Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Генрих Гейне

 
Ну, теперь конец брюнеткам!
Этот год мы отдадим
Снова глазкам ярко-синим,
Косам нежно-золотым.
 
 
Я пленен опять блондинкой,
Милой, набожной, простой.
Дашь ей белых лилий в руки —
Сразу кажется святой.
 
 
Плоти мало, духа много,
Так мечтательно-нежна
И любви, надежде, вере
Всей душою предана.
 
 
Уверяет, что немецким
Не владеет языком,
Но клянусь, небесный Клопшток ^{52} ,
Безусловно, ей знаком!
 

 
Блаженны те, что честь хранят,
Презренны, что честь утратили!
Меня – несчастного юношу —
Сгубили дурные приятели!
 
 
Они завладели моим кошельком
Не в ту роковую минуту ли,
Когда они к картам меня подвели
И с грязными девками спутали?
 
 
И вот, когда я упился в дым,
Совсем потерявши голову,
Они меня – бедного юношу —
Швырнули на улицу голого.
 
 
А утром, очнувшись, почуял я —
Ползут по спине мурашки.
Сидел я – несчастный юноша —
В Касселе, в каталажке!
 

^{53}

(Датская баллада)

 
Герр Петер и Бендер пили вино.
Герр Бендер молвил с презреньем:
«Ты можешь пеньем весь мир покорить,
Но Метту не сманишь ты пеньем».
 
 
И Потер сказал: «Я ставлю коня,
Ты ставь твою гончую свору.
Я песней Метту в свой двор заманю
Сегодня в полночную пору».
 
 
И только полночь пробили часы,
Взял Петер лютню в руки.
Через поля, через реку и лес
Волшебные хлынули звуки.
 
 
И сразу река перестала шуметь,
Притихли, заслушавшись, ели,
На небе месяц побледнел
И звезды смущенно глядели.
 
 
И фрау Метта проснулась тотчас:
«Чья песня меня разбудила?»
Надела платье и вышла во двор, —
Ах, лучше б она не ходила!
 
 
Пошла через реку, через поля,
Пошла через бор дремучий.
Герр Петер в свой далекий двор
Манил ее песней могучей.
 
 
И утром домой воротилась она,
Герр Бендер стоял на пороге.
«Где ночью ты пропадала, жена,
Зачем в росе твои ноги?»
 
 
«К затону русалок я ночью пошла,
У них совета искала.
Играя, царица русалок в меня
Студеной водою плескала».
 
 
«К русалкам ты не ходила, жена,
Там берег сухой и песчаный.
А у тебя лицо в крови,
И на ногах твоих раны».
 
 
«Я ночью в лес пошла поглядеть,
Как эльфы плясали и пели.
Лицо и ноги ободрала
Я об кустарник и ели».
 
 
«Но эльфы лишь в теплую майскую ночь
Заводят круг хороводный,
А поздней осенью в голом лесу;
Бушует ветер холодный».
 
 
«Я к Петеру Нильсену ночью пошла!
Он пел, и я шла через поле,
Я шла далеко через реку и лес,
Покорна таинственной воле!
 
 
Но песня его поражает, как смерть,
В ней темная, страшная сила,
Звучащее пламя мне сердце сожгло,
И ждет меня, знаю, могила».
 
 
Гудят погребальные колокола,
И певчие в траур одеты.
Они оплакивают смерть
Несчастной фрау Метты.
 
 
Герр Бендер у черного гроба стоит,
И плачет, и горько смеется:
«Я потерял дорогую жену,
И гончих отдать придется».
 

 
Король Гаральд на дне морском
Сидит под синим сводом
С прекрасной феею своей…
А год идет за годом.
 
 
Не разорвать могучих чар;
Ни смерти нет, ни жизни!
Минуло двести зим и лет
Его последней тризне.
 
 
На грудь красавицы склонясь,
Король глядит ей в очи;
Дремотной негою объят,
Глядит и дни и ночи.
 
 
Златые кудри короля
Иссеклись, побелели,
В морщинах желтое лицо,
Нет сил в поблекшем теле.
 
