Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Генрих Гейне

 
В этой жизни слишком темной
Светлый образ был со мной;
Светлый образ помутился,
Поглощен я тьмой ночной.
 
 
Трусят маленькие дети,
Если их застигнет ночь;
Дети страхи полуночи
Громкой песней гонят прочь.
 
 
Так и я, ребенок странный,
Песнь мою пою впотьмах;
Незатейливая песня,
Но зато разгонит страх.
 

 
Не знаю, что стало со мною —
Душа моя грустью полна.
Мне все не дает покою
Старинная сказка одна.
 
 
День меркнет. Свежеет в долине,
И Рейн дремотой объят.
Лишь на одной вершине
Еще пылает закат.
 
 
Там девушка, песнь распевая,
Сидит высоко над водой.
Одежда на ней золотая,
И гребень в руке – золотой.
 
 
И кос ее золото вьется,
И чешет их гребнем она,
И песня волшебная льется,
Так странно сильна и нежна.
 
 
И, силой плененный могучей,
Гребец не глядит на волну,
Не смотрит на рифы под кручей,
Он смотрит туда, в вышину.
 
 
Я знаю, волна, свирепея,
Навеки сомкнется над ним,
И это все Лорелея
Сделала пеньем своим.
 

 
Печаль, печаль в моем сердце,
А май расцветает кругом!
Стою под липой зеленой
На старом валу крепостном.
 
 
Внизу канал обводный
На солнце ярко блестит.
Мальчишка едет в лодке,
Закинул лесу – и свистит.
 
 
Ha том берегу пестреют,
Как разноцветный узор,
Дома, сады и люди,
Луга, и коровы, и бор.
 
 
Служанки белье полощут,
Звенят их голоса,
Бормочет мельница глухо,
Алмазы летят с колеса.
 
 
А там – караульная будка
Под башней стоит у ворот,
И парень в красном мундире
Шагает взад и вперед.
 
 
Своим ружьем он играет,
Горит на солнце ружье.
Вот вскинул, вот взял на мушку, —
Стреляй же в сердце мое!
 

 
По лесу брожу я и плачу,
А дрозд, сквозь густые листы,
Мне свищет, порхая по веткам:
«О чем закручинился ты?»
 
 
Узнай у сестриц, у касаток,
Они тебе скажут – о чем:
Весной они гнезда лепили
У милой моей под окном.
 

 
Беззвездно черное небо,
А ветер так и ревет.
В лесу, средь шумящих деревьев,
Брожу я всю ночь напролет.
 
 
Вон старый охотничий домик.
Он поздним горит огоньком,
Но нынче туда не пойду я, —
Там все пошло кувырком.
 
 
Слепая бабушка в кресле
Молча сидит у окна, —
Сидит, точно каменный идол,
Недвижна и страшна.
 
 
А сын лесничего рыжий,
Ругаясь, шагает кругом,
Ружье швырнул об стенку,
Кому-то грозит кулаком.
 
 
Красавица дочка за прялкой
Не видит пряжи от слез.
К ногам ее с тихим визгом
Жмется отцовский пес.
 

 
Когда мне семью моей милой
Случилось в пути повстречать,
Все были так искренне рады —
Отец, и сестренка, и мать.
 
 
Спросили, как мне живется
И как родные живут.
Сказали, что я все такой же
И только бледен и худ.
 
 
И я расспросил – о кузинах,
О тетках, о скучной родне,
О песике, лаявшем звонко,
Который так нравился мне.
 
 
И после о ней, о замужней,
Спросил невзначай: где она?
И дружески мне сообщили:
Родить через месяц должна.
 
 
И дружески я поздравлял их,
И я передал ей привет,
Я пожелал ей здоровья
И счастья на много лет.
 
 
«А песик, – вскричала сестренка, —
Большим и злющим стал,
Его утопили в Рейне,
А то бы он всех искусал».
 
 
В малютке с возлюбленной сходство,
Я тот же смех узнаю
И те же глаза голубые,
Что жизнь загубили мою.
 

 
Мы возле рыбацкой лачуги
Сидели вечерней порой.
Уже темнело море,
Вставал туман сырой.
 
 
Вот огонек блестящий
На маяке зажгли,
И снова белый парус
Приметили мы вдали.
 
