Текст книги "Меченосцы"

Автор книги: Генрик Сенкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

IV

За Збышку тревожился весь двор, как рыцари, так и женщины, потому что все любили его, а между тем, судя по письму Юранда, никто не сомневался, что правда на стороне меченосца. С другой стороны, было известно, что Ротгер – один из славнейших братьев в ордене. Оруженосец ван Крист рассказывал, быть может умышленно, мазовецким шляхтичам, что господин его, прежде чем стать монахом-рыцарем, однажды сидел за почетным столом меченосцев, а к столу этому допускались только знаменитые по всему свету рыцари, такие, которые совершили поход в Святую землю или побеждали великанов, драконов или могущественных волшебников. Слушая такие рассказы ван Криста и его хвастливые уверения, что господин его не раз бился, держа в одной руке мизерикордию, а в другой – топор или меч, иногда даже с целыми пятью противниками, мазуры беспокоились, а некоторые говорили: «Эх, кабы здесь был Юранд, он справился бы и с двумя: от него ни один немец не уходил, но мальчику плохо будет. Тот и старше, и сильнее, и опытнее». Поэтому многие жалели, что не подняли перчатки, говоря, что, если бы не письмо Юранда, они непременно сделали бы это… «Но страшно суда Божьего…» По этому случаю и для взаимного удовольствия назывались имена мазовецких и вообще польских рыцарей, которые, как на придворных турнирах, так и в поединках, одерживали многочисленные победы над западными рыцарями, особенно же Завиша из Гарбова, с которым не мог сравниться ни один христианский рыцарь. Но были и такие, которые относительно Збышки питали добрые надежды. «Он – не калека какой-нибудь, – говорили они, – и как мы слыхали, однажды уже порядком поколотил немцев на утоптанной земле». Но в особенности всех ободрил поступок Збышкова оруженосца, чеха Главы: накануне поединка, слушая рассказы ван Криста о неслыханных победах Ротгера и будучи человеком вспыльчивым, он схватил этого ван Криста за бороду, запрокинул ему голову и сказал: «Если тебе не стыдно врать перед людьми, то посмотри вверх, ведь тебя и Бог слышит». И он держал его в этом положении столько времени, сколько нужно, чтобы сказать «Отче наш»; ван Крист, получив наконец свободу, стал расспрашивать о его роде и, узнав, что тот происходит от владетельных предков, вызвал его тоже на бой на топорах.

Мазуры были довольны этим поступком, и некоторые стали говорить: "Такие не станут хромать на поединке, и если только правда и Бог на их стороне, не уйти меченосцам целыми". Но Ротгер до такой степени сумел пустить всем пыль в глаза, что многие беспокоились о том, на чьей стороне правда, и сам князь разделял это беспокойство.

И вот вечером накануне поединка он призвал Збышку на разговор, который велся в присутствии одной княгини, и спросил:

– Ты уверен, что Бог будет на твоей стороне? Откуда ты знаешь, что они похитили Данусю? Разве Юранд говорил это тебе? Вот видишь, письмо Юранда: рука ксендза Калеба, а печать Юранда; в этом письме он пишет, будто знает, что это не меченосцы. Что он тебе говорил?

– Говорил, что это не меченосцы.

– Как же в таком случае ты можешь рисковать жизнью и выходить на суд Божий?

Збышко замолчал, только челюсть у него дрожала, а из глаз катились слезы.

– Я ничего не знаю, милосердный государь, – сказал он. – Уехали мы отсюда вместе с Юрандом, и по дороге я признался ему, что мы поженились. Он стал говорить, что это могло разгневать Господа, но когда я сказал ему, что такова была воля Божья, он успокоился и простил. Всю дорогу он говорил, что Данусю похитил не кто другой, как меченосцы, а потом я и сам не знаю, что случилось… В Спыхов приехала та самая женщина, которая привозила для меня какие-то лекарства в лесной дворец, а с ней еще один посланный. Они заперлись с Юрандом и совещались. Что они говорили, я тоже не знаю, только после этого разговора собственные слуги не могли узнать Юранда, потому что он был похож на мертвеца. Он нам сказал: "Это не меченосцы", но, бог знает почему, отпустил на волю де Бергова и всех пленников, а сам уехал, не взяв ни оруженосца, ни слуги… Он говорил, что едет к разбойникам, выкупать Данусю, а мне велел ждать. Ну вот я и ждал. Вдруг приходит из Щитно весть, что Юранд перебил немцев и сам убит. О, милосердный государь! Не мог я уже усидеть в Спыхове, чуть с ума не сошел. Посадил я людей на коней, чтобы отомстить за смерть Юранда, как вдруг ксендз Калеб мне говорит: "Крепости тебе не взять, войны не начинай. Приезжай к князю, может быть, там знают что-нибудь о Данусе". Я и поехал, и попал как раз, когда этот пес брехал о нанесенной меченосцам обиде и о безумстве Юранда… Я, государь, поднял его перчатку, потому что уже раньше вызвал его, хотя не знаю ничего, кроме того, что они лжецы, без совести, без чести, без веры. Поглядите, милосердный князь. Ведь это же они зарезали де Фурси, а хотели взвалить это преступление на моего оруженосца. Богом клянусь, они зарезали его, как вола, а потом пришли к тебе, государь, требовать мести и удовлетворения. Кто же в таком случае поклянется, что они не налгали и прежде, Юранду, и теперь, тебе самому?… Я не знаю, не знаю, где Дануся, но вызвал его, потому что, если даже придется мне лишиться жизни, я предпочитаю смерть, нежели жизнь без возлюбленной, которая мне дороже всего на свете.

Сказав это, он в волнении сорвал с головы сетку, и волосы рассыпались по его плечам; он вцепился в них и стал громко рыдать. Княгиня Анна Данута, сама до глубины души потрясенная потерей Дануси, сочувствуя ему, положила руку на его голову и сказала:

– Господь да поможет, утешит и благословит тебя.

V

Князь не воспротивился поединку, да и не в состоянии был, по тогдашним обычаям, этого сделать. Он только потребовал, чтобы Ротгер написал письмо магистру и Зигфриду де Леве, что сам бросил первый перчатку мазовецким рыцарям, вследствие чего и выходит на бой с мужем дочери Юранда, который, впрочем, уже раньше вызвал его. Меченосец пояснил при этом великому магистру, что если выходит на бой без разрешения, то лишь потому, что дело идет о чести ордена, об отвращении гнусных подозрений, которые могли бы опозорить орден и которые он, Ротгер, всегда готов искупить собственной кровью. Письмо это тотчас было послано к границе с одним из слуг рыцаря, а затем должно было отправиться в Мальборг почтой, которую меченосцы, на много лет раньше других государств, изобрели и завели в своих владениях.

Между тем на дворе замка утоптали снег и посыпали его пеплом, чтобы ноги не скользили по гладкой поверхности. Во всем замке царило необычайное оживление. Волнение до такой степени охватило рыцарей и придворных девушек, что в ночь, предшествовавшую битве, никто не спал. Люди говорили, что конный поединок на копьях или даже на мечах часто кончается только ранами, но пеший бой, особенно на страшных топорах, всегда бывает смертельным. Все сердца были на стороне Збышки, но чем больше кто был расположен к нему или к Данусе, с тем большей тревогой вспоминал он рассказы о славе и ловкости меченосца. Многие женщины провели ночь в часовне, где, исповедавшись у ксендза Вышонка, каялся Збышко. И смотря на его почти детское лицо, они говорили друг другу: "Ведь это же еще ребенок… Можно ли подставлять его голову под немецкий топор?" И тем истовее молились они о ниспослании ему помощи. Но когда на рассвете он встал и прошел по часовне, чтобы надеть в своей комнате оружие, сердца их снова наполнились надеждой, потому что лицо у Збышки, действительно, было детское, но тело необычайно рослое и сильное, так что он показался им здоровым мужчиной, который справится с самым сильным противником.

Поединок должен был произойти на дворе замка, окруженном галереей.

Когда совсем рассвело, князь и княгиня с детьми пришли туда и сели между столбами, в том месте, откуда лучше всего виден был весь двор. Возле них заняли места высшие придворные, благородные дамы и рыцари. Все закоулки галереи наполнились людьми; челядь разместилась за валом, сделанным из сметенного снега; некоторые взобрались на выступы окон и даже на крышу. Там простые люди говорили между собой: "Дай Бог нашему не оплошать".

День был холодный, сырой, но светлый; в воздухе носились стаи галок, гнездившихся на крышах и на верхушках башен; спугнутые необычным движением, они с громким шумом крыльев носились над замком. Несмотря на мороз, люди потели от волнения, а когда раздался первый сигнал трубы, обозначавший появление противников, все сердца застучали как молоты.

Они же вышли с противоположных концов площадки и остановились на краю. Тогда каждый из зрителей затаил в груди дыхание, каждый подумал, что вот скоро две души полетят на суд Господа и два трупа останутся на снегу; губы и щеки женщин побледнели и посинели при мысли этой, а глаза мужчин, как на радугу, были устремлены на противников, ибо каждому хотелось по одной только фигуре и по оружию их отгадать, на чьей стороне будет победа.

На меченосце был голубой, покрытый эмалью, панцирь, такие же набедренники и такой же шлем с поднятым забралом и с великолепным пучком павлиньих перьев на гребне. Грудь, бока и спину Збышки покрывала богатая миланская броня, которую он когда-то отбил у фризов. На голове у него был шлем, открытый и без перьев, на ногах кожаные сапоги. На левых руках у обоих были щиты с гербами: у меченосца сверху была изображена шашечница, а снизу три льва, стоящие на задних лапах, у Збышки – "тупая подкова". В правой руке держали они по страшному широкому топору, насажденному на дубовые, почерневшие топорища, превосходящие длиной руку взрослого мужчины. При них находились оруженосцы: Глава, которого Збышко звал Гловачем, и ван Крист, оба в черных железных латах, оба также с топорами и щитами; в гербе у ван Криста был куст дрока, а герб чеха был похож на Помяна, с той только разницей, что вместо топора в бычачьей голове торчал короткий меч, до половины вонзенный в глаз. Труба прозвучала в другой раз, а после третьего, согласно уговору, противники должны были наступать друг на друга. Теперь разделяла их лишь небольшая усыпанная серым пеплом площадка, а над площадкой этой, точно зловещая птица, витала смерть. Но прежде чем подан был третий знак, Ротгер подошел к столбам, между которыми сидели князь и княгиня, поднял закованную в сталь голову и произнес таким громким голосом, что его услыхали во всех концах галереи:

– Призываю в свидетели Бога, тебя, благородный государь, и все рыцарство этой земли, что я неповинен в той крови, которая будет пролита.

В ответ на эти слова снова всех охватил страх, что меченосец так уверен в себе и в своей победе. Но Збышко, душа у которого была простая, обратился к своему чеху и проговорил:

– Противна мне эта похвальба меченосца, потому что она больше годилась бы после моей смерти, чем пока я жив. Но у этого хвастуна на лбу павлиньи перья, а я обещал сперва достать три таких пучка, а потом – столько, сколько на руках пальцев. Послал Бог.

– Господин… – спросил Глава, нагибаясь и беря горсть пеплу со снегом, чтобы топорище не скользило в руках, – может быть, даст бог, я скоро справлюсь с этим прусским красавцем; можно ли мне будет тогда, если не напасть на меченосца, то, по крайней мере, просунуть топорище ему между ног и повалить его на землю?

– Упаси тебя Бог! – вскричал Збышко поспешно. – Ты покроешь позором и меня, и себя.

Вдруг в третий раз прозвучала труба. Услыхав ее, оруженосцы проворно и яростно бросились друг на друга, рыцари же медленнее и спокойнее двинулись навстречу друг другу, как повелевало им их звание и достоинство.

Мало кто обращал внимание на оруженосцев, но те из опытных воинов и слуг, которые на них смотрели, сразу поняли, что на стороне Главы огромное преимущество. Топор тяжелее ходил в руке немца, и в то же время движения его щита были медленнее. Из-под щита виднелись его ноги, более длинные, но и более слабые и менее упругие, чем здоровые, обтянутые тесной одеждой ноги чеха. Глава нападал так запальчиво, что ван Крист чуть ли не с первой минуты принужден был отступать. Все сразу поняли, что один из этих противников налетел на другого, как буря, что он наступает, подходит, разит, как гром, другой же, предчувствуя смерть, только защищается, чтобы как можно больше отсрочить страшную минуту. Так и было в действительности. Хвастун этот, выходивший на бой только тогда, когда иначе поступить было нельзя, понял, что заносчивые и неосторожные слова привели его к бою со страшным силачом, которого ему следовало избегать, как верной гибели; и потому теперь, когда он почувствовал, что каждый из этих ударов мог бы свалить вола, сердце его окончательно упало. Он почти забыл, что мало отражать удары щитом, но что надо наносить их самому. Он видел над собой сверкающий топор и думал, что каждый из его взмахов – последний. Подставляя щит, он невольно зажмуривал глаза, боясь и не зная, откроет ли их еще раз. Изредка сам он наносил удары, но не надеясь, что достанет противника, и только все выше подымал щит над головой, чтобы еще и еще защитить ее.

Наконец он стал уставать, а чех рубил все сильнее. Как от большой сосны под ударами мужика летят огромные щепки, так под ударами чеха стали отламываться и падать железные пластинки с лат немецкого оруженосца. Верхний край его щита погнулся и растрескался, правый наплечник вместе с перерезанным и уже окровавленным ремнем упал на землю. У ван Криста на голове стали дыбом волосы, и его охватил смертельный ужас. Он еще раза два изо всех сил ударил по щиту чеха, но, наконец видя, что против страшной силы противника ему нет спасения и что спасти его может только какое-нибудь сверхъестественное усилие, он вдруг всей тяжестью своего тела и оружия бросился чеху под ноги.

Оба упали на землю и боролись, катаясь по снегу. Но чех вскоре очутился сверху, еще несколько времени старался сдержать отчаянные движения противника, но, наконец, придавил коленом железную сетку, покрывавшую его живот, и вынул из-за пояса короткую трехгранную мизерикордию.

– Пощади! – тихо прошептал ван Крист, смотря в глаза чеха.

Но тот вместо ответа лег на него, чтобы легче было достать рукой до его шеи, и, перерезав ремень, придерживавший шлем, дважды ударил несчастного по горлу, направляя острие вниз, к середине груди.

Тогда глаза ван Криста провалились в глубь черепа, руки и ноги затрепетали по снегу, точно желая счистить с него пепел, но через минуту он вытянулся, и уже лежал неподвижно, вытянув вперед покрытые красной пеной губы и истекая кровью.

А чех встал, вытер о платье немца мизерикордию, потом поднял топор и, опершись на него, стал смотреть на тяжелый и упорный бой своего рыцаря с братом Ротгером.

Западные рыцари уже привыкли к удобствам и роскоши, в то время как малопольские, великопольские и мазовецкие дворяне вели еще жизнь суровую и тяжелую; поэтому даже в чужих и нерасположенных к ним людях они возбуждали удивление крепостью тел и выносливостью. Оказалось и теперь, что Збышко превосходит меченосца силой рук и ног не менее, чем его оруженосец превосходил ван Криста; но оказалось также, что по молодости лет он уступает Ротгеру в рыцарской опытности.

Збышке в известной степени благоприятствовало то, что он выбрал бой на топорах; фехтование этим оружием было невозможно. В бою на коротких или длинных мечах, при котором надо знать все удары и выпады и уметь отражать их, на стороне немца был бы значительный перевес. Но и теперь как сам Збышко, так и зрители по движениям его щита поняли, что перед ними – опытный и страшный боец, видимо, не в первый раз выступающий на такой поединок. При каждом ударе Збышки Ротгер подставлял щит и в момент удара слегка отступал назад, отчего размах, даже самый сильный, ослабевал и не мог ни разрубить, ни помять гладкой поверхности лат. Меченосец то отступал, то наступал, делая это спокойно, но так быстро, что едва можно было уловить глазами его движения. Князь испугался за Збышку, а лица мужчин омрачились, потому что им показалось, что немец как бы нарочно играет с противником. Иногда он даже не подставлял щита, но в то мгновение, когда Збышко ударял, делал пол-оборота в сторону, и острие топора рассекало пустое пространство. Это было всего страшнее, потому что Збышко мог при этом потерять равновесие и упасть, и тогда его гибель была бы неотвратимой. Видя это, чех, стоящий над зарезанным ван Кристом, тоже тревожился и говорил себе: "Клянусь Богом! Если господин упадет, я ударю немца обухом между лопатками, чтобы он тоже кувыркнулся".

Но Збышко не падал, потому что, обладая необычайной силой в ногах и широко расставляя их, он мог на каждой удержать всю тяжесть тела и размаха.

Ротгер тотчас же заметил это, и зрители ошибались, думая, что он свысока смотрит на противника. Напротив, после первых же ударов, когда, несмотря на все умение управлять щитом, рука меченосца почти онемела под ним, он понял, что с этим мальчиком ему придется тяжело потрудиться, и что если не удастся свалить его по счастливой случайности, то борьба будет долгая и опасная. Он рассчитывал, что, ударив по пустому пространству, Збышко упадет на снег, но так как этого не случилось, он уже начинал попросту тревожиться. Он видел под стальным забралом сжатые губы противника и сверкающие порой глаза и говорил себе, что запальчивость должна погубить Збышку, что он забудется, потеряет голову и в своем ослеплении будет больше заботиться о нанесении ударов, чем о защите. Но он ошибся и в этом. Збышко не умел увертываться от ударов, но не забыл о щите, и, поднимая топор, не открывал себя больше, чем следовало. Видимо, внимание его удвоилось, а постигнув опытность и ловкость противника, он не только не забылся, но, напротив, сосредоточился, стал осторожнее, и в ударах его была какая-то обдуманность, которая может быть только следствием не горячего, а холодного упорства.

Ротгер, который видел немало войн и немало дрался как в строю, так и в поединках, по опыту знал, что бывают люди, точно хищные птицы, созданные для битв и особенно одаренные природой: они как бы угадывают все то, до чего другие доходят целыми годами опыта. И Ротгер сейчас же понял, что имеет дело с одним из таких людей. С первых же ударов он понял, что в этом юноше есть что-то такое же, что есть и в ястребе, который видит в противнике только свою добычу и ни о чем не думает, кроме того, как бы схватить его когтями. Несмотря на свою силу, он также заметил, что ею не может сравняться со Збышкой и что если устанет прежде, чем нанесет решительный удар, то бой с этим страшным, хоть и менее опытным мальчиком может стать для него гибельным. Подумав это, он решил драться с наименьшей затратой сил, прижал к себе щит, не особенно наступал, не особенно увертывался, ограничил свои движения, приберег все силы души и руки для решительного удара и ждал подходящей минуты.

Жестокая борьба затягивалась дольше, чем бывает обыкновенно. На галерее воцарилась мертвая тишина. Лишь время от времени слышались то звонкие, то глухие удары лезвий и обухов о щиты. И князю с княгиней, и рыцарям, и придворным девушкам были привычны подобные зрелища, но все же какое-то чувство, похожее на ужас, точно клещами, стиснуло сердца всех. Все понимали, что дело тут не в том, чтобы выказать силу, ловкость и смелость, а в том, чтобы дать выход ярости, отчаянию, неумолимой ненависти и жажде мести. С одной стороны, страшные обиды, любовь и бесконечная скорбь, с другой – честь всего ордена и глубокая ненависть – вот что в этом поединке предстояло рассудить Богу.

Между тем бледное зимнее утро прояснилось, рассеялась серая завеса мглы, и луч солнца озарил голубой панцирь меченосца и серебристую миланскую броню Збышки. В часовне прозвонили к утренней службе, и вместе со звоном колоколов стаи галок опять сорвались с крыши замка, хлопая крыльями и пронзительно каркая, точно радуясь при виде крови и трупа, недвижно лежащего на снегу. Ротгер во время боя раза два бросил на него взгляд и вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Все глаза, смотревшие на него, были глазами врагов. Все молитвы, все добрые пожелания, все молчаливые обеты, приносимые женщинами, были на стороне Збышки. Кроме того, хотя меченосец был совершенно уверен, что оруженосец Збышки не бросится на него сзади и не нанесет ему предательского удара, все-таки присутствие и близость этой грозной фигуры внушали ему такую невольную тревогу, какая охватывает людей при виде волка, медведя или буйвола, от которых их не отделяет решетка. И он тем более не мог побороть этого чувства, что чех, желая следить за ходом боя, менял места, заходя то сбоку сражающихся, то сзади, то спереди; при этом чех наклонял голову и зловеще смотрел на Ротгера сквозь отверстия в железном забрале шлема и время от времени слегка, как будто невольно, приподымая окровавленную мизерикордию.

Наконец меченосца начала охватывать усталость. Время от времени он наносил по два отрывистых, но страшных удара, направляя их на правое плечо Збышки, но, наконец, тот с такой силой отразил их щитом, что топорище в руке Ротгера замоталось, а сам он вынужден был сделать движение назад, чтобы не упасть. И с этого мгновения он отступал все время. Подходили к концу не только его силы, но и хладнокровие, и терпение. При виде этого из грудей зрителей вырвалось несколько восклицаний, похожих на выражение радости, и эти крики возбудили в нем злобу и отчаяние. Удары топоров стали все чаще. Пот лился по лицам обоих противников, а сквозь стиснутые зубы вырывалось из грудей хриплое дыхание. Зрители перестали соблюдать спокойствие, и каждую минуту слышались то мужские, то женские восклицания: "Бей его!.. Суд Божий! Помогай тебе Бог!" Князь несколько раз сделал рукой знак, чтобы унять эти крики, но не мог удержать их. Шум становился все громче, потому что на галерее стали плакать дети, и наконец возле самой княгини какой-то молодой, рыдающий женский голос воскликнул:

– За Данусю, Збышко, за Данусю!

Но Збышко и сам знал, что дело идет о Данусе. Он был уверен, что меченосец приложил руку к ее похищению, и, сражаясь с ним, Збышко сражался за нее. Но как человек молодой и жаждущий битв, в минуту поединка он думал только о поединке. Крик этот внезапно напомнил ему о потере Дануси и о ее несчастье. Любовь, горе и жажда мести налили огнем его жилы. Сердце его завыло от пробужденного горя, и его охватила воинственная ярость. Меченосец уже не мог отражать его страшных, подобных буре, ударов и не поспевал следить за ними. Збышко с такой нечеловеческой силой ударил щитом в его щит, что рука меченосца внезапно онемела и бессильно поникла. Он в страхе и ужасе попятился и откачнулся назад, но в этот миг перед глазами его сверкнул топор, и острие, как молния, упало на правое плечо его.

До слуха зрителей донесся только душу раздирающий крик: "Иисусе!.." – а потом Ротгер отступил еще на шаг и упал навзничь.

На галерее все тотчас загудело и зашевелилось, как на пасеке, на которой пригретые солнцем пчелы начинают двигаться и жужжать. Рыцари целыми толпами бежали по лестницам, челядь перескакивала через снеговой вал, чтобы посмотреть ближе на трупы. Всюду раздавались восклицания: "Суд Божий! Есть у Юранда наследник! Слава ему! Вот так воин!" Другие кричали: "Смотрите и удивляйтесь! Сам Юранд не ударил бы лучше!" Вокруг трупа Ротгера образовалась целая толпа любопытных, а он лежал на спине, с бледным, как снег, лицом, с широко раскрытым ртом и с окровавленным плечом, так страшно рассеченным от шеи до самого паха, что оно держалось только на нескольких связках. Некоторые говорили: "Вот был жив и гордо ходил по земле, а теперь и пальцем не шевельнет". Говоря так, они удивлялись его росту, потому что много места он занимал на арене и после смерти казался еще больше; другие же – пучку павлиньих перьев, красиво переливавшихся на снегу; третьи – латам, стоившим цены целой деревни. Но чех Глава уже подошел с двумя слугами Збышки, чтобы снять их с трупа, и любопытные окружили Збышку, прославляя его и превознося до небес, потому что им казалось, и совершенно справедливо, что слава его озарит все польское и мазовецкое рыцарство. Между тем, чтобы облегчить его, у него отобрали щит и топор, а Мрокота из Моцажева отстегнул ему шлем и покрыл потные волосы шапкой из красного сукна. Збышко стоял как бы в остолбенении, тяжело дыша, с еще не погасшим огнем в глазах, с грозным и бледным от усталости лицом, весь дрожащий от волнения. Его взяли под руки и повели к князю и княгине, которые ждали его в жарко натопленной комнате, у камина. Там Збышко преклонил пред ними колена, а когда отец Вышонок благословил его и прочитал молитву за умерших, князь обнял молодого рыцаря и сказал:

– Всевышний рассудил вас и управлял рукой твоей, за что да будет благословенно имя Его. Аминь.