 
Порой тревожит страстный сон
Какой-то грохот дальний:
То буря на море шумит —
Дрожит дворец хрустальный.
 
 
Порою слышит Гарфагар
Норманнский клик родимый:
Поднимет руки – и опять
Поникнет недвижимый.
 
 
Порой до слуха долетит
И песнь пловца над морем,
Что про Гаральда сложена:
Стеснится сердце горем…
 
 
Король застонет, и глаза
Наполнятся слезами…
А фея льнет к его устам
Веселыми устами.
 

^{54}

^{55}

 
Отец твой был добряк осел,
И это всем известно было;
Но мать была – высокий ум
И чистокровная кобыла.
 
 
Твое ишачество есть факт,
И с этим уж нельзя бороться,
Но утверждай всегда при всех,
Что ты потомок иноходца.
 
 
Что твой прапрадед – Буцефал ^{56} ,
Что предки в латах и попонах
К святому гробу шли в поход
Галопом, при честных знаменах;
 
 
И числишь ты в своей родне
Тот благородный отпрыск конский,
На коем гарцевал, войдя
В господень град, Готфрид Бульонский ^{57} ;
 
 
Что конь Баярд ^{58} был твой отец,
Что есть и героиня-тетя
Из кляч, прозваньем Росинант,
Служившая при Дон-Кихоте.
 
 
О Санчо-Пансовом осле
Ты умолчи, что он родитель,
И даже не признай того,
На коем ехал наш Спаситель.
 
 
Не вздумай помещать осла
В свой герб и титул родословный.
Сам в этом деле стань судьей
И будешь – самый чистокровный.
 

 
Когда тебя женщина бросит – забудь,
Что верил ее постоянству.
В другую влюбись или трогайся в путь,
Котомку на плечи и странствуй.
 
 
Увидишь ты озеро в мирной тени
Плакучей ивовой рощи,
Над маленьким горем немного всплакни,
И дело покажется проще.
 
 
Вздыхая, дойдешь до синеющих гор.
Когда же достигнешь вершины,
Ты вздрогнешь, окинув глазами простор
И клекот услышав орлиный.
 
 
Ты станешь свободен, как эти орлы,
И, жить начиная сначала,
Увидишь с крутой и высокой скалы,
Что в прошлом потеряно мало!
 

 
Мороз-то на самом деле
Огнем обжигает лица.
В густых облаках метели
Народец продрогший мчится.
 
 
Промерзли носы и души.
О, холод зимой неистов!
И раздирают нам уши
Концерты пианистов.
 
 
Насколько приятней лето!
Брожу я в лесах, мечтаю
И о любви поэта
Стихи нараспев читаю.
 

 
Воет вьюга-завируха,
Бьются хлопья о стекло.
А в моей каморке сухо,
И уютно, и тепло.
 
 
Как приятно у камина
В тишине мечтать, когда,
Бормоча напев старинный,
В котелке кипит вода.
 
 
Кот лениво лапы греет
И мурлычет в полусне.
А в камине пламя реет…
Как-то странно стало мне.
 
 
И встает из дали дальной
Позабытый век былой,
С пестротою карнавальной
И отцветшей красотой.
 
 
Дамы, ласковы и чинны,
Томно знак мне подают.
В буйной пляске арлекины
Скачут, прыгают, поют.
 
 
В бликах лунного сиянья,
Беломраморно-чисты,
Дремлют в парках изваянья
И колышутся цветы.
 
 
Выплыл замок из тумана
В блеске факельных огней,
И под грохот барабана
Гонят всадники коней.
 
 
Вот уже труба пропела,
Мчатся рыцари вперед…
Ах, вода перекипела,
И мяучит мокрый кот!
 

 
Бей в барабан, и не бойся беды,
И маркитантку целуй вольней!
Вот тебе смысл глубочайших книг,
Вот тебе суть науки всей.
 
 
Людей барабаном от сна буди,
Зорю барабань, не жалея рук,
Маршем вперед, барабаня, иди, —
Вот тебе смысл всех наук.
 
 
Вот тебе Гегеля полный курс,
Вот тебе смысл наук прямой:
Я понял его, потому что умен,
Потому что я барабанщик лихой.
 

