Текст книги "Возвращенное имя"

Автор книги: Георгий Фёдоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Помонису ничего не оставалось делать, как вытащить из бумажника билеты. Их действительно оказалось три.

– Я вижу, вы заодно с моими шалопаями, – пробурчал Помонис, – ну ладно. Мой ответ впереди. Deus vult! Так хочет бог, как говорили крестоносцы.

И вот мы все трое уже плывем по Дунаю. Весело и шумно на залитой солнцем палубе. Весело и шумно на самой реке. Широк Дунай. Десятки барж, буксиров, рыбачьих шхун, пассажирских пароходов стоят на причалах или плывут по волнам. Сильный ветер полощет разноцветные флаги многих стран. Когда пароходы сближаются, пассажиры кричат что-то друг другу каждый на своем языке. Широк и волен опененный Дунай. «Дунай, Дунай – дорога без пыли», как говорят в этих местах. Да, здесь он совсем не голубой, а именно желтый, даже коричневатый. Наверное, голубой цвет красивей, только желтизна реки животворна. Желтый цвет от частичек плодороднейшего ила, который образует островки. Они почти сразу покрываются буйной растительностью. Крестьяне вывозят ил на поля, и урожаи в этих местах удивительные.

Пока мы с Галкой, у которой ветер то и дело выхватывал из-под косынки и развевал пряди рыжих волос, глазели на встречные пароходы, Помонис, как всегда, отыскал знакомого – это был бородатый мрачный человек. Помонис объяснялся с ним по поводу какого-то монастыря. Насколько я понял, в этом монастыре постепенно разрушались старинные фрески, и профессор горячо убеждал своего мрачного собеседника заняться их консервацией.

Кончилось наше путешествие на пароходе у небольшого рыбацкого городка. В широкой полукруглой бухте покачивались десятки судов – от аристократов, белых многоэтажных пассажирских пароходов, до легких парусных суденышек с черными просмоленными бортами и латаными парусами. Почти все суда рабочие – рыболовные траулеры, буксиры, шхуны. Городок расположен на склоне. Маленькие, в большинстве одноэтажные, белые домики сбегают вниз к бухте, где центр всей жизни города. Оказалось, что нам нужен директор местного рыбоконсервного завода – приятель Помониса (где только у него нет приятелей!), у которого можно одолжить машину. Мы пошли на завод, по пути оглядывая автобусную станцию, тенистый парк, чистенький отель, клуб моряков с кокетливой вывеской. Город пропах рыбой, смолой, солью. Все ресторанчики и кафе называются «Чайка», «Альбатрос» или, на худой конец, «Рыбацкий». Рыбу продают в магазинах и на лотках, рыбу везут в маленьких четырехугольных тележках вислоухие ослики.

Вот и рыбоконсервный завод. По всей территории его деревья, клумбы. Директор был на заводе, но кабинет его пустовал. Пришлось нам искать его по всем этим белым цехам, стены которых выложены кафелем и обмываются то и дело сильными струями воды из брандспойтов. Я в жизни не бывал на рыбоконсервном заводе и с интересом осматривался. Суда подходят к причалу, расположенному прямо на заводской территории. С причалов рыба по узкоколейке подается в раздаточный цех. Здесь машины очищают ее от чешуи, отрезают головы, хвосты, плавники. В воздухе сверкают потоки золотистых и серебряных чешуек. Зазевавшаяся Галка попала под такой ливень чешуек и оказалась облепленной ими, как русалка. Помонис, торопившийся найти директора, произнес звучное латинское проклятие и удалился, предоставив мне помогать Галке очищаться от чешуи. С помощью сердобольных веселых девушек в белых косынках, работавших в цехе, мы быстро закончили эту операцию и побежали искать Помониса. Открыли какую-то тяжелую дверь и попали в гигантский холодильник. Стены его от пола до потолка были покрыты батареями. Стоял резкий запах аммиака. Огромные рыбины с белыми усами вокруг рта лежали на металлических столах. Дежурили раздатчики в сибирских овчинных тулупах и меховых рукавицах. Из этого холодильника мы с Галкой выскочили, как из проруби. Возле клумбы с яркими цветами стояли вышедшие погреться раздатчики. Под лучами жаркого южного солнца они зябко поеживались в своих тулупах и хлопали рукавицами. К счастью, среди них мы заметили Помониса. Он, оказывается, уже нашел директора, и машина ждала нас у ворот. Видавший виды большой черный «мерседес», прыгая по ухабам, понес нас вперед. Некоторое время мы ехали молча. Стоило машине чуточку сбавить ход, как поднятая ею красноватая едкая пыль догоняла нас, оседала на одежде, попадала в нос.

