Текст книги "Меченосцы"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 52 страниц)

VIII

На следующий день Юранд нисколько не избегал Збышки и не мешал ему оказывать Данусе разные дорожные услуги, которые он, как рыцарь, обязан был ей оказывать. Напротив, Збышко, хоть и очень был угнетен, заметил, что угрюмый пан из Спыхова смотрит на него дружелюбно и как бы с грустью, что принужден был дать ему такой жестокий ответ. Молодой рыцарь пробовал неоднократно приближаться к нему и заговаривать. По дороге из Кракова это было не трудно, потому что оба они верхами сопровождали экипаж княгини. Юранд, обыкновенно молчаливый, говорил охотно, но как только Збышко выказывал желание узнать что-нибудь о препятствиях, лежащих между ним и Данусей, разговор сразу обрывался, и лицо Юранда хмурилось. Збышко думал, что княгиня знает больше, и потому, улучив подходящую минуту, попытался как-нибудь получить от нее сведения, но она тоже не много могла сказать ему.

– Тут, конечно, есть тайна, – сказала она. – Юранд сам сказал мне это, но в то же время просил его не расспрашивать. Должно быть, он связан какой-нибудь клятвой, как бывает между людьми. Однако, бог даст, со временем все это объяснится.

– Мне на свете жить без Дануси – то же, что собаке на привязи, либо медведю в яме, – отвечал Збышко. – Ни счастья, ни радости. Одно горе да воздыхания. Лучше бы мне было пойти с князем Витольдом на татар, пусть бы меня там убили. Но сначала надо отвезти дядю, а потом сорвать с немецких голов эти самые павлиньи перья. Может быть, меня при этом убьют, да оно и лучше по мне, чем смотреть, как Данусю другой возьмет.

Княгиня подняла на него свои добрые голубые глаза и спросила с некоторым удивлением:

– А ты бы на это согласился?

– Я? Разве только, если бы у меня рука отсохла и не могла бы держать топора.

– Ну вот видишь.

– Да только как же мне на ней против отцовской воли жениться? На это княгиня сказала как бы про себя:

– Боже мой! Да разве и так не бывает…

А потом обратилась к Збышке:

– Разве воля Божья не сильнее отцовской? А что Юранд сказал? "Если, – говорит, – будет на то воля Божья, так он ее получит".

– Он то же и мне сказал, – воскликнул Збышко. – "Если, – говорит, – оудет на то воля Божья, так ты ее получишь".

– Ну вот видишь.

– Вот это, да еще милость ваша – единое мое утешение.

– Милость моя к тебе неизменна, и Дануся будет тебе верна. Еще вчера говорю я ей: "Дануся, будешь ли ты верна Збышке?" А она отвечает: "Или я буду Збышковой, или ничьей". Зеленая еще ягода, а как что скажет, так и сдержит слово, потому что шляхетское дитя, а не сброд какой-нибудь. Такова же была и мать ее.

– Дал бы Бог, – сказал Збышко.

– Только помни: будь верен и ты. Не всегда хороши мужчины: другой обещает любить неизменно, а сам сейчас же лезет к другой, да так, что его и веревками не удержишь. Это я верно говорю.

– Пусть Господь Бог меня накажет, если так будет! – воскликнул Збышко.

– Ну так помни же. А как отвезешь дядю – приезжай к нашему двору. Будет случай – получишь у нас и шпоры, а там видно будет, что Бог даст. Дануська к тому времени подрастет и волю Божью почувствует, потому что теперь она тебя страсть как любит, иначе и сказать не могу, а все-таки не так еще, как любят взрослые девушки. Может быть, и Юранд склонится на твою сторону, потому что, я так полагаю, что он бы рад. Поедешь в Спыхов и с ним вместе пойдешь на немцев, и, может, тебе так посчастливится, что ты как-нибудь ему угодишь и совсем привлечешь к себе.

– Я и сам, милостивая княгиня, хотел так сделать, но с вашим позволением мне будет легче.