 
Жандарма с огненным мечом
Послал ты в злобе ярой.
Ты выгнал меня из рая, как пса,
Грозя чудовищной карой.
 
 
И мы идем с женою в мир,
В бесплодный край изгнанья,
Но ты не заставишь меня забыть
Чудесный плод познанья.
 
 
Свершилось! Я узнал, что ты
Ничтожней жалкого гнома,
Хотя бы ты стократ пугал
Нас грохотаньем грома.
 
 
О бог! Как жалок ты с твоим
«Consilium abeundi». [5]5
  «Совет уйти» (лат.) – университетское постановление об исключении студента.


[Закрыть]
Вот так заправский властелин
Вселенной, lumen mundi! [6]6
  Светоч мира (лат.).


[Закрыть]
 
 
Я даже вспомнить твой рай не могу
Без отвращенья и гнева.
То был не настоящий рай —
Там были запретные древа.
 
 
Мне рай лишь там, где свобода моя
Во всем неприкосновенна.
А рай, где есть хоть малейший запрет, —
Темница и геенна!
 

 
Ты печатаешь такое!
Милый друг мой, это гибель!
Ты веди себя пристойно,
Если хочешь жить в покое.
 
 
Никогда не дам совета
Говорить в подобном духе —
Говорить о папе, клире
И о всех владыках света!
 
 
Милый друг мой, я не в духе!
Все попы длинноязычны,
Долгоруки все владыки,
А народ ведь длинноухий.
 

 
Ни вздоха, ни слезы единой.
Улыбка, даже смех порой,
Ни взгляд наш, ни одно движенье
Не выдаст тайны роковой.
 
 
Таясь в душе окровавленной,
Она безмолвной мукой жжет.
Кипит бунтующее сердце,
Но судорожно сомкнут рот.
 
 
Спроси младенца в колыбели,
Спроси в могиле мертвеца,
Пускай они тебе откроют,
О чем молчал я до конца.
 

 
Старик этот – бывший тамбурмажор.
Он дожил до жизни жалкой.
Как при Бонапарте сверкал его взор,
Когда он размахивал палкой!
 
 
Сверкали серебряные галуны
На синем его мундире,
И женщины были в него влюблены,
Пожалуй что всюду в мире.
 
 
Когда он по селам и городам
Шагал под знаменем рваным,
Сердца девиц и замужних дам
Бились в такт с его барабаном.
 
 
Пришел, увидел, победил
Он гордых иноземок.
И ус его черный влажен был
От слез несчастных немок.
 
 
Терпели мы все; не без веских причин
Был каждый покорен и кроток.
Император везде побеждал мужчин,
А тамбурмажор – красоток.
 
 
Мы долго терпели бы этих вояк,
Блуждавших по разным странам,
Когда бы начальство не подало знак,
Что свободу добыть пора нам.
 
 
Мы подняли грозно свои рога,
Как зубры в пылу сраженья,
И затянули, гоня врага,
Кернеровы песнопенья.
 
 
Ужасные вирши! Гремел наш хор
Так, что деспоты задрожали…
Император, а также тамбурмажор
В ужасе убежали.
 
 
Обоим был жалкий жребий сужден
За то, что чинили нам муки.
Сам император Наполеон
Попал к британцам, в руки.
 
 
На Святую Елену он угодил,
Где терзали его англичане
И где он от рака желудка почил
После тяжелых страданий.
 
 
Был уволен в отставку тамбурмажор,
Остался и он не при деле.
Чтоб на хлеб заработать, он с этих пор
Дворником в нашем отеле.
 
 
Он чистит котлы, таскает дрова,
Полы в коридорах моет.
Дрожит его старческая голова,
Когда он выносит помои.
 
 
Фриц навещает нас иногда,
Он дразнит и мучит рьяно,
Не зная ни совести, ни стыда,
Долговязого ветерана.
 
 
Фриц, брось свои шутки! Пора понять,
Что это – верх неприличья!
Сынам ли Германии унижать
Поверженное величье?
 
