Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Генрих Гейне

 
Во дворце толедском трубы
Зазывают всех у входа,
Собираются на диспут
Толпы пестрые народа.
 
 
То не рыцарская схватка,
Где блестит оружье часто,
Здесь копьем послужит слово
Заостренное схоласта.
 
 
Не сойдутся в этой битве
Молодые паладины,
Здесь противниками будут
Капуцины и раввины.
 
 
Капюшоны и ермолки
Лихо носят забияки,
Вместо рыцарской одежды —
Власяницы, лапсердаки.
 
 
Бог ли это настоящий?
Бог единый, грозный, старый,
Чей на диспуте защитник
Реб Иуда из Наварры?
 
 
Или бог другой – трехликий,
Милосердный, христианский,
Чей защитник брат Иосиф,
Настоятель францисканский?
 
 
Мощной цепью доказательств,
Силой многих аргументов
И цитатами – конечно,
Из бесспорных документов —
 
 
Каждый из героев хочет
Всех врагов обезоружить,
Доведеньем ad absurdum
Сущность бога обнаружить.
 
 
Решено, что тот, который
Будет в споре побежденным,
Тот религию другую
Должен счесть своим законом.
 
 
Иль крещение приемлют
Иудеи в назиданье, —
Иль, напротив, францисканцев
Ожидает обрезанье.
 
 
Каждый вождь пришел со свитой:
С ним одиннадцать – готовых
Разделить судьбу в победе
Иль в лишениях суровых.
 
 
Убежденные в успехе
И в своем священном деле,
Францисканцы для евреев
Приготовили купели,
 
 
Держат дымные кадила
И в воде кропила мочат…
Их враги ножи готовят,
О точильный камень точат.
 
 
Обе стороны на месте;
Переполненная зала
Оживленно суетится
В ожидании сигнала.
 
 
Под навесом золоченым
Короля сверкает ложа.
Там король и королева,
Что на девочку похожа.
 
 
Носик вздернут по-французски,
Все движения невинны,
И лукавы и смеются
Уст волшебные рубины.
 
 
Будь же ты хранима богом,
О цветок благословенный…
Пересажена, бедняжка,
С берегов веселой Сены
 
 
В край суровый этикета,
Где ты сделалась испанкой,
Бланш Бурбон звалась ты дома,
Здесь зовешься доньей Бланкой.
 
 
Короля же имя – Педро…
С прибавлением – Жестокий.
Но сегодня, как на счастье,
Спят в душе его пороки;
 
 
Он любезен и приятен
В эти редкие моменты,
Даже маврам и евреям
Рассыпает комплименты.
 
 
Господам без крайней плоти
Он доверился всецело:
И войска им предоставил,
И финансовое дело.
 
 
Вот вовсю гремят литавры,
Трубы громко возвещают,
Что духовный поединок
Два атлета начинают.
 
 
Францисканец гнев священный
Здесь обрушивает первый —
То звучит трубою голос,
То елеем мажет нервы.
 
 
Именем отца, и сына,
И святого духа – чинно
Заклинает францисканец
«Семя Якова» – раввина, —
 
 
Ибо часто так бывает,
Что, немало бед содеяв,
Черти прячутся охотно
В теле хитрых иудеев.
 
 
Чтоб изгнать такого черта,
Поступает он сурово:
Применяет заклинанья
И науку богослова.
 
 
Про единого в трех ликах
Он рассказывает много, —
Как три светлых ипостаси
Одного являют бога:
 
 
Это тайна, но открыта
Лишь тому она, который
За предел рассудка может
Обращать блаженно взоры.
 
 
Говорит он о рожденье
Вифлеемского дитяти,
Говорит он о Марии
И о девственном зачатье,
 
 
Как потом лежал младенец
В яслях, словно в колыбели,
Как бычок с коровкой тут же
У господних яслей млели;
 
 
Как от Иродовой казни
Иисус бежал в Египет,
Как позднее горький кубок
Крестной смерти был им выпит;
 
 
Как при Понтии Пилате
Подписали осужденье —
Под влияньем фарисеев
И евреев, без сомненья.
 
 
Говорит монах про бога,
Что немедля гроб оставил
И на третий день блаженно
Путь свой на небо направил.
 
 
Но когда настанет время,
Он на землю возвратится, —
И никто, никто из смертных
От суда не уклонится.
 
 
«О, дрожите, иудеи!.. —
Говорит монах. – Поверьте
Нет прощенья вам, кто гнал
Бога к месту крестной смерти.
 
