Текст книги "Искатель. 1972. Выпуск №1"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Морис Ренар,Ричард Гемен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА 7. ХАРАКТЕР ЧЕЛОВЕКА – ЕГО СУДЬБА

Шестерка белых лошадей везла катафалк к часовне церкви святого Доменика. Сзади, тяжело печатая шаг, маршировала рота кирасир. Усохший, лысый, очень прямой, шел за гробом отца монсиньор Джузеппе Страдивари, и сухие, синие губы его благочестиво возносили молитву, а пальцы быстро-быстро перебирали четки. И горько, сердито плачущие Франческо и Омобоно: в мастерской отца они нашли только счета за скрипки и ни одной, ни одной записочки о его тайных секретах, и последние их надежды разрушила огромная куча бумажного пепла в очаге бурбарта.

И все почетные и почтенные горожане достойного тихого города Кремоны шли в траурной процессии, и вкрадчиво, неназойливо плыли над ними в полдневной тишине удары монастырского колокола: бам-м, бам-м, бам-м…

Сыновья умершего великого мастера были озабочены разделом наследства; солдаты думали о том, что сегодня, возможно, дадут много хорошего вина; горожане настороженно оглядывались – не выглядят ли они хуже других. И только сутулый головастый человечек в нищей, рваной одежде, оттертый в самый хвост процессии, плакал искренне, от души о том человеке, которого положат сейчас под мраморную плиту с надписью: «Благородный Антониус Страдивариус скончался на 94-м году славной и благочестивой жизни».

Возгласили гремящее «амен», и солнце почернело, метнулось пойманной птицей среди облаков – дайте проститься с гением! Но все отталкивают, пихают в бока, шпыняют взашей его, грязного бродягу, сумасшедшего, который пришел на похороны Страдивари со своей скрипкой. Пустите!.. Но каменные локти, железные спины, гранитные затылки стоят стеной, и не слабому, хрипло дышащему человеку бороться с ними.

Да и зачем? Дель-Джезу выходит на дрожащих своих ногах и долго, судорожно кашляет. Его, Дель-Джезу, давно уже нет. Растоптали, заплевали, лишили чести злым хохотом невежд.

– …Дель-Джезу, ты откуда взялся, ты же ведь сидишь в тюрьме?!

– Я никогда не делал ничего плохого, и в тюрьме я не бывал.

– Не ври, все знают, что ты за воровство сидел в тюрьме и наводнил Кремону скрипками, сделанными топором…

– Я никогда не был вором, и в Кремоне нет моих скрипок. Злые люди ставят на ужасных инструментах мой знак, чтобы лишить меня чести и на моем бесчестье разбогатеть…

– Не ври, Дель-Джезу, все говорят, что ты в тюрьме – почетный гость. А если говорят, значит – знают…

– За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в жизни не обидел, и крошки я чужой не взял…

– Тогда зачем святая церковь всех предостерегает – знакомство или дружбу не водить с тобой?

– Они мне мстят.

– Не упорствуй, Дель-Джезу! Преклони колени перед церковью, покайся – и прощен будешь.

– Мне не в чем каяться – я делаю доброе.

– Ха-ха-ха! Все знают, что ты почти ослеп в тюрьме, и от тюрьмы твоя чахотка…

– Клевещут на меня. Я потерял здоровье, создавая красоту, которая способна мир воспеть…

– Так покажи нам красоту! Ха-ха-ха-ха!..

Гварнери поднял скрипку, достал из-под полы смычок, провел им по струнам. Скрипка будто сделана в один день, в один миг, на одном вздохе, одним взглядом и прикосновением – так много в ней свежести и легкого дыхания. И вся она – сияние, будто не строгали ее, не пилили, не клеили, не красили, не лакировали. Будто Гварнери только представил ее себе на мгновение – и в ту же секунду она родилась. Будто подхватил на лету два осенних дубовых листка, сложил – и свершилось чудо, И звук ее необычен – напряженный по силе, насыщенный, как солнечный свет, он так богат, мудр и могуч, этот необыкновенный, чарующий звук, – все притихли. И пошел Гварнери по дороге, играя на скрипке, и никто его не удерживал, и никто не кричал обидных слов.