Разговор этот очень ободрил Збышку. Однако на первом же привале старик Мацько так расхворался, что надо было остановиться и ждать, пока к нему хоть сколько-нибудь не вернется сил для дальнейшего пути. Добрая княгиня Анна оставила ему все мази и лекарства, какие у нее были с собой, но сама вынуждена была ехать дальше, и потому обоим рыцарям из Богдан-ца пришлось расстаться с мазовецким двором. Збышко упал сначала к ногам княгини, потом Дануси, еще раз поклялся ей в рыцарской верности, обещал вскоре приехать или в Варшаву, или в Цеханов и наконец схватил ее в сильные свои объятия, поднял вверх и стал повторять взволнованным голосом:

– Помни же обо мне, цветик мой дорогой, помни, рыбка моя золотая!

А Дануся, обняв его, как младшая сестра обнимает любимого брата, прижалась своим вздернутым носиком к его щеке и заплакала крупными, как горох, слезами, повторяя:

– Не хочу в Цеханов без Збышки, не хочу в Цеханов…

Юранд видел это, но не рассердился. Напротив, и сам очень ласково простился с мальчиком, а уже садясь на коня, еще раз обернулся к нему и сказал:

– Оставайся с Богом и обиды на меня не питай.

– Какую же мне на вас питать обиду, если вы Данусин отец, – чистосердечно ответил Збышко.

И наклонился к стремени, а Юранд крепко сжал его руку и сказал:

– Помоги тебе Бог во всем… понимаешь?…

И он уехал. Однако Збышко понял, какое расположение таилось в его последних словах, и, вернувшись к телеге, на которой лежал Мацько, сказал:

– Знаете что? Он бы тоже хотел, да только ему что-то мешает. Вы были в Спыхове, и ум у вас славный, так постарайтесь смекнуть, в чем тут дело.

Но Мацько был слишком болен. Лихорадка, начавшаяся с утра, усилилась к вечеру до такой степени, что он начал терять сознание, и вместо ответа Збышке взглянул на него словно с удивлением, а потом спросил:

– А где тут звонят?

Збышко испугался, потому что ему пришло в голову, что, если больной слышит звон, значит – смерть уж подходит к нему. Тут же он подумал, что старик может умереть без ксендза, без исповеди и потому попасть, если не совсем в ад, то, по крайней мере, на веки вечные в чистилище. И вот он все-таки решил везти старика дальше, чтобы как можно скорее доехать до какого-нибудь прихода, где Мацько мог бы в последний раз причаститься.

С этой целью решено было ехать всю ночь. Збышко сел на телегу, выстланную сеном, на котором лежал больной, и стерег его, пока не наступил день. Время от времени он поил его вином, которым снабдил их на дорогу купец Амылей и которое томящийся от жажды Мацько пил жадно, ибо оно, по-видимому, приносило ему значительное облегчение. После второй кварты он даже вернулся к сознанию, а после третьей уснул так крепко, что Збышко иногда наклонялся над ним, чтобы убедиться, что он не умер.

При мысли о том, что Мацько может умереть, его охватывала глубокая грусть. До тюрьмы он даже не отдавал себе как следует отчета, как сильно он любит этого "дядьку", который был ему и отцом и матерью. Но теперь он знал это хорошо, чувствуя в то же время, что после смерти Мацьки он будет страшно одинок на свете, без родни, если не считать того аббата, у которого был заложен Богданец, без друзей и без всякой опоры. В то же время ему приходило в голову, что если Мацько умрет, то тоже из-за немцев, из-за которых он сам чуть не погиб, из-за которых погибли все его предки и мать Дануси и много, много неповинных людей, которых он знал или о которых слыхал от знакомых. И он начинал даже удивляться. "Неужели, – говорил он себе, – во всем этом королевстве нет человека, который не потерпел бы от них обиды и не жаждал бы мести?" Тут ему вспомнились немцы, с которыми он воевал под Вильной, и он подумал, что, вероятно, татары не жесточе их на войне и что, вероятно, другого такого народа нет на свете.

Рассвет прервал его размышления. День восходил ясный, но холодный. Мацько, видимо, чувствовал себя лучше: он дышал ровнее и спокойнее. Только когда солнце стало уже порядком пригревать, он проснулся, открыл глаза и сказал:

– Полегчало мне. А где мы?

– Подъезжаем к Олькушу. Знаете, где серебро добывают и в казну отдают.

– Кабы иметь то, что в земле лежит! Вот бы можно Богданец отстроить!

– Видно, что вам лучше, – смеясь, отвечал Збышко. – Эх, хватило бы и на каменный замок. Но заедем в приход, там и примут нас, и вы сможете исповедаться. Все в руках Божьих, а все-таки лучше, когда совесть в порядке.

