Текст книги "Искатель. 1972. Выпуск №1"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Морис Ренар,Ричард Гемен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

– Это мираж, как в пустыне. Только это мираж особенный, ОХВАТЫВАЮЩИЙ НАС; он дает не просто иллюзию оазиса над озером вдали, а иллюзию того, что мы НАХОДИМСЯ где-нибудь в Африке или еще где-то.

– Да, – прибавил я, – действительно, особенность его заключается в том, что он нас окружает. А сверх того он затрагивает не только зрение, но и слух и обоняние.

– Превосходно! Это мираж, при котором мы видим, слышим и обоняем то, что находится очень далеко от нас. В пространстве есть и какая-то – хотя бы односторонняя – зрительная, слуховая и обонятельная связь между тем местом, где мы находимся в действительности, и тем, которое проецируется на туман вокруг нас. Я знал, что красный песок… Посмотрим, Египет, не правда ли? Нет…

– Нет, – повторил я, изумленный и взволнованный. – Южнее… Я думаю… мне кажется… это все экваториальные растения… Но вот нопалы… баобаб… И все-таки…

– Что такое?

– Боже мой! Флери, это… этот веер на пальме, словно павлиний хвост… вон там, просвечивает в тумане… Вы узнаете его?

– О, это невозможно! Ди-хо… дихотом Капской области… или Мадагаскара…

– Да, Флабеллярия Ламанонис! Из Капской области, с Мадагаскара – или ИЗ ТРЕТИЧНОЙ ЭПОХИ!

– Из третичной эпохи? Что вы говорите!

– Присмотритесь! Взгляните на эти древовидные папоротники рядом с нею!

– Это осмондии… Цейлонские осмондии…

– Нет, нет! Это ВЫМЕРШИЙ вид!

– Вы уверены?.. Ах, ну конечно! Смотрите, смотрите, это пальма… ЗОНТИЧНАЯ ПАЛЬМА!.. А что еще? Олеандры… камфарные деревья… мирты… береза!

– Виноградные лозы! Плющ! Орешник!

– Да, покрытосеменные.

Тут шум воды усилился до того, что мы круто повернулись в ту сторону. Там был туман, и красный песок спускался туда отлогим склоном. Шум за завесой утих. Брызнула пенистая волна и грациозно рассыпалась шуршащим кружевом. За нею последовала другая, шумная, как водопад. Песок увлажнился, зашипела пена, полетели брызги…

– Море! – пробормотал я. – Море, которое было здесь миллионы лет назад!

У края прибоя чернели два утеса.

– Значит, это мираж не только в пространстве, – заявил в полном восторге Флери-Мор. – Это еще мираж и во времени!

– Это мираж только во времени, – возразил я. – Место, где мы себя видим, – это и есть то, где мы находимся в действительности. Все дело в том, что мы сдвинулись во времени, но в пространстве мы не двигались. Смотрите сами!

Туман все рассеивался. Довольно низкий, он нависал над нами, словно облачный потолок; но в остальных направлениях пейзаж был виден совершенно ясно. И он был виден достаточно, чтобы можно было узнать приблизительную конфигурацию Кормонвилльского холма, его выступов и долины, с излучиной которой совпадало это древнее взморье. Сомнений не было: анахронический каприз природы позволял нам увидеть Марну в ее доисторические времена. Эти дубы и клены были первыми дубами и кленами Европы; эта виноградная лоза – первым виноградом Шампани…

В этот момент тучи у нас над головами разорвал ужасающий крик. Мы подняли головы, но увидели только исчезающую тень, огромную и крылатую. Я не мог понять, почему этот крик так потряс меня, но знал, что никогда больше не забуду его звука. На Флери-Море лица не было. Оба мы дрожали. И тут же мы снова услышали из тумана тот трубный клич, что недавно еще так встревожил меня; знакомый уже этот трубный звук повторился несколько раз подряд, из различных точек пространства; и Флери-Мор, прислушиваясь, спрашивал меня взглядом.

– Хоботное, не правда ли? – сказал он потом.

– Несомненно.

– Черт! А затрагивает ли этот мираж и осязание?

Он наклонился и сорвал несколько стебельков альфы.

– Гм! – проворчал он.

– Что такое?

– Смотрите сами.