Наш шофер, меланхолического вида плотный молодой человек лет двадцати пяти, вел машину со скоростью тридцать – сорок километров в час. Нас всех мучила эта иссушающая душу медлительность, но особенно страдал от нее Помонис. Узнав, что шофер имеет довольно поэтическое имя «Замфир», Помонис стал просить его ехать быстрее. Однако Замфир, поглядев на него своими большими черными глазами, ответил грустно, но твердо:

– Я обязан доставить господина профессора живым к месту назначения, и, клянусь девой Марией, я это сделаю.

Перед авторитетом девы Марии даже Помонис оказался бессильным. Впрочем, состояние дороги указывало на то, что дева была далеко не лишена сообразительности.

Помонис скоро утешился, узнав, что Замфир знает несколько действительно очень красивых старинных песен, времен еще турецкой неволи. Некоторое время они вдвоем распевали эти песни. Это привело Замфира в восхищение, насколько он вообще при своем меланхолическом нраве мог испытывать это чувство. Потом снова воцарилась тишина, которую внезапно прервал Помонис, спросив Галку:

– Ну, расскажи, что же ты здесь увидела и как тебе это понравилось?

И Галка и я поняли, что вопрос этот, как, впрочем, почти все его вопросы, задан неспроста.

Галка начала очень осторожно:

– Я читала, что когда-то вся эта область была дном Сарматского моря. Море давно высохло, исчезло. От него остались только соленые озера. Мы уже проехали мимо нескольких таких озер. Вокруг их берегов лежат широкие белые снеговые полосы, как воротники. Но это не снег, это соль. Озера мертвы. В них нет рыбы и вообще нет никакой жизни. Всюду вокруг видны древние невысокие скалы. Безобразные трещины рассекают их голые, выветренные склоны. В небе все время клубятся низкие темные облака. Но они не приносят дождя. Суха и бесплодна комковатая желтая земля. Душно и пыльно в этой низине. Вот, правда, археологических памятников здесь полно. Я уже видела какие-то валы и остатки римских укрепленных лагерей – каструмов и развалины средневековых замков. Так что для нас – археологов – эта земля ценная.

– Это все? – мрачно спросил Помонис.

Галка неуверенно кивнула.

– Не много же ты увидела, – все так же мрачно протянул Помонис, – еще меньше думала о том, что видишь. «Для нас – археологов»… – передразнил он. – А ты подумала, почему же так стремились сюда на протяжении многих веков люди? Почему насыпали они здесь валы, почему строили лагеря римляне, возводили свои замки феодалы? Неужели только для того, чтобы нам с тобой было что раскапывать! Да, мертвы соленые озера. Но ведь в них огромные запасы соли, нужной любому живому существу. Соль эту вывозят в десятки стран. Да и вода в них целебная – лечит от ревматизма и других болезней. Некрасивы эти древние скалы, но ведь в них почти на поверхности лежат золото и серебро, медь и свинец, уран и вольфрам. Бесплодна эта сухая земля. Но стоит только подвести к ней воду, как в теплой, устойчивой, как в парниках, атмосфере вырастет и созреет и виноград и любые фрукты и овощи. А потом, защищенная плавнями, старицами и самим Дунаем, вот уже сотни лет принимает эта земля беженцев из разных стран, всех обездоленных и отчаявшихся, вынужденных покинуть родную страну. От цезарей и султанов, от царей и королей, от князей и ханов надежно укрывала она гонимых, поила и кормила.