И, обратившись к рыцарю де Лоршу и прочим, он прибавил:

– Тебя, чужеземный рыцарь, и вас всех, стоящих здесь, беру в свидетели того, о чем свидетельствую и сам, что они сразились согласно закону и обычаю, и что суд Божий здесь совершился по-рыцарски и по-божьи, как совершается он везде.

Местные воины откликнулись на это согласным хором, а когда рыцарю де Лоршу были переведены слова князя, он встал и заявил, что не только свидетельствует, что все совершилось по-рыцарски и по-божьи, но даже, если кто-нибудь в Мальборге или при другом дворе осмелится в том сомневаться, он, де Лорш, тотчас вызовет его на арену, на поединок конный или пеший, если бы даже это был не обыкновенный рыцарь, но великан и чернокнижник, магической силой превышающий самого Мерлина.

Между тем княгиня Анна Данута, когда Збышко преклонил перед ней колена, сказала, наклоняясь к нему:

– Что ж ты не радуешься? Радуйся и благодари Господа, потому что если Господь по милосердию своему охранил тебя от этой напасти, то он и впоследствии не оставит тебя и приведет к счастью.

Но Збышко ответил:

– Как же мне радоваться, милосердная госпожа? Бог дал мне победу над меченосцем, но Дануси как не было, так и нет, и я теперь к ней не ближе, чем был до этого.

– Злейшие недруги, Данфельд, Годфрид и Ротгер, умерли, – отвечала княгиня, – а о Зигфриде говорят, что он справедливее их, хоть и жесток. Славь же милосердие Божье и за это. К тому же рыцарь де Лорш говорил, что если меченосец будет убит, то он сам поедет в Мальборг и будет просить у великого магистра о Данусе. Великого магистра они не посмеют ослушаться.

– Пошли Бог здоровья рыцарю де Лоршу, – сказал Збышко, – я тоже поеду с ним в Мальборг.

Но княгиня испугалась этих слов, словно Збышко сказал, что безоружный поедет к волкам, которые собирались зимой стадами в огромных лесах Мазовии.

– Зачем? – вскричала она. – На верную гибель? Сейчас же после поединка не помогут тебе ни де Лорш, ни письма, которые писал Ротгер перед боем. Ты не спасешь никого, а себя погубишь.

Но он встал, сложил руки крестом и сказал:

– Клянусь Богом, что поеду в Мальборг и хоть бы даже за море. Клянусь Иисусом Христом, что буду искать ее до последнего издыхания и не перестану искать, пока не погибну. Легче мне бить немцев и сражаться в латах, чем сироте изнывать в неволе. Легче! Легче!

И он говорил это, как, впрочем, всегда говорил, когда вспоминал Дану-сю, с таким волнением, с таким горем, что порою слова вырывались у него так, словно кто-то хватал его за горло. Княгиня поняла, что напрасно было бы его отговаривать и что тот, кто хотел бы его удержать, должен был бы, по крайней мере, заковать его и бросить в подземелье.

Но Збышко не мог уехать тотчас же. Тогдашний рыцарь мог не обращать внимания ни на какие препятствия, но не мог нарушить рыцарского обычая, который повелевал, чтобы победитель провел на месте боя целый день, до полуночи следующего дня: делалось это как для того, чтобы показать, что он стал господином арены, так и для того, чтобы выказать готовность к следующему поединку, в случае если бы кто-нибудь из родственников или друзей побежденного захотел вызвать его. Обычай этот соблюдали даже целые отряды войска, теряя иногда выгоду, которую могли принести быстрые действия после победы. Збышко даже не пытался высвободиться из-под неумолимого закона, и, слегка подкрепившись, а затем надев латы, до самой полуночи простоял во дворе замка, под мрачным зимним небом, поджидая врага, который не мог прибыть ниоткуда.

Только в полночь, когда герольды при звуках труб окончательно возвестили его победу, Миколай из Длуголяса позвал его к князю на ужин и вместе с тем на совещание.