355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Генрик Сенкевич » Меченосцы » Текст книги (страница 22)
Меченосцы
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 18:00

Текст книги "Меченосцы"


Автор книги: Генрик Сенкевич



сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

XII

– Чья это свита? – спросил вдруг Юранд, очнувшийся за Радзановом от задумчивости, как ото сна.

– Моя, – отвечал Збышко.

– А мои люди все погибли?

– Я видел их мертвых в Недзбоже.

– Нет моих старых товарищей…

Збышко ничего не ответил, и они продолжали путь молча, но быстро, чтобы как можно скорее быть в Спыхове, надеясь застать там каких-нибудь посланных от меченосцев. На их счастье, снова наступили морозы, и дороги были наезжены, так что они могли ехать скоро. Под вечер Юранд снова заговорил и стал расспрашивать о тех меченосцах, которые были в лесном дворце, а Збышко рассказал ему все: и об их жалобах, и об отъезде, и о смерти рыцаря де Фурси, и о поступке своего оруженосца, который так искалечил плечо Данфельда, и во время этого рассказа вспомнилась ему и поразила одна вещь: пребывание в лесном дворце той женщины, которая привезла от Данфельда целебный бальзам. И вот на остановке он стал расспрашивать о ней чеха и Сандеруса, но ни один из них толком не знал, что с ней сталось. Им казалось, что она или уехала вместе с людьми, прибывшими за Данусей, или сейчас же за ними следом. Збышко пришло теперь в голову, что она могла быть подослана для того, чтобы предостеречь этих людей, в случае, если бы Юранд сам находился во дворце. В этом случае они не выдавали бы себя за людей из Спыхова, и у них могло быть какое-нибудь другое письмо, которое они и отдали бы княгине вместо письма Юранда. Все это было обдумано с дьявольской ловкостью, и молодой рыцарь, до сих пор знавший меченосцев только как воинов, подумал в первый раз, что одними кулаками с ними не справишься и что надо для этого обладать и головой. Мысль эта была ему неприятна, потому что его страшное горе и мука прежде всего превратились в жажду борьбы и крови. Даже спасение Дануси представлялось ему рядом сражений или поединков; между тем теперь он понял, что, пожалуй, надо будет посадить жажду мести и убийства на цепь, как медведя, и искать совсем новых путей к спасению и разысканию Дануси. Думая об этом, он жалел, что с ним нет Мацыси. Ведь Мацько был так же умен, как и храбр. Однако он со своей стороны решил послать в Щитно Сандеруса, чтобы тот разыскал эту женщину и постарался разузнать от нее, что сталось с Данусей. Он говорил себе, что если бы даже Сандерус захотел предать его, то и это не особенно повредит делу, а в противном случае это может оказать ему значительную пользу, потому что ремесло Сандеруса открывало ему доступ повсюду.

Однако он сперва хотел посоветоваться с Юрандом, но отложил это до Спыхова, тем более что подходила ночь, и ему казалось, что Юранд, сидя на высоком рыцарском седле, уснул от трудов, усталости и тяжелого горя. Но Юранд потому только ехал, опустив голову, что несчастье ее пригнуло. И очевидно, он все время размышлял об этом несчастье, и сердце его было исполнено ужасных опасений, потому что наконец он сказал:

– Лучше бы мне было замерзнуть под Недзбожем! Это ты меня откопал?

– Я, вместе с другими.

– А на той охоте ты спас мою дочь?

– А что же мне было делать?

– Ты и теперь мне поможешь?

В Збышке одновременно вспыхнула любовь к Данусе и ненависть к меченосцам, такая ненависть, что он даже приподнялся в седле и, точно с трудом, заговорил сквозь стиснутые зубы:

– Слушайте, что я скажу: хоть бы зубами пришлось мне грызть прусские замки, я разгрызу их, а ее добуду.

И опять наступило молчание. Мстительная и необузданная природа Юранда под влиянием слов Збышки тоже, видимо, отозвалась в нем, и он тоже стал скрежетать в темноте зубами и время от времени повторять имена:

– Данфельд, Леве, Ротгер и Готфрид.

И он думал, что если они захотят, чтобы он отдал им Бергова, то он отдаст; если велят приплатить – приплатит, хотя бы ему пришлось отдать весь Спыхов, но после этого – горе тем, кто поднял руку на его единственное дитя.

