Текст книги "Искатель. 1972. Выпуск №1"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Морис Ренар,Ричард Гемен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

ИСКАТЕЛЬ № 1 1972

Аркадий ВАЙНЕР, Георгий ВАЙНЕР
ВИЗИТ К МИНОТАВРУ
КНИГА ВТОРАЯ[1]1
  Журнальный вариант. Первая книга романа опубликована в «Искателе» № 6 за 1971 год.


[Закрыть]

Рисунки А. ИТКИНА

В квартире выдающегося советского скрипача Льва Осиповича Полякова совершена крупная кража. Среди похищенных вещей – бесценная скрипка работы, знаменитого итальянского мастера Антонио Страдивари. Оперативная группа МУРа обнаружили на месте преступления орудие взломщика – фомка затерялась в складке кресла между сиденьем и спинкой, и вор, действовавший в темноте, не смог ее отыскать. В прихожей квартиры, кроме того, на полу был найден троллейбусный билет…

Такова завязка первой книги романа Аркадия и Георгия Вайнеров «Визит к Минотавру». Дело об ограблении квартиры народного артиста СССР ведет старший инспектор уголовного розыска капитан Тихонов.

Возникает подозрение, что к краже причастен один из соседей – Обольников – хулиган, дебошир и пьяница. Поляковы изредка оставляли ключи от своей квартиры его жене, которая помогала им по хозяйству. На бокале в ограбленной квартире обнаружены отпечатки пальцев Обольникова; но установлено, что в самый момент кражи он был в больнице. Возможно, Обольников послужил лишь наводчиком для настоящего преступника, «показав» ему квартиру Полякова с помощью ключей, взятых у жены за несколько дней до ограбления?.. Однако выясняется, что Обольников забрел ночью в квартиру народного артиста лишь для того, чтобы… выпить, к совершенной краже он непричастен.

В ходе следствия инспектор Тихонов сталкивается с некоторыми людьми, знакомыми Л. О. Полякова – Григорием Петровичем Белашом, настройщиком музыкальных инструментов филармонии, и Павлом Петровичем Иконниковым. Иконников в прошлом – талантливый скрипач, но опустившийся ныне человек, враждебно относящийся к Полякову. Письмо, пришедшее в МУР, сообщает, что кто-то видел его в ночь ограбления выходящим из дома народного артиста. Письмо анонимно, но о возможной причастности Иконникова к преступлению свидетельствует и более существенное обстоятельство. В квартире Полякова за несколько дней до ограбления испортился замок (позже экспертиза установила, что он был кем-то намеренно испорчен снаружи). Человек, назвавшийся слесарем из ЖЭКа, починил замок, и народный артист на всякий случай записал телефон слесаря. Оказалось, что телефон с этим номером установлен в квартире близкой приятельницы Иконникова Раисы Никоновны Филоновой…

Вскоре после ограбления обнаруживается одна из похищенных вещей. Двое подростков принесли в радиомастерскую на станции Немчиновка магнитофон, принадлежавший Полякову. Как показали ребята, магнитофон был продан им каким-то пожилым человеком в вагоне электрички, следующей до Одинцова.

Следствие усложняется, когда гибнет Павел Петрович Иконников. Но спустя несколько часов инспектор Тихонов получает письмо, написанное Иконниковым перед смертью. В письме – признание того, что Павел Петрович виновен в преступлении лишь косвенно: кто-то пользовался им «как щитом». Мучительные переживания, раскаяние привели Иконникова к самоубийству.

В результате напряженной работы по сопоставлению отдельных разрозненных фактов (места продажи магнитофона, троллейбусной остановки, на которой, вероятнее всего, был оторван билет, найденный в квартире Полякова, некоторых обстоятельств старых «дел» о кражах со взломом) в Одинцове выявлен настоящий преступник – некто Мельник. В его доме обнаружены вещи, похищенные у народного артиста СССР. Не найдена только бесценная скрипка работы Антонио Страдивари…

ГЛАВА 1. ЧУЧЕЛО МИНОТАВРА

Будущее скрыто от глаз человека. Поэтому ошибки, возможные в будущем, всегда накрепко связаны с прошлым. То, что вчера было только планом, лишь сегодня превратится в поступок, а завтра мы сможем оценить его как ошибку. Но завтра наш поступок уже полностью отойдет в прошлое, и оценка ошибки становится мерой отношения к прошедшему. И потому ошибки становятся необратимыми. Прошлое не возвращается, унося в себе тяжелую дань наших потерь. Пытаться исправить ошибку глупо, за ошибки надо расплачиваться. И платой является необходимость начинать все сначала.

