Текст книги "Искатель. 1972. Выпуск №1"

Автор книги: Георгий Вайнер

Соавторы: Аркадий Вайнер,Морис Ренар,Ричард Гемен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Я лично?

– Ну да. Вы лично.

– У меня две группы, В основном это глухонемые – инвалиды с детства, без перспективы восстановления утраченных функций. Я обучаю их картонажным и переплетным работам. Вот образец нашей продукции. – Он протянул мне детскую киижечку-раскладушку. Длинная цветная картонная гармошка – «Сказка о Курочке-Рябе».

Книжка была красивая, с очень хорошими рисунками. Рисунки, наверное, делал тоже глухонемой, потому что все события в сказке, весь сюжет были переданы художником исключительно точно, выразительно, в движениях и позах персонажей. Курочка-Ряба была похожа на человека, у нее было человеческое лицо – есть такой тип женщин с узким, слегка вытянутым лицом, острым носиком и большими, очень грустными глазами, с тонкими немигающими перепонками прозрачных век. Очень грустными глазами смотрела на деда с бабой Курочка-Ряба, и по ней было видно, что она и для себя самой совсем неожиданно снесла не простое яичко, а золотое; и теперь, когда мышка его разбила, смахнув на пол хвостом, курочка была не рада всей этой дурацкой истории с необыкновенным яйцом, от которого произошли сплошные неприятности. И обещала снести новое яичко она скорее для того, чтобы успокоить стариков, поскольку сама-то понимала: разве чудеса повторяются дважды?

– А чьи это рисунки? – спросил я.

– Мои, – ответил коротко Дзасохов.

– А вы кому-нибудь еще их предлагаете?

– Нет.

– Чего так?

– А я сам недавно узнал, что умею рисовать для детей.

– Вы давно в комбинате?

Дзасохов потер ладонью свою невообразимую щетину, ответил неопределенно:

– Да уж порядочно времени будет…

Я знал, что он работает с глухонемыми четырнадцать месяцев. Почти сразу после отбытия трехлетнего заключения за мошенничество.

– Порядочно, говорите?

– Да, – сказал он, как отрезал, и сейчас в нем трудно было узнать того веселого шутника, который вчера вернул давнишний долг парикмахеру Кацу. А может быть, все дело в том, что не разыгрывают первенства мира по бильярду, и по чьей-то дурацкой прихоти эта прекрасная игра существует как-то полулегально, – но уж, во всяком случае, Дзасохов не выглядел большим человеком. Так, тихий волосатый человечек, который умеет рисовать в длинных книжках-раскладушках грустных куриц с мудрым взглядом. И чего-то расхотелось мне доводить комбинацию до конца и точно, наповал «раскладывать» его. Я просто спросил:

– Слушайте, Дзасохов, а вы чего живете под чужой фамилией?

Он дернулся, заерзал на стуле, будто я ударил его ребром ладони по шее. Помолчал, усмехнулся, как-то безразлично сказал:

– Мне так больше нравится.

– Что значит – нравится? Это же не ботинки – не нравятся старые, выкинул и купил новые. Менять самовольно фамилию не разрешается.

– А почему?

– Потому! Если бы вы взяли себе фамилию Рембрандт, я бы вам вопросов не задавал. А если вы самовольно берете себе фамилию Кисляев – значит, это не от хорошей жизни.

– А я не самовольно. Я официально изменил фамилию через органы загса.

– На каком основании? – удивился я.

– В связи со вступлением в брак. Женился я. И взял фамилию жены. Имею право? А?

Я покачал головой и сказал:

– Вы уж извините меня за бестактные вопросы, но…

Он махнул рукой:

– Валяйте дальше. У вас работа такая. Когда вы приглашаете сюда, в этом уже содержится элемент бестактности…

– Почему же так категорически?

– Потому что вы хотите выяснить, не имею ли я отношения к краже скрипки у Полякова. И в самой постановке вопроса имеется оскорбительный для каждого честного человека момент – назовем это бестактностью.

Я вскинул на него взгляд, и он поймал его, как опытный волейболист ставит мгновенный блок над сеткой.

– Да-да, – подтвердил он, – Вы хотели сказать, что вчерашний арестант не может пользоваться моральными привилегиями честного человека?