Всю ночь ни на минуту не смыкали они век. Под утро они еле узнали друг друга: так лица их изменились в одну эту ночь. Наконец, Юранда поразило это горе и эта ярость Збышки, и он сказал:

– Она накинула на тебя покрывало и спасла от смерти, это я знаю. Но ты, кроме того, любишь ее?

Збышко посмотрел ему прямо в глаза с лицом почти вызывающим и ответил:

– Она моя жена.

При этих словах Юранд остановил коня и стал смотреть на Збышку, моргая от изумления.

– Как ты говоришь? – спросил он.

– Говорю, что она моя жена, а я ее муж.

Рыцарь из Спыхова закрыл лицо рукавицей, словно ослеп от внезапной молнии, ничего не ответил и, выехав вперед, молча продолжал путь.

XIII

Но Збышко, едучи позади него, не мог долго выдержать и сказал себе: «Лучше пусть он разразится гневом, чем сердится про себя». И, подъехав вплотную к Юранду, он заговорил:

– Послушайте, как это было. Что Дануся сделала для меня в Кракове – это вы знаете, но не знаете, что в Богданце сватали мне Ягенку, дочь Зыха из Згожелиц. Дядя мой, Мацько, хотел этого; отец ее хотел; родственник наш, аббат, богач – тоже… Что тут долго разговаривать? Хорошая девка, и красавица, и приданое не плохое. Но этого не могло быть. Жалко мне было Ягенку, но еще больше жалко Данусю, и поехал я к ней в Мазовию, потому что прямо скажу вам: не мог я больше без нее жить. Вспомните, как вы сами любили, вспомните – и не станете удивляться.

Тут Збышко замолк, ожидая какого-нибудь слова из уст Юранда, но так как тот молчал, он снова заговорил:

– В лесном дворце послал мне Господь спасти княгиню и Данусю на охоте от тура. И княгиня тогда сразу сказала: "Теперь уж Юранд не будет противиться, потому что как же он может не отплатить за такой поступок?" Но я и тогда без вашего родительского разрешения не думал на ней жениться. Да и нельзя мне было, потому что свирепый зверь так помял меня, что я насилу жив был. Но потом, сами знаете, пришли за Данусей эти люди, чтобы везти ее в Спыхов, я еще с постели не вставал. Думал – больше уж никогда ее не увижу. Думал – возьмете вы ее в Спыхов и выдадите за кого-нибудь другого. Ведь в Кракове вы были против меня… Я уж думал – помру. Эх, боже ты мой, что это была за ночь! Одно горе. Я думал, что как уедет она от меня, так уж и солнце не взойдет. Поймите вы, что такое любовь и что такое горе…

И на минуту в голосе Збышки задрожали слезы, но сердце у него было мужественное, и он взял себя в руки и сказал:

– Люди приехали за ней под вечер и хотели сейчас же взять ее, но княгиня велела им ждать до утра. Тут и послал мне Господь мысль: поклониться княгине и просить у нее Данусю. Я думал, что если умру, так хоть это утешение у меня будет. Вспомните, что девочка собиралась ехать, а я оставался больной и близкий к смерти. А разрешения просить у вас было некогда. Князя в лесном дворце уже не было, и княгиня колебалась, потому что ей не с кем было посоветоваться. Но наконец сжалились они с ксендзом Вышонком надо мной – и ксендз Вышонок повенчал нас… Тут уж Божья власть, и право от Бога…

Но Юранд глухим голосом перебил его:

– И наказание от Бога…

– Почему наказание? – спросил Збышко. – Вы только подумайте: прислали за ней до свадьбы, и была бы свадьба, нет ли – ее все равно увезли бы.

Но Юранд снова ничего не ответил и ехал молча, уйдя в себя, мрачный, с таким каменным лицом, что Збышко, сперва почувствовавший облегчение, которое приходит всегда после раскрытия долго хранимой тайны, в конце концов все-таки испугался и с все возраставшей тревогой стал говорить себе, что старый рыцарь затаил гнев и что с этих пор они будут друг другу чуждыми и враждебными.