Результатом было то, что я зарядил ружье двумя пулевыми патронами. При виде этого Флери-Мор сказал:

– Это безумие! Или мы видим сон? То, что вы сейчас сделали, – нелепость! Все это нам снится – видения, вызванные туманом! Может быть, он ядовит, и мы бредим…

– Сновидений вдвоем не бывает, а такие люди, как мы с вами, не могли бы галлюцинировать одинаково и в одно и то же время. Нет, нет, Флери: так как подобного фокуса не мог бы проделать ни один фокусник, то, значит, это мираж нового типа, – целостный мираж во времени. Мы видим, слышим, обоняем, осязаем и чувствуем на вкус картину прошлого, как иногда в пустыне видим – и только видим! – картину того, что находится за пределами видимости.

Теперь нас угнетала тепличная жара. От нашей промокшей одежды валил обильный пар. Я снял плащ.

И море – БЫЛО. И небо – БЫЛО. Блестящее море под темно-синим небом. В туманном ореоле поднималось большое розоватое солнце. Значит, было утро, и все же…

Я взглянул на свой компас-брелок.

– Посмотрите на солнце, Флери, как странно оно расположено…

Мой спутник не мог удержаться от улыбки.

– Вы забываете, – сказал он, – что с момента своего рождения Земля не переставала подниматься по эклиптике. – Он вынул часы и продолжал: – ФАКТИЧЕСКИ, сейчас четыре двадцать. Заметим это. Но ИСКУССТВЕННО, то есть судя по солнцу миража, сейчас около десяти утра. И еще – весна.

Я признался, что такое множество аномалий отняло у меня большую часть моих способностей, и поздравил геолога с проявлением отваги. Он возразил, что чувствует только досаду, так как не захватил ни записной книжки, ни карандаша, ни фотоаппарата.

Мы беседовали, но не отрывались от магического видения, воспроизводившего детство Земли. Свободная от туманов зона все расширялась. Предметы, появившиеся первыми, были теперь четкими, материальными, неподвижными; но перспектива еще уходила в вибрирующий трепет, похожий на то, что бывает видно при сильном зное.

Это заставило нас думать о живых существах. Мне хотелось, чтобы предметы вдали задвигались; я полагал, что в случае опасности мы сможем укрыться в утесах на берегу. Но тут я заметил в море усаженный зубцами спинной плавник; он вынырнул, потом погрузился снова.

Мы слушали море не отрываясь. Его запах в сочетании со смолистым ароматом бодрил нашу кровь. И вскоре мы поняли, откуда исходит эта смесь смолы и скипидара. Пальмовая роща вперемежку с другими деревьями занимала низменность у красного пляжа; но далее вглубь был откос, более высокий и заросший сосняком. В просветах между пальмами виднелся его мергельно-глинистый срез с темнеющим в нем устьем пещеры.

Понятно, что растения интересовали меня больше, чем все остальное. Они были удивительных размеров. На некоторых, казавшихся нескончаемыми, красовались плотные, мускулистые венчики ярко-фиолетового цвета, с золотистыми пестиками. Другие, неизвестные мне, из семейства магнолиевых щеголяли в восхитительных двухцветных листьях прекраснее цветов. У подножья стволов кишела свирепая, многоликая теснота фантастической теплицы, неразделимая путаница, где изгибались колючие щупальца алоэ, где вздутые ракетки кактусов потрясали пучками щетины или волосяными султанами, где смешные и страшные травы состояли словно из толстых, сросшихся концами гусениц. Это было летаргическое месиво искривленных лап, нагромождение гладких, голых или темных шерстистых торсов, над которыми сгибались огромные мохнатые посохи древовидных папоротников. Жизнь нападающая и жизнь защищающаяся сверкала в изобилии стручков, в сложном переплетении побегов, в рогах и когтях всех этих параличных чудовищ, колючих и зубчатых, как юрские драконы, или выкидывающие колосья, состоящие из карибских кинжалов. Все это шевелилось, не трогаясь с места. Неправдоподобный зимний сад, где эвкалипт, евфорбия, мирты и вымершие дриофиллы, долиостробы, кампистры, лепидодендроны перемежались с ольхой и осиной, с буками и каштанами! В полумраке подлеска торчали голубоватые, неопределенные пирамиды, полупапоротники – полулиственницы, не то травы, не то деревья.