Об этом горестно думал Антонио Страдивари, слушая рассказ Луиджи. Пиччони. Сегодня тот вернулся из Ливорно, где встретил в порту старшего сына Страдивари, неделю назад убежавшего из дому. Паоло Страдивари сказал Луиджи, что нанялся матросом на корабль, уходящий в Бразилию. Отцу поклона не передал и пообещал вернуться из Бразилии богачом – из Америки ведь все возвращаются крезами…

Так в чем ошибка? Учил, воспитывал неправильно? Или, может быть, сын имеет право сделать выбор сам – стать продолжателем дела отца или начать жизнь морского авантюриста? Да, в доме никому и в голову не приходило, что Паоло может заниматься чем-то другим, нежели строительством скрипок. В двенадцать лет отец вложил в его руки деревянный циркуль и маленький фуганок, и с тех пор изо дня в день, кроме первого дня пасхи и рождества, они стояли вместе у верстака. Потом встал рядом и Джузеппе. Потом верстак пришлось удлинить – понадобилось место для Франческо. Месяц назад занял свое место в мастерской Омобоно – ему исполнилось уже десять лет.

В доме вырос предатель. Если бы Паоло сказал отцу, что не хочет придумывать скрипки, неинтересны ему неразгаданные секреты лака, и наплевать, как прорезать эфы, чтобы получить наиболее полный, сочный звук, потому что он хочет быть бочаром, каменотесом, художником, гончаром или землепашцем, то при всей тяжести удара Страдивари примирился бы с этим. Но бросить то, что с такой мукой изыскивал отец и вручил ему в руки, ради призрачного блеска легких денег, чужих денег, которые можно быстро и просто добыть – этого понять, простить и принять Страдивари не мог.

Он сидел в тягостном оцепенении и думал о том, что, видимо, пришла пора испытаний. До сих пор он был удивительно, небывало счастлив, ибо все, о чем может мечтать человек, он имел. Он был здоров, силен, имел четырех сыновей, очень богат, а имя Страдивари известно во всей Европе.

Ребята росли крепкими, ловкими и смышлеными. Часто, сидя во главе длинного обеденного стола, Антонио прикидывал, а сердце при этом сладостно замирало: слава дома Амати взошла в зенит в третьем поколении и увенчалась искусством Никколо Амати – внука. Если его судьба уподобится судьбе Андреа Амати, то род Страдивари останется в веках. Спохватившись, он торопливо крестился, отгоняя эти сладкие и пугающие мысли.

И вот первый удар судьбы грянул. Страдивари встал и тяжело прошелся по мастерской. Трое ребят с испугом и непониманием смотрели на враз постаревшего отца. Сплетник Пиччони набил трубочку, раскурил и тоже с любопытством уставился на Антонио: что-то теперь скажет этот гордец?

Страдивари стоял посреди мастерской, сложив руки на груди, раскачиваясь с пятки на мысок. Потом не спеша, хриплым голосом проговорил:

– Младший сын Андреа Амати, дядя моего учителя Никколо – Антонио Амати повесился в мастерской, когда ему исполнилось двадцать три года. Но дом Амати от этого не рухнул. И дом Страдивари перенесет потерю сына…

– Даст бог, вернется еще, – сказал благодушно Пиччони.

– Нет, сюда он не вернется, – твердо сказал Страдивари. – Ты, Джузеппе, иди к канонику и закажи заупокойную службу по сыну моему почившему Паоло…

– Да что вы говорите такое, синьор Антонио! – воскликнул Пиччони.

– То, что вы слышали. У Антонио Страдивари не может быть сына – бродяги и вора.

– Почему же вы думаете, что он обязательно станет вором?