И нашла на него минута великого уныния. Никогда, с тех пор, как уехал он из Богданца, не было ему так плохо. Теперь ему казалось, что нет никакой надежды ни убедить Юранда, ни, что еще хуже, спасти Данусю, что все ни к чему и что в будущем на него будут обрушиваться только все большие несчастья. Но это уныние продолжалось недолго, а вернее – согласно с его натурой тотчас превратилось в гнев, в жажду борьбы и боя. "Не хочет согласия, – говорил он себе, думая о Юранде, – пусть будет ссора, пусть будет что ему угодно". И он готов был броситься на самого Юранда. Ему захотелось подраться с кем угодно и за что угодно, лишь бы что-нибудь сделать, лишь бы дать выход горю, расстройству и гневу, лишь бы найти хоть какое-нибудь облегчение.

Между тем они подъехали к корчме, стоявшей на перекрестке и называвшейся Светлик, где Юранд при возвращениях из княжеского дворца в Спыхов всегда давал отдых людям и лошадям. Невольно сделали это и теперь. Через минуту Юранд и Збышко очутились в отдельной комнате. Вдруг Юранд подошел к молодому рыцарю и, пристально смотря на него, спросил:

– Так ты для нее приехал сюда?

Тот отвечал почти сердито:

– А вы думаете – я отопрусь?

И он стал смотреть Юранду прямо в глаза, готовый ответить на гнев гневом. Но в лице старого воина не было злобы: была только скорбь, почти безграничная.

– И дочь мою спас? – спросил он, помолчав. – И меня откопал?…

Збышко посмотрел на него с удивлением и с опасением, не помутилось ли у него в голове, потому что Юранд повторял те же вопросы, которые уже один раз задавал.

– Сядьте, – сказал Збышко, – сдается мне, вы еще слабы.

Но Юранд поднял руки, положил их Збышке на плечи – и вдруг изо всех сил прижал его к груди; Збышко же, оправившись от минутного изумления, тоже обнял его, и так стояли они долго, потому что обшее горе приковывало их друг к другу.

Когда же они отпустили друг друга, Збышко еще обнял колени старого рыцаря, а потом, со слезами на глазах, стал целовать его руки.

– Вы не будете против меня? – спросил он.

А Юранд на это ответил:

– Я был против тебя, потому что в душе обещал ее Богу.

– Вы обещали ее Богу, а Бог мне. Воля Его.

– Воля Его, – повторил Юранд, – но теперь нам нужно и милосердие Его.

– Кому же и поможет Бог, как не отцу, который ищет дитя, и не мужу, который ищет жену? Злодеям Он поможет?

– А все-таки ведь похитили ее, – ответил Юранд.

– За это вы отдадите им де Бергова.

– Все отдам, чего захотят.

Но при мысли о меченосцах проснулась в нем старая ненависть и охватила его, как пламя, и он прибавил сквозь стиснутые зубы:

– И прибавлю того, чего они не хотят.

– Я в том же поклялся, – отвечал Збышко, – но теперь надо нам ехать в Спыхов.

И он стал торопить, чтобы скорее седлали лошадей. И как только лошади съели засыпанный им овес, а люди немного отогрелись в комнатах, они тронулись дальше, хотя уже спускались сумерки. Так как путь предстоял еще долгий, а к ночи собирался завернуть жестокий мороз, Юранд со Збышкой, еще не вполне оправившиеся, ехали в санях. Збышко рассказывал о дяде Мацьке, по которому в душе скучал, жалея, что его нет, потому что теперь одинаково могли пригодиться и храбрость его, и хитрость, которая против таких врагов еще нужнее, чем храбрость. Наконец он обратился к Юранду и спросил:

– А вы хитрый?… Вот я никак не могу…

– И я нет, – отвечал Юранд. – Не хитростью я с ними воевал, а рукой и мукой, которая во мне осталась.