Маленький, сгорбленный, с огромной головой, шел он по дороге и играл для себя, для всех, будто магической силой своего заколдованного инструмента вызывал из марева будущего тех людей, для кого он прожил свою тягостную и светлую жизнь. Ни на кого он не сердился, ни на что не досадовал, ибо постиг всем существом своим, что гений – это добрая мудрость сердца. Не нужно ему богатство, поскольку нет большего богатства, чем радость трудного свершения. Не нужны ему почести, поскольку сам судит себя за достойное, а постыдного не совершит. Только любовь нужна гению для счастья да немножко человеческой благодарности. Пусть хоть через век…

* * *

– Я тебя понимаю, – сказал комиссар. – Но он вор. И от того, что истекли сроки давности по старому производству, он преступником быть не перестал.

– Я знаю.

Комиссар посмотрел на меня поверх очков.

– Тебе жалко его?

– Трудно сказать. Мы ведь выросли на соседних улицах – могли бы быть товарищами.

– Он бы тебя обязательно предал, кабы товарищами стали.

– А может, все сложилось бы по-другому?

Комиссар покачал головой.

– Диалектику поведения определяют наши поступки. Он ведь не демон, а обычный человек. Он нес в себе груз нераскаянного преступления. И в каждой острой ситуации инстинкт самосохранения был бы все сильнее, а совесть все тише… и сговорчивее.

Я хотел сказать, что в тюрьму уходит очень умный, одаренный человек и это ужасно неправильно – не то, что он уходит – в тюрьму, а то, что он сделал и за это многие годы проведет в неволе – с насильниками, грабителями и убийцами. Но тут вошел дежурный и доложил:

– Арестованный доставлен…

– Давайте, – кивнул комиссар.

Дверь отворилась, и два милиционера ввели Белаша.

– Свободны, – сказал комиссар конвою, – А вы, гражданин Белаш, садитесь. Будем говорить…

– А вы уверены, что я буду говорить? – с вызовом спросил Белаш.

– И не сомневаюсь даже ни на минуточку. Это вы сейчас чувствуете себя таким гордым несчастным созданием, вроде Франкенштейна, а пройдет чуть-чуть времени, и вы начнете бороться за каждый месяц скидки с полагающегося вам срока… И я считаю это правильным, – неожиданно резюмировал комиссар. – Потому что человеку место на свободе, а не в тюрьме, особенно если он все осознал и понял, как ему надо дальше жить…

Белаш опустил голову и сказал:

– В этом есть определенный резон. Что вас интересует?

– Интересует нас все. А начнем мы с того, как вы, позвонив из аэропорта профессору Преображенскому, отправились в Москву.

– Пожалуйста. – Белаш мельком взглянул на меня и начал рассказывать: – Самолет прилетел по расписанию, я сел в такси и в двадцать минут первого уже был на плошали Маяковского, где меня ждали Крест и этот мужик, которого я встретил на допросе у нашего друга Тихонова…

– Вы свет в квартире зажигали? – задал вопрос комиссар.

– Боже упаси! – с каким-то испугом сказал Белаш. – Да мне и не надо было – я бывал там много раз и ориентировался совершенно свободно. Я сразу прошел в кабинет и ломиком, который мне дал Крест, легко открыл секретер…

– Сколько времени заняла вся эта процедура? – поинтересовался комиссар.

– В квартире я находился две-три минуты, не больше. Вышел на улицу, сел в машину. Крест отпустил этого человека, и мы поехали на Курский вокзал. До прихода ереванского поезда оставалось несколько минут. На площади перед вокзалом я отдал Кресту чехол со скрипкой, и он спросил меня еще: «Инструмент не перепутал?» Я ничего не ответил, вылез из машины. Крест протянул мне билет и пачку завернутых в газету денег. Сказал, что разыщет меня, дал газ и уехал. А я отправился в Ленинград. Вот и все…

– «Вот и все!.» – повторил комиссар и спросил: – Вам рассказал Крест об участи Хрюни-Лопакова?

– Он сказал, что Хрюня должен скоро выйти и послал его пока сбить кое-какую копейку для жизни на свободе. Мол, пришла пора расплатиться за старый долг.

– Н-да… – покачал головой комиссар, – Обманул вас компаньон…

– То есть как обманул? – поднял голову Белаш.

– Хрюня умер около четырех лет назад.

– Умер? – повторил побелевшими губами Белаш, – Умер?.. Значит, меня преследовал призрак?

– Выходит, что так, – сказал я. – Но и здесь ошибка, Григорий Петрович. Не призрак Хрюни – вас преследовал призрак убитой старухи Семыниной.