Я ничего не ответил, а он закончил:

– Вот поэтому я и взял фамилию жены. Человек с некрасивой фамилией Кисляев имеет моральных прав много больше, чем Дзасохов. Перед теми, конечно, кто не знает, что это одно и то же лицо. Что вас еще интересует?

Меня очень интересовало, почему он отдал сейчас долг, который не мог возвратить много лет, но спросить об этом как-то не поворачивался язык.

– Вы давно знаете Иконникова и Полякова?

– Очень давно. Еще до войны. Я работал маркером бильярдной в Парке культуры, и они часто заезжали поиграть со мной.

Я обратил внимание, что он сказал «работал». Хотя, наверное, это работа и нелегкая, коли люди приезжали специально поиграть с ним.

– А что, они увлекались бильярдом?

– Лев Осипович прекрасно играет. У него восхитительный глазомер, нервная, очень чуткая рука. Но ему всегда не хватало духа, ну, азарта, что ли. Нет в нем настоящей игровой сердитости. Иконников в турнирных партиях всегда его обыгрывал. Хотя сам рисунок игры Полякова и был красивее…

– Вы поддерживали с ним знакомство все эти годы?

– Льва Осиповича я не видел уже множество лет. А с Иконниковым мы до последнего времени общались.

– А точнее?

– Точнее некуда. В последний раз я его видел дня за три до смерти.

– Вы говорили с ним о краже у Полякова?

– Нет, не говорили.

– Странно, – заметил я. – Тема-то куда как волнующая. А Иконников был всем этим весьма озабочен.

– Я думаю, – усмехнулся Дзасохов, – Под таким мечом находиться…

– А что – под мечом? – снаивничал я, – Иконников тут при чем?

Дзасохов пожал плечами, неуверенно сказал:

– Не знаю, правда или нет, но против него ведь вроде было выдвинуто обвинение…

– Откуда вы это взяли? – быстро спросил я.

– Слышал такое. Мир тесен…

– А все-таки? Кто это вам сказал?

– Сашка Содомский. Он, конечно, трепач первостатейный, но такое из пальца не высосешь. Тем более что при мне у них произошел скандал.

– Что он за человек, этот Содомский?

– Так, – сделал неопределенный жест Дзасохов. – Живет хлеб жует. Человек как человек. Распространяет театральные билеты.

– Я заметил, что вы о нем говорили без малейшего почтения, – сказал я, и Дзасохов улыбнулся.

– О нем все говорят без почтения. Ну, а уж мне-то сам бог велел…

– Почему именно вам?

– Да ведь мне теперь помереть придется с элегантной фамилией Кисляев – и не без его участия. Это он меня, дурака, «жить научил».

– То есть?

– Несколько лет назад остался я без работы, и денег, естественно, ни хрена. Пошел я к Сашке перехватить четвертачок. Денег он мне, правда, не дал, но говорит: «С твоими-то руками побираться – глупее не придумаешь…» Научил, как делать фальшивые царские червонцы и с покупателем свел…

Дзасохов замолчал. У него были очень красивые руки – хоть и непропорционально крупные на таком небольшом туловище. Сильные, с крепкими длинными пальцами, четким рисунком мышц и жил. И в руках этих совсем не было суетливости, они спокойно, твердо лежали на столе, и по ним совсем не было заметно, что Дзасохов волнуется. Иногда только он проводил ладонью по своей немыслимой шевелюре, и снова руки спокойно лежали на столе, с гибкими и мощными кистями, которые могли делать королевские партии в бильярд, рисовать куриц со скорбными глазами и формовки для «царских золотых» монет.

– И что дальше было? – спросил я, хотя знал почти все, что произошло дальше: утром я успел прочитать справку по делу. Но никаких упоминаний о Содомском там не было.

– Ничего, – сказал Дзасохов, – Три года общего режима.

– А почему вы на следствии не рассказали о Содомском? – спросил я.

– Зачем? Я ведь не малый ребенок, которого охмурил злой демон Содомский. Когда соглашался, знал, на что шел. А получилось – собрался за шерстью, а вернулся стриженый…

– Но ведь Содомский, как я понимаю, был организатором этого преступления. А отдувались вы один.