– Я это понимаю, – сказал молодой рыцарь. – Потому понимаю, что люблю Данусю и потому что ее украли. Если бы, упаси Господи…

И он не договорил, потому что при одной мысли об этом почувствовал, что в груди у него не человеческое, а волчье сердце. Некоторое время ехали они в молчании по белой, залитой лунным светом дороге, а потом Юранд заговорил как бы сам с собой:

– Если бы у них была причина мстить мне – я бы ничего не сказал. Но Богом клянусь – не было у них этой причины… Я воевал с ними на поле битвы, когда наш король посылал меня к Витольду, но здесь жил, как подобает соседу… Бартош Наленч сорок рыцарей, которые шли к ним, схватил, сковал и запер в подземельях в Козьмине. Пришлось меченосцам уплатить ему за них полвоза денег. А я, коли попадался гость-немец, ехавший к меченосцам, так я еще принимал его, как рыцаря, и делал ему подарки. Иной раз и меченосцы приезжали ко мне по болотам. Тогда я не был им в тягость, а они мне сделали то, чего и теперь я не сделаю величайшему своему врагу…

И страшные воспоминания стали терзать его все сильнее, голос его на мгновение замер, и он заговорил почти со сгоном:

– Одна она была у меня, как овечка, как единое сердце в груди, а они ее, как собаку, захлестнули веревкой, и у них на веревке она умерла… А теперь и дочь… Господи, Господи…

И опять воцарилось молчание. Збышко поднял к месяцу молодое лицо свое, на котором отражалось изумление, потом посмотрел на Юранда и спросил:

– Отец… Ведь им же лучше было бы добиваться человеческой любви, чем мести. Зачем они наносят столько обид всем народам и всем людям?

Юранд как бы с отчаянием развел руками и ответил глухим голосом:

– Не знаю…

Збышко некоторое время размышлял над собственным вопросом, но вскоре мысль его возвратилась к Юранду.

– Люди говорят, что вы хорошо отомстили им… – сказал он. Между тем Юранд подавил в себе муку, пришел в себя и заговорил:

– Потому что я им поклялся… И Богу поклялся, что если Он даст мне отомстить, то я отдам Ему дитя, которое у меня осталось… Потому-то я и был против тебя. А теперь не знаю: воля это была Его, или гнев Его возбудили вы своим поступком.

– Нет, – сказал Збышко. – Ведь я уже говорил вам, что, если бы даже не было свадьбы, эти собачьи дети все равно похитили бы ее. Бог принял ваше желание, но Данусю подарил мне, потому что не будь на то Его воля, мы бы ничего не смогли сделать.

– Каждый грех – против воли Божьей.

– Да, грех, а не таинство. А таинство – дело Божье.

– Потому-то тут ничего и не поделаешь.

– И слава богу, что ничего не поделаешь. И не жалуйтесь на это, потому что никто бы так не помог вам против этих разбойников, как я помогу. Вот увидите. За Данусю мы им отплатим своим чередом, но если жив еще хоть один из тех, которые погубили вашу покойницу, отдайте его мне – и увидите, что будет.

Но Юранд покачал головой.

– Нет, – угрюмо ответил он, – из них никого нет в живых… Некоторое время слышно было только фырканье лошадей да заглушённый топот копыт по гладкой дороге.

– Раз ночью, – продолжал Юранд, – услыхал я какой-то голос, выходящий как бы из стены. Он мне сказал: "Довольно мстить", – но я не послушался, потому что это не был голос покойницы.

– А что это мог быть за голос? – спросил с беспокойством Збышко.

– Не знаю. В Спыхове часто слышны в стенах голоса, потому что много их погибло на цепях в подземельях.

– А что вам ксендз говорит?

– Ксендз освятил крепость и тоже говорил, чтобы я перестал мстить, но этого не могло быть. Слишком я стал им в тягость, и уж они сами хотели мстить мне… Так было и теперь. Майнегер и де Бергов первые меня вызвали.

– А брали вы когда-нибудь выкуп?

– Никогда. Из тех, кого я захватил в плен, де Бергов первый выйдет живым.

Разговор прекратился, потому что с широкой, большой дороги они свернули на более узкую, по которой ехали долго, так как она шла извилинами, а местами превращалась в лесную тропинку, занесенную снеговыми сугробами, через которые трудно было пробраться. Весной или летом, во время дождей, дорога эта должна была становиться почти непроходимой.

– Мы уже подъезжаем к Спыхову? – спросил Збышко.

– Да, – отвечал Юранд. – Надо еще довольно много проехать лесом, а потом начнутся болота, среди которых и стоит городок… За болотами есть луга и сухие поля, но к городку можно проехать только по гребле. Много раз хотели немцы добраться до меня, да не могли, и множество ихних костей гниет в лесах.