Галка смотрела на Помониса с особенным выражением, которое я нередко замечал у его учеников, да думаю, что и сам так же не раз смотрел на него.

Но вот пейзаж изменился. Вдруг совершенно неожиданно открылись перед нами плавни Дуная. Машина завиляла по насыпной дороге мимо высоких раскидистых вязов, растущих прямо из воды. А вокруг, насколько хватает зрения, островки, густо заросшие ивой и вербой, бесконечные рукава, каналы, старицы, заводи. Навстречу то и дело попадались рыбачьи лодки с непривычно высокими бортами. Вдруг откуда-то вынырнула двойная лодка, вернее, две, связанные между собой лодки, поверх которых был сделан настил, в несколько рядов уставленный пчелиными ульями. Лодками беззаботно и уверенно управлял белобрысый парнишка, как гондольер стоя сзади на корме и орудуя одним большим длинным веслом.

– Перевозит к цветущей вербе – она как раз сейчас черноцвет дает, – пояснил Помонис.

Наконец мы въехали в довольно большое село, в котором за камышовыми заборами с наброшенными на них сетями белели дома под камышовыми же крышами. Возле домов лежали смоленые лодки, цвели абрикосы. Едва мы вышли из машины, как нас окружила целая толпа крестьян. Они приветствовали Помониса так, как будто это был их самый близкий родственник, и с любопытством разглядывали нас с Галкой. Помонис, радостно отвечая на приветствия, тем не менее быстро навел относительный порядок. Поблагодарив Замфира, мы погрузились в узкую остроносую лодку и поплыли к острову. Впереди, как бы прямо из воды, поднимались каменные, циклопической кладки стены крепости, по углам высились мощные башни. На смотровой площадке одной из стен застыл темный силуэт мужчины, как тень римского воина. Впрочем, эта тень, когда мы приблизились к берегу, издала приветственный вопль и исчезла, чтобы через минуту появиться уже внизу, у подножия крепости.

Адриан подтянул нос лодки и помог нам выбраться на сушу. Тут же появились Николай и еще несколько незнакомых мне археологов. По мощенной камнем дорожке мы пошли к большому дому, выстроенному из древних квадров. Болтая о том о сем, я между делом оглядывался вокруг и поражался, до чего прочно, солидно обосновались здесь археологи. Из камней, видимо добытых во время раскопок, было построено несколько зданий, в том числе кухня, из трубы которой как раз шел гостеприимный дымок. Рядом находился колодец. Сквозь въездные ворота крепости виднелась узкоколейка, проложенная через все плато, и вагонетки для вывоза просмотренной земли и камней. После того как нам с Помонисом отвели небольшую комнатку и мы поели свежей рыбацкой ухи, все отправились осматривать крепость. Мы шли к ней опять-таки по мощеной дорожке и по пути завернули на каменный склад и в находящийся тут же небольшой музей. Там был вывешен план крепости, указаны раскопы, схема открытых сооружений, лежали всевозможные экспонаты. Вот это да! Здорово же устроились здесь археологи. Впрочем, ничего особенно удивительного нет. Ведь раскопки ведутся уже многие годы. На память невольно пришли наши палаточные экспедиционные лагеря. Ну и ладно, зато их можно разбить и свернуть всего за несколько часов, и мы меньше обрастаем бытом и не так привязаны к месту, утешал я себя.

– Профессор, – обратился к Помонису Адриан, – несколько дней назад мы нашли какой-то странный сосуд из глины. Больше всего он напоминает огромный поплавок для удочки. Что бы это могло быть?

– Где он?

– Здесь. Мы его уже вымыли и зашифровали. – И Адриан достал сосуд из шкафа, стоящего у стены музея.

Профессор удивленно стал рассматривать его. Удивился и я, хотя очень хорошо знал, что это за сосуд.