 
Таким старикам мы всегда должны
Почтенье оказывать наше:
Ведь он с материнской стороны,
Может быть, твой папаша.
 

 
Ужель грешит сама природа
Пороками людей в наш век?
Мне кажется, растенья, звери —
Все в мире лжет, как человек.
 
 
Ты скажешь, лилия невинна?
Взгляни на франта-мотылька:
Прильнул он к ней, вспорхнул – и что же,
Где целомудрие цветка?
 
 
Забыли скромность и фиалки, —
Хотя их тонкий аромат
Так безыскусственно кокетлив,
Мечты о славе их томят.
 
 
А соловей утратил чувство,
Насквозь рутиной заражен,
И, право, только по привычке
И плачет и ликует он.
 
 
Нет правды на земле, и верность
Ушла в преданья старины.
Псы, как всегда, хвостом виляют,
Смердят, но тоже неверны.
 

^{59}

 
Третью ночь стоит в Каноссе
Перед замком папы Генрих.
Он в рубахе покаянной
И босой, а ночь ненастна.
 
 
Вниз во двор из окон замка
Смотрят двое. В лунном свете
Виден папы лысый череп
И белеет грудь Матильды.
 
 
Посиневшими губами
«Отче наш» бормочет Генрих.
Но в душе совсем иное
Шепчет, стискивая зубы.
 
 
«Там, в моих немецких землях,
Дремлют горы-исполины.
И в глубокой горной шахте
Есть железо для секиры!
 
 
Там, в моих немецких землях,
Подрастает лес дубовый.
И в могучем теле дуба
Зреет древко для секиры!
 
 
Ты, моя земля родная,
Ты родишь того героя,
Что змее моих мучений
Срубит голову секирой!
 

 
Мы пели, смеялись, и солнце сияло,
И лодку веселую море качало,
А в лодке, беспечен, и молод, и смел,
Я с дорогими друзьями сидел.
 
 
Но лодку разбило волненье стихии,
Пловцы, оказалось, мы были плохие,
На родине потонули друзья,
Но бурей на Сену был выброшен я.
 
 
И новых нашел я товарищей в горе,
И новое судно мы наняли вскоре,
Швыряет, несет нас чужая река…
Так грустно! А родина так далека!
 
 
Мы снова поем, и смеемся мы снова,
А небо темнеет, и море сурово,
И тучами весь горизонт облегло…
Как тянет на родину! Как тяжело!
 

Амалия Гейне

Миниатюра неизвестного художника

1830 г.

 
Бард немецкий, пой достойно
Вольность нашу, чтоб она
Косность преодолевала,
Душу к делу вдохновляла.
«Марсельезы» гимном стройным.
 
 
Нет, не Вертером усталым
Перед Лоттой у окна, —
Словно колокол, народу
Должен ты вещать свободу,
Быть мечом и быть кинжалом.
 
 
Но не пой ты мягче флейты,
Что идиллии полна,
Будь в стране своей тимпаном,
Пушкою, трубой, тараном,
Пой, труби, звени и бей ты!
 
 
Пой, труби, греми тревожно,
В мрак – тиранов имена!
Лишь таким и стань поэтом,
А в стихах держись при этом
Общих мест – насколько можно!
 

 
Бог это праведным, любя,
Во сне дарует вмиг.
Но как, Германия, тебя
Такой удел постиг?
 
 
Ты девушка – и вдруг сынком
Обзавелась… Но – чур!
Он обещает быть стрелком
Не хуже, чем Амур.
 
 
Коль он стрелу метнет в орла,
Хотя б тот был двуглав, —
Настигнет хищника стрела,
И рухнет он стремглав.
 
 
Но, как слепой язычник тот,
Пусть не рискует он
У нас ходить, как санкюлот,
Всегда без панталон.
 
 
Наш климат, и морали глас,
И полицейский взгляд
Предписывают, чтоб у нас
Одет был стар и млад.
 

 
Мы немецкую свободу
Не оставим босоножкой.
Мы дадим ей в непогоду
И чулочки и сапожки.
 
 
На головку ей наденем
Шапку мягкую из плюша,
Чтобы вечером осенним
Не могло продуть ей уши.
 