– Потому что легко богатеют люди только воровством и обманом. Итак, с этим покончено. Простите меня, сосед, но мы и так потратили много времени, нам надо работать. Джузеппе, вернешься от попа, начинай шлифовать деки для этого альта. Ты, Франческо, расширь эфы на два волоска. Омобоно, сынок, смотри, нож фуганка должен идти ровненько вдоль волокон дерева. Видишь, тогда не получается заусенцев… Давайте, ребятки, время не ждет…

* * *

Комиссар отбивался по телефону:

– Да, я очень ценю и уважаю наших розыскных собак… Конечно… Но я не председатель Моссовета… А в исполком с ходатайством об отводе участка вошли… Ага – очень остроумный совет… Вот слушай, Кузнецов, у меня тридцать шесть офицеров на очереди за жильем, так что я сначала на этот вопрос употреблю свое влияние… А собачки подождут немного… Ну давай, привет…

Комиссар положил трубку и спросил меня:

– Так сколько их, по-твоему, было?

– Не меньше двух – наверняка.

Комиссар почесал щеку тупым концом карандаша, задумчиво, будто вспоминая, сказал:

– Помнится мне, кто-то когда-то голову давал наотрез, что там побывал один человек.

Я принужденно улыбнулся:

– Что делать – я задним умом крепок. Как говорит про меня Лаврова – ле спри де эскайе.

– Это что? – с интересом посмотрел на меня комиссар.

– По-французски значит: «лестничный ум».

– А! Ну да, эскалатор – лестница! – сообразил комиссар. – А она что – только говорит или думает так же?

– Трудно сказать. Наверное, думает.

– Это плохо. Подчиненные должны уважать начальство – тяготы служебные кажутся много легче.

– Точно! – радостно заухмылялся я. – По себе я это давно заметил.

Комиссар сказал:

– Так что ты своим эскалаторным умом надумал?

– О том, что Мельник провернул такую акцию один – и говорить нечего. Скорее всего его использовали как инструмент…

– Это в части организации преступления. А в реализации его? В самом факте кражи сколько человек участвовало? Ведь очистить квартиру Мельник мог и один.

– Не думаю, чтобы он в квартире был один. Во-первых, из трех скрипок в доме вор безо всяких сомнений взял самую ценную. Во-вторых, отпечаток ноги Мельнику не принадлежит – ботиночек аккуратный, сороковой размер.

Комиссар побарабанил толстыми короткими пальцами по столу, пригладил белесые прямые волосы, посмотрел своим хитрым зеленым глазом на меня вприщур:

– А я допускаю, что Мельник вообще не притрагивался к скрипке.

– А как же?

– Не знаю, – пожал плечами комиссар. – Допускаю, что те, кому нужна была скрипка, оставили ему, как всякому наемнику, взятый город на разграбление.

Зазвонил телефон. Комиссар снял трубку:

– Слушаю. Ну? У меня. А что такое? А-а, это всегда надо приветствовать. Доставьте его прямо ко мне.

Комиссар положил трубку и, подняв палец, значительно сказал:

– Арестованный Мельник просится на допрос. Но с тобой, видишь, не захотел разговаривать, а изъявил пожелание дать показания главному генералу в МУРе. Удовлетворим просьбу?

– Обязательно.

Комиссар надел очки, весело взглянул на меня:

– Вот видишь, Тихонов, как хорошо быть генералом!

– Я думаю…

– То-то! Ты сколько пыхтел, пока жука этого изловил? А вся слава от его признания мне достанется.

Я махнул рукой:

– Это мы еще посмотрим…

– Чего смотреть-то?

– А чего он скажет?..

Мельник остановился посреди огромного кабинета: настороженно закинута голова, руки за спиной – прямо стрелецкий воевода перед казнью. Сердито повел клочкастыми бровями, посмотрел на меня мельком, перевел взгляд на тускло высвечивающие серебром погоны комиссара, снова глянул на меня, недовольно сказал:

– А он здеся зачем? Я ведь сказал, что только главному буду давать показания!

Комиссар вышел ему навстречу из-за стола, сделал несколько мелких катящихся шажков и замер в испуге:

– Степан Андреевич, никак я вас прогневал? Недовольны вы, что пустил я на допрос инспектора Тихонова? Может, прогоним его? Мне же беседа с вами куда как дороже!

– Я свое слово сказал! – отрубил Мельник.

Комиссар обернулся ко мне:

– Слышал, Тихонов, золотое слово? Прямо ума не приложу, что мне и делать теперь. Ведь не будет, я думаю, говорить со мной Мельник. Ах, жалость-то какая! Может, такое счастье раз в жизни человеку выпадает, а ты мне, Тихонов, все испортил. Он у тебя где, в КПЗ содержится?