 
Мы толковали о бурях,
О том, как мореход
Меж радостью и страхом,
Меж небом и морем живет,
 
 
О юге, о севере снежном,
О зное дальних степей,
О странных, чуждых нравах
Чужих, далеких людей.
 
 
Над Гангом звон и щебет,
Гигантский лес цветет,
Пред лотосом клонит колени
Прекрасный, кроткий народ.
 
 
В Лапландии грязный народец —
Нос плоский, рост мал, жабий рот,
Сидит у огня, варит рыбу,
И квакает, и орет.
 
 
Задумавшись, девушки смолкли.
И мы замолчали давно…
А парус пропал во мраке,
Стало совсем темно.
 

 
Красавица рыбачка,
Оставь челнок на песке,
Посиди со мной, поболтаем, —
Рука в моей руке.
 
 
Прижмись головкой к сердцу,
Не бойся ласки моей;
Ведь каждый день ты с морем
Играешь судьбой своей.
 
 
И сердце мое как море,
Там бури, прилив и отлив,
В его глубинах много
Жемчужных дремлет див.
 

 
Сердитый ветер надел штаны,
Свои штаны водяные,
Он волны хлещет, а волны черны, —
Бегут и ревут, как шальные.
 
 
Потопом обрушился весь небосвод,
Гуляет шторм на просторе.
Вот, кажется, древняя ночь зальет,
Затопит древнее море!
 
 
О снасти чайка бьется крылом,
Дрожит, и спрятаться хочет,
И хрипло кричит, – колдовским языком
Несчастье нам пророчит.
 

 
Вечер пришел безмолвный,
Над морем туманы свились;
Таинственно ропщут волны,
Кто-то белый тянется ввысь.
 
 
Из воли встает Водяница,
Садится на берег со мной;
Белая грудь серебрится
За ее прозрачной фатой.
 
 
Стесняет объятия, душит
Все крепче, все больней, —
Ты слишком больно душишь,
Краса подводных фей!
 
 
«Душу тебя с силою нежной,
Обнимаю сильной рукой;
Этот вечер слишком свежий,
Хочу согреться тобой».
 
 
Лик месяца бледнеет,
И пасмурны небеса;
Твой сумрачный взор влажнеет,
Подводных фей краса!
 
 
«Всегда он влажен и мутен,
Не сумрачней, не влажней:
Когда я вставала из глуби,
В нем застыла капля морей».
 
 
Чайки стонут, море туманно,
Глухо бьет прибой меж камней, —
Твое сердце трепещет странно,
Краса подводных фей!
 
 
«Мое сердце дико и странно,
Его трепет странен и дик,
Я люблю тебя несказанно,
Человеческий милый лик».
 

 
Когда выхожу я утром
И вижу твой тихий дом —
Я радуюсь, милая крошка,
Приметил тебя за окном.
 
 
Читаю в глазах черно-карих
И в легком движении век:
«Ах, кто ты и что тебе надо,
Чужой и больной человек?»
 
 
Дитя, я поэт немецкий,
Известный в немецкой стране.
Назвав наших лучших поэтов,
Нельзя не сказать обо мне.
 
 
И той же болезнью я болен,
Что многие в нашем краю.
Припомнив тягчайшие муки,
Нельзя не назвать и мою.
 

 
Сверкало зыбью золотой
В лучах заката море.
Одни мы безмолвно сидели с тобой,
Одни на пустынном просторе.
 
 
Кружились чайки, рос прилив,
И мгла сырая встала.
Ты, слез любви не утаив,
Беззвучно зарыдала.
 
 
Я слезы увидел на пальцах твоих,
Я пал на колени с мольбами,
И слезы выпил я с пальцев твоих
Горячими губами.
 
 
И в сердце глубокую боль я унес,
Ничто ему больше не мило.
Мне горечь этих женских слез
Навеки все отравила.
 

 
На той на горе на высокой
Есть замок, на замке шпиц.
Живут там три девицы,
А я люблю трех девиц.
 
 
В субботу целует Иетта,
В воскресенье Евфимия,
В понедельник Кунигунда
И жмет к груди меня.
 
 
А во вторник был там праздник,
На горе, у моих девиц.
В возках, верхом, в каретах
Наехало много лиц.
 