– Это так называемый сфероконус, – объяснил я, – сосуд и в самом деле загадочный. Обычно эти сосуды делали из хорошо промешанной глины, и они очень прочны. Видите – нижняя часть имеет вид конуса, а верхняя – полушария с небольшим горлышком в центре. Название условное и дано археологами. Относительно того, как применялись сфероконусы, есть много догадок. Когда-то я участвовал в раскопках одного средневекового города в Каракумах, и там этих сфероконусов были сотни. Судя по особенностям формы и изготовления, этот сосуд сделан в XII – первой половине XIII века. Множество таких сосудов находят в Средней Азии, есть они и в Нижнем Поволжье.

Внимательно выслушав меня, Адриан спросил:

– А как же попал сфероконус сюда – на Нижний Дунай и в эту крепость, да еще через несколько веков после того, как она запустела?

– Вот этого уж я не знаю, – чистосердечно признался я. – Это вам предстоит выяснить.

Мы вышли из музея и продолжали осмотр. Какой большой труд, сколько вложено в эти раскопки знания, любви к делу, изобретательности! Когда мы поднялись на крепостную стену, я залюбовался открывшейся панорамой. Была раскрыта уже большая часть крепости, расчищены оборонительные стены, башни, сотни жилищ, целые улицы.

Как и в других римских цитаделях и городах, через всю крепость, пересекаясь крестообразно в центре, тянулись две главные улицы – с севера на юг и с запада на восток. Они выходили к въездным воротам со сторожевыми башнями. В центре возвышалось большое каменное здание – преториум – помещение для солдат и военный штаб. Вокруг находились остатки храмов, бань, тянулись ровными рядами неширокие, мощенные камнем улицы с развалинами домов по бокам. Все это было тщательно расчищено, поверх стен сделана цементная полоса, предохраняющая их от разрушения, над некоторыми строениями возведены защитные козырьки и покрытия. Мы спустились вниз, и в одном месте Адриан показал мне раскоп, позволивший установить, как и когда была возведена крепость. Римляне основали ее в конце III века нашей эры. В то время в связи с напором варваров была создана целая система крепостей на Дунае. Развалины их до сих пор видны на многих возвышенностях Придунавья. Основанием для постройки этой крепости послужила крутая скала из девонского песчаника в центре острова. Сначала римляне обнесли скалу каменной стеной, потом засыпали камнями пространство между стеной и скалой, так что получилось ровное плато. Тогда они и начали возводить свои постройки. В самом основании крепости были найдены монеты и застежки плащей конца III века. В четких срезах раскопов, в неразрывно связанных между собой напластованиях слоев, раскрыта была история крепости. Вот толстый слой огромного пожара, бушевавшего в конце IV века. К этому же времени относятся и следы разрушения части стен и башен – остатки битвы. Тогда крепость была взята варварами, сожжена и частично разрушена, жители ее истреблены. Скелеты погибших лежали прямо на улицах и в развалинах домов. Но в VI веке, при императоре Юстиниане, монеты которого здесь найдены, крепость восстановили, построили новые здания, христианские храмы.

Мы шли с Помонисом по чисто подметенным улицам, заглядывали в дома, сохранившиеся иногда до второго этажа, входили сквозь дверные проемы в бани и храмы, рассматривали дренажные трубы, срезы культурного слоя, где четко было видно чередование прослоек от основания крепости до времени ее полного запустения. Честно говоря, я уже устал и от впечатлений и просто от многочасового лазания по крепостным стенам и башням, по домам и раскопам. Однако Помонис не успокоился, пока не осмотрел всю крепость, каждый раскоп, даже каждый пробный шурф, каждое расчищенное здание.

Раскопки шли полным ходом, с лязгом проносились мимо нас вагонетки, летели комья земли из-под лопат, археологи саперными лопатками, скальпелями, медорезными ножами и кистями вели расчистку, работали с теодолитом.

Когда во время обеда Помонис спросил меня:

– Ну как ваши впечатления? Хорошо умели строить римляне?

– Римляне строили хорошо, – ответил я, – но и ваши археологи отлично копают, одни стоят других.

Я видел, что моя похвала приятна его ученикам, но сам Помонис в ответ только пробурчал что-то невнятное.