Я кивнул. Комиссар горестно развел руками, торопливо вернулся за стол, тяжело вздохнув, сказал:

– Значится, так: переведи его в тюрьму, то бишь следственный изолятор. Это раз. Теперь два – подготовь материалы для предъявления ему также обвинения в краже государственного имущества в особо крупных размерах. Сколько там по девяносто третьей статье по «приме» полагается, запамятовал я?

– От восьми лет до расстрела.

– Прекрасный диапазон, – одобрил комиссар. – И третье. Затребуй все дела – Калаганина, Фомки Крысы, Финогея, Сявки Сидоренко, ну, короче, всех по списку, где проходил инструмент нашего уголовного фабриканта. Привлекать мы тебя, Степан Андреевич, и по этим всем делам будем, – ласково заверил комиссар. – Чистое соучастие в стадии приготовления преступления. А засим, как говорится, не смею задерживать, конвой вас ждет в приемной.

Мельник не ожидал такого поворота. Он как-то весь съежился, усох, ростом стал меньше, к выходу пошел, тяжело двигая враз зачугуневшими ногами. У дверей остановился, оглянулся на комиссара, сказал сердито:

– Я думал, у нас душевный разговор получится…

Комиссар по-кошачьи легко, неслышным, плывущим шагом пересек кабинет, и, как в волшебстве кинематографа, вдруг исчез его животик, стали незаметными все лампасы, колодки, погоны, исчезла благообразная генеральская важность – он летел через коробку кабинета, как пущенный из рогатки литой камень. И это был вновь молодой, прославленный своей удивительной лихостью и бесстрашием оперативник, который четверть века назад внедрился в наводившую на всех ужас банду «Черная кошка» и переловил бандитов всех до одного. Чудо перевоплощения свершилось на глазах, будто комиссар сбросил с себя, как ненужный комбинезон, всю свою вальяжную внешность и оттуда, из этого – парадного – комбинезона выскочил сухой, жилистый, черный от злости человек.

– А почему у нас с тобой должен был получиться душевный разговор? – тихо спросил комиссар, и от этого тихого голоса, почти шепота, Мельник вздрогнул.

Честное слово, от неожиданности я сам испугался! Комиссар подошел к Мельнику вплотную, но все равно было как-то незаметно, что вор выше его на целую голову. Комиссар смотрел ему в подбородок, не задирая головы, и Мельник против воли стал клониться, его как-то судорожно изгибало – так старался он поймать взгляд комиссара.

– Ты что думал? – так же тихо, без выражения сказал комиссар. – Стоит тебе согласиться, так я здесь чай с пирогами накрою, сядем в обнимку и поговорим про жизнь твою, мною загубленную? Да? Вот на-ка, выкуси! Ты вор, старый уголовник, ты мне, Тихонову, ты всему нашему народу поперек горла стоишь! Ты украл скрипку, которую гений в слезах и поту выстрадал! И играл на ней гений, счастье людям каждым мгновением дарил, а ты обокрал весь народ – и теперь ко мне явился, снизошел до дружеской душевной беседы, Ты что думал, что я, советский генерал, буду пожимать лапы твои поганые, унижаться перед тобой, к тебе в настроение подлаживаться – сделай милость, Мельник, расскажи мне, по дружбе нашей возникшей, как ты скрипочку упер? Не дождешься! Ишь добродей нашелся! Ты что-то не пришел ко мне с душевной беседой, когда мы тебя искали. А когда Тихонов, как кота нагадившего, из-под шкафа тебя за шиворот выволок, ты про душевность вспомнил! Я из-за таких ребят душевных инфаркт имею, три ваших пули в себе ношу и без снотворного уснуть не могу! И никаких снисхождений не жди себе – это я тебе именно душевно обещаю. Поэтому ты или всю правду – слышишь, всю! – расскажешь, или мы с тобой вопрос решенным считаем. Доказательств по делу – вот, по самую маковку!

Комиссар повернулся на каблуках, спокойно, не спеша прошел к своему креслу; и в то мгновение, пока усаживался, он успел вновь неуловимо нацепить комбинезон своего спокойного благодушия.

– Черствые и бездушные мы люди с тобой, Тихонов, – блеснул он золотыми зубами. – Не имеем деликатного подхода к молодому, неопытному человеку, впервые оступившемуся в жизни.

Я засмеялся:

– Мельник у нас действительно тонкий, мечтательный паренек. Ну так что, Мельник?..