 
Меня туда не позвали,
А тут-то и вышел грех:
Заметили тетки и дяди
И подняли их на смех.
 

 
На пасмурном горизонте,
Как призрак из глуби вод,
Ощеренный башнями город
Во мгле вечерней встает.
 
 
Под резким ветром барашки
Бегут по свинцовой реке.
Печально веслами плещет
Гребец в моем челноке.
 
 
Прощаясь, вспыхнуло солнце,
И хмурый луч осветил
То место, где все потерял я,
О чем мечтал и грустил.
 

 
Большой, таинственный город,
Тебя приветствую вновь,
Ты в недрах своих когда-то
Мою укрывал любовь.
 
 
Скажите, ворота и башни,
Где та, что я любил?
Вы за нее в ответе,
Я вам её поручил.
 
 
Ни в чем не повинны башни —
Не могли они сняться с мест,
Когда с сундуками, узлами
Она торопилась в отъезд.
 
 
В ворота она преспокойно
Ускользнула у всех на глазах;
Если дурочка изворотлива,
И воротам быть в дураках.
 

 
Я снова дорогою старой иду
По улицам знакомым.
И вот я пред домом любимой моей —
Пустым, заброшенным домом.
 
 
Как мостовые плохи здесь,
Как улицы убоги!
Дома мне на голову рухнуть грозят, —
Бегу – давай бог ноги!
 

 
Город уснул, я брожу одиноко,
И вот ее дом, и над входом окно.
Любимой нет, она далеко,
А дом стоит, как стоял он давно.
 
 
Пред ним – человек. Он ломает руки.
Он ждет, он ищет хоть призрак в окне!
Мне жутко: в лице, побледневшем от муки,
Себя самого я узнал при луне.
 
 
Двойник мой неведомый, брат мой кровный,
Чего ты ждешь, не зная сна,
Измученный тоской любовной,
Как я в былые времена?
 

 
Как можешь ты спать спокойно
И знать, что я живу?
Погасший гнев вернется,
Я цепи тогда разорву!
 
 
Ты помнишь, как в песне старинной
Жених, убитый врагом,
Примчался в полночь к невесте
И взял ее в темный свой дом?
 
 
Прекрасная, нежная, верь мне,
Верь, гордая, песне моей, —
Ведь я живой, я не умер,
Я всех мертвецов сильней!
 

 
Забылась девушка дремой,
К ней в комнату смотрит луна.
Звенит веселым вальсом
Ночная тишина.
 
 
«Взгляну я, кто сон мой тревожит, —
Всю ночь покоя нет!»
Внизу под окном, распевая,
Пилит на скрипке скелет.
 
 
«Ты мне обещала танец,
Но солгала, как всегда.
Сегодня бал на кладбище,
Пойдем плясать туда».
 
 
И девушку властная сила
Выводит на зов из ворот,
Ведет за скелетом, он пляшет,
Идет перед ней и поет.
 
 
Поет, пилит и пляшет,
Костями стучит в тишине
И черепом мерно кивает,
Кивает бледной луне.
 

 
Я Атлас злополучный ^{11} ! Целый мир,
Весь мир страданий на плечи подъемлю,
Подъемлю непосильное, и сердце
В груди готово разорваться.
 
 
Ты сердцем гордым сам того желал!
Желал блаженств, блаженств безмерных сердцу,
Иль непомерных – гордому – скорбей.
Так вот: теперь ты скорбен.
 

 
Сменяются поколенья,
Приходят, уходят года,
И только одна в моем сердце
Любовь не умрет никогда.
 
 
Хоть раз бы тебя увидеть,
И пасть к твоим ногам,
И тихо шепнуть, умирая:
«Я вас люблю, мадам!»
 

 
Что нужно слезе одинокой?
Она мне туманит глаза.
Одна от времен забытых
Осталась эта слеза.
 
 
Ее прозрачные сестры
Исчезли уже давно.
Так вся моя радость и горе —
Все ветром унесено.
 
 
И синие звезды исчезли,
Как предрассветная мгла,
Те звезды, чья улыбка
Мне счастьем и горем была.
 
 
И даже любовь исчезла,
Как все былые мечты.
Слеза одинокой печали,
Пора, – исчезни и ты.
 

 
Сквозь тучи холодный месяц
Пробился тусклым серпом.
С церковным кладбищем рядом
Тихий пасторский дом.
 