 
Вы убийцы, иудеи,
О народ – жестокий мститель!
Тот, кто вами был замучен,
К нам явился как Спаситель.
 
 
Весь твой род еврейский, – плевел,
И в тебе ютятся бесы.
А твои тела – обитель,
Где свершают черти мессы.
 
 
Так сказал Фома Аквинский ^{150} ,
Он недаром «бык ученья»,
Как зовут его за то, что
Он лампада просвещенья.
 
 
О евреи, вы – гиены,
Кровожадные волчицы,
Разрываете могилу,
Чтобы трупом насладиться.
 
 
О евреи – павианы
И сычи ночного мира,
Вы страшнее носорогов,
Вы – подобие вампира.
 
 
Вы мышей летучих стаи,
Вы вороны и химеры,
Филины и василиски,
Тварь ночная, изуверы.
 
 
Вы гадюки и медянки,
Жабы, крысы, совы, змеи!
И суровый гнев господень
Покарает вас, злодеи!
 
 
Но, быть может, вы решите
Обрести спасенье ныне
И от злобной синагоги
Обратите взор к святыне,
 
 
Где собор любви обильной
И отеческих объятий,
Где святые благовонный
Льют источник благодати;
 
 
Сбросьте ветхого Адама,
Отрешась от злобы старой,
И с сердец сотрите плесень,
Что грозит небесной карой.
 
 
Вы внемлите гласу бога,
Не к себе ль зовет он разве?
На груди Христа забудьте
О своей греховной язве.
 
 
Наш Христос – любви обитель,
Он подобие барашка, —
Чтоб грехи простились наши,
На кресте страдал он тяжко.
 
 
Наш Христос – любви обитель,
Иисусом он зовется,
И его святая кротость
Нам всегда передается.
 
 
Потому мы тоже кротки,
Добродушны и спокойны,
По примеру Иисуса —
Ненавидим даже войны.
 
 
Попадем за то на небо,
Чистых ангелов белее,
Будем там бродить блаженно
И в руках держать лилеи;
 
 
Вместо грубой власяницы
В разноцветные наряды
Из парчи, муслина, шелка
Облачиться будем рады;
 
 
Вместо плеши – будут кудри
Золотые лихо виться,
Девы райские их будут
Заплетать и веселиться;
 
 
Там и винные бокалы
В увеличенном объеме,
А не маленькие рюмки,
Что мы видим в каждом доме.
 
 
Но зато гораздо меньше
Будут там красавиц губки —
Райских женщин, что витают,
Как небесные голубки.
 
 
Будем радостно смеяться,
Будем пить вино, целуя,
Проводить так будем вечность,
Славя бога: «Аллилуйя!»
 
 
Кончил он. И вот монахи,
Все сомнения рассеяв,
Тащат весело купели
Для крещенья иудеев.
 
 
Но, полны водобоязни,
Не хотят евреи кары, —
Для ответной вышел речи
Реб Иуда из Наварры:
 
 
«Чтоб в моей душе бесплодной
Возрастить Христову розу,
Ты свалил, как удобренье,
Кучу брани и навозу.
 
 
Каждый следует методе,
Им изученной где-либо…
Я бранить тебя не буду,
Я скажу тебе спасибо.
 
 
«Триединое ученье» —
Это наше вам наследство:
Мы ведь правило тройное
Изучаем с малолетства.
 
 
Что в едином боге трое,
Только три слились персоны, —
Очень скромно, потому что
Их у древних – легионы.
 
 
Незнаком мне ваш Христос,
Я нигде с ним не был вместе,
Также девственную матерь
Знать не знаю я, по чести.
 
 
Жаль мне, что веков двенадцать
Иисуса треплют имя,
Что случилось с ним несчастье
Некогда в Иерусалиме.
 
 
Но евреи ли казнили —
Доказать трудненько стало,
Ибо corpus’a delicti [11]11
  Вещественное доказательство преступления (лат.).


[Закрыть]
Уж на третий день не стало.
 
 
Что родня он с нашим богом —
Это плод досужих сплетен,
Потому что мне известно:
Наш – решительно бездетен.
 
 
Наш не умер жалкой смертью
Угнетенного ягненка,
Он у нас не филантропик,
Не подобие ребенка.
 
 
Богу нашему неведом
Путь прощенья и смиренья,
Ибо он громовый бог,
Бог суровый отомщенья.
 
 
Громы божеского гнева
Поражают неизменно,
За грехи отцов карают
До десятого колена.
 