После обеда, когда мы с ним мылись в реке, на другом берегу, поодаль от села, показались неожиданно многочисленные повозки, крытые брезентом, верховые и пешие мужчины и женщины в пестрых одеждах.

– Цыгане! – закричали все наши, а неугомонный Помонис тут же предложил мне переправиться на другой берег и посмотреть на табор.

Наскоро вытершись и одевшись, мы сели в лодку и подъехали к тому месту, где остановился табор. Когда мы подтаскивали на берег нос лодки, мимо нас на неоседланной вороной лошади проехал молодой цыган в белой нейлоновой рубашке с расстегнутым воротом и кожаных штанах, снизу расклешенных. Сбоку на штанах по обеим сторонам сверху донизу шла кожаная бахрома, как у индейцев. Цыган приветливо махнул рукой и обнажил в улыбке блестящие белые зубы. Мы с Помонисом шагали к центру табора, лавируя между повозками, на которых были нарисованы цветы, святой Георгий на коне и много всяких других изображений. Неожиданно путь нам преградила босоногая старая цыганка в развевающейся черной юбке, с оранжевой шалью и монистами из больших серебряных монет – как я разглядел, шведского короля Густава Адольфа. Пышные седые с прозеленью и синевой, как морская вода, волосы ее были распущены, ярко горели бешеные тигриные глаза. Цыганка громко и страстно что-то нам кричала, но я не мог понять ни одного слова.

– Она говорит, что табор пришел из далекого города, где было что-то вроде землетрясения, так по крайней мере я ее понял, – объяснил мне Помонис – Говорит, что они потеряли там много вещей во время этого самого землетрясения, что даже люди у них погибли. И она предлагает нам погадать.

Я с сочувствием посмотрел на старуху. Однако Помонис несколькими непонятными мне словами пресек поток ее красноречия и сунул ей какие-то деньги в раскрытую ладонь. Цыганка, бормоча слова благодарности, отступила, а мы с Помонисом без всякой определенной цели продолжали идти и вскоре оказались в самом центре табора. Здесь несколько человек кончали сооружать довольно высокий шатер из жердей и ветхого брезента. А вокруг уже кипела таборная жизнь – звенели наковальни, на кострах грелась вода в огромных котлах. Молодой цыган, которого мы видели по пути, вернулся и увел с собой к реке распряженных и успевших остыть лошадей. У шатра распоряжался невысокий седой цыган, облаченный в одеяние, напоминающее южноамериканское пончо – большое байковое одеяло с дыркой для головы посередине. Увидев Помониса, он вскрикнул. Оба старика обнялись и несколько минут хлопали друг друга по плечам и по спине, издавая при этом изумленные возгласы. Они изумлялись, а я нисколько. Более того, я до сих пор удивлялся, как это мы попали в какое-то новое общество, а Помонис все еще не встретил друга.

Когда первая радость от встречи улеглась, Помонис объявил мне, что цыгана зовут Янош, и представил меня ему как своего близкого друга. Помонис пригласил Яноша к себе в лагерь, и тот обещал прийти вечером. Мы отправились к берегу, и Янош пошел нас проводить. Помонис участливо осведомился, много ли людей пострадало при землетрясении, чем привел Яноша в немалое удивление. Узнав, от кого мы получили эти сведения, он ухмыльнулся, а потом, нахмурившись, сказал, что все это чистая фантазия, что про землетрясение той старой цыганке, наверно, прочел в газете внук, а табор сюда откочевал из совсем других краев.

Я увидел, что на лугу несколько цыган ставят и закрепляют большой высокий столб. Наверху его была прочная железная вертушка, с которой почти до земли свешивались канаты с петлями на концах. Это сооружение было похоже на памятные мне с детства гигантские шаги. Я спросил Яноша, что это, и он ответил:

– Через несколько дней свадьба будет. Моя дочка Маша выходит замуж. Скачки будут. Песни будут. Игры будут. Обязательно приходите.