Белаш посмотрел на меня, перевел снова взгляд на комиссара и растерянно пробормотал:

– И все эти страдания… все это… движение без цели, как… петух с отрубленной головой?

– Да, именно так, – сказал комиссар.

Белаш еще мгновение смотрел на нас невидящими белыми глазами, потом сказал медленно, и слова раздельно падали, как камни на пол:

– Будьте вы все прокляты!..

Комиссар криво усмехнулся.

– Нас-то вы зря проклинаете. Такая уж работа у нас – раздать всем должное: кесарю – кесарево, слесарю – слесарево. А типчик вы интересный – эгоизм у вас прямо какой-то болезненный. Все у вас виноваты: и Хрюня, и Крест, и Тихонов, и я. А сами-то вы как себя чувствуете? Вроде агнцем безвинным? Так это неправильно…

– А что правильно? – с яростью спросил Белаш.

– Человеком надо быть порядочным. Вот это правильно, – тихо сказал комиссар. – И это иногда труднее, чем семнадцать лет от закона прятаться. Кресту идею насчет скрипки вы, наверное, подали?

Белаш кивнул.

– Вот Тихонов думает, что он вас насквозь изучил. А я полагаю, что он заблуждается.

Мы с Белашом одновременно подняли взгляд на комиссара. Он усмехнулся.

– Видите, Белаш, он не меньше вашего изумлен. Но у него это оттого, что никак он не может еще перейти через барьер хорошего отношения к вам. А мне вы очень давно не нравитесь, поскольку я понял вашу человеческую сущность…

– Что же вы поняли? – спросил с мучительной гримасой Белаш.

– А то, что вы завистник. Не обычный какой-нибудь ничтожный завида, а завистник-титан, завистник с большой буквы. И правоту мою подтверждает сам характер преступления.

– Но почему вы так решили?

– А вы разве не знаете? – удивился комиссар, – Кресту вы рассказали о «Страдивари»?

– Ну, предположим…

– Тут и предполагать нечего. Я уверен, что вы рассказали ему о скрипке, еще и в мыслях не имея украсть ее…

При слове «украсть» Белаша всего передернуло, но комиссар спокойно продолжил:

– Да, да, украсть. Вы ему просто жаловались: живут же люди – талант, удача, а один инструмент чего стоит! А уж потом он взял вас за горло именно со скрипкой. Да и сопротивлялись вы не сильно – грела идея сильно насолить Полякову, который, с вашей точки зрения, был в жизни чересчур удачлив. Вы решили взять на себя роль судьбы и хоть в какой-то мере уравнять шансы Полякова, Иконникова и свои собственные.

– Это неправда! – сказал с придыханием Белаш. – Это людоедство!

– Правильно, – согласился комиссар. – Но в игре с Иконниковым вы перешли от людоедства морального к физическому. Кто из вас сообразил играть на Иконникова? А-а?..

Белаш сглотнул ком в горле, перехватило дыхание, хотел что-то сказать, потом опустил глаза и чуть слышно сказал:

– Крест.

– Неправда.

Белаш поднял голову, и в глазах у него стояли слезы.

– Я этого не хотел. Я этого так не хотел! Я не верил, что так страшно может кончиться, – прошептал он.

– Это хорошо, что вы не хотели, – сказал комиссар. – Но все-таки делали?

Белаш помолчал. Потом хрипло сказал:

– То, что вы сейчас со мной… это бесчеловечно.

Комиссар надел очки и внимательно посмотрел на него.

– Н-да, вопросы мы задаем вам неприятные. – Он задумчиво постучал пальцами по столу. – Довольно трудно вслух сказать о том, что ты обворовал, предал, опозорил и убил учителя. Труднее, оказывается, чем все это сделать. Ладно, оставим. Скажите-ка, как нам найти Креста?

– Не знаю, – сказал Белаш. И вдруг, будто прорвало его, он заговорил быстро, запинаясь, горячо, боясь, что мы не поверим ему: – Я, честное слово, не знаю! Я вообще о нем ничего не знаю. Когда я был ему нужен, он всегда звонил мне по телефону или приходил, А где он живет, я не знаю…

– Что он собирался сделать со скрипкой? Он ничего не говорил на этот счет?

– Нет, но мне кажется… я думаю… он хотел ее сбыть по своим каким-то хитрым каналам…

– А когда вы с ним виделись в последний раз?

– Позавчера.

Комиссар искоса посмотрел на меня и спросил:

– Где?

– У меня дома.