По щекам у нас струился пот. Воздух оставался мутным; к темной синеве неба примешивался неуловимый черный оттенок; и я заметил, что, вероятно, атмосфера не очистится более и что именно такой она была в эту жаркую влажную эпоху. Луна, заканчивавшая свой срок, рисовалась в виде тонкого, прозрачного серпа. Несмотря на сияющий дневной час, в зените стояла большая круглая звезда. Мы заметили ее оба сразу… Ах, нам не нужно было обмениваться впечатлениями! Невыразимая нежность взволновала нам сердца, и я думал, что мы разрыдаемся, увидев эту звезду, ЭТОТ ВТОРОЙ, БЕЗВОЗВРАТНО ИСЧЕЗНУВШИЙ СПУТНИК НАШЕЙ ПЛАНЕТЫ, – ВТОРУЮ МАЛЕНЬКУЮ ЛУНУ НАШЕЙ ЗЕМЛИ!

Мы никак не могли оторвать взгляд от зенита. Когда же мы отвели его, то чудо завершилось. Последний клочок тумана таял вдали, как дымка от дыхания. Море, кудрявое от волн, тянулось далеко к востоку, и закругленный берег вставал из него, как ранее вставал перед нами из тумана. Это была бухта между двумя мысами; мы были в одном из мысов, а другой виднелся впереди. Это была длинная красноватая коса, поросшая мастиковыми деревьями и секвойями; чем ближе к суше, тем их становилось больше, так что задний план был весь полон этой зелени, которая к концу нашего мыса снова разреживалась. Посреди подковы над деревьями виднелся гребень обрыва, голый и красноватый на фоне лиловатой синевы.

И оттуда тяжело выступили один за другим четыре слона, таких монументальных, что для того, чтобы определить разделявшее нас расстояние, – свыше восьмисот метров по прямой, мне понадобилось вспомнить реальные пропорции этой местности. Как бы то ни было, мы, не сговариваясь, очутились под прикрытием утесов и даже не успели понять, что делаем.

– Будем наблюдать, – сказал геолог.

– Будем наблюдать.

И вот титанические животные идут гуськом, выделяясь силуэтами на обрыве. Они кажутся темными пятнами. Их бивни нам видны плохо; близорукий Флери-Мор насчитал их по четыре у каждого, я же думаю, что их по два и что они изогнутые. Он думает, что животные мохнаты, я – что они голые. Словом, не в силах сделать выбор между слонами Меридионалис, Антиквус или Примигениус, мы не можем решить, в какой из периодов кайнозойской эры мы перенесены миражем. Не эоцен; еще менее – плиоцен: об этом говорят море и растительность. Но олигоцен ли это или миоцен? Однако наш спор был решен еще одним эпизодом.

Головной мамонт дает сигнал остановиться. Он широко раскидывает свои гигантские уши, словно его череп хочет улететь; он издает хаотические трубные звуки и галопом удирает за холм. Его товарищи выполнили то же неуклюжее «налево кругом» и исчезли. Земля глухо сотрясается. И вот на севере появляется какая-то темная гора и движется по лесу, превосходя высотой самые высокие деревья. И мы видим, это это исполинский тапир, толстокожее с коротким хоботом и загнутыми вниз бивнями, и что он идет в грандиозном лесу, как обыкновенный тапир идет в траве.

– Динотерий? – прошептал я совсем тихо.

– Да, динотерий: это миоцен!

Флери-Мор произнес слово «миоцен» с непередаваемым выражением. Я смотрел на него; я знал, что он ощущает безграничную гордость, сумев вот так, в один миг, определить точку во времени, за мириады веков от нас.

Что до меня, то динотерий меня ошеломил. Похожий на сухопутного кита, он был «не по масштабу» со своим окружением. Он казался не на своем месте: он был создан для гораздо более обширных декораций или для колоссального океана. Чувствовалось, что на Земле он больше не у себя дома и что ему остается только уйти.

Нам повезло, – мы могли вволю насмотреться на него. Он поднял обрубок своего хобота в направлении бегства слонов, поколебался, сделал полуоборот и, как разрушительная буря, перенесся на самый конец северного мыса. Там он тяжело растянулся и принялся рыться в земле.