– А может, не был – он и за комиссионные мог участвовать. Кроме того, вы, наверное, не поняли меня – я ведь вовсе не слезами восторга и раскаяния принял приговор суда.

– Ну восторгаться там и нечем было. А раскаяние вам бы не помешало – может быть, наказание меньше назначили.

– Мне и так несправедливо тяжелое наказание дали. От моего так называемого преступления никто не пострадал.

Я засмеялся:

– Это просто вам не повезло, что сразу поймали.

Дзасохов махнул рукой:

– Я не об этом. Честный человек не станет скупать золотые монеты, будь они хоть трижды настоящие, а не фальшивые. Даже если бы мое преступление удалось – тоже ничего страшного: подумаешь, вор у вора дубинку украл!

Ухмыляясь, я развел руками:

– Мой начальник говорит, что каждый должен заниматься своим делом. Вот наказывать жуликов – это наша задача. Вы тут ни при чем – занимались бы своими делами. Не можем мы допустить, чтобы преступники у нас между собой разбирались по своим понятиям о справедливости.

– А я и не говорю ничего, – пожал плечами Дзасохов.

– Но одной вещи я все-таки не понимаю, – сказал я.

– Какой? – поднял на меня спокойные глаза Дзасохов.

– Почему вы мне это сейчас рассказали, умолчав на следствии?

Дзасохов достал пачку «Казбека», вынул папиросу, подул в бумажный мундштук, постучал папиросой о ладонь, двойным прижимом смял мундштук, прикурил, помахал спичкой перед тем, как бросить ее в пепельницу, затянулся и пустил длинную фигуристую струю дыма к потолку. И делал он все это не спеша, внимательно, очень спокойно; и мне почему-то не нравилось это спокойствие – было в нем какое-то упорное внутреннее напряжение, недвижимость характера, немота чувств, неестественный покой клочка воды, залитого маслом, когда вокруг бушуют волны и летят во все стороны брызги. Дзасохов покурил немного, сказал:

– А потому, что вопрос этот давно иссяк. Вы же не побежите сейчас возбуждать дело по вновь открывшимся обстоятельствам. Да и я своих слов подтверждать не стану.

– Почему?

– Потому что я с той жизнью, со всеми людьми из нее, со всем, что там было – хорошим и противным, – со всем покончил навсегда. Из той жизни у меня оставались две привязанности – Иконников и старый смешной чудак Соломон Кац. Вот Иконников уже умер.

– А что в новой жизни?

– Все. Я в сорок шесть лет вдруг узнал, что умею рисовать картиночки, которые почему-то ужасно нравятся детям. И я сейчас очень тороплюсь – мне надо наверстать хотя бы часть из того, что я не успел сделать раньше и чем должен был заниматься всю жизнь. Понятно?

– Понятно, – кивнул я и, набравшись наконец, храбрости, спросил: – Скажите, пожалуйста, вы вот в течение многих лет не отдавали долг Соломону Кацу, а вчера возвратили. С чем это связано?

Он удивленно повернулся ко мне, мгновение всматривался, потом засмеялся:

– Ах это вы были – в кресле, намыленный? То-то я все старался вспомнить ваши глаза – где я их видел.

– Да, это был я.

– Долг я возвратил из гонорара, который получил за эту книжечку, – он кивнул на раскладушку «Курочка-Ряба», лежавшую на углу стола.

– Прекрасно. И последний вопрос: что могло связывать Иконникова с Содомским?

– Так ведь когда-то Сашка Содомский был постоянным концертным администратором Иконникова, – сказал Дзасохов. – В конце концов Иконников его со скандалом прогнал…

– А потом помирились, что ли? – уточнил я.

– Ну да. Другие дела уже были – Иконников Паша не тот стал…

– Из-за чего скандал получился? – спросил я.

– Да я точно не знаю, так, в общих чертах, – неуверенно сказал Дзасохов и зябко потер щетину на лице.

– Можно и не очень точно… Вы хотя бы так, в общих чертах расскажите.

– В общих чертах – Иконников послал Сашку взять в репетиционном фонде скрипку для кого-то из своих учеников…

– Подождите, Дзасохов. Разве у Иконникова были ученики?

– А как же? – удивился Дзасохов. – Конечно!

– Вы не ошибаетесь?