– Железные у вас нервы, – засмеялся комиссар, – Я бы на вашем месте в два счета от страха свихнулся, а вы ничего… И зачем он приходил?

– Интересовался, о чем Тихонов на допросе расспрашивал.

– Уважает он, значит, Тихонова? – усмехнулся комиссар. – Считается с его интересами?

Белаш промолчал, а мне вдруг в голову пришла мысль, но я не успел спросить, потому что комиссар и на этот раз подумал быстрее. Он наклонился к Белашу через стол и спросил негромко, как-то даже задушевно:

– Ну а что, Григорий Петрович, вы Тихонова Кресту показали?

Белаш испуганно отшатнулся от комиссара, будто тот ударил его в лицо, совсем он стал серого цвета, быстро пробормотал:

– В каком смысле? То есть как?

Комиссар легонько, коротко, зло хлопнул ладонью по столу и так же негромко и от этого особенно страшно сказал:

– Вы мне тут дурочку не валяйте! В прямом смысле! Крест знает Тихонова в лицо?

Белаш, загипнотизированно глядя в лицо комиссару, кивнул:

– Знает.

– Где вы показали Тихонова Кресту?

– В кафе «Арарат». Он сидел за два столика от нас.

– Он вооружен?

– Пистолет у него.

– Ох, Белаш, рисковый вы человек! – покачал головой комиссар. – Да только не по зубам вы игру с нами затеяли. Ну хорошо, обыск у вас будем делать…

В однокомнатной квартире Белаша было намусорено, пыльно, на всем лежала печать равнодушия и запустения; и невольно казалось, будто хозяин не ушел отсюда сутки назад, а бросил свое жилье давным-давно. Обыск производила Лаврова; и, когда Белаш смотрел на нее, лицо у него было нехорошее, темное. Я сказал ему:

– После обыска вы можете переодеться, взять теплые вещи и курево.

– Спасибо.

И вновь наступила тишина, нарушаемая только шумом шагов Лавровой и взволнованным сопением понятых.

– Это вы с кем здесь пировали? – спросила Лаврова, показывая на грязный, заваленный объедками, пустыми бутылками, консервными банками стол.

– С Крестом, – сказал Белаш.

Я спросил:

– Значит, у вас канала связи с Крестом нету?

– Нет. Он всегда появлялся неожиданно.

– Он не говорил, когда будет у вас в следующий раз?

– Он этого никогда не говорил.

– Вы можете установить какую-то периодичность его визитов?

Белаш покачал головой.

– Как вы думаете, Крест живет в Москве?

– Скорее всего нет. Вообще, разговора об этом не было, но однажды он сказал: «Ты через полчаса в постели, а мне еще пять часов до дома топать».

– Номер его машины вы не рассмотрели?

– Нет. Но если бы я даже знал его назубок, вам бы это все равно не принесло пользы.

– Почему?

– Вы еще плохо знаете Креста. Он продумывает все до мельчайших деталей. И скорее всего на его машине стоит чужой номер. Во всяком случае, когда он приезжает в Москву.

– Каких-нибудь особенностей, необычных вещей на его машине вы не заметили?

Белаш подумал, развел руками.

– Обыкновенный «газик». Разве что никелированные колпаки на колесах – обычно ведь на таких машинах нет колпаков.

– Внешняя манера поведения Креста?

– Сволочь, – сказал Белаш, – Этакий развеселый дядя, бабник типа «скот в сапогах»…

– Это что-то новое, – отозвался я.

Сообщение меня заинтересовало, потому что на таких субчиков обычно можно выйти через шлейф покинутых и потом долго неутешных дам.

– Ничего нового, – презрительно сказал Белаш. – Бабник-мародер, что ли. Он мне как-то сказал, что ездит отдыхать в Анапу: «Там мамочки с больными детьми, расстроенные они, обиженные судьбой – очень нуждаются в сочувствии».

– Н-да, хорошего компаньона вы себе подобрали.

– Я его не выбирал. Как и вас…

– Что правда, то правда. Мы вас действительно сами нашли. Только с разных сторон. Одно жаль: что Кресту вы оказали гораздо меньшее сопротивление, чем мне…

Белаш пожал плечами и засмеялся зло, с повизгиванием:

– А что в этом удивительного? Крест отнял у меня только совесть, вы хотели забрать все. Да и забрали…

– Да, – сказал я устало. – Но вы забыли, что я пришел, когда совести уже не было.

