Текст книги "Искатель. 1972. Выпуск №1"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Морис Ренар,Ричард Гемен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– А ты? – спросил комиссар.

– А я пошел в сторону улицы Горького, и стала разбирать меня досада. Стоит фатера отпертая, в парадном ни души, вещей там всяких и денег небось навалом. А самое главное – забрало меня за живое сомнение: если они мне такую деньгу только за погляд отвалили, то здесь чего-то не просто так, И телефон, который я оставил в этой квартире, покоя не давал – опасался я, что это мне Крест какую-то пакость учудил, только я не понимаю какую. Ни один вор никаких телефонов оставлять фраерам не станет. И ключи в кармане звякают, как по сердцу ударяют. Тогда я вернулся…

– Ну-у, орел! – ахнул я.

– Да, – твердо повторил Мельник. – Понял я, что обжали они меня, жулье проклятое! Как зашел в кабинет, так и увидел, что шкаф разворочен, и вспомнил, что Крест у меня брал фомку. Драгоценностей, наверное, камушков разных набрали и денег да сбежали. Ну ладно, я и сам с усам. Взял чемоданы здесь же, набил их, чем под руку попадя, – а там все доброе, бери любое, не прогадаешь. Вырвал листки из книги телефонной, сжег, а пепел на полу растоптал. И ушел. Вот и вся история, чего знал – рассказал. А теперя можете судить…

Комиссар закурил сигарету, щелкнул несколько раз зажигалкой, задумчиво глядя на рвущуюся из форсунки струю голубого пламени, невесело хмыкнул:

– Н-да, историйка интересная. Что ж, Тихонов, спрашивай – тебе и карты в руки…

– Как выглядел Хозяин? – спросил я.

Мельник свел морщины на лбу.

– Как? Обычный он человек, ничем его и не приметишь особенно. Чуть пониже тебя ростом, не толстый. Кепка на глаза надвинута, и воротник поднят. Очки большие на нем были, не то чтобы черные, а темноватые такие.

– При встрече вы его сможете опознать?

– Кто его знает, – развел руками Мельник. – Видел-то я его совсем чуть и притом все время в темноте.

– А Крест? Креста сможешь описать подробно?

– Конечно, смогу. Да толку-то что с этого? Вот стоит он перед глазами моими, а тебе-то в мозги его портрет я же не передам!

– Это не страшно! – успокоил я его. Прибор у нас есть хороший; и если стоит он у вас перед глазами, то вы нам его на приборе нарисуете, как в фотографии.

Мельник недоверчиво посмотрел на меня:

– А почем же ты знаешь, что я рисовать могу?

– Вам и не надо рисовать. Прибор это сам сделает. Сколько лет Кресту, на ваш взгляд?

– Под пятьдесят примерно. Но парень он крепкий.

– А Хозяину?

– Не могу я точно сказать – плохо видел. Но так, по фигуре судя, он еще не старый.

– Скажите, Крест приехал к вам на другой день, как обещал? – спросил я.

– Нет. Я думал, что он пропал насовсем. Да и чего греха таить, рад я был этому, больше рожу его ехидную не видеть. Хоть и жалко, что такой клиент наваристый ушел. Но только через неделю он объявился снова.

– Чего сказал?

– Сказал, что, мол, все в порядке. Хозяин доволен. Я и сообразил, что он не знает о том, как я после них там потрудился. Ну выпили мы, потолковали. Опосля он сел и написал кому-то два письма. Одно с собой забрал, а второе мне дает. «Смотри, Степан Андреевич, – говорит, – не забудь, отправь его ровно через три дня. Ровно!» Я его спрашиваю: «Что за письмо такое?» А он смеется. «Это, говорит, – очень важное письмо, смотри не забудь. По этому письму, – говорит, – вместо нас, грешных, Хозяин заместителя отправит на Петровку оправдываться». Непонятно это мне, конечно, было, а Крест все загадками говорит: «Ты Хозяина слушай, он человек умнейший, зря не сделает». – «Так коли все шито-крыто, то на кой ляд письма эти посылать?» – спрашиваю я его. Он мне объясняет: «Милиция на розыске по крупному делу, если следов не имеет – прямо сатанеет. Чего хочешь можно ожидать от них, если им совсем зацепиться не за что. Вот им и надо помочь – пусть и следы будут, и ответчика им подходящего надо подыскать, пусть занимаются всласть. А времечко-то капает, бежит – и все от них, и все к нам. А как до конца докопают да вместо дела найдут фигу, им дороги назад нет – начальство им головы поотрывает за такие ошибочки. Вот и наденут они хомут на того дурака, письмецо который получит. У них там тоже бухгалтерия арапская – план выполнили, галочку поставили, дело можно закрывать…»