– Да, нелегко пробраться, – сказал Збышко. – А если меченосцы пошлют людей с письмами, то как же они проберутся?

– Они уж не раз посылали; есть у них люди, знающие дорогу.

– Дай нам бог застать их в Спыхове, – сказал Збышко.

Между тем желанию этому суждено было исполниться раньше, чем молодой рыцарь предполагал, потому что, выехав из лесу на открытую равнину, на которой среди болот находился Спыхов, они увидели впереди себя двух всадников и низкие сани, в которых сидели три темные фигуры.

Ночь была очень светлая, и на белой пелене снега все люди были видны отчетливо. При этом зрелище сердца Юранда и Збышки забились сильнее, ибо кто мог среди ночи ехать в Спыхов, как не послы меченосцев?

Збышко велел вознице ехать быстрее, и вскоре они так приблизились к едущим, что те услышали, и два всадника, охранявших, видимо, сани, обернулись к ним, сняли с плеч арбалеты и стали кричать:

– Wer da? [34]34
  Кто там? (нем.).


[Закрыть]

– Немцы, – шепнул Збышке Юранд.

И, возвысив голос, сказал:

– Мое право спрашивать, твое – отвечать. Кто вы?

– Путники.

– Какие путники?

– Богомольцы.

– Откуда?

– Из Щитно.

– Они, – снова прошептал Юранд.

Между тем сани поравнялись друг с другом, и в то же время впереди появилось еще шесть всадников. Это была спыховская стража, днем и ночью сторожившая греблю, ведущую к городку. Около лошадей бежали страшные, огромные собаки, похожие на волков.

Стражники, узнав Юранда, стали приветствовать его, но в этом приветствии звучало и удивление, что владелец замка является так рано и неожиданно; но он целиком занят был послами и потому снова обратился к ним:

– Куда вы едете? – спросил он.

– В Спыхов.

– Чего вам там надо?

– Это мы можем сказать только самому пану.

У Юранда готово уже было сорваться с языка: "Я и есть пан из Спыхова", – но он удержался, понимая, что разговор не может происходить при людях. Спросив вместо этого, есть ли у них какие письма, и получив ответ, что им поручено переговорить устно, он велел ехать вовсю. Збышке тоже так не терпелось получить сведения о Данусе, что он не мог ни на что больше обращать внимания. Он только сердился, когда стража еще дважды преграждала им путь по гребле; его охватило нетерпение, когда спускали мост через ров, за которым по валу шел огромный частокол, и хотя раньше не раз хотелось ему посмотреть, каков на вид этот пользующийся такой страшной славой городок, при одном воспоминании о котором немцы крестились, все же теперь он ничего не видел, кроме послов меченосцев, от которых мог услыхать, где Дануся и когда ей будет возвращена свобода. Он не предвидел, что через минуту ждет его тяжелое разочарование.

Кроме всадников, прибавленных для охраны, и возницы, посольство из Щитно состояло из двух лиц: одно из них была та самая женщина, которая в свое время привозила в лесной дворец целебный бальзам, а другое – молодой пилигрим. Женщины Збышко не узнал, потому что в лесном дворце ее не видел, пилигрим же сразу показался ему переодетым оруженосцем. Юранд тотчас провел обоих в угловую комнату и стал перед ними, огромный и почти страшный в блеске огня, падавшего на него из пылавшего камина.

– Где дочь? – спросил он.

Но они испугались, очутившись лицом к лицу с грозным воином. Пилигрим хоть лицо у него было дерзкое, трясся, как лист, да и у женщины дрожали ноги. Взгляд ее с лица Юранда перешел на Збышку, потом на блестящую лысую голову ксендза Калеба и снова обратился к Юранду, точно с вопросом, что делают здесь эти два человека.

– Господин, – сказала она наконец, – мы не знаем, о чем вы спрашиваете, но присланы мы к вам по важному делу. Однако тот, кто послал нас, определенно велел, чтобы разговор с вами велся без свидетелей.

– У меня от них нет тайн, – сказал Юранд.

– Но у нас есть, благородный господин, – отвечала женщина, – и если вы прикажете им остаться, то мы не будем вас просить ни о чем, кроме того, чтобы вы позволили нам завтра уехать.

