня к витринам, за которыми находились женские статуэтки, Одни печальные, с покрывалом, наброшенным на голову и закрывающим часть лица, другие с открытыми лицами и с пышными прическами, диадемами, серьгами и прочими украшениями. Улыбающиеся, лукавые, задумчивые, полные достоинства и шаловливые, мечтательные и огненные, в разных одеждах и позах, но всегда грациозные, прекрасные, со свободной раскованностью движений, с удивительной гармонией духовной и физической красоты. Впрочем, были здесь и варварские подражания танагрским статуэткам.

– А что это? – с удивлением спросил я у девушки, указывая на несколько статуэток без головы с прямоугольными вырезами на месте шеи.

– Это, – улыбнулась девушка, – статуэтки для самых бедных. Они имеют сменные головки. Есть головки печальные, есть веселые, есть сердитые, словом, на всякие настроения и ситуации. И у каждой головки на конце шеи клинышек, который вставляется в отверстие статуи. Как сменные объективы у фотоаппарата – на всякие случаи и надобности.

– Знаете, – взмолился я, – никогда еще не видел я такого собрания отличнейших терракот. У меня уже голова кружится. Может быть, на сегодня хватит? Остальное я досмотрю завтра.

– Да, да, конечно, – тут же согласился Помонис, но мне показалось, что он не особенно доволен, что ему хотелось, чтобы я сегодня, сейчас же увидел все.