– Я человек грешный, покаяться рад, – отвечал Мацько. – Снилось мне ночью, что черти сдирают у меня кожу с ног… А между собой они по-немецки брехали… Слава богу, полегчало мне. А ты спал?

– Где же мне было спать, коли я вас стерег?

– Ну так приляг хоть немного. Как приедем, я тебя разбужу.

– Не до сна мне.

– А что тебе мешает?

Збышко взглянул на дядю глазами ребенка:

– Что же, как не любовь? У меня даже колики начались от вздохов, да вот сяду на минутку на коня – мне и полегчает.

И слезши с телеги, он сел на коня, которого проворно подвел ему подаренный Завишей турок. Между тем Мацько от боли немножко хватался за бок, но, очевидно, думал о чем-то другом, а не о своей болезни, потому что качал головой, чмокал губами и наконец сказал:

– Вот дивлюсь я, дивлюсь и никак не могу надивиться, в кого ты такой влюбчивый уродился: ни отец твой не был таков, ни я.

Но Збышко вместо ответа вдруг выпрямился в седле, подбоченился, вскинул голову и грянул изо всех сил:

– Гей…

И это "гей" разнеслось по лесу, откликнулось дальним эхом и наконец стихло в чаще.

А Мацько снова потрогал свой бок, в котором сидел наконечник немецкой стрелы, и с тихим стоном сказал:

– Прежде люди умнее были, понял?

Но потом он задумался, точно припоминая старые времена, и прибавил:

– Положим, кое-кто и прежде бывал дураком.

В это время они выехали из леса, за которым увидели шалаши рудокопов, а вдали зубчатые стены Олькуша, выстроенные королем Казимиром, и колокольню костела, построенного Владиславом Локотком.

IX

Каноник приходской церкви дал Мацьке отпущение грехов и гостеприимно оставил их ночевать, так что они тронулись в путь только на следующее утро. За Олькушем свернули они к Силезии, по границе которой намеревались доехать до самой Великой Польши. Дорога по большей части шла лесом, в котором на закате часто раздавалось, точно подземный гром, рыкание туров и зубров, а по ночам сверкали в ореховых зарослях волчьи глаза. Но еще большая опасность грозила на этой дороге купцам и путникам от немецких или онемечившихся рыцарей из Силезии, замки которых высились в разных местах вдоль границы. Правда, благодаря войне с владельцем Ополья, которому помогали против короля Владислава многочисленные силезские племянники, польские руки разрушили большую часть этих замков, но все-таки надо было быть осторожными, особенно после захода солнца, и не выпускать из рук оружия.

Ехали, однако, спокойно, так что Збышке начинала уже надоедать дорога, и только тогда, когда до Богданца оставались лишь сутки пути, ночью послышалось сзади лошадиное фырканье и топот копыт.

– Какие-то люди едут за нами следом, – сказал Збышко.

Мацько посмотрел на звезды и, как человек опытный, ответил:

– Скоро рассвет. Разбойники не напали бы под утро, потому что в это время им надо убираться домой.

Однако Збышко остановил телегу, выстроил людей поперек дороги, лицом к приближающимся, а сам вышел вперед и стал ждать.

В самом деле, через несколько времени он увидел во мраке десятка полтора всадников. Один ехал во главе их, на несколько шагов впереди, но, по-видимому, не намерен был прятаться, так как распевал во всю глотку. Збышко не мог расслышать слов, но до ушей его доходили веселые восклицания "гоп", "гоп", которыми незнакомец кончал каждый куплет песни.

"Наши", – подумал Збышко.

Но все же окликнул:

– Стой!

– А ты сядь! – ответил шутливый голос.

– Что вы за люди?

– А вы?

– Зачем вы за нами едете?

– А ты зачем загораживаешь дорогу?

– Отвечай, а то у нас луки натянуты.

– А у нас не натянуты… Стреляй!

– Отвечай по-людски, а то тебе плохо будет.

На это Збышке ответили веселой песней.

Удивился Збышко, услышав такой ответ; затем песня оборвалась, но тот же голос спросил:

– А как здоровье старого Мацьки? Дышит еще?

Мацько приподнялся на телеге и сказал:

– Ей-богу же, это наши.

А Збышко тронул коня вперед.

– Кто спрашивает про Мацьку?