Мельник замолчал, перестал скрипеть карандаш стенографистки, комиссар крутил пальцем на столе зажигалку, я пытался изо всех сил сосредоточиться, найти хотя бы микроскопическую щель. Но бесполезно – вход в лабиринт был фальшивым, за нарисованной дверью пугающе темнела глухая стена, и Минотавр был ненастоящим – нам подсунули его чучело…

– «Только один, неизвестный человек, который использовал меня как щит во всей этой истории с кражей скрипки…» – сказал я негромко.

– Чего ты там бормочешь? – поднял голову комиссар.

– Это Иконников написал в последнем письме. Есть во всей этой истории человек, который точно знает, что мы делаем, и ведет активную контригру. А называется он Хозяин.

– Может быть, – пожал плечами комиссар. – А может быть, и нет.

– Вы полагаете, что есть еще закулисная фигура?

Комиссар засмеялся:

– Можно подумать, что Хозяин и Крест сидят у нас в приемной, и осталось только разыскать какую-то таинственную закулисную фигуру. Сейчас и эти двое пока что только звук. Ну, по Кресту мы сделаем фоторобот. А Хозяин? Даже примет нет толковых…

– А может, запросить центральную картотеку на кличку Крест?

Комиссар махнул рукой:

– На двести человек список пришлют. Ты знаешь, что на блатном языке значит Крест?

Я неопределенно хмыкнул.

– Крест значит – вор. Мы с проверкой кандидатов на эту кличку два года будем заниматься.

– Что же делать? У нас ведь никаких выходов на них нет!..

Комиссар посмотрел на меня поверх стекол очков:

– Слушай, Тихонов, а ты никак растерялся? Ц-ц-ц!.. – защелкал он сочувственно языком.

– Тут растеряешься! Голова кругом идет!

– Ай-яй-яй! Какая у тебя слабая голова-то, оказывается. И все-таки, друг мой ситный, придется думать. Имеем мы с тобой композицию из трех человек – Мельник, Крест, Хозяин. Распределение ролей в преступной группе мы себе представляем. Мозговой центр – Хозяин, администратор – Крест, техническое исполнение – Мельник. Это на стадии подготовки и совершения преступления. Такие сообщества для нас не новость. Но затем начинаются вещи несколько необычные…

Я понял, куда клонит комиссар. Я вспомнил его знаменитое отборочное «сито» – сейчас он начнет методично просеивать людей и факты, попавшие, в наше поле зрения.

– Да-а, значит, стало нам ясно, что кто-то сбивает следствие с толку. Успешно они действовали?

– Довольно-таки.

– Вот и я о том же. Они отбрыкивались не вслепую, что было бы глупо и только могло привлечь к ним внимание, а действовали совершенно продуманно, точно; я бы сказал, они активно взаимодействовали со следствием, эффективно дезинформируя его. Что следует из этого?

– Они были осведомлены о направлении поиска и состоянии его на отдельных этапах.

– Каким образом? – быстро спросил комиссар.

– Я вижу только два пути: утечка информации, или преступник уже прошел по делу незамеченным. В процессе допроса он мог негативно представить себе положение вещей.

Комиссар закурил сигарету, помахал рукой перед глазами, отгоняя дым, помолчал, потом спросил:

– Для дальнейших наших размышлений какой путь тебе предпочтительней?

– Со всех точек зрения я настаиваю на втором.

– Спокойнее, меньше пафоса. Я ведь тоже предпочитаю второй. Правда, он требует самого внимательного изучения объекта их атаки. Почему они предприняли генеральное наступление именно на Иконникова?