Пропало у меня почему-то сочувствие к нему – и в последнем, самом тяжелом испытании Белаш оказался совсем дрянным человеком. И то, что мне удалось остановить поток его жизни и как киноленту пустить его вспять, тоже не радовало, потому что принесло мне только человеческое разочарование, да и профессионального удовлетворения не было – скрипки, из-за которой мне пришлось предпринять поход в чужие судьбы, в события, отзвучавшие семнадцать лет назад, пройти сквозь вероломство, подлость, обман, – скрипки не было. Она по-прежнему находилась в цепких руках человека, который продумывал свои негодяйские дела до мельчайших деталей и твердо гарантировал своим сообщникам, что они никогда не попадутся.

– Продукты и выпивка – из ваших запасов или Крест принес? – спросила Лаврова.

– Крест принес, – медленно сказал Белаш, – А что?

И я тоже не понял, почему она спрашивает об этом.

– Ничего, – сказала Лаврова и повернулась ко мне: – Такую банку, помнится, я видела на кухне у Мельника…

– …На каждой консервной банке, на крышке или на донышке всегда бывают цифры и буквы… – сказала Лаврова.

– Цифры? – удивленно переспросил я и вспомнил, что действительно на банках всегда выдавлены рельефные буковки и цифры.

– Да, цифры. И я, так же как и вы, никогда не обращала на них внимания. Но ведь они что-то обозначают, раз их ставят. А сегодня я решила поинтересоваться этим всерьез.

Я понял, куда гнет Лена, но осторожно сказал:

– Я думаю, что в каждой партии – сотни тысяч банок…

– И это возможно, – спокойно сказала Лаврова. – Но у нас другого пути нет. Смотрите, что я узнала…

Она развернула лист бумаги, на котором было крупно написано: «К2630/211И349».

– «Ка-две тысячи шестьсот тридцать: дробь двести одиннадцать-И-триста сорок девять», – вслух прочитал я. – Тьфу, чертовщина какая! Ничего не понимаю.

– Не удивительно, – усмехнулась Лаврова. – Это шифр с крышки консервной банки из-под маслят маринованных, которыми закусывали Крест с Белашом. По словам Белаша, банку принес Никодимов.

– А как его можно расшифровать – шифр этот?

– Я как раз этим и занималась сегодня в Министерстве пищевой промышленности.

– Поделитесь, – с интересом попросил я.

– Пожалуйста. Буква «К» обозначает группу заводов, к которой относится изготовитель этой банки. Всего, оказывается, таких знаков три – «К», «М» и «Р». «Р» – это рыбокомбинаты, «М» – мясо-молочные заводы, а «К» – все прочие консервные предприятия, в том числе и овощные.

– Между прочим, я бы и сам мог догадаться, что маринованные грибы делают не на рыбокомбинате, – сказал я сварливо. Из ехидства, конечно, и из зависти сказал, потому что понимал, что Лаврова напала на хороший след.

Лаврова махнула на меня рукой и продолжала:

– Отбрасываем последнюю цифру – это год изготовления.

– Ноль – это год изготовления?

– Не ноль, а семьдесят, – терпеливо объяснила Лаврова. В семидесятом году, сиречь, нынешнем, изготовили эти грибы. Семерка опускается, и штампуется только ноль.

– А может быть, в шестидесятом? Тоже ноль.

– Овощные консервы не подлежат таким срокам хранения. Остается цифра 263 – это индекс завода. Что такое консервный завод номер 263? Оказывается, это межколхозный овощной консервный заводик во Владимирской области, Сасовский район, деревня Котельники. Продукты почти полностью поступают в областную торговую сеть для реализации в основном через магазины облпотребкооперации. Вас эти сведения согревают?

– Леночка, можно, я вас поцелую?

– Можно! – поспешно сказала Лаврова и тут же засмеялась: – А вас не смущает, что это… в служебном кабинете?

Я покачал головой и чмокнул Лаврову в щеку. Она подняла на меня глаза и спросила с искренним интересом:

– Слушайте, Тихонов, а почему вы решили, что ваш поцелуй может быть для меня формой благодарности?

– Ну вы же мне давно сказали, что я злой и сентиментальный человек, – обрадовался я возможности «отыграться», – А они, злые, сентиментальные человеки, всегда так думают. Но при всех обстоятельствах вы сократили объем работы раз в двадцать.