 
Мы снабдим ее закуской.
Пусть живет в покое праздном, —
Лишь бы только бес французский
Не смутил ее соблазном.
 
 
Пусть не будет в ней нахальства,
Пусть ее научат быстро
Чтить высокое начальство
И персону бургомистра!
 

 
Ребенок с тыквой на месте башки,
Огромен желудок, но слабы кишки.
Коса и рыжий ус. Ручонки,
Как ноги паучьи, цепки и тонки.
Это чудовище некий капрал,
Который наше дитя украл,
Подкинул нам в колыбель когда-то.
Плод необузданной лжи и разврата,
Был старым скотоложцем он
Во блуде с паршивою сукой рожден.
Надеюсь, его называть вам не надо, —
В костер или в омут проклятого гада!
 

^{60}

 
Отец мой трезвый был чудак
И пьянства не любитель;
А я усердно пью коньяк,
И мощный я властитель.
 
 
Питье волшебное! Моя
Душа распознала это:
Чуть только вдоволь выпил я —
Китай стал чудом света.
 
 
Цветет срединное царство; весна
Кругом благоухает;
Я сам – почти мужчина; жена
Ребенка зачинает.
 
 
Болезням настает конец;
Богато все и счастливо;
Конфуций ^{61} , первый мой лейб-мудрец,
Вещает мысли на диво.
 
 
Сухарь солдатский на войне
Становится слаще конфеты;
И нищие в моей стране
Все в бархат и шелк одеты.
 
 
У мандаринов, у моей
Команды инвалидной,
Дух полон жара юных дней
И свежести завидной.
 
 
А пагода, веры надежный щит, ^{62}
Достроена. В ней евреи
Крестятся, – это им сулит
Дракона орден на шеи.
 
 
Развеялся дух мятежей, как дым,
И громко кричат маньчжуры:
«Мы конституций не хотим,
Хотим бамбуков для шкуры!»
 
 
Чтоб начисто страсть убить к питью,
Врачи дают мне лекарства;
Я их не слушаю – и пью
Для блага государства.
 
 
За чаркою чарка! Веселит
И вкусно, точно манна!
Народ мой, сам как пьяный, кричит
Восторженно: «Осанна!»
 

^{63}

 
Не боишься испортить сердце и стиль?
Что ж, делай карьеру, – все прочее гиль.
Все равно ты моим остаешься собратом,
Даже будучи господином гофратом.
 
 
Каждый, понятное дело, рад
Покричать, что ты предал, что ты – гофрат.
От Эльбы до. Сены твердят неизменно
Одно и то же нощно и денно:
 
 
Мол, ходули прогресса свернули вдруг
Обратно, к регрессу… Правда ли, друг,
Что ты сел верхом на швабского рака?
Что ты ищешь себе богатого брака?
 
 
Ты, может быть, спать захотел, дружок?
Всю ночь ты исправно трубил в рожок,
Теперь на гвозде он висит и пылится:
«Не буду трубить, если немец – тупица!»
 
 
В постель ты ложишься, ты хочешь уснуть,
Но тебе и глаз не дают сомкнуть.
Кричат: «Эй, Брут! Терпеть нам – доколе?
Проснись! Спасай народ от неволи!»
 
 
Крикунам и насмешникам невдомек,
Почему даже лучший страж изнемог.
О нет, не ведают те, что юны,
Отчего под конец умолкают трибуны.
 
 
Ты хочешь знать, как живет Париж?
Ни дуновения, гладь да тишь.
Флюгера и те начинают смущаться,
Не зная, в каком направленье вращаться.
 

 
Мы спим, как некогда Брут. Но все ж
Проснулся он и холодный нож
Цезарю в грудь вонзил средь сената!
Тираноедом был Рим когда-то.
 
 
Не римляне мы, мы курим табак.
Каждый народ устроен так —
Свои у каждого вкус и значенье;
В Швабии варят отлично варенье.
 
 
Германцы мы, каждый смел и терпим.
Здоровым, растительным сном мы спим.
Когда же проснемся, мы жаждою страждем,
Но только не крови тиранов мы жаждем.
 