Янош громко крикнул что-то, и к нам, вынырнув из-за телеги, подошла девушка лет семнадцати с длинными изумрудно-зелеными глазами и бровями, поднимающимися к вискам. Трудно было поверить, что это именно и есть Маша, так не походили друг на друга сутуловатый, кряжистый, медведеобразный Янош и его стройная, тоненькая дочка. Когда нас знакомили, она вспыхнула, опустила глаза и, не поднимая их, только кивнула головой, когда Янош просил ее подтвердить приглашение на свадьбу.

– А где же жених? – спросил Помонис.

Янош указал рукой на молодого цыгана в нейлоновой рубашке, который все еще поил и обмывал лошадей на реке, и сказал, что его зовут Атанас и что он добрый кузнец. Когда Янош говорил про свадьбу, мне очень захотелось, чтобы женихом оказался именно этот цыган, и теперь было приятно услышать подтверждение. Помонис попросил Яноша разрешить Маше съездить с ним в крепость, чтобы передать ему какие-то подарки. Маша было застеснялась, но старик ей что-то строго сказал, и она покорно пошла с нами к лодке.

В крепости к этому времени оставалось всего несколько человек. Работавшие у нас землекопами жители из села давно уже разошлись по домам, да и большинство сотрудников и студентов, принимавших участие в раскопках, тоже жили в селе.

Однако, когда Адриан, Николай, Галка и еще двое наших сотрудников окружили Машу, она снова очень смутилась, и Галка, тут же проникнувшаяся к ней симпатией, утащила девушку к себе. Они где-то пропадали до самого ужина. Мы уже сидели за столом, когда показались Маша и Галка, и я невольно залюбовался ими. Хотя Галка была лет на 10 старше Маши, но они выглядели ровесницами и обе были радостно возбуждены, знакомой мне радостью открытия нового человека, сразу ставшего близким. Маша, преодолев смущение, неожиданно смело обвела нас своими зелеными глазами и пригласила на свадьбу. Она сделала это как-то удивительно гордо, а потом грациозно повела плечами.

За ужином Помонис сказал:

– Завтра после работы и отдыха, в шесть часов вечера, будет подведение итогов раскопок.

Я видел, как насторожились ребята при этом объявлении.

После ужина Маша с целым рюкзаком каких-то вещей, которые Помонис послал Яношу, сопровождаемая Галкой пошла к лодке.

Стемнело. Стали виднее и ярче таборные костры на том берегу. Мы тоже развели костер у подножия крепости. Тьма скрыла разрушения, причиненные людьми и временем. Мощные башни казались целыми и грозно темнели на фоне звездного неба. Где-то высоко, уже невидимые, с тревожным криком пролетели журавли. Но вот послышался стук уключин и плеск воды. Шурша килем о прибрежный песок, лодка ткнулась носом в кусты. Янош, с неожиданной для его возраста ловкостью, выпрыгнул из лодки, прямо через ветки, лишь слегка забрызгав водой высокие сапоги с желтыми отворотами и пряжками на подъеме. Он оправил сатиновую синюю рубаху, перепоясанную белым шнуром, и, осторожно развернув темный холст, достал скрипку.

– Ты и вправду колдун, – усмехнулся Помонис. – Я ведь именно сейчас о тебе думал, думал о том, что уже много лет не слышал твоей игры, а все ее помню.

Янош не заставил себя просить. Он широко расставил ноги. Слегка наклонил набок голову. В свете костра блеснула большая медная серьга в правом ухе. Он стоял неподвижно, согнув и без того сутуловатую спину, как будто на плечах его лежала какая-то тяжесть. Лицо широкое, с резко поднимающимися к вискам кустистыми седыми бровями, как бы застыло. Губы были крепко сжаты. Неторопливо поднял он скрипку, сильным движением подбородка прижав ее к груди. Толстые коричневые пальцы его, казалось, были созданы для того, чтобы держать молот и лом. Но вот Янош провел смычком по струнам, и лихая, бесшабашная мелодия зазвенела над темной рекой. Янош стоял неподвижно, лишь иногда слегка поворачиваясь на месте, и тогда был виден его профиль – могучий, набегающий на брови лоб под густой шапкой седых волос, большой нос с горбинкой.