Он подошел к столу, уселся прочно, провел рукой по лысине, деловито сказал:

– А чего ж теперь делать-то мне?! Придется говорить, а то, я вижу, сердит вы, гражданин начальник, сразу в амбицию. Чего ж вас злить понапрасну, и так видать, что вы мужчина серьезный.

– Это с самого начала надо было понять – для собственной же пользы, – сказал комиссар и, нажав кнопочку на пульте, сказал в микрофон: – Стенографистку ко мне…

– С чего начинать? – спросил Мельник.

– Сначала. С детства с самого.

– Э-э, долгая будет тогда история. Мне ведь, почитай, годов, как вам обоим, будет.

– Ты на нас жалость не нагоняй, – сказал комиссар. – А лет тебе всего на пять больше, чем мне.

– Труднее мои годы были, потому много они дольше, – мотнул головой Мельник. – Прятаться – оно завсегда тяжельше, чем вдогонку бегать.

– Угу, – кивнул комиссар. – Кто же это тебя прятаться заставлял? Ты же ведь, говорят, как Кулибин, все своими руками сделать можешь. Вот и работал бы себе на здоровье.

– Задарма-то? – зло посмотрел на него Мельник. – Кабы жизнь по-другому выстроилась, я бы миллионер был, своим заводом управлял бы, а не у тебя в кутузке горюнил с ворами-то.

– Чем же это жизнь твоя не задалась?

– Потому как жить по-людски не даете – если человек умен и к работе охоч, должен иметь он свое материальное награждение. Я работать спор да умел, а рядом дармоед. Ему за общественность, за болтовню – грамоту; он, бездельник, как всяк дурак, красному рад, да и не стоит он большего, а мне – на кой шиш нужна мне грамота? Я свою прибыль иметь хочу, а мне прогрессивку, пятак за просто так, в зубы ткнут – и на Доску почетную. Ударник! А мне ваш почет, как рыбке зонт. Мне моя копейка надобна, тогда бы сроду на чужую не позарился. Да и не брал я никогда чужого, вот до последнего случая. Инструмент фартовым людям делал – это было! Так они его за деньги покупали у меня, а что там творили они с ним, меня это не касаемо.

– Хороша у тебя философия, – пробормотал комиссар.

– А чего в ней плохого? Это если я в сельпе топор куплю да жене дома башку снесу, что же – продавца со мной под суд? Я свой труд, умение приложил, вещь изготовил, а там не мое дело – фомкой и гусиной лапой орудуют или пользуют как гвоздодер, либо там вороток!

Комиссар тихо засмеялся и спросил:

– А ты зачем молнии на фомках ставил? Вещь приметной делал, скорее засыпаться можно было. Зачем?

Мельник пожал плечами:

– Просто так ставил. Вроде знака моего мастерового…

Комиссар покачал головой:

– Не, неправда это, что просто так. А знак свой – это точно. Чтобы не спутали. Риск хоть и понимал, а жадность была сильнее. Блатной переплачивал охотно, шик свой в этом видел, да и вроде гарантии были твои молнии для него – знали, что ты хороший мастер. Но это теперь все неважно, я так, кстати, спросил. Значит, заработку тебе честного не хватало, повязался ты с ворами. Так?

– Так, – согласился Мельник.

– А я вот на тебя уже все бумаги вытребовал, – сказал комиссар. – Не видать, по ним, чтобы ты сильно бедовал на государственной получке. Куда тебе больше было, у тебя же детей нет?

– А при чем дети? – удивился Мельник. – Человеку и без детей копейка живая нужна.

– А зачем? – простовато спросил комиссар.

Мельник наклонился к нему ближе, жарко дыша жадностью и завистью.

– Ты соседей, чай, только на нижнем этаже у себя видел. Покои у тебя в квартире, поди, барские, как генералу полагается быть. И машиночка черная, лаковая, с шофером подается по утрам теплая, чтоб не застыл ты по дороге, спаси бог. И дачка об два этажа, из кирпичиков сложенная, с участком на гектар на цельный – все, все это имеешь. А мне почему нельзя? У нас ведь равенство! Или я рылом до равенства не вышел? Так ты скажи – я еще потерплю, повременю, когда мне все это понастроят да на блюде с полотенцем подадут…

Комиссар задумчиво барабанил по столу карандашом, а я про себя засмеялся – Мельник до удивления попал не в цвет: комиссар только три года как переехал из коммунальной квартиры в двухкомнатную малогабаритную, из физкультурных соображений принципиально ходит на работу пешком, а дачи не имеет, поскольку яростно ненавидит всякие дачные кошелки, комаров, клубничные грядки и необходимость ежедневно терять два часа на езду. По той же причине он терпеть не может охоту и рыбалку.