 
Каждый у нас верен, как дуб,
Как липовый дуб, и сам себе люб,
В стране дубов и лип как будто
Трудно когда-нибудь встретить Брута.
 
 
А если б у нас и нашелся Брут,
Так Цезаря он не сыскал бы тут,
Искал бы Цезаря он напрасно;
Пряники наши пекутся прекрасно.
 
 
У нас есть тридцать шесть владык,
(Не много!), и каждый из них привык
Звезду у сердца носить с опаской,
И мартовы иды ему не указка.
 
 
Отцами зовем мы их всякий раз,
Отчизна же – та страна у нас,
Которой владеет их род единый;
Мы любим также капусту с свининой.
 
 
Когда отец наш гулять идет,
Мы шляпы снимаем – отцу наш почет
Германия – набожный ребенок,
Это тебе не римский подонок.
 

 
Михель милый! Неужели
С глаз повязка не снята?
Ведь похлебку в самом деле
Отнимают ото рта.
 
 
Вместо пищи славословят
Счастье райского, венца
Там, где ангелы готовят
Нам блаженство без мясца.
 
 
Михель, вера ль ослабеет,
Иль окрепнет аппетит —
Будь героем, и скорее
Кубок жизни зазвенит.
 
 
Михель, пищей без стесненья
Свой желудок начини,
А в гробу пищевареньем
Ты свои заполнишь дни.
 

 
Из-за того, что я владею
Искусством петь, светить, блистать,
Вы думали, – я не умею
Грозящим громом грохотать?
 
 
Но погодите: час настанет —
Я проявлю и этот дар.
И с высоты мой голос грянет,
Громовый стих, грозы удар.
 
 
Мой буйный гнев, тяжел и страшен,
Дубы расколет пополам,
Встряхнет гранит дворцов и башен
И не один разрушит храм.
 

 
Как вспомню к ночи край родной,
Покоя нет душе больной;
И сном забыться нету мочи,
И горько-горько плачут очи.
 
 
Проходят годы чередой…
С тех пор как матери родной
Я не видал, прошло их много!
И все растет во мне тревога…
 
 
И грусть растет день ото дня.
Околдовала мать меня:
Все б думал о старушке милой, —
Господь храни ее и милуй!
 
 
Как любо ей ее дитя!
Пришлет письмо – и вижу я:
Рука дрожала, как писала,
А сердце ныло и страдало.
 
 
Забыть родную силы нет!
Прошло двенадцать долгих лет —
Двенадцать лет уж миновало,
Как мать меня не обнимала.
 
 
Крепка родная сторона,
Вовек не сломится она;
И будут в ней, как в оны годы,
Шуметь леса, катиться воды.
 
 
По ней не стал бы тосковать,
Но там живет старушка мать;
Меня не родина тревожит,
А то, что мать скончаться может.
 
 
Как из родной ушел земли,
В могилу многие легли,
Кого любил… Считать их стану —
И бережу за раной рану.
 
 
Когда начну усопшим счет,
Ко мне на грудь, как тяжкий гнет,
За трупом бледный труп ложится…
Болит душа, и ум мутится.
 
 
Но слава богу! В тьме окна
Зарделся свет. Моя жена
Ясна, как день, глядит мне в очи —
И гонит прочь тревоги ночи.
 

РОМАНСЕРО

^{64}

Когда изменят тебе, поэт,

Ты стань еще вернее —

А если в душе твоей радости нет,

За лиру возьмись живее!

По струнам ударь! Вдохновенный напев

Пожаром всколыхнется —

Расплавится мука, – и кровью твой гнев

Так сладко изольется. [7]7
  Эпиграф. Перевод А. Мушниковой.


[Закрыть]

 
Лишь властитель Рампсенит
Появился в пышном зале
Дочери своей – как все
Вместе с ней захохотали.
 
 
Так и прыснули служанки,
Черным евнухам потеха;
Даже мумии и сфинксы
Чуть не лопнули от смеха.
 
 
Говорит царю принцесса:
«Обожаемый родитель,
Мною за руку был схвачен
Ваших кладов похититель.
 