Вдруг, обведя нас зорким взглядом, Янош прервал бравурную мелодию и заиграл медленную, грустную пастушескую песню. Он играл долго и проникновенно и, в последний раз проведя смычком по струнам, сделал какое-то неуловимое движение и поднял смычок. Послышался нежный, таинственный, слегка вибрирующий звук. Он был слышен целую минуту, а то и больше. Он поднимался все выше и выше, постепенно слабел и, наконец, растаял в свежем ночном воздухе. Все это время Янош держал смычок высоко поднятым, слегка наклонив голову и прищурив глаза, как бы прислушиваясь, а скрипка пела сама. Наконец таинственный звук замер.

Прошло несколько секунд. Галка, первая из нас оправившаяся от наваждения, вскрикнула:

– Ой, как здорово! – и спросила: – Как же это, дядя Янош, как?

Янош широко улыбнулся и, тряхнув буйной своей шевелюрой, весело сказал:

– Тяну, барышня, тяну! – Этим и исчерпав свои объяснения.

Помонис взял скрипку, осторожно повертел ее в руках и вдруг с изумлением спросил:

– Все та же, неужели это она?

Янош утвердительно кивнул. Заметив мой взгляд, Помонис объяснил:

– Почти год мы провели вместе с Яношем в нацистском концлагере. Он прятал скрипку от капо[16]16
  Капо́ – младшие надзиратели в фашистских концлагерях. Обычно вербовались из уголовников.


[Закрыть]. В морозные дни, когда от холода трещали сосны, отогревал своим телом ее нежную древесину. А потом его отправили куда-то в долину, и я был уверен, что это конец. И вдруг они оба – Янош и скрипка – здесь, целые…

– А вы, как же вы уцелели? – спросил я.

– Освобождение пришло как раз вовремя, – невесело усмехнулся Помонис, – еще день-два – и было бы поздно.

Мы помолчали. Потом Адриан из большой потемневшей глиняной бутыли разлил по кружкам красное сухое вино. Выпили мы молча. Через некоторое время я все-таки решился задать вопрос, который уже давно вертелся у меня на языке:

– Скажите, профессор, как вы попали в Сопротивление?

Помонис ответил не сразу, задумчиво, медленно процеживая слова:

– Это как-то само собой получилось. Но уж во всяком случае не из политических соображений. Я тогда был очень далек от политики. Так что тут, наверное, причина нравственная. Уж очень нечистоплотными были все эти субъекты – его величество и его фашистская клика, – прищурив глаза, сказал Помонис. Помолчав, он продолжал: – Любое проявление интеллектуальной жизни казалось им подозрительным и опасным. Да так оно для них и было. Они пытались подавить в людях естественную тягу к солидарности: превратить человека в трусливое и жадное эгоистическое существо. Чтобы это существо заботилось только о своих, причем низменных нуждах, под покровом все более пышных и крикливых славословий режима. А потом… – Тут глаза Помониса еще более сузились и потемнели: – Потом… В этом не было для меня никакого раздвоения личности. Все было неразрывно связано. Я был тогда захвачен стремлением спасти для людей и науки чудо искусства – античные терракоты. Знаете, это, может быть, самые человечные произведения искусства, которые когда-либо были созданы. Я использовал все свое умение, всю душевную силу, чтобы объяснить возможно большему количеству людей значение и важность этого дела. Я взывал к чувствам, к их стремлению к красоте и добру. А эти бандиты само понятие добра пытались превратить в нечто постыдное, преступное.

Помонис подбросил в костер большую ветку с сухими листьями. Она затрещала, ярко вспыхнула. Неровные блики побежали по лицам напряженно слушавших Адриана, Галки, Николая, Яноша… А Помонис, видимо поняв что-то, до того ему самому не совсем ясное, продолжал уже очень уверенно и четко:

– Объявив добро вне закона, они стали вылавливать тех, кто даже в том страшном мире, в том кровавом тумане, не потеряв доброты, совести и мужества, заступались за несправедливо обиженных. Всех таких людей они стали выявлять. Это было особенно легко, потому что люди эти и не думали скрываться. Выявив же, их преследовали с неукротимой ненавистью и жестокостью. Лишали средств к существованию, бросали в тюрьмы и ссылки. Так что у меня и выхода иного не оставалось. Началось с газеты. А потом как-то само собой и пошло.