 
Бог наш – это бог живущий,
И притом не быстротечно,
А в широких сводах неба
Пребывает он извечно.
 
 
Бог наш – бог здоровый также,
А не миф какой-то шаткий,
Словно тени у Коцита
Или тонкие облатки.
 
 
Бог силен. В руках он держит
Солнце, месяц, неба своды;
Только двинет он бровями —
Троны, гибнут, мрут народы.
 
 
С силой бога не сравнится, —
Как поет Давид, – земное;
Для него – лишь прах ничтожный
Вся земля, не что иное.
 
 
Любит музыку наш бог,
Также пением доволен,
Но, как хрюканье, ему
Звон противен колоколен.
 
 
В море есть Левиафан —
Так зовется рыба бога, —
Каждый день играет с ней
Наш великий бог немного.
 
 
Только в день девятый аба,
День разрушенного храма,
Не играет бог наш с рыбой,
А молчит весь день упрямо.
 
 
Целых сто локтей длина
Этого Левиафана,
Толще дуба плавники,
Хвост его – что кедр Ливана,
 
 
Мясо рыбы деликатно
И нежнее черепахи.
В Судный день к столу попросит
Бог наш всех, кто жил во страхе.
 
 
Обращенные, святые,
Также праведные люди
С удовольствием увидят
Рыбу божию на блюде —
 
 
В белом соусе пикантном,
Также в винном, полном лука,
Приготовленную пряно, —
Ну совсем как с перцем щука.
 
 
В остром соусе, под луком,
Редька светит, как улыбка…
Я ручаюсь, брат Иосиф,
Что тебе по вкусу рыбка…
 
 
А изюмная подливка,
Брат Иосиф, ведь не шутка,
То небесная услада
Для здорового желудка.
 
 
Бог недурно варит, – верь,
Я обманывать не стану;
Откажись от веры предков,
Приобщись к Левиафану».
 
 
Так раввин приятно, сладко
Говорит, смакуя слово,
И евреи, взвыв от счастья,
За ножи схватились снова,
 
 
Чтобы с вражескою плотью
Здесь покончить поскорее:
В небывалом поединке —
Это нужные трофеи.
 
 
Но, держась за веру предков
И за плоть, конечно, тоже,
Не хотят никак монахи
Потерять кусочек кожи.
 
 
За раввином – францисканец
Вновь завел язык трескучий:
Слово каждое – не слово,
А ночной сосуд пахучий.
 
 
Отвечает реб Иуда,
Весь трясясь от оскорбленья,
Но, хотя пылает сердце,
Он хранит еще терпенье.
 
 
Он ссылается на Мишну ^{151} ,
Комментарии, трактаты,
Также он из Таусфес-Ионтоф ^{152}
Позаимствовал цитаты.
 
 
Но что слышит бедный рабби
От монаха-святотатца?!
Тот сказал, что «Таусфес-Ионтоф
Может к черту убираться!».
 
 
«Все вы слышите, о боже!» —
И, не выдержавши тона,
Потеряв терпенье, рабби
Восклицает возмущенно:
 
 
«Таусфес-Ионтоф не годится?
Из себя совсем я выйду!
Отомсти ж ему, господь мой,
Покарай же за обиду!
 
 
Ибо Таусфес-Ионтоф, боже, —
Это ты… И святотатца
Накажи своей рукою,
Чтобы богом оказаться!
 
 
Пусть разверзнется под ним
Бездна, в глуби пламенея,
Как ты, боже, сокрушил
Богохульного Корея ^{153} .
 
 
Грянь своим отборным громом,
Защити ты нашу веру, —
Для Содома и Гоморры
Ты ж нашел смолу и серу!
 
 
Покарай же капуцина, —
Фараона ведь пришиб ты,
Что за нами гнался, мы же
Удирали из Египта.
 
 
Ведь стотысячное войско
За царем шло из Мицраим
В латах, с острыми мечами
В ужасающих ядаим.
 
 
Ты, господь, тогда простер
Длань свою, и войско вскоре
С фараоном утонуло,
Как котята, в Красном море.
 
 
Порази же капуцинов,
Покажи им в назиданье,
Что святого гнева громы —
Не пустое грохотанье.
 
 
И победную хвалу
Воспою тебе сначала.
Буду я, как Мириам ^{154} ,
Танцевать и бить в кимвалы».
 
 
Тут монах вскочил, и льются
Вновь проклятий лютых реки:
«Пусть тебя господь погубит,
Осужденного навеки.
 