Еще через несколько секунд мы увидели над морем стаю больших птиц – или больших летучих мышей, – которые неслись от берега, по временам снижаясь к воде и даже прикасаясь к ней, чтобы поймать рыб. Мы сосчитали их: двенадцать птиц летели замечательно легко и красиво. И вдруг, испустив тот сверхъестественный вопль, который испугал нас, они, как крылатые стрелы, кинулись на динотерия.

Исполин вскочил. Большие птицы напали на него со всех сторон, как крикливый вихрь. Стая носилась вокруг, неотвязно и злобно. Потом один за другим нападающие опустились ему на спину, сбившись в копошащийся, похожий на гидру клубок. Животное заметалось – четвероногий замок, опрокинутый четырехбашенный собор, – повернулось и с ревом умчалось в оглушительной буре. Его протесты были похожи на ярость взбесившегося парохода, а его мучители, снова взвившись в воздух, провожали беглеца гиканьем. Мы долго следили за ними взглядами, заслоняя рукою глаза от солнца.

– Я отдал бы пять лет жизни за бинокль, – сказал мой спутник. – Невозможно смотреть… Ах, если бы только я знал! Чего бы я не захватил с собой, Шантерен! А у меня только часы, вот и все!.. Что это за летучие твари? Вот грязные скоты! А голоса у них!..

– Конечно! Но я не знаю… Птеродактили?

– Нет. И все же… О нет, нет! Крылатых ящеров в эту эпоху уже не было, ручаюсь головой… У, противные твари! – повторил он, вытирая потное лицо. – Какой гадкий крик! Я не помню ничего отвратительнее… не считая одного впечатления в детстве…

– Какого же?

– О, пустяки. Я хотел сказать – первой обезьяны, какую я видел. Эта пародия… Так вот, крик этой птицы…

– Вы правы, – сказал я, пораженный верностью этого сравнения. – Но лучше говорить потише. Мы не знаем, что скрывается вокруг.

Синяя тень рощи сохраняла свою таинственную враждебность. Листва деревьев вздрагивала; колеблемая невидимыми птицами. В сквозной тени висели судорожные рои мух. Чаща явно пробуждалась, встревоженная чьими-то тайными передвижениями. Стебли трав гнулись полосами и замирали с пугающей внезапностью, заставляя думать о том, что нас увидело какое-нибудь животное или чудовище.

– Нужно обогнуть эту скалу, – сказал я, – чтобы она была между нами и сушей. Океан кажется более безопасным.

– Как вам угодно, – ответил Флери-Мор, выполняя этот маневр. – Но я все время ожидаю, что этот мираж вдруг исчезнет. Наблюдайте, хорошо?

– Здесь нам будет не очень удобно, – заметил я.

Действительно, море лизало здесь подошву утеса.

– Все равно, останемся тут, – ответил Флери-Мор, стоя одной ногой в воде. – Главное – не делать лишних движений, чтобы не выдать своего присутствия. Впрочем, передвигаться в мираже вообще опасно, так как мнимая местность маскирует ловушки действительной. Не забывайте этого, Шантерен, и, что бы ни случилось, не бегите. Местность, которую мы ВИДИМ, попросту НАЛОЖЕНА на ту, где мы НАХОДИМСЯ. В видимой пустоте этой допотопной поляны вы можете налететь на плотный ствол теперешнего дерева. Это, кажется, единственная опасность, какая нам угрожает. Потому что… Ну да! – вскричал он, хлопнув себя по лбу. – Каким бы полным мираж ни был, он всегда мнимый! Это отражение, иллюзия! Следовательно, друг мой, – боже, как мы были наивны! – следовательно, изображение слонов, издохших несколько сот тысяч лет назад, не могло бы причинить нам никакого вреда. Оно остается в своем времени, как мы остаемся в своем.

Его уверенность передалась и мне.

– И потом, – сказал я, – вот что хорошо: существа прошлого, которых мы видим, не могут видеть нас, потому что мираж не может быть двусторонним. Африканские миражи никогда не бывают двусторонними.

– Разумеется, – подтвердил геолог. – Можно получить от прошлого непосредственное впечатление: небосвод со своими более или менее удаленными звездами дает нам каждую ночь столько изображений прошлого, сколько есть на нем звезд. Но непосредственного впечатления БУДУЩЕГО получить нельзя. Значит, если бы мы, скажем, вскочили и закричали, динотерий ничего не увидел бы и не услышал.