– Или в сорок, не будем мелочными, – снисходительно кивнула Лаврова. – Тут ведь остались еще цифры и буква. Обозначают они вот что: первая цифра – номер смены, которая изготовила эту банку. – Две следующих – одиннадцатое число, буква. «И» – август, а последние цифры – индекс самих консервов. Правда, это нас не интересует – и так видим.

– А почему «И» – это август?

– Вы бы мне придумали вопрос полегче. Откуда я знаю почему «И»? Может быть, по порядку: А – январь, Б – февраль и так далее.

– Может быть, Впрочем, это уже неважно.

– Вы со мной поедете?

Лаврова долго, пристально смотрела на меня, и мне показалось, что она хочет сказать что-то очень важное, но она молчала, и мне вдруг показалось необходимым понять, о чем она сейчас думает, да по ее лицу разве что-нибудь прочтешь? Так я и не понял, о чем думала Лаврова, а она, посмотрев на меня еще намного, сказала:

– Вызывайте машину…

– Про нас можно сказать так: что потопает наш заготовитель, то полопает наш потребитель, извиняюсь, конечно, за слово «полопает». Но факт – из песни слова не выкинешь. – Директор Сасовского гормага объяснял нам свои принципы обслуживания покупателей. Вначале он несколько взволновался, приняв нас за работников ОБХСС, но, разобравшись, успокоился, стал много веселее, общительнее и даже остроумнее. – Нынешний крестьянин… – он делал ударение только на последнем слоге, – это не прежний сирый земледелец. Это передовой колхозник, требующий от нас заботливого и вдумчивого отношения к его столу питания. И мы стараемся с честью ответить ему на его растущие культурные и материальные потребности. Мы ведь предприятие потребительской кооперации, и то, что мы приобретем от производителя, приходит на стол к труженику села. Поэтому мы стараемся, чтобы этот стол был обильнее и разнообразнее.

Я не выдержал и перебил его выступление:

– Вы шестнадцатого августа получали консервы с завода в Котельникове? Покажите мне документы.

Директор вновь дал легкую рябь волнения:

– Пожалуйста, вот смотрите. Я ведь, можно сказать, здесь ветеран. Почти два десятка лет работаю. Каждая собака, извините за слово, меня здесь знает, и я у всех на виду. У нас не скроешься – все друг друга видят…

– Сколько у вас осталось еще маринованных маслят?

– Я сейчас посмотрю на полках – должно быть, самая малость. Очень большим спросом пользуется этот товар. – Он выскочил из конторки.

Я подошел к Лавровой, курившей у открытой форточки.

– Он действительно должен знать здесь всех. Если нет ошибки в принципе, то он нас выведет на Креста.

– Не должно быть ошибки, – сказала Лена. Лицо у нее было осунувшееся, утомленное, синие круги подвели глаза. – К вечеру областное ГАИ даст сведения о «газиках» с никелированными колпаками.

Вошел директор и радостно сообщил:

– Осталось еще шесть ящиков, Настоятельно рекомендую взять с собой. Знатоки считают, что это исключительно редкий маринад – богатейший вкусовой букет. Кстати, завтра с утра, извиняюсь за слово, гусей выкинем. Не интересуетесь, к Новому году?

– В другой раз как-нибудь, – сказал я. – Будьте добры…

– Станислав Петрович! – вдруг резко, почти на вскрике произнесла Лаврова.

Я удивленно поднял на нее взгляд – Лаврова отступила от окна, лицо ее побледнело еще больше и как-то вытянулось, а ладонью она держала себя за шею – видно, спазма перехватила горло, и она почти шепотом, сипло сказала:

– Вы хотели присмотреть для своей машины колпаки…

Я вылетел из-за стола и в один прыжок подскочил к окну.

Из зеленого «газика» с блестящими колпаками на колесах вылез человек. Был он плотен, коренаст, темная бекеша круглила литые плечи, торчком на голове стояла меховая шапка, серые чесанки косолапо загребали снег. Здоровым саквояжем в руке размахивал легко, играючи. Сквозь льдистую роспись мороза на стекле лица его было не рассмотреть.

Директор магазина, уже стоявший за моим плечом, сказал высоким испуганным голоском:

– Да это же наш заготовитель, Полозов Петр Семенович. Очень хороший человек…

Я повернулся к нему и сказал быстро:

– Садитесь на свое место и сидите тихо…

– Но почему?.. – Он увидел в руке Лавровой пистолет и осекся.

– Я вам сказал – садитесь! Лена, встаньте за дверь!