– По-моему, это очевидно. Иконников много лет находится во враждебных отношениях с Поляковым, он имеет репутацию странного человека с приличной сумасшедшинкой. Поведение его в последние годы просто непонятно, а непонятное всегда вызывает подозрение. Это очевидно, – повторил я.

– Вот тебе это очевидно, а мне нет, – сказал комиссар и развел руками так, будто извинился за свою непонятливость. – Мне это не очевидно. Во всяком случае, на месте Хозяина я бы не счел это серьезной базой для атаки.

– Почему?

– Потому! Этот вор – умный и бывалый человек, судя по всему. Он-то знает, что будь Иконников семь раз странный человек – если он не воровал скрипки, то побьемся мы, побьемся с ним и принесем, как говорится, свои извинения.

– Допускаю, что большего им и не надо было – оттянуть то время, что мы будем топать по неправильному пути.

– Не-ет! – качнул твердо головой комиссар. – Я думаю, что выбор пал на Иконникова по другой причине.

– А именно?

– Именно? – Комиссар снял очки, покрутил их на пальце, бросил на стол и быстро сказал: – Иконников и был для них источником информации.

– Как? – не сразу понял я.

– Иконникова выбрали потому, что один из воров был ему близким человеком. – Комиссар встал из-за стола, прошелся по кабинету, задумчиво сказал: – После разговора с тобой Иконников встречался с этим человеком и подробно пересказывал ему все, что тебя интересовало.

– Значит, этот человек должен был хорошо знать и Полякова, – сказал я. – Только тогда замыкается вся цепь.

– Именно так, – кивнул комиссар. – Вот и надо начинать сначала – по всем твоим спискам отобрать людей, которые хорошо знали и Полякова и Иконникова.

Я стал быстро вспоминать десятки людей, допрошенных по делу – большинство из них знали и того и другого.

– Это должен быть очень близкий человек, – сказал комиссар. – Он прекрасно знает биографии, характеры обоих, он предвидел все возможности «игры» на Иконникова.

– Завтра начну, – сказал я, поднимаясь.

– Ты сам с этим не справишься, – сказал комиссар.

– То есть как?

– А так – прорехи в твоих сведениях будут велики. Я думаю, надо выбрать какого-нибудь человека из твоих свидетелей, чтобы он помог тебе сориентироваться в этом сонмище людей. Иначе год будешь ковыряться…

Комиссар посмотрел на блокнот, нажал кнопку; вошел дежурный.

– Мне завтра к одиннадцати в министерство на совещание, приготовьте наш отчет за прошлый год по преступности несовершеннолетних. К пятнадцати часам вызовите начальника розыска из Кировского района. В шестнадцать я жду полковника Арапова со всеми материалами по убийству в Дегунине. В семнадцать слушаем группу Бекина…

– В семнадцать тридцать у вас выступление на активе народных дружин, товарищ комиссар, в кинотеатре «Енисей», – сказал дежурный.

– Угу, верно. Тогда отложим группу Бекина на послезавтра. А в девятнадцать тридцать пригласите ко мне Колесова, пусть захватит заключение баллистов. Пока все…

Дежурный вышел, а я взглянул на часы: три. Комиссар устало потянулся, включил приемник. Из динамика рванулась бойкая мелодия, и игривый голос предложил послушать по «Маяку» утреннюю передачу «Опять двадцать пять».

Комиссар засмеялся:

– Это, наверное, специально для меня ее прокручивают сначала ночью. Вот когда я начну ее слушать вместе со всеми людьми в семь утра, – тогда, значит, в городе все в порядке. Ладно, поехал спать.

ГЛАВА 2. НЕЛЬЗЯ ЗЛОДЕЙСТВО УСУГУБЛЯТЬ ГЛУПОСТЬЮ…

В 1761 году Антонио Страдивари постиг новый страшный удар – Джузеппе, самый способный из сыновей, работящий, тихий и безропотный, заболел холерой.

К вечеру молва об этом облетела всю Кремону, и в полночь дом окружила огромная толпа горожан с камнями и факелами в руках. Они требовали отвезти Джузеппе в монастырский барак, а дом вместе с дьявольскими скрипками и колдовскими варевами, которые по ночам варит Страдивари, отравляя округу зловонием, сжечь дотла, чтобы болезнь не перекинулась на весь город.