 
Над Библией мать склонилась,
Сын тупо на свет глядит,
Спать хочется старшей дочке,
Младшая говорит:
 
 
«Ах, боже, как безотрадно
За днями тянутся дни!
Утеха и развлеченье —
Похороны одни».
 
 
Бормочет мать: «Схоронили
Всего четверых с тех пор,
Как умер отец твой – пастор.
Вечно ты мелешь вздор».
 
 
Зевает старшая дочка:
«Довольно терпеть нужду,
Влюблен в меня граф богатый,
Завтра к нему уйду».
 
 
Корежится сын от смеха,
Как будто семью дразня:
«Есть парни, что делают деньги, —
Выучат и меня».
 
 
В лицо костлявому сыну
Бросает Библию мать:
«Разбойником ты, безбожник,
Видно, задумал стать».
 
 
Тут кто-то стукнул в окошко,
Рукой им машет в тоске:
Их мертвый отец там в черном
Пасторском сюртуке.
 

Г. Гейне

Миниатюра Колла

1820-е годы

 
Дождь, ветер – ну что за погода!
И, кажется, снег ко всему.
Сижу и гляжу в окошко,
В сырую осеннюю тьму.
 
 
Дрожит огонек одинокий
И словно плывет над землей.
Старушка, держа фонарик,
Бредет по лужам домой.
 
 
Купила, наверное, в лавке
Яиц и масла, муки
И хочет старшей внучке
На завтра спечь пирожки.
 
 
А внучка, сонно щурясь,
Сидит в качалке одна.
Закрыла нежный румянец
Волос золотая волна.
 

 
Они любили друг друга,
Но встреч избегали всегда.
Они истомились любовью,
Но их разделяла вражда.
 
 
Они разошлись, и во сне лишь
Им видеться было дано.
И сами они не знали,
Что умерли оба давно.
 

 
Пока изливал я вам скорбь и печали,
Вы все, безнадежно зевая, молчали,
Но только я в рифмах заворковал,
Наговорили вы кучу похвал.
 

 
Я черта позвал, он явился в мой дом
И, право же, многим меня изумил.
Он вовсе не глуп, не уродлив, не хром,
Напротив – изящен, любезен и мил.
Мужчина, как говорится, в расцвете,
Поездивший много, бывавший в свете,
Он дипломат, он остер на язык,
Он суть государства и церкви постиг.
Он бледен, но в том виновата наука —
Санскрит, и Гегель, и прочая скука.
«Фуке ^{12} , – он сказал, – мой любимый поэт,
А критику, – тут он закашлялся кстати, —
Я отдал прабабке, дражайшей Гекате ^{13} ,
Мне больше и дела до критики нет».
Он мой юридический дар отметил.
Признался, что сам в юристы метил,
Сказал, что моей благосклонностью он
Весьма дорожит, – и отвесил поклон.
Спросил: не случилось ли встретиться нам
В испанском посольстве в минувшее лето?
И я, приглядевшись к его чертам,
Припомнил, что мы познакомились где-то.
 

 
Не подтрунивай над чертом, —
Годы жизни коротки,
И загробные мученья,
Милый друг, не пустяки.
 
 
А долги плати исправно.
Жизнь не так уж коротка, —
Занимать еще придется
Из чужого кошелька!
 

 
Дитя, мы были дети,
Нам весело было играть,
В курятник забираться,
В содому зарывшись, лежать.
 
 
Кричали петухами.
С дороги слышал народ
«Кукареку» – и думал,
Что вправду петух поет.
 
 
Обоями ящик обили,
Что брошен был на слом,
И в нем поселились вместе,
И вышел роскошный дом.
 
 
Соседкина старая кошка
С визитом бывала у нас.
Мы кланялись, приседали,
Мы льстили ей каждый раз.
 
 
Расспрашивали о здоровье
С заботой, с приятным лицом.
Мы многим старым кошкам
Твердили то же потом.
 
 
А то, усевшись чинно,
Как двое мудрых людей,
Ворчали, что в наше время
Народ был умней и честней;
 
 
Что вера, любовь и верность
Исчезли из жизни давно,
Что кофе дорожает,
А денег достать мудрено.
 