Директор сел за стол, онемев от испуга и неожиданности; и я понял, что если там, во дворе, Крест, то он все поймет с первого взгляда. Шансов на игру не осталось. Я тоже вынул пистолет, снял с предохранителя, дослал патрон в ствол, расслабил кисть, чтобы не дрожала рука, и опустил пистолет в карман так, чтобы можно было сразу выстрелить через пиджак.

Совсем рядом затопали шаги, дверь распахнулась, и вошел человек. У него была странно маленькая для таких плеч голова. Курносый носик, веселые бесцветные глаза, румяные с мороза щечки, белесые брови – таких лиц тысячи, оно неприметно, и, расставшись с ним, забываешь его навсегда. Но я его не мог позабыть – это было лицо Никодимова, Креста, это было лицо моего Минотавра. Он совсем не постарел по сравнению с архивными фотографиями, чуть заматерел разве. Может быть, годы не властны над кошмарами?

Вот наконец и встретился я с ним, со своим чудищем из Лабиринта, сделавшим мою жизнь невыносимой, потому что из-за него лежал на мне ужасный груз невыполненных обязательств.

Он сказал:

– Здравст… – и тут увидел меня, и в глазах его сполохом метнулась искра мучительного воспоминания и исчезла, потому что он сразу же узнал меня. В правой руке у него был саквояж, и он не мог мгновенно сунуть руку в карман. Для этого надо было бросить саквояж, а это целая секунда. И ее больше не было.

По инерции он сделал еще шаг, и Лаврова, выйдя из-за двери, ткнула его стволом пистолета в шею.

– Руки за голову!

– Поднимайте, поднимайте ручки! – сказал я и пистолетом показал, что руки придется поднять.

Никодимов бросил или уронил свой саквояж, звук был тупой, мятый, как сапогом в глину, и медленно, как-то сонно стал поднимать руки вверх. Я засунул руку в боковой карман его бекеши и, когда доставал теплый тяжелый брусок браунинга, ладонью ощутил, как бешено, судорожными, рвущимися ударами колотится у него сердце, и в этом истерическом, жутком бое был нечеловеческий страх; и в этот момент Никодимов стал мне противен, как заразный взбесившийся волк.

– Давайте руки! Вперед! – Я захлопнул у него на запястьях наручники и, тяжело вздохнув, смахнул со лба капли пота. – Теперь все…

Никодимов тяжело рухнул на стул.

– Вы зачем мною интересовались, Данила Спиридонович? В «Арарате» меня запоминали зачем, а? – спросил я. – Ну ладно, повезем вас в Москву. А то вашим компаньонам Новый год встречать скучно. Скрипка где?

Никодимов молча смотрел мимо меня. Я встал, поднял с пола и расстегнул саквояж. Сверху лежал продолговатый мешок. Взял его в руки и через ткань почувствовал прихотливо изогнутую поверхность скрипки. Пальцы онемели, одеревенели, стали непослушными; они дергали завязки мешка, сучили полотняные ленточки, а узел все равно не распускался; и тогда я зубами рванул тесьму, и ткань с треском лопнула.

Замирающий свет зимнего предвечерья туго плеснул в темно-красной полированной деке, в печке стрельнуло полено, и тотчас тонко задрожала струна, пальцы ощутили ласку резного завитка, изящно развернулись боковые прорези, и сквозь них была видна надпись на дне скрипки: «1972. Antonius Stradivarius» – и рядом широкий мальтийский крест.

Я прижал скрипку к груди и сказал Лавровой:

– Эх, Леночка, жаль, нет смычка!

Она засмеялась:

– А то бы сыграли?

– А что? Сейчас, честное слово, смог бы! Поляков бы позавидовал!

Лаврова взяла из моих рук скрипку, посмотрела на свету надпись и погладила верхнюю деку нежно, как ребенка по голове, потом снова засмеялась и сказала:

– Все-таки, лучше не надо. Пусть каждый занимается своим делом.

Комиссар повернул регулятор громкости, и не по-ночному свежий голос сказал:

– …В Москве три часа шесть минут. На «Маяке» передача «Опять двадцать пять»…

И сразу же стройный джазгол дружно спросил: «Ты куда, Одиссей? От жены? От детей?..»

Комиссар помотал головой и, к великому моему удивлению, сказал в унисон артисту, на редкость похоже:

– Шла бы ты домой, Пенелопа… – И весело, легко захохотал, блестя золотыми зубами. Я тоже заулыбался, а он, не переставая смеяться, спросил: – Слушай, а куда это Крест со скрипкой под Новый год от жены, от детей намылился?