– Да что вы спрашиваете? Я сам знал некоторых…

– Ну, ну, извините. Дальше. Что такое репетиционный фонд?

– Ну есть в филармонии такая кладовочка, а в ней старичок пенсионер. Лежат в кладовочке разные инструменты, а старичок выдает их исполнителям, если у кого они сломались или там почему-то еще. Инструменты, конечно, барахло, старый хлам – понятное дело, прокат. Пришел туда Содомский, поковырялся, а у него глаз-алмаз, нашел какую-то скрипочку без струн, без колков, всю в белилах перепачканную. Взял скрипочку – и к скрипичному мастеру Батищеву. Тот прямо затрясся, как увидел: старинная скрипка, предположительный автор – Бергонци, в крайнем случае – Винченцо Панормо, начало восемнадцатого века. Короче, больше этой скрипки никто и не видел. Через год Содомский пришел в фонд, заявил, что скрипочку у него украли, и согласился возместить ее стоимость. А ей цена по описи – грош с половиной. Так бы об этом никто не узнал, но мастер Батищев входил в инвентаризационную комиссию и сообразил, что это за штучки. Он и начал кричать, что год назад ему Содомский приносил скрипку, похожую на Бергонци или Винченцо Панормо. Вызвали Содомского, а он сидит и ухмыляется – показалось, мол, все это нашему почтенному мастеру. Ну, выгнали его отовсюду, вот он и стал заниматься распространением билетов.

Я подписал Дзасохову пропуск, в котором было написано: «Кисляев». Он встал, маленький, сухой, с дикой гривой волос, и я почему-то подумал, что он похож на торчмя поставленный помазок.

– А это, если вам понравилось, возьмите себе, – кивнул он на «Курочку-Рябу». – У меня еще есть.

– Спасибо, – сказал я.

– Э, ерунда, – махнул Дзасохов рукой, – До свидания.

ГЛАВА 3. «…ПЛОТЬЮ ЖИВОЙ ОН В МОГИЛУ ЖИВУЮ УХОДИТ»

Громче звоните, колокола! Громче! Пусть гром ваш пробудит этот сонный, ленивый город! Пусть звон ваш катится по улицам голосом счастья! Горите ярче, смоляные плошки, и пусть ввысь несут огонь петарды!

Трещат дубовых бочек донья, и льется алое джинцано. Иль, может, кьянти не хватает? Скажите – сегодня можно все и всем!

Сегодня, в последний день уходящего века, вдовец Антонио, старик Страдивари, пятидесятипятилетний мастер, вводит в дом новую жену – семнадцатилетнюю Марию Замбелли. И пусть смеются дураки и завистники, пусть говорят, что стар он и нашел красавицу другим на радость. Не властно время над великими, ибо живут они в настоящем, как усталый путник в задней комнате траттории, – их главная жизнь в будущем. И если к мастеру пришла любовь на склоне лет, значит, отсюда начинается его молодость, значит, мудрости его, согретой нежностью, суждено дать удивительно пышные плоды. Так думал Антонио Страдивари.

И Андреа Гварнери, бессильный, умирающий в нищей лачуге, сказал своему внуку Джузеппе:

– Страдивари – великий мастер. Но настоящее величие его впереди.

– Почему вы думаете так, синьор? – спросил Джузеппе, маленький даже для своих лет, тщедушный головастый мальчик с впалой грудью.

– Потому что он талант, – сказал дед, тяжело кашляя и сплевывая поминутно мокроту. – Потому что он любит свое дело больше всего на свете. Потому что он мудр и жаден, как сатана. Потому что ему очень везло всегда. Ему и с этой девочкой повезло.

– Я не понимаю вас, – сказал Джузеппе. – Отец говорит, что он перенял у своего учителя Амати дьявольское знание.

Андреа долго надсадно кашлял, потом засмеялся:

– Твой отец приходится мне сыном, и уж кому, как не мне, знать, что он трусливый и глупый человек. Не верь ему. Всю жизнь он всего боялся – бога, людей, трудностей, меня, а теперь, когда лупит тебя, начинает помаленьку бояться и сына. Если ты хочешь стать настоящим мастером, тебе надо уйти из дому.

– Как же я буду жить? Мне ведь только двенадцать лет, – спросил Джузеппе, и на глаза его навернулись слезы. – У меня кружится голова и теснит в груди, когда я поднимаюсь бегом по лестнице.