 
Умчались детские игры,
У мчась, не вернутся вновь
Ни деньги, ни верность, ни вера,
Ни время, ни жизнь, ни любовь.
 

 
На сердце гнет, с тоскою смутной
Я вспоминаю старый век;
Казалась жизнь тогда уютной
И жил спокойно человек,
 
 
А в наши дни везде тревога,
Былой покой навеки стерт,
Там, в небесах, не стало бога,
А под землей скончался черт.
 
 
И все так мрачно, так убого,
Повсюду холод, гниль и муть.
Не будь у нас любви немного,
Нам негде было б отдохнуть.
 

 
Как из тучи светит месяц
В темно-синей вышине,
Так одно воспоминанье
Где-то в сердце светит мне.
 
 
Мы на палубе сидели,
Гордо плыл нарядный бот.
Над широким, вольным Рейном
Рдел закатом небосвод.
 
 
Я у ног прекрасной дамы,
Зачарованный, сидел.
На щеках ее румянцем
Яркий луч зари блестел.
 
 
Волны рдели, струны пели,
Вторил арфам звонкий хор.
Шире сердце раскрывалось,
Выше синий влек простор.
 
 
Горы, замки, лес и долы
Мимо плыли, как во сне,
И в глазах ее прекрасных
Это все сияло мне.
 

 
Вчера мне любимая снилась,
Печальна, бледна и худа.
Глаза и щеки запали,
Былой красоты ни следа.
 
 
Она вела ребенка,
Другого несла на руках.
В походке, в лице и в движеньях —
Униженность, горе и страх.
 
 
Я шел за ней через площадь,
Окликнул ее за углом,
И взгляд ее встретил, и тихо
И горько сказал ей: «Пойдем!
 
 
Ты так больна и несчастна,
Пойдем же со мною, в мой дом.
Тебя окружу я заботой,
Своим прокормлю трудом.
 
 
Детей твоих выведу в люди,
Тебя ж до последнего дня
Буду беречь и лелеять, —
Ведь ты как дитя у меня.
 
 
И верь, докучать я не стану,
Любви не буду молить.
А если умрешь, на могилу
Приду я слезы лить».
 

 
Довольно! Пора мне забыть этот вздор!
Пора мне вернуться к рассудку!
Довольно с тобой, как искусный актер,
Я драму разыгрывал в шутку!
 
 
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно.
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства – все было прекрасно.
 
 
Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,
Хоть нет театрального хламу,
Доселе болит еще сердце мое,
Как будто играю я драму!
 
 
И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая, —
О боже! Я, раненный насмерть, играл,
Гладиатора смерть представляя!
 

 
Сердце, сердце, сбрось оковы
И забудь печали гнет.
Все прекрасный май вернет,
Что прогнал декабрь суровый.
 
 
Снова будут увлеченья,
Снова будет мир хорош.
Сердце, все, к чему ты льнешь,
Все люби без исключенья.
 

 
Милый друг мой, ты влюблен,
Новой болью сладко ранен.
Снова сердцем просветлен
И рассудком отуманен.
 
 
Ты еще хранишь секрет,
Но влюблен ты, – это ясно.
Вижу я через жилет,
Как пылает сердце страстно.
 

 
Хотелось, чтоб вместе мы были,
Душа бы покой обрела,
Да все тебя торопили,
Ждали тебя дела.
 
 
Твердил я, что я тебя встретил,
Чтоб нам вовек быть вдвоем,
А ты посмеялась над этим
И сделала книксен при сем.
 
 
Не ведая состраданья,
Мою растравляла ты боль, —
Мы даже на прощанье
Не поцеловались с тобой.
 
 
Ты мнила, что, в петлю толкая,
Погубит меня твой отказ,
Но это со мной, дорогая,
Не в первый случается раз.
 

 
Фрагментарность вселенной мне что-то не нравится,
Придется к ученому немцу отправиться.
Короткий расчет у него с бытием:
К разумному все приведя сочетанию,
Он старым шлафроком и прочим тряпьем
Прорехи заштопает у мироздания.
 

 
У вас вечеринка сегодня,
И дом сияет в огне,
И твой силуэт освещенный,
Я вижу, мелькает в окне.
 
 
Но ты не глядишь и не видишь
Меня в темноте под окном.
Еще труднее заметить,
Как сумрачно в сердце моем.
 