– А сосед, Зых из Згожелиц. Уже с неделю еду за вами и расспрашиваю по дороге людей.

– Батюшки! Дядя! Это Зых из Згожелиц! – воскликнул Збышко.

И они стали радостно здороваться, потому что Зых был действительно их соседом, к тому же хорошим человеком и общим любимцем, чем обязан был необычайной своей веселости.

– Ну, как поживаете? – спросил он, тряся руку Мацьки. – Гоп еще или уже не гоп?

– Эх, уж не гоп, – отвечал Мацько. – Но вам я рад. Боже ты мой милостивый, да мне кажется, что я уже в Богданце.

– А что с вами? Я слышал, немцы вас подстрелили?

– Подстрелили собачьи дети. Наконечник у меня между ребрами остался.

– Господи! И что же? А медвежье сало пить пробовали?

– Вот видите! – сказал Збышко. – Все медвежье сало советуют. Только бы добраться до Богданца. Сейчас же пойду ночью с топором на пасеку.

– Может быть, у Ягенки найдется, а нет, так пошлю к кому-нибудь.

– Какая Ягенка? Ведь вашу жену звали Малгохной? – спросил Мацько.

– Э, какая там Малгохна! В Михайлов день будет три года, как Малгохна лежит на кладбище. Норовистая была баба, упокой, Господи, ее душу! Да и Ягенка в нее, только еще молода… А Малгохне я говорил: "Не лезь на сосну, коли тебе пятьдесят лет". Так нет же, влезла. А ветка обломилась – и бац. Так я вам скажу – даже яму выбила. А через три дня – и дух из нее вон.

– Царство ей небесное, – сказал Мацько. – Помню, помню… Как, бывало, упрется руками в бока да начнет чудить, так работники от нее в сено прятались. Да уж зато хозяйка была… С сосны, значит, свалилась?… Ишь ты…

– Свалилась, как шишка зимой… Ох, вот горе было! Знаете, после похорон я с горя так напился, что три дня меня не могли разбудить. Думали – тоже окочурился. А сколько я потом наплакался – так и ведром не вынесешь. А насчет хозяйства молодец и Ягенка. Теперь ею весь дом держится.

– Я ее еле помню. Когда я ее знал, она не больше топорища была. Под лошадью пройти могла, головой живота не задевши. Да давно уж это было, выросла небось.

– В день святой Агнесы пятнадцать лет минуло; да уж я ее почти год не видел.

– А что с вами случилось? Откуда вы возвращаетесь?

– С войны. Кто же меня заставит дома сидеть, коли есть Ягенка?

Мацько, хоть и болен был, но при упоминании о войне насторожил уши и спросил:

– Может быть, вы с князем Витольдом под Ворсклой были?

– Был, – весело отвечал Зых из Згожелиц. – Ну не послал ему Господь Бог удачи: разбил нас Эдигей на голову. Прежде всего лошадей у нас перестреляли. Татарин в рукопашную не идет, как христианский рыцарь, а все издалека из луков стреляет. Ты на него наскочишь, а он увернется и снова стреляет. Делай с ним, что хочешь. В нашем войске, изволите видеть, рыцари страсть как похвалялись: "Мы, – говорят, – даже копий не наклоним, мечей из ножен не вынем, а лошадиными копытами этих червей раздавим". Хвалились они, хвалились, а как начали стрелы свистать, так что темно от них стало, вот тебе и вся битва кончилась. Из десяти насилу один жив остался. Поверите ли, больше половины войска да семьдесят князей, литовских и русских, на поле осталось; а что бояр и разных дворян, да разных, как они говорят, отроков [10]10
  Отроками на Руси (X–XI вв.) называли младших дружинников князей и крупных феодалов.


[Закрыть], так и две недели не пересчитаешь.

– Слышал, – перебил его Мацько. – И наших рыцарей-добровольцев тоже много полегло.

– Да даже девять меченосцев, пришлось и им послужить Витольду. И наших много, потому что, как сами знаете, где другой назад оглянется, там наш оглядываться не станет. Больше всего надеялся князь на наших рыцарей и не хотел иметь в битве возле себя другой охраны, кроме одних поляков. Хе-хе! Все кругом него повалились, а ему ничего. Погиб пан Спытко из Мельштына, и мечник Бернат, и мечник Миколай, и Прокоп, и Пшецлав, и Доброгост, и Ясько из Лазевиц, и Пилик Мазур, и Варш из Михова, и воевода Соха, и Ясько из Домбровы, и Петрко из Милославля, и Щепецкий, и Одерский, и Томко Лагода. Кто их всех пересчитает. А некоторые так утыканы были стрелами, что были словно ежи, даже смешно смотреть было.

Тут он на самом деле рассмеялся, точно рассказывал что-то чрезвычайно веселое, и вдруг запел.

– Ну а потом что? – спросил Збышко.

– Потом великий князь бежал, но сейчас же ободрился, как всегда с ним бывает. Чем крепче его согнешь, тем лучше отскочит, как ветка ореховая. Помчались мы тогда к Таванскому броду, защищать переправу. Пришло и из Польши несколько новых рыцарей. Ну ничего. Хорошо. На другой день налетел Эдигей с тучей татарвы, да уж ничего у него не вышло. То-то веселье было! Чуть он к броду, а мы его по морде. Никак не мог. Еще же мы их перебили и переловили немало. Я сам пятерых поймал, везу их с собой в Згожелицы. Вот днем увидите, какие у них собачьи морды.

– В Кракове говорили, что и в королевстве может начаться война.

– А что, дурак Эдигей, что ли? Он хорошо видел, что у нас за рыцари, а ведь самые главные дома остались, потому что королева недовольна была, что Витольд первый начинает войну. Э, хитер он, старик Эдигей. Сразу смекнул у Тавани, что силы князя растут, и ушел себе прочь, за тридевять земель…

– А вы вернулись?

– Вернулся. Больше там делать нечего. А в Кракове про вас узнал, что вы недавно выехали.

– Потому вы и знали, что это мы?

– Знал, что вы, потому что везде на остановках про вас расспрашивал. Тут он обратился к Збышке:

– Эх, боже мой, ведь я тебя в последний раз маленького видал, а теперь, хоть и темно, а вижу, что стал ты, парень, что твой тур. И сразу готов был из лука стрелять… Видно, что на войне бывал.

– Меня с малых лет война воспитывала. Пусть дядя скажет, знаю ли я, что такое война.

– Не к чему дяде говорить. Видал я в Кракове пана из Тачева, он мне про тебя рассказывал… Да говорят, этот мазур не хочет за тебя девку выдавать, а я бы так не упрямился, потому что ты мне пришелся по вкусу… Только увидишь мою Ягенку – забудешь ту. Это, брат, штука…

– Нет, не забуду, хоть бы десять таких увидел, как ваша Ягенка.

– За ней в приданое Мочидолы пойдут, где есть мельница. Да когда я уезжал, было на лугах десять славных кобыл с жеребятами… Еще многие мне поклонятся, чтобы я им Ягенку отдал, не бойся.

Збышко хотел ответить: "Да не я", но Зых из Згожелиц снова стал напевать.

– У вас вечно веселье да песни в голове, – заметил Мацько.

– А что блаженные души в раю делают?

– Поют.

– Ну вот видите. А погибшие плачут. Я больше хочу идти к поющим, чем к плачущим. Да и святой Петр скажет: "Надо его в рай пустить, а то станет шельма и в пекле петь, а это не дело". Глядите-ка, уж светает.

И действительно, занимался день. Вскоре они выехали на просторную поляну, где было уже совсем светло. На маленьком озере, занимавшем большую часть поляны, какие-то люди ловили рыбу, но при виде вооруженных людей бросили невод, выскочили из воды, проворно схватили багры и крючья и остановились, готовые к бою.

– За разбойников приняли нас, – смеясь сказал Зых. – Эй, рыбаки, чьи вы?

Те еще некоторое время стояли молча, с недоверием глядя на рыцарей, но наконец старший, узнав своих, сказал:

– Ксендза аббата из Тульчи.

– Нашего родственника, – сказал Мацько, – у которого заложен Богданец. Значит, это его лес, да только он, видно, недавно купил его.

– Где там купил! – ответил Зых. – Он воевал из-за него с Вильком из Бжозовой и, видно, отвоевал. С год тому назад они даже собирались сразиться верхами на копьях и длинных мечах из-за всей этой земли, да не знаю, чем у них дело кончилось, потому что я уехал.

– Ну, мы с ним люди свои, – сказал Мацько, – с нами он драться не станет, а еще, пожалуй, что-нибудь скинет с долга.

– Может быть. Если с ним быть по-хорошему, так он еще своего прибавит. Он из рыцарей, ему не в диковину шлем надеть. А вместе с тем человек набожный и очень хорошо обедню служит. Да вы небось помните… Как рявкнет за обедней, так даже ласточки, что под потолком живут, из гнезд вылетают. И от того, конечно, слава Божья растет.

– Как мне не помнить! Ведь он за десять шагов свечи в алтаре дыханием гасил. А заезжал он хоть раз в Богданец?

– Еще бы! Заезжал. Пятерых новых мужиков с женами на расчищенной земле поселил. И у нас в Згожелицах тоже бывал, потому что, как сами знаете, он у меня Ягенку крестил, очень ее любит и дочуркой зовет.

– Дал бы Бог, чтобы он согласился оставить мне мужиков, – сказал Мацько.

– Эвона! Что для такого богача пять мужиков? Наконец, если моя Ягенка его попросит, так оставит.

Тут беседа на время смолкла, потому что над темным бором и румяной зарей взошло яркое солнце, озарившее всю окрестность. Рыцари встретили его обычным восклицанием: "Слава Господу Богу нашему", а потом перекрестились и стали читать утренние молитвы.

Зых, кончив первым и несколько раз ударив себя в грудь, обратился к спутникам:

– Теперь я к вам хорошенько присмотрюсь. Э, изменились вы оба… Вам, Мацько, надо сперва поправиться… Ягенка будет за вами ухаживать, потому что у вас бабы нет… Да, заметно, что у вас наконечник сидит между ребрами… Не хорошо…

Тут он обратился к Збышке:

– Покажись-ка и ты… Ой, боже мой милостивый! Помню я тебя маленьким, как ты по хвостам на лошадей взлезал, а теперь, черт возьми, что за рыцарь… Лицом настоящая девчонка, а все-таки парень широкоплечий… Такому хоть на медведя идти.

– Что ему медведь, – ответил Мацько. – Ведь он моложе, чем теперь был, когда этот фриз назвал его молокососом, а Збышке это не совсем понравилось, так он ему усы и вырвал…

– Знаю, – перебил Зых. – Потом вы дрались и отбили у них людей. Мне все пан из Тачева рассказывал.

И он стал глядеть на Збышку восхищенными глазами. Тот тоже с большим любопытством глядел на его длинную, как жердь, фигуру, на худое лицо с огромным носом и на круглые, смеющиеся глаза.

– О, – сказал он, – с таким соседом только бы Господь вернул дяде здоровье, а скучно не будет.

– Веселого соседа лучше иметь, с веселым не поссоришься, – отвечал Зых. – А теперь послушайте, что я вам по дружбе и по христианству скажу. Дома вы давно не были и порядку никакого в Богданце не застанете. Я не говорю – в хозяйстве, потому что аббат хорошо хозяйничал… кусок лесу выкорчевал и мужиков новых поселил… Но так как сам он только изредка наезжает, то кладовые окажутся пустыми, да и в доме разве что какая-нибудь скамья найдется да вязанка гороху для спанья. А больному нужны удобства. Так знаете что? Поезжайте со мной в Згожелицы. Погостите месяц, другой, мне это будет приятно, а Ягенка тем временем позаботится о Богданце. Только на нее положитесь и ни о чем не думайте… Збышко будет ездить смотреть за хозяйством, а ксендза аббата я вам тоже в Згожелицы привезу, вы с ним сейчас же и рассчитаетесь… За вами, Мацько, девка так будет ухаживать, как за отцом, а в болезни бабьи заботы лучше всего. Ну, дорогие мои, сделайте так, как я вас прошу.

– Известно, что вы человек добрый и всегда таким были, – отвечал слегка растроганный Мацько, – но видите ли: если суждено мне умереть от этой проклятой занозы, которая у меня между ребер сидит, так уж лучше у себя дома. Кроме того, дома, хоть и болен, а все-таки кое про что расспросишь, кое-что доглядишь, туда-сюда заглянешь. Если велит Господь отправляться на тот свет – тут уж ничего не поделаешь. Больше ли будет ухода, меньше ли – все равно не отвертишься. К неудобствам мы на войне привыкли. Хороша и связка гороху тому, кто несколько лет спал на голой земле. Но за доброту вашу от всего сердца спасибо, и если мне не придется отблагодарить, так – даст бог – Збышко отблагодарит.

Зых из Згожелиц, действительно славившийся своей добротой, снова стал настаивать и просить, но Манько уперся: коли помирать, так на своей земле. Целые годы тосковал он по этому Богданцу, и теперь, когда граница уже недалеко, не откажется от него ни за что, хотя бы это был его последний ночлег. Спасибо Господу и за то, что Он дал ему сюда дотащиться.

Тут отер он кулаками слезы, нависшие у него на ресницах, поглядел вокруг и сказал:

– Если это уже леса Вилька из Бжозовой, так, значит, вскоре после полудня приедем.

– Теперь уж не Вилька из Бжозовой, а аббата, – заметил Зых.

На это больной Мацько улыбнулся и, помолчав, сказал:

– Если аббата, так, может быть, когда-нибудь станут наши.

– Эвона! А вы только что говорили о смерти! – воскликнул весело Зых. – Теперь вам аббата хочется пережить.

– Не я переживу, а Збышко.

Дальнейшую беседу прервали звуки рогов, послышавшиеся далеко в бору. Зых тотчас остановил коня и стал прислушиваться.

– Должно быть, кто-нибудь охотится, – сказал он. – Погодите.

– Может быть, аббат. Вот бы хорошо было, если бы мы сейчас встретились.

– Помолчите-ка.

И он обратился к своим людям:

– Стой.

Остановились. Звуки рогов послышались ближе, а минуту спустя раздался лай собак.

– Стой, – повторил Зых. – К нам приближаются.

Збышко соскочил с лошади и стал кричать:

– Давайте лук. Может быть, зверь на нас выскочит. Живо! Живо!

И схватив из рук слуги лук, он уперся им в землю, надавил животом, потом выпрямился и, схватив обеими руками тетиву, натянул ее на железный крюк; потом вложил стрелу и помчался в бор.

– Натянул. Без веревки натянул, – прошептал Зых, пораженный такой необычайной силой.

– У, страсть какой парень! – с гордостью прошептал в ответ Мацько.

Между тем звуки рогов и собачий лай раздались еще ближе, и вдруг направо в лесу послышался тяжелый топот, треск ломаемых кустов и ветвей, – и на дорогу, как молния, вылетел старый бородатый зубр с огромной низко наклоненной головой, с налитыми кровью глазами и высунутым языком, тяжело дышащий, страшный. Наскочив на придорожный ров, он одним прыжком перелетел через него, с размаху упал на передние ноги, но поднялся и вот-вот готов был скрыться в чаще по другую сторону дороги, как вдруг зловеще заворчала тетива лука, послышался свист стрелы, зверь поднялся на Дыбы, закружился, взревел и, как громом пораженный, грохнулся на землю.

Збышко вышел из-за дерева, снова натянул лук и подошел, готовый стрелять, к лежащему быку, задние ноги которого еще рыли землю.

Но, посмотрев на него, Збышко спокойно обернулся к своим и издали закричал.

– Ах, чтоб тебя! – воскликнул Зых, подъезжая ближе. – От одной стрелы!

– Близко было, а ведь в стреле сила страшная. Глядите: не только наконечник, а вся стрела ушла ему под лопатку.

– Охотники небось уже близко; наверно, они у тебя его отнимут.

– Не дам! – отвечал Збышко. – На дороге убит, а дорога ничья.

– А если это аббат охотится?

– А если аббат, так пусть берет его.

Между тем из леса выскочило десятка полтора собак. Увидев зверя, они с отчаянным лаем бросились на него, скучились над ним и тотчас же стали грызться между собой.

– Сейчас появятся и охотники, – сказал Зых. – Гляди. Вот они, только выскочили на дорогу впереди нас, и зверя еще не видят. Эй! Эй! Идите сюда. Идите… Убит, убит…

Но вдруг он замолчал, приставил руку к глазам и через минуту воскликнул:

– Боже мой! Что такое? Ослеп я или мне мерещится?…

– Один на вороном коне впереди, – сказал Збышко.

Но вдруг Зых закричал:

– Господи боже мой! Да ведь это Ягенка.