А комиссар сказал:

– Да, имею. Квартира хорошая, и дачка ничего, не жалуюсь. И шофер с машиной положен мне по должности. Ну и что? Что следует из этого?

– А то следует, что ты от государства все это за так имеешь, а мне хоть бы малую толику от добра твоего, руками своими мозолистыми заколотить надобно. Вот и считаешь ты меня жуликом, а я ведь хуже тебя только тем, что тоже жить хочу по-людски…

Комиссар засмеялся и с любопытством спросил:

– А кто был твой папа, Мельник? Чем отец занимался?

– Не бойся, не фабрикант, не помещик, не эксплуатировал никого. Трудовой был он человек.

– А точнее? Где трудился? Батрачил? На заводе Нобеля лямку тянул?

– Не батрачил, но и ему в жизни досталось горюшка да слез хлебнуть. Мастеровой он был человек.

Комиссар открыл ящик стола и достал несколько бумажек.

– Вот запросил я о тебе сведения по месту рождения, и подтвердили мне, что твой папаша был действительно человек мастеровой. Архивы, знаешь, какую память долгую держат? И людей-то уж никаких не осталось с тех пор, а там все записано.

Мельник подсох лицом, глаза потускнели, пропал в них жаркий, злой блеск. А комиссар надел на нос очки, отодвинул бумагу подальше от глаз:

– «…Мельник Андрей Никандрович, 1882 года рождения, мещанин города Самары, почетный городской гражданин, жалован золотой медалью Союза русских промышленников, владелец собственного каменного дома и двух доходных домов, держит механическую мастерскую с кузней и слесарную мануфактуру, имеет откупной лист на сборку и ремонт самодвижущихся экипажей американской компании «Форд». В августе 1916 года получил заказ военного министерства на изготовление бронеавтомобилей, но развернуть производство смог только в 1918 году и поставлял броневики для армий атамана Краснова и генерала Деникина. Участник контрреволюционного заговора в Самаре, расстрелян по приговору Военно-революционного трибунала…»

Комиссар положил бумагу на стол и сказал:

– Вот видишь, и впрямь папаша твой мастеровой был человек.

– А что ж, по-вашему, я за своего отца ответчик? Мне восемь лет было, когда он помер.

– Почему же «ответчик»? Я это к твоему разговору насчет моих богатств несметных и твоей сирости. Моего папашу убили вовсе под Волочаевкой, и был он не мастеровой, а крестьянин из-под Кондопоги. И когда стали мы с тобой сиротами-беспризорниками, перспективы у нас были равные. Но ты был умный – и хотел свое хозяйство поставить. А я был глупый, и от своего голодранства хотел весь мир накормить. Ты на рынке стал чайники паять, а в меня кулак Спиридонов классовое сознание вселил железной чекой по башке. Потом ты стал потихоньку ворованное скупать, а я на Путиловский подался. Ты у себя дома мастерскую налаживаешь, а я – на рабфак. По радио поют: «Вставай, страна огромная…» – я под Ельню, а ты с язвой-то со своей – под бронь механиком-наладчиком на хлебозавод. Что ты так смотришь на меня? Я твою биографию хорошо прочитал…

– Оно и видать! – сказал Мельник.

– Конечно, – невозмутимо ответил комиссар. – Я с батальонной разведкой через линию фронта, а ты с буханкой под фуфайкой – через проходную. Да-а, значит, пришел я с фронта – и в ОББ, отдел борьбы с бандитизмом, а ты – за старое. Я – по «малинам» и притонам, а ты – им инструмент надежный, двумя молниями меченный. И в конце – оба мы с тобой в этом кабинете, только я здесь хозяин, а ты – мне ответчик. Вот видишь, как оно все раскрутилось. А ты боялся, что душевного разговора у нас не получится. Вот теперь и объясни нам, как ты на это дело пошел.

Долго сидел Мельник молча, уперев ладонями тяжелую шишкастую голову; и по напряженной широкой спине его я видел, как борются в нем, кипят злость, усталость, гнев, досада, сожаление о невозвратимом, бессилие и необычайная, громадная тоска и жалость о том, что было сделано в целой жизни и теперь бесследно утекает, как вода из пригоршни.