 
Ненавижу ваших бесов
От велика и до мала:
Люцифера, Вельзевула,
Астарота, Велиала.
 
 
Не боюсь твоих я духов,
Темной стаи оголтелой, —
Ведь во мне сам Иисус,
Я его отведал тела.
 
 
И вкусней Левиафана
Аромат Христовой крови;
А твою подливку с луком,
Верно, дьявол приготовил.
 
 
Ах, взамен подобных споров
Я б на углях раскаленных
Закоптил бы и поджарил
Всех евреев прокаженных».
 
 
Затянулся этот диспут,
И кипит людская злоба,
И борцы бранятся, воют,
И шипят, и стонут оба.
 
 
Бесконечно длинен диспут,
Целый день идет упрямо;
Очень публика устала,
И ужасно преют дамы.
 
 
Двор томится в нетерпенье,
Кое-кто уже зевает,
И красотку королеву
Муж тихонько вопрошает:
 
 
«О противниках скажите,
Донья Бланка, ваше мненье:
Капуцину иль раввину
Отдаете предпочтенье?»
 
 
Донья Бланка смотрит вяло,
Гладит пальцем лобик нежный,
После краткого раздумья
Отвечает безмятежно:
 
 
«Я не знаю, кто тут прав, —
Пусть другие то решают,
Но раввин и капуцин
Одинаково воняют».
 

По свидетельству египетских жрецов, казна Рампсенита была так богата, что ни один из последующих царей не мог не только превзойти его, но даже сравниться с ним. Желая сохранить в неприкосновенности свои сокровища, выстроил он будто бы каменную кладовую, одна стена которой прилегала к боковому крылу его дворца. Однако зодчий со злым умыслом устроил следующее. Он приспособил один из камней таким образом, что два человека или даже один могли легко вынуть его из стены. Соорудив эту кладовую, царь укрыл в ней свои сокровища. И вот по прошествии некоторого времени позвал к себе зодчий, незадолго перед кончиною, сыновей (коих у него было двое) и поведал им про то, как он позаботился о них, чтобы жить им в изобилии, и про хитрость, которую применил при сооружении царской сокровищницы; и, точно объяснив, как вынимать тот камень, указал он им также нужную для сего меру и в заключение добавил, что если они станут все это исполнять, то царские сокровища будут в их руках. Затем кончилась его жизнь; сыновья же его не замедлили приступить к делу: они пошли ночью к царскому дворцу, в самом деле нашли камень в стене, с легкостью обошлись с ним и унесли с собою много сокровищ. Когда же царь снова открыл кладовую, то изумился, увидав, что сосуды с сокровищами не полны до краев. Однако обвинить в этом он никого не мог, так как печати (на дверях) были целы и кладовая оставалась запертой… Однако когда он, побывав дважды и трижды, увидел, что сокровищ становится все меньше (так как воры не переставали обкрадывать его), он сделал следующее. Он приказал изготовить капканы и поставил их вокруг сосудов с сокровищами. Когда же воры пришли снова и один из них прокрался внутрь и приблизился к сосуду, он тотчас же попал в капкан. Поняв приключившуюся с ним беду, он окликнул брата, объяснил ему случившееся и приказал как можно скорее влезть и отрезать ему голову, дабы и того не вовлечь в погибель, если его увидят и узнают, кто он такой. Тот согласился со сказанным и поступил по совету брата, затем приладил камень снова так, чтобы совпадали швы, и пошел домой, унося с собой голову брата. Когда же наступил день и царь вошел в кладовую, был он весьма поражен видом обезглавленных останков вора, застрявшего в капкане, между тем как кладовая оставалась нетронутой и не было в нее ни входа, ни какой-нибудь лазейки. Говорят, что, попав в такое затруднительное положение, он поступил следующим образом. Он велел повесить труп вора на стене и подле него поставил стражу, приказав ей схватить и привести к нему всякого, кто будет замечен плачущим или стенающим. Когда же труп был таким образом повешен, мать вора очень скорбела об этом. Она поговорила со своим оставшимся в живых сыном и потребовала от него каким бы то ни было способом снять труп брата; и когда он хотел уклониться от этого, она пригрозила, что пойдет к царю и донесет, что это он взял сокровища. Когда же мать проявила такую суровость к оставшемуся в живых сыну и все его увещания не привели ни к чему, говорят, он употребил следующую хитрость. Он снарядил несколько ослов, навьючил на них мехи с вином и затем погнал ослов впереди себя; и когда он поравнялся со стражей, сторожившей повешенный труп, он дернул развязанные концы трех или четырех мехов. Когда вино потекло, он стал с громким криком бить себя по голове, как бы не зная, к которому из ослов раньше броситься. Сторожа, однако, увидав вытекавшее в изобилии вино, сбежались с сосудами на дорогу и собрали вытекавшее вино в качестве законной своей добычи, – чем он притворился немало рассерженным и ругал всех их. Но когда стража стала утешать его, он притворился, будто мало-помалу смягчается и гнев его проходит; наконец, он согнал ослов с дороги и стал поправлять на них сбрую. Когда же теперь, слово за слово, они разговорились и стали смешить его шутками, он отдал им еще один мех в придачу, и тогда они решили улечься тут же на месте пить, пожелали также его присутствия и приказали ему остаться, чтобы выпить здесь вместе с ними, на что он согласился и остался там. В конце концов, так как стража ласково обращалась с ним во время попойки, он отдал ей в придачу еще второй мех… Тогда вследствие основательного возлиянья сторожа перепились сверх всякой меры и, обессиленные сном, растянулись на том самом месте, где пили. Так как была уже глухая ночь, он снял труп брата и обстриг еще в знак поругания всем сторожам правые половины бород; положил затем труп на ослов и погнал их домой, исполнив таким образом то, что заповедала ему мать.