 
А сердце печалью томится,
И кровью сочится опять,
И любит, и рвется на части.
Но это тебе не видать.
 

 
Хотел бы в единое слово
Я слить мою грусть и печаль
И бросить то слово на ветер,
Чтоб ветер унес его вдаль.
 
 
И пусть бы то слово печали
По ветру к тебе донеслось,
И пусть бы всегда и повсюду
Оно тебе в сердце лилось!
 
 
И если б усталые очи
Сомкнулись под грезой ночной,
О, пусть бы то слово печали
Звучало во сне над тобой!
 

 
У тебя есть алмазы и жемчуг,
Все, что люди привыкли искать,
Да еще есть прелестные глазки, —
Милый друг! Чего больше желать?
 
 
Я на эти прелестные глазки
Выслал целую стройную рать
Звучных песен из жаркого сердца, —
Милый друг! Чего больше желать?
 
 
Эти чудные глазки на сердце
Наложили мне страсти печать;
Ими, друг мой, меня ты сгубила…
Милый друг! Чего больше желать?
 

 
Кто впервые в жизни любит,
Пусть несчастен – все ж он бог.
Но уж кто вторично любит
И несчастен, тот дурак.
 
 
Я такой дурак – влюбленный
И, как прежде, нелюбимый.
Солнце, звезды – все смеются.
Я смеюсь – и умираю.
 

 
Приснилось мне, что я господь,
Венец всего творенья,
И в небе ангелы поют
Мои стихотворенья.
 
 
Я объедаюсь день и ночь
Вареньем, пирогами,
Ликеры редкостные пью
И незнаком с долгами.
 
 
Но мне тоскливо без земли,
Как будто я за бортом,
Не будь я милосердный бог,
Я сделался бы чертом.
 
 
«Эй ты, архангел Гавриил,
Посланец быстроногий!
Эвгена, друга моего ^{14} ,
Тащи ко мне в чертоги.
 
 
Его за книгой не ищи, —
Вино милей, чем книги,
У «Фрейлейн Мейер» он сидит
Скорей, чем у Ядвиги ^{15} ».
 
 
Архангел крыльями взмахнул,
Полет к земле направил,
Он друга моего схватил,
Ко мне тотчас доставил.
 
 
«Ну, что ты скажешь про меня?
Вот сделался я богом,
Недаром в юности моей
Я так мечтал о многом.
 
 
Творю я чудо каждый день
В капризе прихотливом.
Сегодня, например, Берлин
Я сделаю счастливым.
 
 
Раскрою камни мостовой
Рукою чудотворной,
И в каждом камне пусть лежит
По устрице отборной.
 
 
С небес польет лимонный сок,
Как будто над бассейном.
Упиться сможете вы все
Из сточных ям рейнвейном.
 
 
Берлинцы – мастера пожрать,
И в счастии непрочном
Бегут судейские чины
К канавам водосточным.
 
 
Поэты все благодарят
За пищу даровую,
А лейтенанты-молодцы,
Знай, лижут мостовую.
 
 
Да, лейтенанты – молодцы,
И даже юнкер знает,
Что каждый день таких чудес
На свете не бывает».
 

 
Из мрака дома выступают,
Подобны виденьям ночным.
Я, в плащ закутавшись, молча
Иду, нетерпеньем томим.
 
 
Гудят часы на башне.
Двенадцать! Уж, верно, давно,
Томясь нетерпеньем счастливым,
Подруга смотрит в окно.
 
 
А месяц, мой провожатый,
Мне светит прямо в лицо,
И весело с ним я прощаюсь,
Взбегая к ней на крыльцо.
 
 
«Спасибо, мой верный товарищ,
За то, что светил мне в пути!
Теперь я тебя отпускаю,
Теперь другим посвети!
 
 
И если где-то влюбленный
Блуждает, судьбу кляня,
Утешь его, как, бывало,
Умел ты утешить меня».
 

 
И если ты станешь моей женой,
Все кумушки лопнут от злости.
То будет не жизнь, а праздник сплошной —
Подарки, театры и гости.
 
 
Ругай меня, бей – на все я готов,
Мы брань прекратим поцелуем.
Но если моих не похвалишь стихов,
Запомни: развод неминуем!