– Ладно, о пустом поговорили, давай по делу теперь, – сказал он.

– Давай, – согласился комиссар.

– Пусть барышня пишет. – Мельник кивнул на стенографистку. – А ты запоминай или там как хочешь. Значит, явился ко мне лет пять назад человек. Стрижка модная – «под ноль»; ясно, с какого курорта. Человек он, видать, немалый – сразу от нескольких моих клиентов привет передал. И не туфту какую-нибудь, а враз я понял – с делом пришел.

– Он вам предложил что-нибудь? – спросил я.

Мельник покачал головой:

– Нет. Привет передал, сказал, что придет еще – поговорим о делах. Про жизнь мою спросил: какие заработки. А какие они сейчас, заработки, – вы ведь всех воров-«законников» переловили, тех, что инструмент мой пользовали. Шантрапа всякая осталась, так что я не по воле, так по нужде со всеми своими делами завязал – нет боле спроса на мой товар. Ну, дал мне этот человек двести рублей…

– За что? – заинтересовался я.

– Ни за что. В виде временного вспомоществования; мол, ждут нас хорошие будущие дела, это вроде аванца. Я и скумекал, что большой корабль ко мне прибыл, коли ни за что ни про что две сотняги дает – под одни разговоры.

– Значит, вы понимали, что этот человек преступник и планирует противозаконное дело? – задал я линейный вопрос.

– Ну ясно, что не фининспектор. Ты же мне из своей зарплаты две сотни за знакомство не подаришь. Да, короче, исчез он после этого почти на год, а когда явился вновь – не узнал его: разнаряжен, как из-за границы. Обустраивался, говорит, дела приводил в ажур. После этого стал регулярно заглядывать – водки, закуски навезет, анекдоты говорит, о том, о сем расспрашивает, а про дела ни гугу. Я его, конечно, не подгоняю – мерин на кучера не нукает. Пока однажды не приехал он без водки, весь сурьезный. «Давай потолкуем про дела», – говорит мне.

– Когда это было? – спросил комиссар.

– В первых числах октября.

– К этому времени вы что-либо знали о нем – кто он, как зовут, где живет, чем занимается? – Мне казалось, что сейчас Мельник говорит правду, и очень хотелось выжать из него информации побольше, пока не передумал.

– Ничего я о нем не узнал и посейчас не знаю. Яков Крест он назвался, а имя это его, кликуха ли – кто знает. У нас ведь тоже отношения, как в кино у шпионов, – за лишние вопросы язык могут отрезать. Да и вообще – чем меньше знаешь, тем спокойнее.

– А что бы ты мог сказать о нем как о человеке? – спросил комиссар. – В «законе» он? Или из приблатненных? Культурный он мужчина или как?

– Не знаю, – пожал плечами Мельник. – Непонятный он человек. Я ведь мазуриков всяких достаточно повидал, а этого понять трудно. Он как мылом весь намазанный: только чуток прижал, глядь, – уже выскочил. И крутой мужик, жестокий. Ему по глотке полоснуть, я думаю, как тебе – сморкнуться.

– Ну-ну, – сказал комиссар. – Так о чем вы серьезно толковать стали?

– «Я, – говорит мне Крест, – считаю тебя человеком обстоятельным, потому не боюсь тебе открыться. Я ведь, – говорит, – не от себя работаю. Есть один человек, большой Хозяин. Ты про него и не спрашивай даже, я скорее под «вышку» пойду, чем назову его. Умнейший человек. Вот предлагает он одно плевое дело, а деньги посулил за него большие». – «Какое дело?» – спрашиваю. «Квартиру открыть». Я ему отвечаю, что сам на кражи не ходил, никогда и не пойду – боюсь. Я не по этому делу. А Крест смеется: «Забудь, Степан Андреевич, всякие уголовные штучки, тут кражей и не пахнет; эти, мол, люди орудуют делами, которые нам и не снились. Тебе надо подобрать ключи, открыть квартиру. Хозяин туда войдет, а тебе и близко подходить нельзя. Хозяин посмотрит в столе какие-то бумаги и уйдет, заперев дверь. Деньги в зубы – и катись!»

– Ну, и вы согласились, – сказал я.

– Не враз. Думал я долго. И чем больше, тем пуще охота разбирала. Мне ведь это действительно плевое дело. А деньги посулил он хорошие, и как раз к лету хотел я кровлю железом перекрывать – копейка лишняя бы не помешала.

– Так, дальше, – попросил комиссар.

– Дальше согласился я вскрыть дверь. А Крест снова хохочет. «Одумайся, – говорит, – дядя, кто это в наше время ходит замки ломать по ночам! Работа должна быть ювелирной, чтобы никто и не заметил гостей непрошеных». – «А как же быть?» – спрашиваю. «Да Хозяин, – говорит, – все уже придумал и обеспечил. Придешь ночью в этот подъезд, поднимешься на пятый этаж и загонишь шплинт в замочную скважину. А утром с чемоданчиком, – вроде слесаря жэковского, звони в дверь – пришел краны проверять. Станут они отпирать, а замок-то совсем плохо работает со шплинтом внутрь загнанным. Для них-то, очкариков, все слесаря едины; они тебя, как пить дать, попросят замок посмотреть. Вот когда шплинт вынешь, попроси ключи – замок проверить – и на мастику отожми их все. А я пока что владельца квартиры по телефону отвлекать буду, чтобы не мешал он тебе. Закончишь работу, дадут тебе там обязательно рублишко-другой на чай. Ты поблагодари и предложи при любой нужде вызывать тебя прямо по телефону. И номер дай». Удивился я тогда сильно: какой это телефон еще? А Крест говорит: «Не твоего это ума дело, ты смотри не вздумай самодеятельность только разводить – запомни номер и скажи». И добавил мне: «Знай, пока ты будешь слушать и железно выполнять мои указания, все будет нормально. Только от себя ничего не придумывай – это самое главное». В общем, все, как было велено, я сделал…

– А Хозяин не изъявлял пожеланий познакомиться с вами? – задал вопрос я.

– Крест мне сказал, что я увижу Хозяина один раз в жизни, когда квартиру открывать буду. И не только, упаси бог, ему вопросы задавать, но просто разговаривать чтобы не смел. Если что-нибудь Хозяину понадобится, он у меня сам спросит.

Комиссар усмехнулся:

– Видишь, Тихонов, какой у нас корифей под окнами бродит, а мы с тобой спим спокойно, и не чешемся.

Мельник сказал:

– Он не уголовный – я это точно знаю. Навидался, слава богу. Он из фраеров. Но власть, видать, агромадную имеет, коли перед ним Крест такой шестеркой бегает. Но это, конечно, я опосля разглядел. А пятнадцатого числа, в четверг утром, встретились мы с Крестом в городе, и сказал он мне, что вечером пойдем на эту квартиру. И дает записочку мне, чтобы отправил я телеграмму по адресу. Я спрашиваю: «А на кой телеграмму?» Он смеется: «Облысел ты от годов, Мельник, а ума не нажил. Если придем вечером, а телеграмма внизу в ящике лежит – значит, пуста квартира, иди себе спокойно». Ну, распрощевались мы до ночи, и поехал я к себе, навел порядок. Волновался я, конечно, ведь впервой шел на такое дело. Поужинали мы со старухой, и поехал я в двенадцатом часу в Москву. На Маяковской площади встретил меня Крест, сам веселый, злой… «Автомобиль личный подготовил», – говорит. И показывает мне «козла» – вездеходик газовский. А тут подъезжает такси, выходит человек, и Крест мне говорит: «Хозяин прибыли собственной персоной». Подбежал к нему Крест, извивается, как пиявка на шее, что-то шепчет на ухо. А тот молчит, стоит как камень. Потом, не оглядываясь, пошел в подворотню, а Крест мне показывает давай за ним! В подъезде Хозяин открыл дверь лифта, подумал чуть и говорит мне: «Поднимайтесь и открывайте дверь. Я пойду пешком». Ну, короче, когда он поднялся, я уже все замки отпер. Вошел он в темную квартиру и, слышу, из передней велит: «Спускайтесь вниз по лестнице, ждите внизу, на улице». Я и пошел с радостью, от греха подальше. Минута прошла – никак не более, – смотрю, и он выходит из подъезда, и в руках у него ничего нет. Дошли мы до машины, Крест – навстречу. «Как?» – спрашивает у Хозяиина. Тот кивнул только – порядок. Крест протягивает мне деньги и говорит: «Чеши отсюда, завтра к тебе приеду». Влезли они оба в «козла» и уехали в сторону Самотеки.