Дом был безмолвен, ставни глухо закрыты, ни единого огонька не светило в жилье, и это еще сильнее пугало людей, и от испуга они неистовствовали сильнее. Потом глухо брякнула щеколда и на лестницу вышел Страдивари. В одной руке он держал зажженную свечу, а в другой – заряженную аркебузу.

Люди стихли мгновенно, и Страдивари молчал, и над улицей повисла жаркая сердитая тишина, разрезаемая лишь шипением смоляных факелов; и длилось это довольно долго, пока чей-то тонкий визг не взлетел петардой над толпой:

– Убейте колдуна! Он всем нам принесет погибель!

Волной прихлынула толпа к ступеням, свистнул в темноте камень, и с лица мастера цевкой брызнула кровь. Он спокойно отер ее рукавом белой рубахи, и она сразу почернела, будто жадным зубом вырвали из нее клок.

– Бей!.. Поджигайте дом!..

Страдивари поднял аркебузу.

– Первый, кто сделает шаг по лестнице, умрет, – сказал он негромко, и тихий сипловатый голос его перекрыл гам и вопли.

Передние остановились, задние продолжали напирать. За спиной Страдивари появился Франческо с мушкетом.

– Болезнь моего сына вам ничем не грозит, – сказал мастер. – Из этого дома никто не выйдет, пока мой Джузеппе не выздоровеет. Или пока мы все не умрем. Тогда вы сможете прийти и делать здесь все, что вам вздумается. До этого здесь хозяин я, и каждый, кто переступит порог без моего разрешения, умрет…

Сын лавочника Квадрелли, пьяный, в растерзанной одежде, закричал: «Что вы слушаете колдуна?!» – и побежал по лестнице вверх.

Страдивари, не целясь, вскинул аркебузу, нажал курок. В темноте все увидели желтую дымную вспышку у конца длинного ствола, прежде чем донесся резкий щелчок выстрела. Квадрелли схватился за грудь, на лице его замерло бездумное удивление, потом он медленно осел на ступени и стал съезжать по лестнице вниз; и на каждой ступеньке его голова глухо ударялась о доски, и этот тупой звук будто колышками отделял онемевшую толпу от неподвижно стоявших отца и сына Страдивари.

Антонио опустил ружье и сказал:

– Вы боитесь не болезни, а своего страха. И чтобы избавиться от него, решили убить беззащитного больного человека и уничтожить то, что я искал всю жизнь. Уходите отсюда, иначе вы дорого заплатите…

Повернулся и вошел в дом. С грохотом захлопнулась дверь, лязгнула щеколда, и все стихло, Толпа очнулась от оцепенения, и люди с криками побежали прочь от проклятого дома.

Антонио вошел в комнату, где в беспамятстве метался Джузеппе, и сказал жене и детям:

– В эту комнату больше не входите, сюда буду входить только я. Ты, мать, молись. Мы ни в чем и никогда не нарушали божьих заповедей. Всю жизнь я только трудился – мне было некогда грешить. Молись, может быть, он услышит твой глас. А вы, ребята, с завтрашнего дня продолжайте работать в мастерской. Болезнь и слабость охотнее нападают на праздных людей. Пророк Исайя сказал: «Не бойся, ибо я с тобой».

Всю ночь Антонио варил что-то в мастерской, запах уксуса и хлора заполонил весь дом. Смердящей жидкостью велел всем домашним вытирать руки, протереть все предметы в комнатах, окна и двери. Еду и питье сыну носил сам, и сам же прибирал у него, поил какими-то травами и снадобьями.

На сороковой день, высохший как скелет, на неверных дрожащих ногах спустился Джузеппе в мастерскую и сказал:

– Отец, час обетования пробил. Господь оставил мне жизнь для служения ему. Я прошу вас благословить меня – мне должно удалиться от мира…

Антонио Страдивари в ногах валялся у сына, рыдал, стоя перед ним на коленях, умолял не спешить, подумать еще.

Через месяц Джузеппе Страдивари, еще не окрепший после болезни, облачившись во власяницу, с непокрытой головой, захватив из дому лишь краюху хлеба, ушел в Парму. Вскоре стало известно, что он принял послушание, а затем был пострижен.

Великий мастер потерял еще одного сына…

С годами Антонио Страдивари охватила неизъяснимая страсть к любым, пускай самым бессмысленным, вычислениям. Часами он сидел с грифельной доской и выводил на ней длинные колонки цифр. Он считал проценты в банках на свой капитал, суммы, которые должны поступить на принятые заказы, он высчитывал кривые, образующие наилучшую форму скрипки и расходы на еду. В этот горестный год ему исполнилось сорок семь лет; и накануне своего дня рождения он подсчитал, что простоял у верстака ровно десять тысяч дней и сделал свыше четырехсот инструментов. Им овладела навязчивая идея, что надо привести все дела в абсолютный порядок, потому что человек не знает своего часа. С маниакальной настойчивостью он целыми днями считал. Вычисляя однажды, сколько надо будет заплатить за турецкий корабельный лес, который он хотел использовать для скрипок – эти доски сушились и выдерживались десятилетиями, – Страдивари стал прикидывать количество дерева, потребное для одного инструмента. Потом стал считать объем скрипичной коробки, и работа эта была долгая и увлекательная. Дело в том, что сам-то объем незыблем, как собор святого Марка, но образующие его всегда различны. Объем нельзя уменьшить – скрипка засипит, начнет глухо бубнить. Если увеличить – пронзительно завизжит, басы станут тусклыми и слабыми. А если?..

Страдивари считал всю ночь, а утром начал строить новую скрипку. Сыновья – Франческо и Омобоно – с удивлением смотрели на этого урода. Длинная – на вершок длиннее обычной, плоская, как раздавленная селедка. Изгиб дек был еле-еле намечен, очень высокая подставка горбом натягивала струны.

Никогда еще так быстро не работал Страдивари. Он не мог дождаться, когда просохнет на скрипке лак.

Наконец он снял с сушилки готовую скрипку, приложил ее к щеке и заиграл. В это утро Антонио Страдивари играл на скрипке, которую впоследствии музыканты назвали классической. Звук был огромен, никто никогда не слышал, чтобы скрипка пела таким могучим, серебряным, светлым голосом, никто не знал, что в ней может быть клич боевой трубы и ласковый лепет свирели, что она может кричать безмерным отцовским горем и тихим всхлипыванием матери, что есть в ней смех ребенка, шелест трав, песни птиц, плеск вина и грохот боя, звон сабель и трепет флагов.

Страдивари играл на новой скрипке, и слезы катились безостановочно по седой щетине его щек, и он думал о том, что последний раз плакал тридцать лет назад, когда он решил – жизнь окончена, а жизнь тогда вовсе только начиналась, чтобы он мог пройти школу Амати, родить четырех сыновей, двух потерять и создать такое божественное чудо на исходе своих духовных сил, И в этот миг горького, мучительного счастья Антонио Страдивари не знал, что пока еще он прожил только половину своей большой и трудной жизни и что самое важное и самое интересное впереди…

* * *

Белаш закурил сигарету и спросил:

– Так я не понял: вы мне предлагаете стать вашим добровольным помощником? Это, кажется, так называется?

– Мне безразлично, как это называется, – сказал я. – Но я должен как-то сориентироваться в этом хаосе людей и их отношений.

Белаш недоуменно пожал плечами:

– А почему вы обратились именно ко мне?

– По многим причинам. Вы разумный, интеллигентный человек. Вы в курсе отношений Полякова и Иконникова, наверняка знаете многих из их общих знакомых. Поэтому вы скорее других поможете мне отыскать истину.

Белаш махнул рукой:

– Да ну! Борьба за истину вообще вроде перетягивания каната – у кого сил больше.

– В каком смысле?

– В любом. Допустим, что мы с вами истину установим. Но Иконников об этом никогда уже не узнает.

– Но остается еще Поляков, – напомнил я. – Мы еще все остаемся.

– А-а! Я хорошо знаю Полякова и могу утверждать, что ему познание истины такой ценой было не нужно.

– Мне кажется, вы путаете логические понятия «из-за этого» и «после этого», – сказал я. – Я хочу сказать, что Иконников умер не из-за того, что украли скрипку…

– А из-за чего? – взвился Белаш.