И стал кликать ее:

– Ягна! Ягна…

И он поехал вперед, но прежде чем успел пустить коня рысью, Збышко увидел самое странное на свете зрелище: на быстро скачущем коне приближалась к ним сидящая в седле по-мужски девушка, с луком в руках и с копьем за плечами. В распустившиеся от быстрой езды волосы ее вплелись шишки хмеля, лицо у нее румянилось, как заря, на груди виднелась расстегнутая рубашка, и на рубашке кожух мехом наружу. Подъехав, она сразу осадила коня; некоторое время на лице ее отражалось недоверие, удивление, радость, но наконец не в силах будучи не верить глазам и ушам, тонким, еще несколько детским голосом она стала кричать:

– Тятя! Милый тятя!

И она в мгновение ока соскочила с коня, а когда Зых тоже соскочил, чтобы поздороваться, бросилась ему на шею. Долго Збышко слышал только звуки поцелуев, восклицания: "Тятька!", "Ягуся!", "Тятька!", "Ягуся!" – повторяемые в радостном восторге.

Подъехали оба обоза, подъехал на телеге Мацько, а они все еще повторяли: "Тятька!", "Ягуся!", и все еще стояли обнявшись. Только нацеловавшись и накричавшись вдоволь, Ягенка стала расспрашивать отца:

– Вы, значит, с войны? Здоровы?

– С войны. А что мне не быть здоровым? А ты? А мальчики? Здоровы небось? Да? А то бы ты по лесу не носилась. Но что ты тут делаешь, девка?

– Ведь вы же видите – охочусь, – смеясь отвечала Ягенка.

– В чужих лесах?

– Аббат мне дал позволение. Даже прислал обученных этому слуг и собак.

Тут она обратилась к своей челяди:

– Отгоните собак, а то шкуру изорвут. Потом к Зыху:

– Ох, вот я рада, что вижу вас! У нас все хорошо.

– А я разве не рад? – отвечал Зых. – Дай-ка, девочка, я еще тебя поцелую. И они снова стали целоваться, а когда кончили, Ягна сказала:

– До дому страсть как далеко… все мы за этим зверем гнались. Мили две проехали, лошади уставать стали. Зато здоров зубр… Видели? В нем три стрелы моих сидят, от последней он и пал.

– Он пал от последней, да не от твоей, вот этот рыцарь его подстрелил. Ягенка откинула рукой волосы, упавшие ей на глаза, и быстро, но не особенно ласково взглянула на Збышку.

– Знаешь, кто это? – спросил Зых.

– Не знаю.

– Не диво, что ты его не узнала: вырос он. Но может быть, ты старого Мацьку из Богданца узнаешь?

– Боже ты мой! Это Мацько из Богданца! – воскликнула Ягенка. И, подойдя к телеге, она поцеловала у Мацьки руку.

– Так это вы?

– Я. Только на телеге, потому что немцы меня подстрелили.

– Какие немцы? Ведь с татарами война была? Я это знаю: довольно я тятьку просила, чтобы он и меня с собой взял.

– Война была с татарами, да мы на ней не были, потому что мы перед этим на Литве воевали, и я и Збышко.

– А где же Збышко?

– Так ты не узнала, что это Збышко? – смеясь сказал Мацько.

– Это Збышко? – воскликнула девушка, снова смотря на молодого рыцаря.

– А то как же?

– Поцелуй же его, по крайней мере, – весело вскричал Зых.

Ягенка быстро обернулась к Збышке, но вдруг отступила назад и, закрыв глаза рукой, сказала:

– Мне стыдно…

– Да ведь мы с детства знакомы, – сказал Збышко.

– Еще бы, хорошо знакомы. Помню я, помню. Лет восемь тому назад приехали вы с Мацькой к нам, а покойница-матушка принесла нам орехов с медом. А вы, как только старшие вышли из комнаты, сейчас же мне кулаком в нос, а орехи все сами съели.

– Теперь бы он этого не сделал, – сказал Мацько. – У князя Витольда бывал, в Кракове в замке бывал и обычаи придворные знает.

Но Ягенке пришло в голову другое, и, обратившись к Збышке, она спросила:

– Это вы зубра убили?

– Я.

– Посмотрим, где стрела торчит.

– Не увидите, потому что она вся ушла под лопатку.

– Оставь, не сутяжничай, – сказал Зых. – Мы все видали, как он подстрелил его, да и еще кое-что получше: он лук натянул без веревки.

Ягенка в третий раз взглянула на Збышку, но на этот раз с удивлением.

– Натянули лук без веревки? – спросила она.