Царь же, когда ему донесли, что труп вора украден, будто бы очень разгневался; и так как он во что бы то ни стало Хотел открыть виновника этих проделок, то употребил, чему я не верю, следующее средство. Родную дочь он поместил в балагане, как если бы она продавала себя, и приказал ей допускать к себе всякого без различия; однако, прежде чем сойтись, она должна была заставлять каждого рассказать ей самую хитрую и самую бессовестную проделку, какую он совершил в своей жизни, и если бы при этом кто-нибудь рассказал ей историю о воре, того должна была она схватить и не выпускать. Девушка действительно поступила так, как ей приказал отец, но вор дознался, к чему все это устроено, решил еще раз превзойти царя хитростью и будто сделал следующее. Он отрезал от свежего трупа руку по плечо и взял ее под плащом с собою. Таким образом пошел он к царевой дочери, и, когда она его, так же как и других, спросила, он рассказал ей, как самую бессовестную свою проделку, что он отрезал голову родному брату, попавшемуся в царской сокровищнице в капкан, и, как самую хитрую, что он напоил стражу допьяна и снял повешенный труп брата. При этих словах она хотела его схватить, но вор протянул ей в темноте мертвую руку, которую она схватила и удержала, убежденная, что держит его собственную руку; между тем он отпустил эту последнюю и поспешно скрылся в дверь. Когда же об этом донесли царю, он совсем изумился изворотливости и смелости того человека. Но в конце концов он будто бы велел объявить до всем городам, что дарует безнаказанность этому человеку и обещает ему всяческие блага, если тот откроет себя и предстанет перед ним.

Вор этому доверился и предстал пред ним; и Рампсенит чрезвычайно восхищался им, даже отдал ему в жены ту дочь, как умнейшему из людей, поскольку египтян он считал мудрейшим из народов, а этого человека мудрейшим из египтян.

(Геродот, История, книга II, глава 121)

Погребение короля Гарольда

Два саксонских монаха, Асгот и Айльрик, посланные настоятелем Вальдгема, просили разрешения перенести останки своего благодетеля к себе в церковь, что им и разрешили. Они ходили между грудами тел, лишенных оружия, и не находили того, кого искали: так был он обезображен ранами. В печали, отчаявшись в счастливом исходе своих поисков, обратились они к одной женщине, которую Гарольд, прежде чем стать королем, содержал в качестве любовницы, и попросили ее присоединиться к ним. Ее звали Эдит, и она носила прозвище Красавицы с лебединой шеей. Она согласилась пойти вместе с обоими монахами, и оказалось, что ей легче, чем им, найти тело того, кого она любила.

(О. Тьерри, История завоевания Англии норманнами)

Воспоминание

И маленький Вильгельм лежит там, и в этом виноват я. Мы вместе учились в монастыре францисканцев и вместе играли на той его стороне, где между каменных стен протекает Дюссель. Я сказал: «Вильгельм, вытащи котенка, видишь, он свалился в реку». Вильгельм резво взбежал на доску, перекинутую с одного берега на другой, схватил котенка, но сам при этом упал в воду; а когда его извлекли оттуда, он был мокр и мертв. Котенок жил еще долгое время.