 
Убежав, он мне оставил
Руку мертвую в награду.
Но теперь я раскусила
Способ действий казнокрада.
 
 
Поняла я, что волшебный
Ключ имеется у вора,
Отпирающий мгновенно
Все задвижки и затворы.
 
 
А затвор мой – не из прочных.
Я перечить не решилась,
Охраняя клад, сама я
Драгоценности лишилась».
 
 
Так промолвила принцесса,
Не стыдясь своей утраты.
И тотчас захохотали
Камеристки и кастраты.
 
 
Хохотал в тот день весь Мемфис.
Даже злые крокодилы
Добродушно гоготали,
Морды высунув из Нила,
 
 
Внемля царскому указу,
Что под звуки трубных маршей
Декламировал глашатай
Канцелярии монаршей:
 
 
«Рампсенит – король Египта,
Правя милостью господней,
Мы привет и дружбу нашу
Объявить хотим сегодня,
 
 
Извещая сим рескриптом,
Что июня дня шестого
В лето тысяча сто третье
До рождения Христова
 
 
Вор неведомый похитил
Из подвалов казначейства
Груду золота, позднее
Повторив свои злодейства.
 
 
Так, когда мы дочь послали
Клад стеречь, то пред рассветом
Обокрал ее преступник,
Дерзкий взлом свершив при этом.
 
 
Мы же, меры принимая,
Чтоб пресечь сии хищенья,
Вместе с тем заверив вора
В чувствах дружбы и почтенья,
 
 
Отдаем ему отныне
Нашу дочь родную в жены
И в князья его возводим,
Как наследника короны.
 
 
Но поскольку адрес зятя
Неизвестен нам доселе,
Огласить желанье наше
Мы в рескрипте повелели.
 
 
Дан Великим Рампсенитом
Сентября двадцать восьмого
В лето тысяча сто третье
До рождения Христова».
 
 
Царь исполнил обещанье:
Вор обрел жену и средства,
А по смерти Рампсенита
Получил престол в наследство.
 
 
Правил он, как все другие.
Слыл опорой просвещенья.
Говорят, почти исчезли
Кражи в дни его правленья.
 

^{65}

 
На дюссельдорфский карнавал
Нарядные съехались маски.
Над Рейном замок весь в огнях,
Там пир, веселье, пляски.
 
 
Там с герцогиней молодой
Танцует франт придворный.
Все чаще смех ее звенит,
Веселый и задорный.
 
 
Под маской черной гостя взор
Горит улыбкой смелой, —
Так меч, глядящий из ножон,
Сверкает сталью белой.
 
 
Под гул приветственный толпы
По залу они проплывают.
Им Дрикес и Мариццебиль ^{66} ,
Кривляясь, подпевают.
 
 
Труба визжит наперекор
Ворчливому контрабасу.
Последний круг – и вот конец
И музыке и плясу.
 
 
«Простите, прекрасная госпожа,
Теперь домой ухожу я».
Она смеется: «Открой лицо,
Не то тебя не пущу я».
 
 
«Простите, прекрасная госпожа,
Для смертных мой облик ужасен!»
Она смеется: «Открой лицо
И не рассказывай басен!»
 
 
«Простите, прекрасная госпожа,
Мне тайну Смерть предписала!»
Она смеется: «Открой лицо,
Иль ты не выйдешь из зала!»
 
 
Он долго и мрачно противился ей,
Но сладишь ли с женщиной вздорной!
Насильно маску сорвала
Она рукой проворной.
 
 
«Смотрите, бергенский палач!» —
Шепнули гости друг другу.
Все замерло. Герцогиня в слезах
Упала в объятья супругу.
 
 
Но герцог мудро спас ей честь:
Без долгих размышлений
Он обнажил свой меч и сказал:
«Ну, малый, на колени!
 
 
Ударом меча я дарую тебе
Сан рыцаря благородный
И титул Шельм фон Берген даю
Тебе, как шельме природной».
 
 
Так дворянином стал палач
Прапрадед фон Бергенов нищий.
Достойный род! Он на Рейне расцвел
И спит на фамильном кладбище.