– Во-первых, не исключено, что это был несчастный случай… – не спеша начал я.

Несмотря на то, что Белашу я верил – допросами свидетелей и проверкой документов было установлено, что он в день кражи находился в Ленинграде, это был непреложный факт, – я все равно не хотел без острой необходимости подробно информировать его. Человек такого склада ради красного словца и интересной байки мог разболтать полученные сведения именно в том кругу людей, где, по моим расчетам, мог затаиться вор.

Белаш твердо перебил меня:

– Не рассказывайте мне сказок. Вы же сами пригласили меня для доверительного разговора. И чтобы найти выход из этого положения, нам надо смотреть фактам в лицо…

– А почему вы думаете, что смерть Иконникова – это обязательно самоубийство? – спросил я осторожно.

– Потому что оценка улик напоминает мне возникновение суеверий. То, чему мы не придаем значения в обычных условиях, в обстановке трагической приобретает зловещий характер.

– А именно?

– Да не смогу я вам всего этого объяснить сейчас – ведь предчувствия не могут быть следственным аргументом.

– А у вас были предчувствия на этот счет?

– Были. После разговора с вами у меня осталось какое-то неприятное ощущение. Не знаю, как это объяснить: я почему-то стал волноваться за Иконникова.

– И вы с ним повидались, чтобы сообщить об этом? – спросил я лениво.

Белаш тяжело вздохнул:

– К сожалению, нет. Ведь у каждого из нас впереди целая вечность, и отрываться от важных дел ради какого-то смутного беспокойства мы не можем. И всегда есть утешение – завтра поговорим. Или послезавтра. В крайнем случае, через неделю – никуда все это не уйдет. И разговор, действительно, не уходит. А вот самого человека иногда уже… – Он огорченно махнул рукой и снова вздохнул.

– Но ведь это было не пустячное дело, – сказал я – Вы-то знали, в какой связи нас интересует Иконников.

– Да. Но, несмотря на мои дурные предчувствия, я не представлял, что кончится так страшно.

– А как? Как вы это себе представляли?

– Ах, чего сейчас об этом говорить! Тут не объяснишь. Надо было знать Иконникова.

– В смысле?..

– В манере поведения. Иконников всегда говорил и чувствовал на таком накале, что иногда казалось, будто сей миг он заплачет. Но он ни разу не заплакал, и от этого я ему перестал верить. Мне как-то в голову не приходило, что он способен на такой поступок. А вот смог…

Белаш замолчал, сердито раздавил окурок сигареты в пепельнице, походил по кабинету, о чем-то раздумывая. Я его не торопил, мне важно было, чтобы он согласился мне помочь. Белаш спросил:

– Ну а конкретно, в чем может выразиться моя помощь?

– Мне нужно, чтобы вы постарались вспомнить всех людей, которые поддерживали достаточно близкие отношения и с Поляковым и с Иконниковым. Не только лично вам знакомых, но даже тех, о которых просто слышали в разговорах.

– Ничего себе работенка! – дернул плечом Белаш.

Я промолчал, И Белаш больше ничего не сказал. Он долго думал, потом сказал:

– А почему бы вам у Полякова об этом не спросить?

Я усмехнулся:

– Еще спрошу. Но, помимо перечня людей, мне нужна их характеристика. Так сказать, социально-психологический портрет. А здесь вашему жизненному опыту, интуиции и созерцательной объективности я отдаю предпочтение.

– Понятно, – кивнул Белаш, – Хорошо, я постараюсь вам помочь. Не по душе мне ковыряться в чужих отношениях, но я это сделаю ради Иконникова.

– Почему – ради Иконникова?

– Мне кажется, перед смертью он догадался, кто мог украсть скрипку. Но не стал говорить об этом. И, по-моему, был не прав. Но мы с ним никогда ни в чем не соглашались, и я обязан сделать ответный ход. Нельзя злодейство усугублять глупостью.

Я кивнул:

– Вполне с вами согласен.

– Пишите, сказал он, – Первый: Белаш Григорий Петрович…

Я поднял на него взгляд.

Белаш твердо сказал:

– Да-да. Я много лет знаком и с Поляковым и с Иконниковым, и все мои показания тоже нуждаются в проверке, – и со смешком добавил: – А сам я – в социально-психологическом портрете…

Я пожал плечами и записал его фамилию.

– Пишите дальше: скрипач Казаринов, дирижер Станиловский, композитор Шевкунов, шофер Полякова – Симоненко, виолончелист… парикмахер… – начал перечислять Белаш.

– У меня дочка. Брунетка, Студентка. Третий курс, Чтобы я так видел ее счастливой, как то, что я вам говорю, – правда.

Соломон Александрович Кац посмотрел мне пристально в лицо и снова убежденно сказал:

– Чтобы я так видел своих внуков здоровенькими – это святая истина. Перед каждым ответственным концертом Паша Иконников приходил ко мне – он всегда говорил: «У тебя, Соломончик, счастливая рука…» Это правда, как вы видите меня стоящим перед вами.

Быстро, плавно, легко Кац провел бритвой по правочному ремню, взял меня своей счастливой рукой за подбородок, взял твердо, точно, и стальное блестящее жало с тихим треском поползло по намыленной щеке. В этот послеобеденный час я был единственным посетителем маленькой парикмахерской Дома композиторов.

– Если бы он не перестал ходить ко мне, может быть, все не получилось так некрасиво, – продолжал свое неспешное повествование Кац, Видимо, у меня дрогнула кожа от ухмылки, потому что он заметил это и сказал мне нравоучительно:

– Вы зря смеетесь с меня, молодой человек. Для человека, связанного с риском судьбы, парикмахер много значит. Иногда парикмахеры делали вкус и моду на несколько веков…

Отворилась стеклянная дверь, и вошел очередной клиент. Я его не видел, поскольку Кац, отложив бритву, воздел мое лицо к потолку, и я рассматривал неизвестно как попавшую сюда среди зимы муху, неспешно гулявшую по потолку с лепниной. Я только услышал глуховатый, с сипотцой голос:

– Соломончик, привет!

Не отпуская моего подбородка, Кац оглянулся и радостно заперхал:

– О-о, хе-хе-хе! Кого я вижу! Мосье Дзасохов! Сколько лет, сколько зим!..

– Смотри, не забыл, оказывается, – удивился глухой голос.

– Чтоб я о вас так забыл, как я о вас помню! – весело сказал Кац.

– Намекаешь, дорогой мой Соломончик, что мы расстались, а должок за мной в сто рублей числится? – сказал человек за моей спиной.

Кац сделал изящное пассе бритвой по моей щеке – не то, что пробрил, а прямо скрипичный ключ нарисовал, заметил со смешком:

– Это не просто должок, это почти волшебный долг. Когда вы у меня брали на пару дней деньги, они назывались тысячей рублей. После реформы получилось сто рублей. Еще немного – и они могут стать одним рублем, а это как раз моя такса, и мы будет считать, что однажды я вас обслужил бесплатно.

Человек сипло засмеялся:

– Ну мудрый Соломон! Ты же знаешь, что не в моих правилах заставлять людей работать бесплатно. Так что я долг принес…

Кац удивился так сильно, что отпустил мой подбородок, Я посмотрел в зеркало и увидел человека с сиплым голосом, которого Кац называл простенько, но со вкусом – «мосье Дзасохов».

– Ну вы слышали что-нибудь подобного? – сказал Кац. – Я как будто нашел этих денег. Хе! Когда бедняк радуется? Когда теряет, а потом находит!..

Дзасохов захохотал:

– Соломончик, брось прибедняться! У тебя в чулке наверняка припрятана тугая копейка – сыну на свадьбу, дочке на кооператив, молодым на обзаведенье…

– Вы забыли мою любимую поговорку, – кротко сказал Кац.

– Какую?

– Считать чужие деньги – главное занятие дураков и бездельников. Вы не думаете, что это кто-то хорошо сказал?

Дзасохов снова засмеялся:

– Соломончик, мое несчастье в том, что я только бездельник. Я же ведь не дурак, ты это знаешь.