На лице не привыкшего к противоречию Юранда отразился гнев. Седые усы его зловеще зашевелились, но он подумал, что дело идет о Данусе, и поколебался. Впрочем, Збышко, которому прежде всего важно было, чтобы разговор произошел как можно скорее, и который был уверен, что Юранд ему его перескажет, объявил:

– Если так надо, то оставайтесь наедине.

И он ушел вместе с ксендзом Калебом; но как только он очутился в главной зале, увешанной щитами и оружием, отбитым Юрандом, как к нему подошел Гловач.

– Господин, – сказал он, – это та самая женщина.

– Какая женщина?

– От меченосцев, которая привозила герцинский бальзам. Я узнал ее сразу, Сандерус тоже. Видно, она приезжала на разведку и теперь, вероятно, знает, где паненка.

– Узнаем и мы, – сказал Збышко. – А этого пилигрима вы не знаете?

– Нет, – отвечал Сандерус. – Но не покупайте, господин, у него отпущений, потому что это не настоящий пилигрим. Если бы допросить его под пыткой, то можно бы от него узнать многое.

– Погоди, – сказал Збышко.

Между тем в угловой комнате, лишь только закрылась дверь за Збышкой и ксендзом Калебом, монахиня быстро подошла к Юранду и зашептала:

– Вашу дочь похитили разбойники.

– С крестами на плащах?

– Нет. Но Бог дал благочестивым братьям отбить ее, и теперь она у них.

– Где она, я спрашиваю.

– Под присмотром благочестивого брата Шомберга, – отвечала женщина, скрестив руки на груди и смиренно склоняясь.

Юранд, услышав страшное имя палача Витольдовых детей, побледнел как полотно; потом сел на скамью, закрыл глаза и стал рукой отирать холодный пот, оросивший его лоб.

Видя это, пилигрим, только что не могший побороть своего страха, подбоченился, развалился на скамье, протянул вперед ноги и посмотрел на Юранда глазами, полными гордости и презрения.

Настало долгое молчание.

– Стеречь ее помогает брату Шомбергу брат Маркварт, – снова сказала женщина. – Они следят за ней зорко, и паненку никто не обидит.

– Что мне делать, чтобы мне ее отдали? – спросил Юранд.

– Смириться перед орденом, – гордо сказал пилигрим.

Услыхав это, Юранд встал, подошел к нему и, склонившись над ним, сказал сдавленным, страшным голосом:

– Молчать…

И пилигрим струсил снова… Он знал, что может грозить и может сказать что-нибудь такое, что удержит и сломит Юранда, но испугался, что, прежде чем он успеет сказать слово, с ним случится что-нибудь ужасное; и он замолчал, устремил точно окаменелые глаза на грозное лицо спыховского властелина и сидел неподвижно, только подбородок стал у него сильно дрожать.

А Юранд обратился к монахине:

– У вас есть письмо?

– Нет, господин. Письма у нас нет. То, что мы можем сказать, нам велено сказать на словах.

– Ну говорите.

И она повторила еще раз, точно желая, чтобы Юранд хорошенько запомнил:

– Брат Шомберг и брат Маркварт стерегут паненку, поэтому вы, господин, поборите свой гнев… Но с ней не случится ничего дурного, потому что хоть вы много лет жестоко обижаете орден, все же братья хотят отплатить вам добром за зло, если только вы удовлетворите их справедливые желания.

– Чего же они хотят?

– Они хотят, чтобы вы освободили рыцаря де Бергова.

Юранд глубоко вздохнул.

– Отдам им де Бергова, – сказал он.

– И других пленников, которых вы держите в Спыхове.

– Кроме слуг де Бергова и Мейнегера, есть два их оруженосца.

– Вы должны их освободить, господин, и вознаградить за заточение.

– Не дай мне бог торговаться из-за собственного ребенка.