– Мальчик мой, поверь, что нет покоя и счастья в тихом, сытом убожестве. Ты можешь преодолеть свою немощь, только став больше самого себя.

– Разве человек может стать больше самого себя? – спросил с испугом Джузеппе.

– Может, – устало кивнул Андреа. – Я прожил глупую, беспутную жизнь, но сейчас нет смысла жалеть об этом. Одно знаю я наверное – творенье рук и сердца человеческого делают его всемогущим, всесильным и бессмертным.

– Руки мои слабы, а сердце немо. Что могу я создать и оставить людям?

– Но слух твой тонок, а ум быстр и пытлив, и душа твоя исполнена добра. И если ты запомнишь, что для учебы нет дня завтрашнего, а есть только сегодня, то через десять лет ты будешь большим мастером и познаешь счастье свершений…

Джузеппе простер к деду тонкие, худые руки:

– Но вы не встаете с постели, и глаза ваши незрячи, а отец не хочет учить меня, он хочет отдать меня в монастырскую школу. Как могу я учиться и приблизить час свершений?

Андреа хрипло, с грудным присвистом засмеялся:

– Твой отец тебя ничему научить не может. Он плохой мастер. Попомни слово мое: если ты послушаешься меня, то спустя время твой отец будет подражать тебе и жизнь его догорит под сенью твоей славы.

– Но кто же откроет мне путь истины и свершений? – спросил с горечью Джузеппе. – Ведь не станет же меня учить Страдивари?

– Нет, мой мальчик, не станет тебя учить этот большой мастер. Сейчас он не возьмет тебя, потому что ты мало знаешь и мало можешь…

– А если я подучусь? – с надеждой сказал мальчик.

Андреа покачал маленькой седой головой:

– Тем более. Тебе, Джузеппе, не повезло – у Страдивари выросли бездарные дети…

– Не понимаю, – удивленно раскрыл черные быстрые глаза мальчик.

– У тебя могла быть единственная возможность стать учеником синьора Антонио, если бы хоть один из его сыновей унаследовал талант отца. Тогда бы он не побоялся взять тебя в ученики, и с годами, в соперничестве, вы узнали бы, кто из вас лучший. Но Страдивари уже знает, что он сможет передать детям только свои записи и тайные средства мастерства – сами они ничего открыть не могут. А отдать свое знание молодому Гварнери не позволит ему сердце.

– Разве каждому, кто алчет, дано обрести клад? – с сомнением прищурился Джузеппе.

Андреа прикрыл тяжелые коричневатые веки, на лицо его легла печать томления и горечи, он еле слышно прошептал:

– Знание, мой мальчик, не клад и не дуэльный выигрыш, но обиталище духа твоего, и возвести его надлежит в труде тягостном и страстном…

Старик задремал, но мальчик положил ему на плечо руку и настойчиво спросил:

– Скажите, разве Страдивари мастер лучше вас?

Андреа Гварнери глаз не открыл, и только легкое дрожание век выдавало, что он не спит. Потом он разлепил бескровные губы:

– Да, Джузеппе, Страдивари мастер лучше меня.

– Но когда вы выпиваете фьяску кьянти, то кричите, что он жулик, а вы мастер от господа бога.

– Это не я кричу, – сказал Андреа, – это вино и глупость из меня кричат. Тебе долго жить надо, мой мальчик, и жизнь предстоит тебе нелегкая. Запомни навсегда: люди, для которых работает талант, не в силах оценить его по тому, что он мог бы сделать. Они судят всегда по тому, что он уже сделал. А теперь я устал и хочу спать. Оставь меня…

– Но вы не сказали, что мне делать? Как мне жить?

– Этого я не знаю. Хотя советую от души: завтра на рассвете в Мантую уходит дилижанс. Уговори кучера или беги пешком, но до Мантуи доберись и разыщи мастера Джизальберти. Передай ему мою предсмертную просьбу – сделать из тебя человека. А лет через пять возвращайся и сходи поклонись Страдивари. Чем черт не шутит – может быть, он возьмет тебя. Никто ведь не знает своего будущего…

* * *

Содомский снял пальто, неодобрительно покосился на вешалку – вбитый в стену гвоздь – и спросил вежливо:

– Простите, у вас плечиков не найдется?