Мы вышли из-за своего скалистого укрытия, вернув себе всю свою беспечность. От наших башмаков оставались на влажном песке отпечатки. Современные башмаки… доисторический песок…

Флери-Мор некоторое время смотрел на волны, скрестив руки на груди, потом заговорил:

– Вы не знаете, какое волнение испытываю я перед лицом этого юного моря, этого моря первых времен мира, близких еще к той первобытной эпохе, когда вся Земля была единым морем!.. Отсюда вышла вся жизнь. Все, что дышит и движется, вышло из недр этого океана, который и сам словно дышит и движется, как несчетное множество живых существ… Вот первоначальное море, и вот оно близ своего первого начала! Вот колыбель всего живого, вот море – матерь человека, где уже есть вкус слез, вкус крови и звук рыданий!

Нам выпало несказанное счастье видеть его в дни его юности. В этот час, возродившийся для нас, оно только что окончило свое великое дело. Оно выслало на узкие еще материки все создания, порожденные его лоном. Эпоха ящеров давно миновала. Они изменились, превратились в птиц и млекопитающих. Гигантские драконы не вернутся больше. Теперь должен появиться некто другой. Теперь в недрах обезьяньего племени смутно зарождается человек, и в мозгу какого-нибудь шимпанзе начинает свой путь Вергилий…

Наступило краткое молчание, полное шума прибоя.

Я осмелился заговорить:

– Ну уж если путешествовать во времени, то я предпочел бы зайти дальше, в эру, предшествующую этой. Прекрасное зрелище – динозавры, Флери-Мор! Быть может, самое удивительное на всей Земле, во все ее времена!

– Ну! – возразил Флери-Мор. – Все ваши диплодоки, мегатерии и прочие игуанодоны были морским населением. Они жили в воде почти всегда, а не так, как нам показывают книги и музеи. Не жалуйтесь: разве динотерий, которого мы видели, не кажется запоздалым осколком гигантской фауны?

– Это не ящер, – сказал я с сожалением.

– А я, – продолжал он, все время переводя взгляд с моря на пальмовую рощу и с берега на сосняк, – если бы я мог выбирать, я бы остановился на менее отдаленной эпохе, на том геологическом времени, когда в животном окончательно проявился наконец человек. Ах, увидать первых людей! Адама и Еву неоспоримой геологической Книги бытия!..

– Вот и птицы возвратились, – заметил я. – Они ловят рыбу вдали. Оперение у них кажется белым, или же так влияют расстояние и солнце… Это огромные чайки.

– Мне бы так хотелось узнать, что это такое, – пробормотал Флери-Мор. – Но нужно отказаться. Не будем терять драгоценного времени и попробуем, по крайней мере, разглядеть то, что есть поблизости. Вон там я вижу чудовищные груши; они меня интригуют. Попробуем подойти к лесу.

Он сделал несколько шагов, нащупывая почву ногой и вытянув руки, словно ослепнув: все это потому, что он боялся реальных препятствий, скрытых миражем.

– Эй! – вскрикнул он; резко остановившись, он повернулся ко мне и, прикрыв рот рукой, прошептал нерешительно и восхищенно: – Пещера! Смотрите…

Я молча сделал ему знак вернуться и ощутил вдруг несказанное отчаяние при мысли, что мы, быть может, навсегда останемся на этой Земле, где людей еще не было. Во мраке пещеры зажглись огоньки. Это были маленькие яркие точки, расположенные попарно, красно-зеленые и зелено-красные, неоспоримые, неоспоримо знакомые, – глаза!

– Я иду туда! – заявил Флери-Мор.

– Нет! – И я кинулся к нему.

– А вдруг мираж рассеется? – убеждал он меня. – Разве вы не будете вечно раскаиваться в том, что упустили случай? Воспользуемся им, друг мой! Воспользуемся этим благодетельным миражем!

– Но разве вы не видите, что эти глаза СМОТРЯТ НА ВАС?

– Э, вы с ума сошли! Смотрят в будущее?

Но я держал его крепко, ибо сам был под властью чего-то повелительного, сильнее здравого смысла. Он должен был уступить мне и ограничиться обследованием на расстоянии.

Глаза сверкали, как парные звезды, и иногда мигали, закрываясь пугающими в своей незримости веками. Моя фантазия пририсовывала к ним целое семейство наводящих ужас медведей, ростом с бегемота.

– Вы ничего не замечаете? – вдруг спросил я.

– Что такое?

– Вы не замечаете?.. Луч солнца…

– Какой луч?

– Тот, что проникает в пещеру, – вот эта косая полоса света…

– Ну?

– Так вот, пара глаз, ближайшая ко входу… не находится ли она ВЫШЕ полосы света?

– Да, это верно.

– Значит, если бы это были глаза животного, стоящего на земле, мы бы увидели его в луче…

– Браво! По всей видимости, эти глаза принадлежат животному, висящему со свода… если только оно не парит прямо в воздухе.

В глубине пещеры, неустанно пронзая мрак, парные звезды глаз все умножались и умножались…

Мы стояли очень открыто, и я не мог не следить за окружающим, несмотря на бессмысленность этого занятия. Пальмовая роща, разделенная надвое поляной красного песка, бросала тень своих стволов справа и слева от пещеры. Я не мог удержаться от дрожи ужаса: эта тень тоже была усеяна красно-золотыми огоньками! На каждой из исполинских груш блестело по паре огоньков. Их были сотни. И лес, как Аргус, смотрел на нас всеми своими неподвижными зрачками.

Мысль о том, что грушевые деревья – не растения, проползла у меня в мозгу, как мохнатый паук.

Но Флери-Мор заговорил разумно.

– Ваши груши, – сказал он, – это попросту летучие мыши; это вампиры-гиганты, висящие с ветвей вниз головой, как обычно. С потолка пещеры – тоже. Но они должны быть дневными, потому что ваши так называемые чайки – это тоже вампиры, за это я ручаюсь. Те, что окружают вас, вероятно, спят.

– Просыпаются, вы хотите сказать!

Я предпочел бы не поправлять его. Мне до тошноты отвратительна даже обыкновенная летучая мышь; судите же, какое впечатление мог произвести на меня целый город этих вампиров, еще более чудовищных благодаря своим размерам.

Я смотрел на пещеру, на пальмовую рощу, на повисших, грушеобразных летучих мышей. Флери-Мор – на море и на тех вампиров, что летели вдали.

Так прошла минута, и ничто не двигалось.

Невероятное, парадоксальное безумие: эта неподвижность, удлиняющая бесконечно тревогу ожидания, толкала к действию меня, более робкого из двоих. Я порывисто подобрал несколько камешков.

– Можно? – спросил я, нацеливаясь на темное устье.

Флери-Мор рассеянно кивнул.

Первый камень не попал в цель и, ударившись о стену, упал на груду рыбьих костей у входа. Второй полетел прямо в глубь пещеры.

Тотчас же в ее недрах поднялся ужасающий гвалт, от которого волосы у меня встали дыбом, и пещера наполнилась сатанинскими завываниями, словно ход, ведущий прямо в преисподнюю. Мрак внутри усеялся пылающими угольками. И мы увидели наконец, что в недрах тьмы что-то задвигалось, вырисовываясь все яснее с каждым шагом, и направилось к выходу посреди горящих глаз.

– Человек! – прошептал я.

– Обезьяна! – шепнул Флери-Мор.

Он был и тем, и другим, и ни тем, ни другим; прямостоящий, двуногий, страшно худой, с жалким, маленьким, круглым черепом, с курносым носом, выдавшейся челюстью, с ушами, как капустные листья, и весь в шерсти! Сомнений не было: перед нами стоял питекантроп – предок-человек! Питекантроп, такой, каким реконструировал его Дюбуа по яванским костям… Плиоценовый питекантроп здесь, в миоцене, в Европе, в Шампани… живой! Да еще, по какой-то чудовищной странности, он был союзником вампиров и делил с ними пещеру!..

– Ба! – сказал я себе, чтобы успокоиться, – он использует их как рабов или как охотничьих собак, вернее, как рыболовных собак!

Обезьяночеловек остановился на пороге пещеры и раскрыл свои близко поставленные глаза, до сих пор полузакрытые.

На свету стало видно то, что в нем было самого поразительного. И попробуйте только угадать – что! Слушайте: этот дикарь из дикарей, который должен был бы быть совсем голым, оказался закутанным в широкий кожаный плащ, тонкий, темный, блестящий, с симметрично падающими до самых пят складками!

– Плащ! – изумлялся геолог. – Уже цивилизован! Оранг, уже умеющий одеваться!.. К чертям эту одежду! Она мешает нам увидеть его внешнюю анатомию…

Питекантроп сморщился по-обезьяньи, потом повернул голову, как человек. Гам в пещере утих.

– Он смотрит на нас, говорю вам!

– Похоже на то, – согласился Флери-Мор. – Но если он на нас смотрит, то может и услышать нас? Полноте, это невозможно! – Он странно улыбнулся и крикнул человеко-животному: – Эй, дедушка! – И засмеялся, конечно, чтобы рассмешить меня. Но мне смеяться не хотелось, да и времени на это не было.

Наш предок протянул свою длинную руку, приоткрыв полу кожаного плаща. Его рот, разинувшись, превратился в клыкастую пасть. Оттуда вылетел визгливый, лающий голос, толчки которого сотрясали его тощую грудь; что-то вроде: «Аттуи, туи, туи! Хи-ра-ха! Рато! Рато!»

По этому зову, вернее – по этому приказу, стая антропоидов вырвалась из пещеры, с каждой стороны пальмовой рощи ринулась на поляну толпа наших предков, а гребень откоса покрылся теми, что выскочили из сосняка. Аммиачный запах обезьянника стеснил нам дыхание. Тишина наполнилась отвратительным гиканьем. Враждебная толпа замкнула нас в плотное кольцо. Все, как их начальник, были облачены в более или менее темные плащи, складками которых они яростно потрясали.

Я обернулся к утесам на берегу моря… Над волнами стремглав неслась стая этих гигантских чаек, или огромных летучих мышей… Сейчас мы узнаем, кто летит на подмогу вампирам, альбатросы или другие вампиры…

– Крылатые люди! – вскричал Флери-Мор.

Да, это были крылатые люди! И темно-бурый плащ, этот мундир окруживших нас приматов, что это было? Вы угадали: это были широкие свернутые крылья. Груша, птица, летучая мышь, питекантроп – все это было одним и тем же существом: нашим праотцем – Адамом, царившим на земле, как и в небесах.

Теперь отовсюду мы были окружены. Взлетев, они создали над нами купол из хлопающих крыльев. Они взяли нас под колпак, и этот живой колпак затмевал солнце. Бегство было немыслимо.

Инстинкт прижал нас спиной к спине. Таким образом, двое в одном, зоркий двуликий Янус, мы могли преодолеть жалкую слепоту нашего тела. Я нервно сжимал ружье в судорожной руке.

– Вы видите, это мираж двусторонний, – с трудом выдавил я из себя. – Мы видим их, а они – нас.

Я почувствовал, как он пожимает плечами.

– Призраки, призраки! – пробормотал он. – Понимаете? Восхитительная иллюзия. Постараемся запомнить все, что можем. Ха-ха-ха! Так человек в конце концов потерял свои крылья! Потерял потому, что не пользовался ими! Эволюция покарала его за леность, как пингвина! Ха-ха-ха! Постараемся же запомнить, что только можно!

– Хорошо, согласен. Вы все время твердите одно и то же.

Крылатые люди довольствовались пока что тем, что держали нас под наблюдением. На нас были устремлены все взгляды, и это не могло не вселить в меня робости. Кроме того, непрерывный гам, крики, хлопанье крыльев, – от всего этого голова начинала кружиться. Я старался победить чисто физическую слабость; все мои силы уходили на борьбу с самим собой, и я страстно ожидал конца всех этих чудес. Флери-Мор, напротив, думал о мираже вслух. Чтобы лучше запомнить виденное, несравненный наблюдатель делал устные заметки. Я слышал, как он бормочет:

– Лицо негроидное. Никакой цивилизации. Огня нет. Зачатки языка. Вожак – самый сильный, а не самый старший. Как у животных, полное равенство самцов и самок. Никакого оружия. Крылья… ах, несравненные крылья, которыми соединяются руки и ноги!.. Ха-ха!.. Вот они, промежуточные существа, занимающие середину между летучей мышью и летучей белкой! Но они не насекомоядные и не грызуны. Рыбоеды, да, пожиратели рыбы. Словом, они происходят от птеродактилей; да и вся наземная фауна произошла от ящеров. Вы тоже так думаете, не правда ли, Шантерен?

– Все вертится, словно у меня морская болезнь! – отвечал я. – Что нужно сделать? Я хочу что-нибудь предпринять…

Мой арьергард недовольно заворчал:

– Глупо… Безобидное представление… Живые картины… Галерея… портреты предков…

Потом он начал проклинать отсутствие всяких инструментов.

– Используйте хотя бы хронометр, – посоветовал я. – Засеките время. Который час?

– Пять минут шестого.

– Спрячьте их! – вскричал я. – Они блестят, раздражают! Спрячьте часы, они сыграют с вами глупую шутку. Спрячьте скорее!

Что-то темное, тяжелое обрушилось на нас. Я отлетел в сторону. Когтистая, мохнатая лапа схватила руку с блестящими часами. На земле, подмяв под себя упавшего Флери-Мора, барахтался, сверкая крыльями, питекантроп, отвратительный, как дьявол. Подбрасываемый толчками, зверь подставлял мне свой плоский затылок. Я вскинул ружье, выстрелил.

На этот раз выстрел грянул, как гром. Густой дым окружил меня, закрыв вдруг первобытное солнце. За ним последовали холод и молчание…

Дым не рассеивался.

Он и не мог рассеяться, ибо это был вновь появившийся туман. Вспышка моего пороха сотрясла его и погасила удивительное видение. Мы снова были в XX веке.

Немедленно и словно вследствие того же сотрясения дым превратился в изморось. Меня обдало мелким, леденящим дождем.

Настал вечер в вечере. В полумраке, где ночь сливалась с туманом, я увидел у своих ног ноги Флери-Мора, лежащего на земле ничком.

Он очнулся и застонал:

– Меня убили! Меня убили!..

И действительно, он словно жаловался по ту сторону смерти. Руки у него были как у мертвеца, и я напрасно растирал их. Он был ошеломлен ужасом; лицо у него было как маска, а глаза – такие, какими должны быть глаза спящего под сомкнутыми веками.

Я показал ему в сумерках тень орешника. Это знакомое зрелище успокоило его. Он сказал, что видит достаточно хорошо, чтобы вернуться, и хочет сделать это как можно скорее.

Я быстро связал крестик из веточек и воткнул его в землю. Флери торопил меня уйти.

Метрах в двадцати отсюда мы нашли тропинку. Еще один крестик. Новое нетерпение Флери-Мора.

Еще дальше нам встретились каменотесы, возвращавшиеся в Норуа Ле-Кормонвилль. На мои вопросы они ответили, что не видели ничего, кроме тумана, и не слышали ничего, кроме выстрела.

– Странный феномен ограничивался очень малым радиусом, – заметил я, когда они ушли. – Это очень удачно. Иначе сколько селений было бы затоплено!

Я хотел засмеяться, – напрасно…

Флери-Мор спускался с холма во всю прыть, но с необъяснимыми поворотами и внезапными остановками, встревоженный черными молниями летучих мышей, испуганный зеленым туманом спаржевых посадок, которые можно было бы пересечь для скорости. Сова, пролетевшая беззвучно, как тень, заставила его съежиться в страхе.

Я кое-как следовал за ним. Мы вернулись в замок.

Было условлено, что мы сохраним случившееся с нами приключение в тайне. Не было ничего легче. Вечером мой друг ослабел еще больше. Руки у него оставались мертвенными, лицо окаменело. Его уложили. Я дежурил над ним вместе с его женой.

Утром лихорадка уменьшилась. Доктор прописал покой, сон и молчание. Перед тем как начать лечение, Флери-Мор захотел поговорить со мною наедине.

Он хотел, чтобы я вернулся на место миража, чтобы определил положение пещеры:

«Ее нужно найти во что бы то ни стало. Там должны найтись бесценные окаменелости». Он горячо поблагодарил меня за поставленные мною вехи и заклинал беречь их, чтобы ни ветер, ни какой-нибудь прохожий не свалили их.