– Этого-то и ждали от вас благочестивые братья, – сказала женщина, – но это еще не все, что мне приказано сказать. Вашу дочь, господин, похитили какие-то люди, вероятно, разбойники, и, вероятно, для того, чтобы взять с вас богатый выкуп… Бог дал братьям отбить ее – и они не хотят ничего, кроме того, чтобы вы отдали им их товарища и гостя. Но братья знают, и вы тоже знаете, господин, как ненавидят их в этой стране и как несправедливо истолковывают все их поступки, даже самые благочестивые. Поэтому братья уверены, что если бы здешние люди узнали, что дочь ваша у них, то сейчас же пошли бы разговоры, будто братья ее похитили, и таким образом за свою добродетель они получили бы только оскорбления и клевету… Да, злые и злоязычные здешние люди не раз уже вредили им, причем слава благочестивого ордена очень страдала; между тем об этой славе братья должны заботиться, и потому они ставят еще одно только условие: чтобы вы сами объявили князю этой страны и всему грозному рыцарству, – как это и есть на самом деле, – что не братья ордена меченосцев, а разбойники похитили вашу дочь и что вам пришлось выкупить ее у разбойников.

– Это верно, – сказал Юранд, – что разбойники похитили мое дитя и что мне приходится выкупать его у разбойников…

– И никому вы не должны говорить иначе, ибо если хоть один человек узнает, что вы вели переговоры с братьями, или если хоть одна жалоба будет послана магистру или капитулу, то могут встретиться большие затруднения…

На лице Юранда отразилась тревога. В первую минуту ему показалось довольно естественным, что комтуры хотят соблюсти тайну, боясь ответственности и дурной славы, но теперь в нем родилось подозрение, нет ли здесь и еще какой-нибудь причины; но так как он не мог дать себе в этом отчет, то его охватил такой страх, какой охватывает даже самых смелых людей, когда опасность грозит не им самим, а их близким или любимым.

Однако он решил узнать от монахини еще кое-что.

– Комтуры хотят соблюдения тайны, – сказал он, – но как же может быть сохранена тайна, если я в обмен за дочь отпущу де Бергова и других?

– Вы скажете, что взяли за Бергова выкуп, чтобы у вас было чем заплатить разбойникам.

– Люди не поверят, потому что я никогда не брал выкупа, – мрачно ответил Юранд.

– Потому что никогда дело не шло о вашей дочери, – шипящим голосом отвечала сестра.

И опять настало молчание, после чего пилигрим, за это время собравшийся с духом и решивший, что Юранд теперь больше владеет собой, сказал:

– Такова воля братьев Шомберга и Маркварта.

А монахиня продолжала:

– Вы скажете, что этот пилигрим, который приехал со мной, привез вам выкуп, а мы уедем отсюда с благородным рыцарем де Берговым и с прочими пленниками.

– Как? – сказал Юранд, морща брови. – Неужели вы думаете, что я выдам вам пленников прежде, чем вы вернете мне дочь?

– Тогда, господин, сделайте иначе. Вы можете сами поехать за дочерью в Щитно, куда братья вам привезут ее.

– Я? В Щитно?

– Ведь если разбойники снова похитят ее по дороге, то ваше подозрение и подозрение здешних людей снова падет на благочестивых рыцарей, и потому они предпочитают передать вам ее в собственные руки.

– А кто мне поручится, что я вернусь, если сам полезу в волчью пасть?

– Добродетель братьев, их справедливость и благочестие.

Юранд начал ходить по комнате. Он уже предчувствовал измену и боялся ее, но чувствовал в то же время, что меченосцы могут предложить ему условия, какие захотят, и что он перед ними бессилен.

Однако ему, по-видимому, пришло в голову какое-то средство, потому что он вдруг остановился перед пилигримом, пристально посмотрел на него, а потом обратился к монахине и сказал:

– Хорошо. Я поеду в Щитно. А вы и этот человек, на котором одежда пилигрима, останетесь здесь до моего возвращения, после которого уедете вместе с де Берговым и другими пленниками.

– Вы не хотите верить монахам, – сказал пилигрим, – так как же они станут вам верить, что, вернувшись, вы отпустите нас и де Бергова?

Лицо Юранда побледнело от негодования, и наступила страшная минута, когда, казалось, вот-вот он схватит пилигрима за грудь и швырнет на землю, но он подавил в себе гнев, глубоко вздохнул и снова заговорил медленно, с ударением:

– Кто бы ты ни был, не искушай моего терпения, чтобы оно не лопнуло. Но пилигрим обратился к сестре:

– Говорите, что вам приказано.

– Господин, – сказала она, – мы не осмелились бы не верить вашей клятве мечом и рыцарской честью, но и вам не пристало клясться перед людьми простого происхождения, а кроме того, нас прислали не за вашей клятвой.