– Не найдется, – отрезала Лаврова. – Когда приходите в общественное место, надо снимать пальто в гардеробе.

– Истинная правда, – согласился Содомский. – Но когда приходишь в такое общественное место, из которого неизвестно куда пойдешь дальше, лучше, чтобы пальто было под рукой. Ха-ха, это я так шучу.

– Прекрасные у вас шутки, – покачала головой Лаврова. – Правда, в тех неизвестных местах, куда наши посетители иногда отправляются, плечиков для пальто тоже не дают. Ха-ха, это я не шучу.

– Там это уже не страшно. Как говорится, бытие определяет сознание, – сказал Содомский и сбил щелчком какую-то несуществующую пылинку с лацкана хорошо отутюженного пиджака, – Кстати, я вас хотел спросить, если можно…

– Можно, – сухо ответила Лаврова.

– Вы не знаете случайно, в Нью-Йорке есть женщины – офицеры полиции?

– Есть. А что?

– Ай, жаль! Я-то думал, что это только наше социальное завоевание. Это же ведь подумать только – женщина, возвышенно-утонченное создание, ловит жуликов!

– Ну вот подумали только – и хватит. Назовите свое имя, отчество, фамилию, время и место рождения, род занятий…

Содомский прижал к полной груди короткопалые, пухлые ладошки:

– Пожалуйста! Меня зовут Александр Еремеевич Содомский, 1926 года рождения, образование – незаконченное высшее, место работы – Министерство культуры…

Лаврова оторвалась от анкетной части протокола, внимательно стала вглядываться в Содомского, и длилось это, наверное, не меньше минуты, пока тот не начал ерзать на стуле.

– Что? – спросил он на всякий случай.

– Скажите, это не вы председатель репертуарной коллегии? – серьезно спросила Лаврова.

– Нет, у меня работа организационного типа.

– А точнее? – настырно интересовалась Лаврова.

Содомский помялся, потом невыразительно забормотал:

– Я старший распространитель Центральной театрально-концертной кассы. Кстати, вы не хотите завтра сходить в театр на Таганку? Идет пьеса Дина Рида, желающие записываются за месяц вперед. Очень способный автор – раньше он был лабух, пел песни, а теперь вдруг написал пьесу, и – представьте себе – бешеный успех…

Я быстро загородился газетой, а Лаврова не выдержала и в голос захохотала. Содомский на всякий случай тоже захихикал, настороженно спросил:

– А что такое?

– Да нет, ничего… Скажите мне, давно ли вы работаете распространителем? И при каких обстоятельствах вы попали на это место?

– О, я работаю так много лет, что точную дату вспомнить трудно. А попал обычно – пришел в отдел кадров, и меня приняли.

– Кем вы работали до этого?

– Я был концертным администратором в филармонии.

– Почему вы сменили работу?

– Здоровье, плохое здоровье – вот единственная причина.

– А с кем из исполнителей-солистов вы работали?

– Со мной работали многие. Можно так и записать – ряд видных советских музыкантов.

Лаврова усмехнулась и спросила:

– А Иконников с вами работал?

– Конечно. Он тоже в свое время был неплохим скрипачом, но что-то ему не повезло. У него был очень плохой характер.

– Почему вы расстались с Иконниковым?

– Мы не могли сработаться. Я же вам говорю – у него был склочный характер, и, как все недотянувшие вожди и гении, он страдал манией подозрительности.

– Поясните следствию эпизод с пропажей скрипки из репетиционного фонда.

Содомский закатил вверх свои бледно-голубые, почти белые глаза, потер рукой лоб, старательно изображая мучительное воспоминание.

– С какой скрипкой? – Он явно тянул время, обдумывая позицию.

– Первой трети восемнадцатого века, предположительный автор – Бергонци или Винченцо Панормо. Взята вами на имя Иконникова. И якобы утеряна в троллейбусе.

– А-а! Вот вы о чем! Значит, вы тоже слышали об этой чепухе? Это был такой же Бергонци, как я Дин Рид.

– Следствие располагает заявлением скрипичного мастера Батищева.

– Давайте я вам напишу заявление, что позавчера видел на жене Батищева алмаз «Орлов». Тогда следствие будет располагать и такими сведениями.