…Некоторое время мы все сидели молча. Потом Помонис и Янош поехали в лодке на другой берег. Перед отъездом Янош снова пригласил нас всех на свадьбу, точно назначив день, и, подмигнув, бросил Галке:

– Там обязательно снова так сыграю. А вы глядите, барышня, хорошо глядите. Если разгадаете, подарю такие мониста!.. – и еще раз улыбнувшись, прыгнул в лодку.

Костер догорал, угли медленно тускнели, покрываясь черной шапкой, потянуло едким запахом влажной гари.

– Да, конечно, профессор очень добрый человек, – вставая, неожиданно протянул Николай, – но, честно говоря, меня немного раздражает его доброта. Она, сколько бы старик ни ворчал, написана у него на лице, слышится в каждом слове, видится в каждом движении. А доброта должна не бросаться в глаза, она должна быть сдержанной, внешне суровой, вот тогда я в нее поверю.

Галка вспыхнула, даже в слабом свете догорающих веток было видно, что лицо ее покрылось красными пятнами и стало каким-то жалким. Она беспомощно и просительно переводила взгляд с меня на Адриана.

Я промолчал, а Адриан, после небольшой паузы, сказал негромко и спокойно:

– Что это ты вздумал диктовать доброте, какой она должна выглядеть? По-моему, у доброты должно быть только одно качество: она и должна быть добротой. А как она при этом выглядит, чем кажется, ей-богу, это совершенно несущественно.

Николай не ответил и, пожав плечами, пошел к палаткам. Мы нехотя последовали за ним, уж очень теплой, прозрачной была эта ночь. Но до подъема и начала работы оставалось всего несколько часов.

Ну и досталось же нам в этот день. Неожиданности начались почти с самого утра. Из раскопа Адриана вылез раскрасневшийся Помонис и позвал меня.

– Целый клад! – закричал он еще издали. – Кажется, это полностью в вашей компетенции.

Вслед за ним по приставной лестнице и откосу спустился в раскоп и я. Галка что-то фотографировала на дне затененного угла раскопа. Я наклонился над тщательно расчищенными вещами. Это действительно был клад, клад серебряных вещей и действительно по моей части. Такое впечатление, что неожиданно встретился с родичами или, во всяком случае, с земляками. Перед нами лежали серебряные, покрытые узором из зерни – мельчайших напаянных серебряных шариков, – браслеты, звездчатые колты – большие, полые внутри подвески, другие колты – серебряные, позолоченные, с узорами из черни в виде парных птиц с высокими шеями. Все это было безусловно сделано в Киевской Руси. Любопытно, что вещи эти датировались, как и сфероконус, XII – началом XIII века. Но как они сюда попали? Разгадка, или, во всяком случае, путь к разгадке, пришла быстро – уже после обеда – и совсем с неожиданной стороны. Жених Маши Атанас приехал и привез ответные подарки: выкованные им самим великолепные топорики с замысловатым и изящным узором вдоль всего лезвия. Молодой цыган, передав нам топорики, попросил взамен по мелкой медной монете, потому что нельзя острые предметы дарить друзьям. Искомых монет у нас не оказалось. Атанас категорически отказался взять хотя бы самую мелкую серебряную монету. Помонис махнул рукой и пробурчал, что ладно, успеется: вот будет в селе, тогда и наменяет в лавке целую кучу медяков.

Атанас присел возле Галки, которая, как и все ученики Помониса, имела не одну профессию. Она неплохо разбиралась в остеологии и занялась классификацией и разбором костей животных, целая куча которых набралась за последние дни из всех раскопов. Мы с Помонисом и Николаем тоже присели рядом. Вдруг Атанас молча взял одну из костей и отложил ее в сторону.