– Зачем же вас прислали?

– Братья сказали нам, что вы, не говоря никому ни слова, должны с де Берговым и другими пленниками явиться в Щитно.

При этих словах плечи Юранда подались назад, а пальцы растопырились, как когти хищной птицы; наконец, приблизившись к женщине, он нагнулся, точно хотел говорить ей на ухо, и сказал:

– А не сказали вам, что я велю вам и де Бергову переломать в Спыхове кости?

– Дочь ваша во власти братьев и под надзором Шомберга и Маркварта, – с ударением ответила сестра.

– Под надзором разбойников, отравителей, палачей…

– Которые сумеют за нас отомстить и которые при отъезде сказали нам так: "Если он не исполнит всех наших приказаний, то лучше бы этой девочке умереть, как умерли дети Витольда". Выбирайте.

– И поймите, что вы во власти комтуров, – заметил пилигрим. – Они не хотят обижать вас, и староста из Щитно присылает вам через нас слово, что вы свободно выедете из его замка; но они хотят, чтобы вы за те обиды, которые им причинили, пришли поклониться плащу меченосцев и молить победителей о милосердии. Они хотят простить вам, но сначала хотят согнуть вашу гордую шею. Вы говорите всюду, что они предатели и клятвопреступники, и они хотят, чтобы вы доверили им самого себя. Они возвратят свободу вам и вашей дочери, но вы должны умолять об этом. Вы топтали их – и должны дать клятву, что рука ваша никогда не подымется на белый плащ.

– Так хотят комтуры, – прибавила женщина, – а с ними Маркварт и Шомберг.

Настала минута смертельной тишины. Казалось только, что где-то между балками потолка какое-то заглушённое эхо как будто с ужасом повторяет: "Маркварт… Шомберг". Из-за окон доносились оклики Юрандовых лучников, стоящих на страже возле частокола, окружающего городок.

Пилигрим и монахиня долго смотрели то друг на друга, то на Юранда, который сидел, прислонившись к стене, недвижный, с лицом, погруженным в тень, падающую на него от связки шкур, висящей возле окна. В голове у него осталась одна только мысль, что если он не сделает того, чего требуют меченосцы, то они задушат его дитя; если же он сделает это, то и в этом случае может не спасти ни себя, ни Данусю. И он не видел никакого выхода. Он чувствовал над собой безжалостную силу, подавлявшую его. Он уже видел железные руки меченосца на шее Дануси, ибо, зная этих людей, ни на миг не сомневался, что они убьют ее, зароют во рву, окружающем замок, а потом клятвенно отрекутся ото всего; и кто тогда сможет им доказать, что они ее похитили? Правда, посланные их находились в руках у Юранда, он мог отвезти их к князю, пытками добиться их сознания, но у меченосцев была Дануся, и они тоже могли не поскупиться на пытки для нее. И одно время ему казалось, что дитя простирает к нему издали руки, моля о спасении… Если бы он хоть знал наверное, что она в Щитно. Он мог бы в эту же ночь направиться к границе, напасть на не ожидающих нападения немцев, взять замок, перерезать гарнизон и освободить дочь, но ее могло не быть и, вероятно, не было в Щитно. Еще с быстротой молнии мелькнуло у него в голове, что если бы он взял женщину и пилигрима и повез их прямо к великому магистру, то, быть может, магистр заставил бы их сознаться и велел бы отдать ему дочь; но молния эта сверкнула и тотчас погасла… Ведь эти люди могли сказать магистру, что приехали выкупить Бергова и что ничего не знают ни о какой девушке. Нет, этот путь не вел ни к чему… Но какой же путь вел? Он подумал, что, если поедет в Щитно, его закуют в цепи и бросят в подземелье, а Данусю даже и не выпустят, хотя бы для того, чтобы не обнаружилось, что они ее похитили. А между тем смерть витает над единственным его ребенком, над последней дорогой ему жизнью… И наконец мысли его начали путаться, а мука стала так велика, что переросла себя самое и перешла в отупение. Он сидел неподвижно, потому что тело его стало мертво, точно вытесано из камня. Если бы в эту минуту он захотел встать, то не смог бы этого сделать.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю