Текст книги "Меченосцы"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 52 страниц)

IV

Опытные лесники, под начальством главного ловчего, принялись расставлять охотников длинным рядом по краю поляны с таким расчетом, чтобы они, находясь сами под прикрытием, стояли перед пустым пространством, облегчающим работу лукам и арбалетам. Две коротких стороны поляны были пересечены сетями, за которыми спрятались «загонщики», обязанность которых заключалась в том, чтобы гнать зверя на стрелков, а если он запутается в сетях, то добивать его рогатинами. Бесчисленное множество курпов, умело расставленных, должны были выгонять зверей из глубины леса на поляну. За стрелками находилась вторая сеть, расставленная для того, чтобы зверь, если ему удастся прорваться сквозь цепь охотников, был остановлен сетью и в ней добит.

Князь стал посредине цепи, в небольшой ложбине, пересекавшей всю поляну. Главный ловчий, Мрокота из Моцажева, выбрал для него это место, зная, что по этой ложбине и побегут из пуши крупнейшие звери. У самого князя в руках был арбалет, а рядом с ним, у дерева, стояло тяжелое копье; сзади, на некотором расстоянии держались два "телохранителя", с топорами на плечах, огромного роста; кроме топоров, у них были два натянутых арбалета, чтобы в случае надобности подать их князю. Княгиня и Дануся не слезали с коней, потому что князь никогда не разрешал этого, боясь туров и зубров, от ярости которых, в случае нужды, легче было спастись на конях, нежели пешком. Де Лорш, любезно приглашенный князем занять место справа от него, попросил, чтобы ему было разрешено остаться для защиты дам на коне, и стоял невдалеке от княгини, похожий на длинный гвоздь, с рыцарским копьем, над которым тихонько подтрунивали мазуры, как над оружием, мало пригодным для охоты. Зато Збышко воткнул рогатину в снег, перекинул арбалет через плечо и стоял возле коня Дануси, подняв голову к ней, иногда что-то шептал ей, а иногда обнимал ее ноги и целовал колени, потому что больше решительно не скрывал от людей свою любовь. Успокоился он только тогда, когда Мрокота из Моцажева, который в пуще осмеливался ворчать и на самого князя, грозно приказал ему хранить молчание.

Между тем далеко-далеко в пуще раздались звуки курпских рогов, которым с поляны отрывисто ответил пронзительный звук трубы; потом настала совершенная тишина. Только иногда с верхушки сосны стрекотала сойка, да кто-нибудь из облавы подражал карканью ворона. Охотники напряженно смотрели на пустое белое пространство, на котором ветер покачивал заснеженные кустарники; все с нетерпением ждали, какой зверь первым покажется на снегу; вообще же ожидалась удачная охота, потому что пуща полна была зубров, туров и кабанов. Курпы выкурили из берлог несколько медведей; разбуженные таким образом, они бродили по чаще злые, голодные и осторожные, догадываясь, что скоро придется им выдержать борьбу не за спокойную зимнюю спячку, а за жизнь.

Однако приходилось ждать долго, потому что люди, теснившие зверя к сетям и к поляне, заняли огромный кусок леса и шли так издалека, что до слуха охотников не доносился даже лай собак, которые тотчас после того, как откликнулась труба, были спущены со смычков. Одна из них, спущенная, по-видимому, слишком рано или просто увязавшаяся за людьми, показалась на поляне и, пробежав через нее с опущенной к самой земле мордой, скрылась за цепью охотников. И снова стало тихо и пусто; только загонщики все время каркали воронами, давая знать таким образом, что скоро начнется работа. И вот через несколько времени на опушке появились волки, которые, как самые чуткие звери, первые пытались уйти от облавы. Их было несколько. Но выбежав на поляну и почуяв кругом людей, они снова юркнули в лес, ища, очевидно, другого выхода. Потом, выйдя из чащи, кабаны длинной черной цепью побежали по покрытому снегом пространству, издали похожие на стадо домашних свиней, которые, по знаку хозяйки, тряся ушами, спешат к избе. Но цепь эта останавливалась, прислушивалась, нюхала воздух, оборачивалась назад и снова нюхала воздух; она свернула к сетям и, почуяв ловчих, снова пустилась к охотникам, хрюкая, подходя все осторожнее, но все ближе, пока наконец не раздался скрип железных собачек у арбалетов, ворчание стрел и пока первая кровь не запятнала белый снежный покров.

Тогда раздался крик, и стадо рассыпалось, точно в него ударила молния; одни бросились сломя голову вперед, другие к сетям, другие стали бегать то в одиночку, то по нескольку сразу, смешиваясь с другим зверьем, которым тем временем наполнилась поляна. Теперь до слуха уже ясно доносились звуки рогов, лай собак и далекий говор людей, идущих из глубины леса. Обитатели леса, отгоняемые по бокам широко растянутыми сетями, все больше и больше наполняли поляну. Ничего подобного нельзя было увидеть не только в заграничных странах, но и в других землях Польши, где не было уже таких ^ПУЩ, как в Мазовии. Меченосцы, хоть и бывали они в Литве, где иногда случалось, что зубры, ударив на войско, приводили его в замешательство [26]26
  О таких случаях упоминает Виганд из Марбурга.


[Закрыть], немало дивились этому неисчислимому множеству зверья, особенно же дивился рыцарь де Лорш. Стоя возле княгини и придворных девушек, как журавль на страже, и не будучи в состоянии заговорить ни с одной, он уже начинал скучать, мерзнуть в своих железных латах и думать, что охота не удалась. Но вдруг он увидел перед собой стада легконогих серн, рыжих оленей и лосей, с тяжелыми, увенчанными рогами головами, увидел, как они, смешиваясь друг с другом, носятся по поляне, ослепленные страхом, и тщетно ищут выхода. Княгиня, в которой при этом зрелище взыграла кровь Кейстута, выпускала в эту пеструю кучу стрелу за стрелой, крича от радости каждый раз, когда раненый олень или лось с разбегу подымался на дыбы, а потом тяжело падал и бил ногами по снегу. Придворные девушки тоже часто прикладывали лица к арбалетам, ибо всеми овладела охотничья горячка. Один только Збышко не думал об охоте, но, положив локти на колени Дануси, а голову на свои руки, смотрел в глаза ее, она же, конфузясь и улыбаясь, пыталась закрывать ему пальцами веки, словно не могла вынести такого взгляда.

Но внимание де Лорша привлек огромный медведь с седыми лопатками и такой же шеей: он внезапно выбежал из-за кустов, невдалеке от охотников. Князь выстрелил в него из арбалета, а потом подбежал к нему с копьем, и когда зверь с отчаянным ревом поднялся на задние лапы, так ловко и быстро ударил его на глазах у всего двора, что ни одному из "телохранителей" не пришлось прибегнуть к топору. Тогда молодой рыцарь из Лотарингии подумал, что все-таки не многие из государей, при дворах которых он гостил, отважились бы на такую забаву и что с такими князьями и с таким народом ордену когда-нибудь придется вынести тяжелую борьбу и пережить тяжелые минуты. Но после этого он видел, как другие охотники так же ловко закалывают свирепых кабанов с белыми клыками, огромных, во много раз превосходящих размером и яростью тех, на которых охотились в лесах Нижней Лотарингии и в немецких лесах. Таких ловких и уверенных в силе рук своих охотников де Лорш не видал нигде и, как человек бывалый, объяснял это себе тем, что все эти люди, живущие среди необозримых лесов, с детских лет привыкают к арбалету и копью, а потому и приучаются владеть ими лучше других.

В конце концов поляна покрылась трупами всякого рода зверья, но охота еще далеко не кончилась. Напротив, самая интересная и в то же время и самая опасная минута только еще должна была наступить: загонщики выгнали на поляну десятка полтора зубров и туров. Хотя в лесах держались они обычно особняком, но теперь шли все вместе, нисколько, впрочем, не ослепленные страхом, а скорее грозные, нежели испуганные. Шли они не особенно скоро, как бы сознавая свою ужасную силу и то, что сломают все преграды и пройдут, но все же земля загудела под их тяжестью. Бородатые быки, идущие во главе стада с низко опущенными головами, иногда останавливались, как бы раздумывая, в какую сторону направить удар. Из чудовищных грудей их исходил глухой рев, похожий на подземный гул; из ноздрей вырывался пар, и, взрывая передними ногами снег, они, казалось, кровавыми глазами смотрели из-под грив, стараясь открыть спрятавшегося врага.

Между тем загонщики подняли страшный крик, которому со всех сторон ответили сотни громких голосов; зазвенели рога и дудки: лес содрогнулся до самых глубин, и в ту же минуту с отчаянным лаем на поляну вырвались шедшие по следам зверей курпские собаки. Вид их мгновенно привел в бешенство самок, при которых были детеныши. Стадо, шедшее до сих пор медленно, бешеными скачками рассыпалось по поляне. Один тур, рыжий, огромный бык, размерами почти превосходящий зубров, тяжелыми скачками бросился к цепи стрелков, повернулся к правой стороне поляны и, увидав в нескольких десятках шагов от себя между деревьями лошадей, остановился, а потом стал рыть землю рогами и рычать, словно возбуждая себя к борьбе.

При этом страшном зрелище загонщики стали кричать еще громче, а в цепи охотников послышались испуганные голоса: "Княгиня! Княгиня! Спасайте княгиню!" Збышко схватил воткнутое в снег копье и бросился к опушке леса; за ним побежало несколько литовцев, готовых погибнуть, защищая дочь Кейстута; в это время в руках ее скрипнул арбалет, засвистела стрела и, пролетев над склоненной головой зверя, вонзилась в его шею.

– Готов, – вскричала княгиня, – не уйдет…

Но дальнейшие слова ее заглушил рев, такой страшный, что даже лошади присели на задние ноги… Тур, как вихрь, бросился прямо на княгиню, но в это время с неменьшей стремительностью из-за деревьев выскочил храбрый рыцарь де Лорш и, нагнувшись в седле, с копьем, наклоненным, как на рыцарском поединке, ринулся прямо на зверя.

Через мгновение присутствующие увидели, как копье вонзилось в загривок быка, как оно тотчас же изогнулось дугой и разлетелось на мелкие щепки и как вслед за этим огромная, рогатая голова тура исчезла под брюхом лошади де Лорша, и прежде, чем кто-нибудь успел вскрикнуть от ужаса, уже и конь, и всадник взлетели на воздух, точно камень, пущенный из пращи.

Лошадь, упав на бок, в предсмертных судорогах забила ногами, путаясь в собственных внутренностях, а де Лорш лежал рядом, неподвижный, похожий на железный клин; тур, казалось, некоторое время колебался, не бросить ли их и не ринуться ли на других лошадей, но так как первые жертвы были перед ним, то он снова обратился на них и стал мучить несчастную лошадь, ударяя ее головой и с остервенением взрывая рогами ее распоротое брюхо.

Но из лесу на помощь чужому рыцарю выбежали люди; Збышко, которому важно было охранять княгиню и Данусю, подбежал первым и вонзил острие копья под лопатку зверя. Но он ударил с таким размахом, что при внезапном повороте тура копье сломалось в его руке, а сам он упал лицом в снег. "Пропал! Пропал!" – послышались голоса бегущих на помощь Мазуров. Между тем голова быка накрыла Збышку и прижала его к земле. Со стороны князя почти уже подбежали два могучих "телохранителя", но они прибыли бы слишком поздно, если бы, по счастью, их не предупредил подаренный Збышке Ягенкой чех Глава. Он подбежал раньше их и, схватив обеими руками широкий топор, ударил в выгнутую шею тура у самых рогов.

Удар был так страшен, что зверь рухнул, как громом пораженный, с головою, раскроенной чуть ли не пополам; но, падая, он придавил Збышку. Оба "телохранителя" во мгновение ока оттащили огромное тело, а тем временем княгиня и Дануся, соскочив с лошадей, подбежали, онемев от ужаса, к раненому юноше.

А он, бледный, весь покрытый кровью тура и своей собственной, приподнялся, попробовал встать, но покачнулся, упал на колени и, опершись на РУку, смог проговорить одно только слово:

– Дануся…

Тут изо рта у него хлынула кровь, и в глазах у него потемнело. Дануся схватила его из-за плеч за руки, но не в силах будучи удержать его, стала звать на помощь. И вот его окружили со всех сторон, терли снегом, лили в рот вино, и наконец ловчий Мрокота из Моцажева велел положить его на епанчи и остановить кровь при помощи мягкого трута.

– Жив будет, если только у него сломаны ребра, а не хребет, – сказал он, обращаясь к княгине.

Другие девушки между тем при помощи охотников занялись рыцарем де Лорш. Его поворачивали с боку на бок, ища на панцире дыр или углублений, сделанных турьими рогами, но, кроме снега, набившегося между полосами стали, нельзя было найти ничего. Тур выместил свою злость главным образом на лошади, которая лежала рядом, уже мертвая, с вывалившимися внутренностями; де Лорш не был ранен. Он только лишился чувств от падения и, как оказалось впоследствии, у него была вывихнута правая рука. Однако теперь, когда с него сняли шлем и влили в рот вина, он тотчас открыл глаза, пришел в себя и, видя склоненные над собой лица двух молодых и пригожих девушек, сказал по-немецки:

– Я, должно быть, уже в раю и надо мной витают ангелы?

Правда, девушки не поняли того, что он сказал, но, обрадовавшись, что он очнулся и заговорил, стали улыбаться ему и с помощью охотников подняли его с земли; почувствовав боль в правой руке, он застонал, оперся левой на плечо одного из "ангелов" и с минуту стоял неподвижно, боясь сделать шаг, так как чувствовал, что стоит на ногах нетвердо. Потом он еще мутным взором обвел поле битвы: увидел рыжее тело тура, вблизи показавшееся ему чудовищно-огромным, увидел ломающую над Збышкой руки Данусю и самого Збышку, лежащего на епанче.

– Этот рыцарь поспешил мне на помощь? – спросил он. – Жив ли он?

– Он тяжело ранен, – отвечал один из придворных, говоривший по-немецки.

– Отныне я буду сражаться не с ним, а за него, – сказал лотарингский рыцарь.

Но в эту минуту князь, до сих пор стоявший над Збышкой, подошел к де Лоршу и стал его прославлять, говоря, что своим смелым поступком он защитил от жестокой опасности княгиню и прочих женщин, а может быть, даже спас им жизнь: за это, кроме рыцарских наград, имя его будет окружено славой у ныне живущих людей и в потомстве.

– В нынешнее изнеженное время, – сказал князь, – все меньше и меньше ездит по свету истинных рыцарей; погостите же у меня как можно дольше, а то и совсем останьтесь в Мазовии, где вы уже снискали мое расположение и где столь же легко сумеете благородными поступками снискать любовь всего народа.

Таяло от таких слов жадное до славы сердце рыцаря де Лорша, когда же он подумал, что совершил столь рыцарский подвиг и заслужил таких похвал в тех отдаленных польских землях, о которых на Западе рассказывалось столько диковинных вещей, он от радости почти перестал чувствовать боль в вывихнутом правом плече. Он понимал, что рыцарь, который при брабантском или бургундском дворе сможет рассказать, что он спас на охоте жизнь мазовецкой княгине, будет с тех пор ходить окруженный ослепительным, как солнце, ореолом славы. Под влиянием этих мыслей он даже хотел было тотчас подойти к княгине и на коленях принести ей клятву в вечной верности, но и сама она, и Дануся заняты были Збышкой. Тот на мгновение снова пришел в себя, но только улыбнулся Данусе, поднял руку к покрытому холодным потом лбу, и снова потерял сознание. Опытные охотники, видя, как при этом скрестились его руки, а рот остался открытым, говорили между собою, что ему не выжить, но еще более опытные курпы, из которых на многих были следы медвежьих когтей, кабаньих клыков и зубровых рогов, смотрели на дело более светло, говоря, что рог тура только прошел между ребрами и что, быть может, из них одно или два сломаны, но спинной хребет цел, потому что в противном случае молодой рыцарь не мог бы привстать ни на минуту. Они также показывали, что на том месте, где упал Збышко, находился сугроб снега, что и спасло его, потому что зверь, придавив его лбом, не мог окончательно раздавить ему ни грудь, ни спинной хребет.

К несчастью, ксендза Вышонка из Деванны, княжеского лекаря, не было на охоте, хотя обычно он бывал на ней: на этот раз он был занят печением облаток [27]27
  Как помнит читатель, дело происходило незадолго до Рождества. Облатки же составляют у поляков необходимую принадлежность встречи Сочельника. Изготовляются они при костеле, где и раздаются прихожанам заблаговременно. – Примеч. перев.


[Закрыть]. Узнав об этом, чех помчался за ним; между тем курпы понесли Збышку на епанче в дом князя. Дануся хотела идти пешком рядом с ним, но княгиня воспротивилась этому, потому что дорога была дальняя, в лесных оврагах лежал глубокий снег, а между тем нужно было спешить. Староста Гуго де Денвельд помог девочке сесть на коня, а потом, едучи рядом с ней, сейчас же позади людей, несших Збышку, сказал по-польски, понизив голос так, чтобы слышала его только она:

– У меня в Щитно есть чудесный лекарственный бальзам, который я получил в Герцынском лесу от одного пустынника; я бы мог в три дня доставить его сюда.

– Да вознаградит вас Господь! – отвечала Дануся.

– Господь засчитывает нам каждый милосердный поступок, но могу ли я также рассчитывать на награду и от вас?

– Как же я могу наградить вас?

Меченосец подъехал ближе, видимо, хотел что-то сказать, но не решился и лишь после некоторого молчания проговорил:

– В ордене, кроме братьев, есть и сестры… Одна из них привезет целительный бальзам, и тогда я скажу вам, какой жду для себя награды.

V

Ксендз Вышонок осмотрел раны Збышки, понял, что сломано только одно ребро, но в первый день не ручался за выздоровление, потому что не знал, «не перевернулось ли у больного сердце и не оборвалась ли печенка». Рыцаря де Лорша к вечеру также охватила такая слабость, что он вынужден был слечь, а на другой день не мог пошевельнуть ни рукой, ни ногой без мучительной боли во всех костях. Княгиня, Дануся и прочие придворные девушки ухаживали за больными и по предписанию ксендза Вышонка варили для них разные мази и притирания. Збышко, однако, был сильно помят и время от времени харкал кровью, что весьма тревожило ксендза Вышонка. Все же он был в полном сознании и на другой день, узнав от Дануси, кому обязан спасением своей жизни, несмотря на слабость, призвал своего чеха, чтобы поблагодарить и вознаградить его. Но при этом пришлось ему вспомнить, что чеха он получил от Ягенки и что если бы не доброе ее сердце, он погиб бы. Мысль эта была ему даже тяжела, потому что он чувствовал, что никогда не отплатит доброй девушке добром за добро и что будет для нее лишь причиной печали и мучительной скорби. Правда, он тотчас сказал себе: «Не могу же я разорваться пополам», – но на дне души остался у него как бы укор совести, а чех еще больше разбередил эту душевную его рану.

– Я дворянской честью поклялся своей госпоже беречь вас, – сказал он, – и буду беречь без всякой награды. Ей, а не мне обязаны вы, господин, своим спасением.

Збышко ничего не ответил и только принялся тяжело вздыхать, а чех помолчал немного и снова заговорил:

– Если вы мне прикажете ехать в Богданец, я поеду. Может быть, вы хотели бы видеть старого пана, ведь одному Богу ведомо, что с вами будет.

– А что говорит ксендз Вышонок? – спросил Збышко.

– Ксендз Вышонок говорит, что все выяснится к новолунию, а до новолуния еще четыре дня.

– Эх… Ну, значит, нечего тебе ехать в Богданец. Либо я помру прежде, чем дядя сюда подоспеет, либо выздоровею.

– Вы бы хоть письмо послали в Богданец. Сандерус все отлично пропишет. По крайней мере, будут знать о вас и, бог даст, обедню отслужат за ваше здоровье.

– Теперь оставь меня, потому что я слаб. Если умру, ты вернешься в Згожелицы и скажешь, как что было, тогда и отслужат обедню. А меня похоронят здесь или в Цеханове.

– Уж должно быть, что в Цеханове или в Прасныше, потому что в лесу одних курпов хоронят, и волки над ними воют. Я слышал от слуг, что князь со двором через два дня возвращается в Цеханов, а оттуда в Варшаву.

– Ну меня здесь не оставят, – отвечал Збышко.

И он угадал, так как княгиня в тот же день отправилась к князю просить, чтобы он позволил ей остаться в охотничьем замке вместе с Данусей, прислужницами и ксендзом Вышонком, который был против скорого перевезения Збышки из Прасныша. Рыцарю де Лоршу через два дня стало заметно лучше, и он начал вставать; но узнав, что "дамы" остаются, он также остался, чтобы сопровождать их на обратном пути и защищать их от опасности в случае нападения "сарацин". Откуда было взяться этим "сарацинам", этого вопроса храбрый лотарингский рыцарь себе не задавал. Правда, на дальнем Западе так звали литвинов, но с их стороны никакая опасность не могла угрожать дочери Кейстута, родной сестре Витольда и двоюродной могучего "краковского короля" Ягеллы. Но рыцарь де Лорш слишком долго жил у меченосцев, чтобы, несмотря на все, что он слышал в Мазовии о крещении Литвы и о соединении двух государств под властью одного главы, все-таки не предполагать, что со стороны литовцев можно ждать всегда всяких зол. Так говорили ему меченосцы, а он еще не совсем потерял веру в их слова.

Но в это время произошел случай, который тенью лег между гостями-меченосцами и князем Янушем. За день до отъезда двора прибыли братья Готфрид и Ротгер, оставшиеся в Цеханове, а вместе с ними прибыл некий де Фурси, привезший неприятные для меченосцев известия. Дело заключалось в том, что иностранные гости, проживавшие у старосты меченосцев в Любове, т. е. он сам, господин де Фурси, господин де Бергов и господин Майнегер (оба последних принадлежали к фамилиям, чтимым в ордене), наслушавшись рассказов о Юранде из Спыхова, не только не испугались этих рассказов, но и решили вызвать знаменитого воина на бой, чтобы убедиться, действительно ли он так страшен, как о нем говорят. Правда, староста этому противился, ссылаясь на мир, царящий между орденом и мазовецкими княжествами, но в конце концов, быть может, в надежде избавиться от грозного соседа, не только решил смотреть на дело сквозь пальцы, но и позволил своим кнехтам принять участие в походе. Рыцари послали Юранду вызов; он тотчас же принял его с условием, что рыцари отошлют назад своих кнехтов, а сами будут сражаться с ним и с двумя его товарищами, трое на трое, на самой границе между Пруссией и Спыховом. Но так как они не хотели ни отправить назад кнехтов, ни уйти из спыховских земель, то он напал на них, кнехтов перебил, господина Майнегера сам проткнул копьем, а господина Бергова взял в плен и бросил в подземелье спыховского замка. Де Фурси один спасся и после трехдневных скитаний по мазовецким лесам, узнав от смолокуров, что в Цеханове гостят братья ордена, добрался до них, чтобы вместе с ними принести жалобу князю и добиться от него приказания об освобождении господина де Бергова.

Известия эти мигом замутили добрые отношения между князем и гостями, потому что не только вновь прибывшие братья, но и Гуго де Данвельд и Зигфрид де Леве стали настойчиво требовать от князя, чтобы он раз навсегда удовлетворил справедливые требования ордена, освободил границу от хищника и разом покарал бы его за все вины. Особенно Гуго де Данвельд, у которого были свои старые счеты с Юрандом, воспоминание о которых томило его болью и стыдом, особенно он почти с угрозами требовал мести.

– Мы будем жаловаться великому магистру, – говорил он, – и если наши справедливые желания не будут удовлетворены вами, то он сам сумеет удовлетворить их, хотя бы за этого разбойника встала вся Мазовия.

Но князь, от природы миролюбивый, разгневался и сказал:

– Какой же справедливости вы домогаетесь? Если бы Юранд первый напал на вас, сжег деревни, угнал стада и перебил людей, я бы, конечно, сам вызвал его на суд и покарал бы его. Но ведь ваши сами напали на него. Ваш староста дал кнехтов, а что же сделал Юранд? Он даже принял вызов и хотел только того, чтобы люди отошли в сторону. Как же я стану его за это наказывать или вызывать на суд? Вы задели страшного воина, которого все боятся, и добровольно накликали беду на свою голову; так чего же вы хотите? Уж не должен ли я ему приказать, чтобы он не защищался, когда вам понравится напасть на него?

– Нападал на него не орден, а его гости, посторонние рыцари, – ответил Гуго.

– Орден отвечает за своих гостей, а кроме того, с ними были кнехты из Любовской крепости.

– Что же, староста, значит, должен был послать своих гостей на убой? В ответ на эти слова князь обратился к Зигфриду и сказал:

– Смотрите, во что обращается в ваших устах справедливость. Неужели ваши увертки не гневят Господа?

Но суровый Зигфрид ответил:

– Господин де Бергов должен быть отпущен из плена, ибо его предки занимали в ордене высшие должности и оказывали ему большие услуги.

– А смерть Майнегера должна быть отомщена, – прибавил Гуго де Данвельд.

Услыхав это, князь откинул на обе стороны волосы и, встав со скамьи, со зловещим лицом направился к немцам; но вскоре он, очевидно, вспомнил, что они его гости. Он еще раз пересилил себя, положил руку на плечо Зигфрида и сказал:

– Слушайте, староста, вы носите на плаще крест, так ответьте же мне по совести, клянясь этим крестом, прав был Юранд или не прав?

– Господин де Бергов должен быть освобожден из плена, – ответил Зигфрид де Леве.

Наступило молчание. Князь сказал:

– Господи, пошли мне терпения!

А Зигфрид резким, похожим на удары меча, голосом продолжал:

– Та обида, которая нанесена нам в лине наших гостей, является только новым поводом жаловаться. С тех пор, как существует орден, никогда, ни в Палестине, ни в Семиградии, ни в пребывавшей доселе в язычестве Литве, никто не причинил нам столько зла, как этот разбойник из Спыхова. Князь, мы требуем справедливости и наказания не за одну вину, а за тысячу, не за одно избиение, а за пятьдесят, не за то, что однажды была пролита кровь, а за целые годы таких поступков, за которые небесный огонь должен бы испепелить это безбожное гнездо злобы и жестокости. Чьи стоны взывают к Господу об отмщении? Наши! Чьи слезы? Наши! Тщетно приносили мы жалобы, тщетно требовали суда. Ни разу мы не были удовлетворены.

Услышав это, князь Януш покачал головой и ответил:

– Эх, в старые времена меченосцы не раз гостили в Спыхове, и Юранд не был вашим врагом, пока любимая жена его не умерла из-за вас. А сколько раз сами вы задевали его, желая погубить, как и в этот раз, за то, что он вызывал на бой и побеждал ваших рыцарей? Сколько раз вы подсылали к нему убийц, сколько раз стреляли в него в лесу из арбалетов? Правда, он вас преследовал, но лишь потому, что его мучила жажда мести, но разве вы или рыцари, живущие в ваших землях, не нападали на мирных обитателей Мазо-вии, не угоняли стад, не жгли деревень, не избивали мужчин, женщин и детей? А когда я жаловался великому магистру, он отвечал мне из Мальборга: "Обычные пограничные беспорядки. Оставьте меня в покое". И не вам бы жаловаться, не вам, которые захватили в плен меня самого, безоружного, во время мира, на моей собственной земле, и если бы не страх ваш перед гневом короля краковского, то, может быть, до сих пор я стонал бы в ваших подземельях. Так отплатили вы мне, который происходит из рода ваших благодетелей. Оставьте меня в покое; не вам говорить о справедливости.

Услышав это, меченосцы с досадой переглянулись, потому что им было неприятно и стыдно, что князь упомянул о нападении на Злоторыю при господине де Фурси; поэтому Гуго де Данвельд, чтобы положить конец этому разговору, сказал:

– С вами, князь, произошла ошибка, которую мы исправили не из страха перед краковским королем, но из чувства справедливости, а за пограничные стычки наш магистр отвечать не может, потому что сколько есть на земле государств, всюду на границах беспокойные люди позволяют себе лишнее.

– Вот ты сам это говоришь, а над Юрандом требуешь суда. Так чего же вы хотите?

– Правосудия и наказания.

Князь сжал костлявые свои кулаки и повторил:

– Господи, пошли мне терпения.

– Князь, вспомните и о том, – продолжал Данвельд, – что наши обижают только светских и не принадлежащих к немецкому племени людей, ваши же подымают руку против немецкого ордена, чем оскорбляют самого Спасителя. Но каких же мук и наказаний не достойны оскорбители креста?

– Слушай, – сказал князь, – ты Бога не поминай, потому что Его не обманешь.

И, положив руки на плечи меченосца, он сильно встряхнул его; тот испугался и заговорил более миролюбиво:

– Если правда, что гости наши первые напали на Юранда и не отослали своих людей, то я не стану этого хвалить, но правда ли, что Юранд принял вызов?

Сказав это, он стал смотреть на господина де Фурси, украдкой подмигивая глазами, точно желая дать ему понять, чтобы он отрицал это; но тот, не желая этого делать, ответил:

– Он хотел, чтобы мы отослали людей и сразились с ним трое на трое.

– Вы в этом уверены?

– Клянусь честью! Я и де Бергов согласились, а Майнегер не захотел.

Тут князь перебил его:

– Староста из Щитно! Вы лучше других знаете, что Юранд не уклоняется от вызова.

Тут он обратился ко всем и сказал:

– Если кто-либо из вас хочет вызвать его на конную или пешую битву, я даю на то позволение. Если Юранд будет убит или взят в плен, господин де Бергов выйдет из темницы без выкупа. Большего от меня не требуйте, потому что и не добьетесь.

Но после этих слов наступило глубокое молчание. И Гуго де Данвельд, и Зигфрид де Леве, и брат Ротгер, и брат Готфрид, хоть и были людьми храбрыми, все же слишком хорошо знали страшного владыку Спыхова, чтобы кто-нибудь из них решился выйти с ним на решительный бой. Сделать это мог разве только человек нездешний, происходящий из отдаленных стран, вроде де Лорша или Фурси, но де Лорш не присутствовал при разговоре, а господин де Фурси был еще слишком охвачен ужасом.

– Я его раз видал, – проворчал он тихонько, – и не хочу видеть еще раз. А Зигфрид де Леве сказал:

– Монахам воспрещено драться на поединках, иначе как с особого разрешения магистра и великого маршала, но мы здесь ищем не разрешения драться, а того, чтобы де Бергов было освобожден из плена, а Юранд приговорен к смерти.

– В этой земле не вы устанавливаете законы.

– До сих пор мы терпеливо переносили тягостное соседство. Но магистр наш сумеет отстоять справедливость.

– Пусть ваш магистр вместе с вами держится подальше от Мазовии.

– За магистром стоят немцы и римский император.

– А за мной – король польский, которому подвластно больше земель и народов.

– Разве вы, князь, хотите войны с орденом?

– Если бы я хотел войны, я бы не ждал вас, сидя в Мазовии, а шел бы к вам сам. Но и ты не грози мне, потому что я не боюсь.

– Что же я должен донести магистру?

– Ваш магистр ни о чем не спрашивал. Говори ему, что хочешь.

– В таком случае мы сами будем карать и мстить.

В ответ князь протянул руку и угрожающе погрозил пальцем возле самого лица меченосца.

– Берегись, – сказал он сдавленным от гнева голосом, – берегись! Я позволил тебе вызвать Юранда, но если ты с войском ордена вторгнешься в мою страну, я на тебя обрушусь, и ты очутишься здесь не гостем, а пленником.

По-видимому, терпение его было уже исчерпано: он изо всех сил ударил шапкой по столу и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Меченосцы побледнели от бешенства, а господин де Фурси смотрел на них, как сумасшедший.