Кац ответил:

– Главное, чтоб вы это знали. Кстати, вы намерены привести свою голову в порядок? Я чувствую, – что последние пару лет вы стриглись у какого-то горного маэстро в очередь с овцами…

Дзасохов внимательно посмотрел на себя в зеркало. И я смотрел на него – тоже в зеркало. Да-а, тут для парикмахера был фронт работы. Наверное, мне в жизни не доводилось видеть более волосатого человека. С висков волосы тесно надвигались на небольшой лоб, густой чернотой выползали прямо из-под глаз, синей проволочной щетиной перли со щек, клубились в расстегнутом вороте рубашки. Из прически можно было сделать потрясающий женский шиньон. В общем, лицо, как в школьном учебнике – «волосатый человек Евтихиев».

Дзасохов мельком взглянул на меня, повернулся к Кацу:

– А у тебя еще много работы, Соломончик?

– На полчаса. Вы же знаете, я гарантирую качество.

Дзасохов мгновение колебался, потом махнул рукой:

– Нет, я лучше тогда завтра забегу. Сегодня обойдусь одулянсионом на дому.

– Ну, как вам будет удобнее. Но сегодня я бы вас обслужил бесплатно, по самому высшему разряду.

– С чего это вдруг? – хитро прищурил Дзасохов глаз в волосатых джунглях.

Кац второй раз намылил мне лицо, прижал к коже раскаленную салфетку, снова намылил и сказал:

– В нашем местечке жил водовоз, старый, совсем неграмотный человек. И за всю свою жизнь он накопил сто рублей. Он слышал как-то, что люди, у которых есть деньги, кладут их на проценты. Поэтому он пошел к раввину и сказал: «Реббе, возьмите к себе мои сто рублей, а за проценты я вам буду бесплатно возить воду…» Вот и я хотел вас постричь за проценты.

Дзасохов улыбнулся, обнял Каца, поцеловал его в седую снежно-белую макушку:

– Соломончик, я не такой мудрый, как ты, но в жизни я сделал два точных наблюдения: больше всех о любви треплются самые неудачливые любовники, и чаще других о деньгах толкуют бескорыстные люди. Все, я побежал, завтра к тебе зайду…

Кац опять приложил компресс; и когда жар стал невыносим, а я почти задохнулся от него, он сорвал салфетку и стал быстро крутить ее перед лицом – приятные струйки прохладного воздуха заласкали щеки, лоб, подбородок.

– Сейчас все бреются электробритвами, и в этом видна наша жизнь… Быстро, Быстро… В парикмахерскую некогда ходить… А ну взгляните зато на кожу у глаз – и вы увидите, что у совсем молодых людей полно морщин… Все стали много думать, много переживать, много хмуриться… Много нервничают – много морщин на лбу… В этом зеркале многое отражается… Мы живем в быстрое время, в нервное время… Вот и лысеют – тоже от этого. Раньше вы видели столько лысых?

Я сказал лениво:

– Вот на вашем друге это не сильно отразилось.

– Да, конечно, – согласился Кац. – Все люди разные. Но если вы думаете, что его жизнь не била, то вы-таки да, ошибаетесь…

– Упаси бог, я так не думаю, – поспешил оправдаться я.

– И это несмотря на то, что никто в мире не знает бильярдиста и маркера лучшего него. Если бы разыгрывали чемпионат мира в бильярд, как в футбол, Дзасохов был бы большой человек.

Кац рассказывал всякие истории, окутывая меня словами и струйками обязательного парикмахерского одеколона «В полет», а я сидел и думал о Дзасохове, которого велел запомнить Кац, хотя я бы его и так запомнил, даже если бы он не велел мне его запомнить, потому что только сегодня утром я держал в руках фотографию Дзасохова, и в приложенной к ней справке было написано: «Кисляев Николай Георгиевич, 1920 года рождения, инструктор трудового обучения производственного комбината Всесоюзного общества глухих…»

Дзасохов смотрел на меня, и по его глазам я видел, что он мучительно пытается восстановить в памяти, где он меня встречал. А я не напоминал. И ему было довольно затруднительно вспомнить обросшую белой мыльной бородой физиономию, на которую он мельком бросил взгляд вчера в парикмахерском зеркале старого Соломончика Каца.

– Я не понял вашего вопроса? – переспросил он.

– Меня интересует, Николай Георгиевич, чему вы учите ваших работников на комбинате.