– Это называется ложный донос, – сказала Лаврова, – И к следственным сведениям не имеет отношения.

Ах досадно! Здесь Лаврова допустила явную промашку, и сейчас Содомский ее за это накажет. Он тихо засмеялся и сказал почтительно:

– Если мне будет позволено, замечу, что вы сильно увлеклись. Пока что скрипичный мастер Батищев и распространитель билетов Содомский, сидя на этом стульчике, юридически совершенно равноправны: оба они достойные, ничем не скомпрометированные граждане. И не простые, а советские, то есть обладающие всеми гарантиями их безопасности, чести и достоинства. Пока вы не докажете, что я, наоборот, плохой гражданин. А это вам, может, удастся, когда рак на горе свистнет.

– Ну а фальшивые золотые монетки вас не скомпрометируют? – спросила Лаврова, и это было тактическое отступление, перегруппировка сил на ходу.

– Нет, – уверенно сказал Содомский. – Я уже слышал, что этот дурак Дзасохов распространяет про меня порочащие слухи. Но на чужой роток не накинешь платок. Дурак, он и есть дурак. К тому же типичный образец жулика-неудачника. Я бы нисколько не удивился, если бы узнал, что это он украл у Полякова скрипку.

– Почему?

– Потому что умный жулик отличается от глупого тем, что берет не то, что плохо лежит, а то, что можно украсть без всякого риска. А скрипка эта будет в розыске хоть сто лет – до тех пор, пока кто-то с ней не попадется…

– Конечно, она ведь не лежала грязная, безымянная, всеми забытая в кладовке репетиционного фонда, – ухмыльнулась зло Лаврова.

– Ну если вам удобнее думать так, то можно и такой пример привести, – откровенно нагло сказал Содомский.

– А что вы делали в ночь, когда произошла кража скрипки?

– Позвольте узнать, когда произошла кража?

– В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое октября.

– Я в эту ночь спал у себя дома.

– Кто-нибудь может это подтвердить?

Содомский засмеялся:

– А это и не надо подтверждать. Если я вам говорю, что спал у себя дома – значит это так. А если у вас есть сомнения в этом, то вы докажите, что я, наоборот, дома не спал и занимался чем-то другим. Вот вы мне скажите – за время расследования хотя бы этого дела, кого вы больше встретили, – хороших людей или плохих?

– Плохих, – ответила Лаврова.

– Ну! А я что говорю? – обрадовался Содомский.

– Ерунду! – отрезала Лаврова. – Если бы я искала не скрипку «Страдивари», а утраченный манускрипт я при этом не была инспектором уголовного розыска Лавровой, а называлась профессором филологии Ираклием Андрониковым, то я бы встретила наверняка множество прекрасных, добрых, умных и честных людей. Но я ищу украденную, слышите – украденную! – вещь и потому должна слушать ваши сомнительные откровения, вместо того чтобы в это время поговорить с каким-нибудь приятным и умным человеком.

– Значит, я человек неприятный? – спросил Содомский.

– Вы уж простите меня за откровенность, но вспоминать о вас с особым удовольствием я не стану.

Содомский довольно засмеялся:

– Как говорится, насильно мил не будешь. Но что толку в приятности? Самый приятный человек, которого я знаю, – это Гришка Белаш. Он действительно хороший парень. Но я уверен, что и у него какая-то гадость в биографии имеется.

– Почему вы так думаете? – сердито спросила Лаврова.

– Не знаю, так мне кажется. Кроме того, не стал бы он запросто так с Иконниковым нянькаться. Я думаю, у них какие-то делишки были…

Нет, это было не случайное сравнение, это был не просто подвернувшийся аргумент в споре. Такая фраза – это заявление. Пора было вмешиваться мне. Но Содомский сам неожиданно повернулся на стуле в мою сторону и сказал:

– Если я не ошибаюсь, вы инспектор Тихонов?

– Вы не ошибаетесь, Содомский. Я инспектор Тихонов, – кивнул я и учтиво добавил: – Столь широкая популярность среди распространителей театральных билетов мне льстит. Но, помнится, нас друг другу никто не представлял.