– Нет у него ни жены, ни детей, – сказал я, – Он несчастных мамочек предпочитает. А куда собрался, не говорит. Молчит он пока.

– Ничего, заговорит. Он и по прошлым делам разговорчивый был. Ты скрипку Полякову завтра повезешь?

– Да. Я вот думаю, может быть, его сюда пригласить? Для торжественности…

Комиссар ухмыльнулся, и в косом свете настольной лампы ярко блеснул его зеленый глаз.

– Для торжественности? А ты его, что, награждаешь этой скрипкой? Скрипка-то, между прочим, его, а не твоя. Просто попросили помочь разыскать ее, вот мы и того… подсобили…

– Ага, – сказал я и почесал в затылке, – И это верно.

– Вот вас с Лавровой мы за это дело наградим ценными подарками. Есть у нас приемнички такие маленькие, по тринадцать рублей. «Маяк» берут бесподобно, вот мы в торжественной обстановке вам и вручим.

– Ну спасибо, – сказал я.

– Да благодарить рано. Это мне еще с отделом кадров согласовать надо. Так что благодарить подожди.

– Ладно, я подожду.

Комиссар кивнул на динамик, откуда доносилась песня о неугомонном Одиссее:

– Вот этот парень ведь не из-за ценного подарка старался? – Он встал, обошел свой огромный стол, положил мне руку на плечо и негромко сказал: – Спасибо тебе, сынок…

Мы ехали с комиссаром по пустынным, ярко освещенным улицам. Домой, спать. Остро пахло хвоей, даже здесь, в машине, ощущался этот терпкий свежий аромат – город готовился к Новому году, везде наряжали елки. На площади Маяковского комиссар показал мне рукой:

– Вон, посмотри…

Огромная афиша сообщала о концерте Льва Полякова. И розовой, как аспид, полоски «ОТМЕНЯЕТСЯ» не было.

– Он еще ничего не знает, – сказал я.

– Вот позвони утром и сделай человеку сюрприз. – Комиссар снял фуражку, привалился головой к боковой стойке и задремал.

Шуршали по замерзшему асфальту шины, и от ровного шелеста мотора клонило в сон. Вязли и медленно, бесшумно тонули мысли в мягкой одури, звучали обрывки звуков, фраз, плыли какие-то воспоминания, неподвижные, цветные, мгновенные, как фотографии. Красное солнце в окне гостиной Полякова, трещины на портрете королевы: «Скрипка, где моя скрипка?!.» Тонкие детские пальцы скрипача в черной дактилоскопической мастике… Кирпичные геометрические дорожки в алкоголической лечебнице: «Правда – не рупь, она по виду, может, и монета чистая, а на зуб ее не возьмешь…» – и слезы Обольникова… Прекрасная белая девушка Марина Колесникова: «Ему пришлось победить Минотавра…» Пустой осенний парк: «Есть люди, способные сразу раскрыть отпущенное им дарование…» – это снова Поляков, и Иконников с аспидом в руке: «…Это сыщиком можно быть первым или восемнадцатым…» Элегантный Белаш с перекинутым на руку плащом: «Страдивари» воруют, чтобы не попадаться…» Алюминиевый блеск сгоревшего листочка со следами цифр: «Будьте добрее, это вам не повредит…» Седая красивая Раиса Никоновна Филонова у портрета Иконникова: «То, что прощается среднему человеку, никогда не прощают таланту…» Хоровод девушек на экране цветного телевизора в витрине напротив больницы, где лежал мертвый Иконников, и линованная страничка его письма… Мельник с лысым шишковатым черепом: «Ты как вошел, я тебя сразу понял…» – и сверкающие на дощатом столе ордена Полякова. Шустрый седенький парикмахер Кац, лохматый, заросший до бровей Дзасохов – и курица со скорбным человеческим глазом, противное злорадство Содомского, бесчисленные лица допрошенных людей, сумасшедшие от ужаса глаза Белаша, увидевшего Мельника, и снова Иконников: «Характер человека – это его судьба…» Бегущие по ломкому, трескающемуся льду Хрюня и Никодимов… Багровое, в красных жилках лицо Федора Долгова: «Соседская девочка утром с голодухи померла, а у него – музей пополам с продовольственным складом…» Тревожное дрожание в руках камертона, и животный трепет сердца Никодимова…