(«Путевые картины» Генриха Гейне, часть вторая, гл. VI)

Иегуда бен Галеви

Песнь, пропетая левитом Иегудой, украшает главу общины, точно драгоценнейшая диадема, точно жемчужная цепь обвивает ее шею. Он – столп и утверждение храма песнопения, – пребывающий в чертогах науки, могучий, мечущий песнь, как копье… повергнувший исполинов песни, их победитель и господин. Его песни лишают мудрых мужества песнопения – перед ними почти иссякают сила и пламень Ассафа и Иедутана, и пение карахитов кажется слишком долгим. Он ворвался в житницы песнопения, и разграбил запасы их, и унес с собою прекраснейшие из орудий, он вышел наружу и затворил врата, чтобы никто после него не вступил в них. И тем, кто следует за ним по стопам его, чтобы перенять искусство его пения, – им не настичь даже пыли его победной колесницы. Все певцы несут на устах его слово и лобызают землю, по которой он ступал. Ибо в творениях художественной речи язык его проявляет силу и мощь. Своими молитвами он увлекает сердца, покоряя их, в своих любимых песнях он нежен, как роса, и воспламеняет, как пылающие угли, и в своих жалобах струится облаком слез, в посланиях и сочинениях, которые он слагает, заключена вся поэзия.

(«Рабби Соломон Аль-Харизи о рабби Иегуде Галеви»)

На Рейне

Акватинта Г.-И. Шютца

Начало XIX века

СТИХОТВОРЕНИЯ 1853–1854 ГОДОВ

 
Друзьями, которых я пылко любил,
Бесстыдно обманут и предан я был.
Мне грустно. А солнце, смеясь и сверкая,
Приветствует буйство веселого мая.
 
 
Все празднично. Птицы поют в вышине.
Цветы и девушки рады весне,
И светится счастье в улыбке их ясной.
Но как ты мерзок, мир прекрасный!
 
 
Я в Орк ^{155} готов бежать подчас.
Он гнусным контрастом не режет нам глаз,
И легче тянуть постылые годы
В ночи, где плачут стигийские воды.
 
 
Лай Цербера ^{156} сторожевой,
Хрип стимфалид ^{157} и фурий вой
И Леты призрачная гладь —
Все раздражающе под стать
 
 
Недугам и тоске сердечной.
В проклятом царстве скорби вечной,
Подвластном хмурому Плутону,
Все как-то созвучно страданью и стону.
 
 
А здесь, наверху, мне горьки до слез
Сиянье солнца и запах роз,
Дразнящие сердце надеждой напрасной.
О, как ты мерзок, мир прекрасный!
 

 
Кошка была стара и зла,
Она сапожницею слыла;
И правда, стоял лоток у окошка,
С него торговала туфлями кошка,
А туфельки, как напоказ,
И под сафьян, и под атлас,
Под бархат и с золотою каймой,
С цветами, с бантами, с бахромой.
Но издали на лотке видна
Пурпурно-красная пара одна;
Она и цветом и видом своим
Девчонкам нравилась молодым.
 
 
Благородная белая мышка одна
Проходила однажды мимо окна;
Прошла, обернулась, опять подошла,
Посмотрела еще раз поверх стекла —
И вдруг сказала, робея немножко:
«Сударыня киска, сударыня кошка,
Красные туфли я очень люблю,
Если недорого, я куплю».
 
 
«Барышня, – кошка ответила ей, —
Будьте любезны зайти скорей,
Почтите стены скромного дома
Своим посещением, я знакома
Со всеми по своему занятью —
Даже с графинями, с высшей знатью.
Туфельки я уступлю вам, поверьте, —
Только подходят ли вам, примерьте, —
Ах, право, один уж ваш визит…»
 
 
Так хитрая кошка лебезит.
Неопытна белая мышь была,
В притон убийцы она вошла,
И села белая мышь на скамью
И ножку вытянула свою —
Узнать, подходят ли туфли под меру, —
Являя собою невинность и веру.
Но в это время, грозы внезапней,
Кошка ее возьми да цапни
И откусила ей голову ловко
И говорит ей: «Эх ты, головка!
Вот ты и умерла теперь.
Но эти красные туфли, поверь,
Поставлю я на твоем гробу,
И когда затрубит архангел в трубу,
В день воскресения, белая мышь,
Ты из могилы выползи лишь,
Как все другие в этот день, —
И сразу красные туфли надень».
 

Мораль

 
Белые мышки – мой совет:
Пусть не прельщает вас суетный свет,
И лучше пускай будут босы ножки,
Чем спрашивать красные туфли у кошки.