Содомский прищурился:

– Как вы понимаете, в одном замкнутом круге не может не быть разговоров о человеке, который трясет по очереди всю музыкальную общественность в связи с кражей «Страдивари». И даже если бы я был более приятным и менее умным, то мог бы сообразить, что мужчина, который во время допроса сидит в кабинете, смотрит в газету и слушает каждое мое слово, должен быть Тихонов. Так как, я вам понравился?

– Вы мне понравились, – заверил я, – А то, что вы не понравились инспектору Лавровой, пусть вас не огорчает – это ведь дело вкуса. Поэтому лучше скажите мне вот что: вы твердо уверен, что похищенная у вас в троллейбусе скрипка не имеет исторической ценности?

– Абсолютно.

– И по-прежнему утверждаете, что мастеру Батищеву ее не показывали?

– Утверждаю. Он меня с кем-то перепутал. А я никакого Бергонци в глаза не видел! И Винченцо Панормо не видел! И вообще я никогда не нарушал законов! Я всегда был готов прийти на помощь милиции, если это только требовалось!

– Я надеюсь, что милиции ваши услуги никогда не требовались, – сказал я. – А что вы сказали насчет Иконникова и Белаша?

– Ничего я не говорил! Ничего я не знаю! Я просто сказал, что Гришка очень сильный человек – не каждый найдет в себе силы вернуться в жизнь из помойки…

– В каком смысле? – спросил я.

– Человек, который в семнадцать лет был лауреатом скрипичного конкурса, мог иметь в жизни все, а он… – Содомский замолчал и махнул рукой.

– Кто – Иконников? – спросила Лаврова.

– При чем здесь Иконников? – раздраженно сказал Содомский. – Я говорю про Белаша!

– Белаш был лауреатом? – медленно, как во сне, сказала Лаврова.

– Конечно! А вы что, не знали? – удивился Содомский. – А еще «Страдивари» хотите найти!

– Найдем! – почти крикнула Лаврова. – И «бергонци» найдем! Давайте ваш пропуск, я подпишу вам на выход.

Содомский в дверях надел свой «пирожок» и сказал:

– Честь имею кланяться!

И в голубеньких каплях его глаз, упавших льдинками на раскаленную плиту красной рожи, бушевало веселое злорадство.

С утра Белаш работал в Большом театре, поэтому он предложил встретиться где-нибудь в центре. Он сказал:

– Давайте в два часа в кафе «Арарат». Сэкономим время: поговорим и заодно пообедаем.

Я опоздал минут на пять и, когда вошел в зал, Белаш уже сидел в уютном уголке за столом. Он был, как всегда, элегантен, но выглядел неважно – какая-то тусклая, тягучая тоска застыла у него в глазах. Он встал мне навстречу, замахал руками, и мне показалось почему-то, что он рад нашей встрече.

– Я думаю, что мы теперь до конца жизни будем встречаться, говорить об Иконникове и Полякове, строить гипотезы, кто мог украсть скрипку, и вообще, наша жизнь теперь потечет параллельно, – сказал улыбаясь Белаш.

– Все возможно, – охотно подтвердил я. – Что будем есть?

– Сейчас узнаем.

Подошла официантка, немолодая, степенная, полная женщина, которую я помню еще со студенческих пор, – потому что «Арарат» всегда пользовался у нас наибольшей популярностью – здесь дешево и вкусно кормили.

– Здравствуйте, – сказала официантка. – У нас сегодня есть форель.

– Вот и прекрасно, – обрадовался Белаш. – Дайте нам с белым соусом.

– Сыр чанах и бастурму, – попросил я. – Кофе с белками.

– Присоединяюсь. Еще чебуреки, – И спросил у меня: – Вина выпьем?

Я равнодушно пожал плечами.

– Бутылку розового «Гарни», – сказал Белаш официантке. Она с достоинством, присущим всем восточным женщинам, поклонилась и ушла.

– Какие-нибудь новости есть? – повернулся ко мне Белаш.

– Есть. Я хотел с вами, Григорий Петрович, поговорить о Содомском и о вас.

– Обо мне? – удивился Белаш. – В жизни не имел с этим прохвостом никаких дел.

– Вы меня не так поняли, Григорий Петрович. Я вчера допрашивал Содомского, и он разговорился о вас. Он сказал, что вы раньше были скрипачом.