Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Генрих Гейне

 
На земле – война… А в тучах
Три валькирии летучих
День и ночь поют над ней,
Взмылив облачных коней.
 
 
Власти – спорят, люди – страждут,
Короли господства жаждут.
Власть – превысшее из благ.
Добродетель – в звоне шпаг.
 
 
Гей, несчастные, поверьте:
Не спасет броня от смерти;
Пал герой, глаза смежив,
Лучший – мертв, а худший – жив.
 
 
Флаги. Арки. Стол накрытый.
Завтра явится со свитой
Тот, кто лучших одолел
И на всех ярмо надел.
 
 
Вот въезжает триумфатор.
Бургомистр или сенатор
Подлецу своей рукой
Ключ подносит городской.
 
 
Гей! Венки, гирлянды, лавры!
Пушки бьют, гремят литавры,
Колокольный звон с утра.
Чернь беснуется: «Ура!»
 
 
Дамы нежные с балкона
Сыплют розы восхищенно.
И, уже высокочтим,
Новый князь кивает им.
 

^{67}

 
Аббат Вальдгэма тяжело
Вздохнул, смущенный вестью,
Что саксов вождь – король Гарольд —
При Гастингсе пал с честью.
 
 
И двух монахов послал аббат, —
Их Асгот и Айльрик звали, —
Чтоб тотчас на Гастингс шли они
И прах короля отыскали.
 
 
Монахи пустились печально в путь,
Печально домой воротились:
«Отец преподобный, постыла нам жизнь —
Со счастием мы простились.
 
 
Из саксов лучший пал в бою,
И Банкерт смеется, негодный;
Отребье норманнское делит страну,
В раба обратился свободный.
 
 
И стали лордами у нас
Норманны – вшивые воры.
Я видел, портной из Байе гарцевал,
Надев злаченые шпоры.
 
 
О, горе нам и тем святым,
Что в небе наша опора!
Пускай трепещут и они,
И им не уйти от позора.
 
 
Теперь открылось нам, зачем
В ночи комета большая
По небу мчалась на красной метле,
Кровавым светом сияя.
 
 
То, что пророчила звезда,
В сражении мы узнали.
Где ты велел, там были мы
И прах короля искали.
 
 
И долго там бродили мы,
Жестоким горем томимы,
И все надежды оставили нас,
И короля не нашли мы».
 
 
Асгот и Айльрик окончили речь.
Аббат сжал руки, рыдая,
Потом задумался глубоко
И молвил им, вздыхая:
 
 
«У Гринфильда скалу Певцов
Лес окружил, синея;
Там в ветхой хижине живет
Эдит Лебяжья Шея.
 
 
Лебяжьей Шеей звалась она
За то, что клонила шею
Всегда, как лебедь; король Гарольд
За то пленился ею.
 
 
Ее он любил, лелеял, ласкал,
Потом забыл, покинул.
И время шло; шестнадцатый год
Теперь тому уже минул.
 
 
Отправьтесь, братья, к женщине той,
Пускай идет она с вами
Назад, на Гастингс, – женский взор
Найдет короля меж телами.
 
 
Затем в обратный пускайтесь путь.
Мы прах в аббатстве скроем, —
За душу Гарольда помолимся все
И с честью тело зароем».
 
 
И в полночь хижина в лесу
Предстала пред их глазами.
«Эдит Лебяжья Шея, встань
И тотчас следуй за нами.
 
 
Норманнский герцог победил,
Рабами стали бритты,
На поле гастингском лежит
Король Гарольд убитый.
 
 
Ступай на Гастингс, найди его, —
Исполни наше дело, —
Его в аббатство мы снесем,
Аббат похоронит тело».
 
 
И молча поднялась Эдит,
И молча пошла за ними.
Неистовый ветер ночной играл
Ее волосами седыми.
 
 
Сквозь чащу леса, по мху болот
Ступала ногами босыми.
И Гастингса меловой утес
Наутро встал перед ними.
 
 
Растаял в утренних лучах
Покров тумана белый,
И с мерзким карканьем воронье
Над бранным полем взлетело.
 
 
Там, на поле, тела бойцов
Кровавую землю стлали,
А рядом с ними, в крови и пыли,
Убитые кони лежали.
 
 
Эдит Лебяжья Шея в кровь
Ступала босою ногою,
И взгляды пристальных глаз ее
Летели острой стрелою.
 
 
И долго бродила среди бойцов
Эдит Лебяжья Шея,
И, отгоняя воронье,
Монахи брели за нею.
 
 
Так целый день бродили они,
И вечер приближался,
Как вдруг в вечерней тишине
Ужасный крик раздался.
 
 
Эдит Лебяжья Шея нашла
Того, кого искала.
Склонясь, без слов и без слез она
К лицу его припала.
 
 
Она целовала бледный лоб,
Уста с запекшейся кровью,
К раскрытым ранам на груди
Склонялася с любовью.
 
 
К трем милым рубцам на плече его
Она прикоснулась губами, —
Любовной памятью были они,
Прошедшей страсти следами.
 
 
Монахи носилки сплели из ветвей,
Тихонько шепча молитвы,
И прочь понесли своего короля
С ужасного поля битвы.
 
 
Они к Вальдгэму его несли.
Спускалась ночь, чернея.
И шла за гробом своей любви
Эдит Лебяжья Шея.
 
 
Молитвы о мертвых пела она,
И жутко разносились
Зловещие звуки в глухой ночи;
Монахи тихо молились.
 

^{68}

 
В хижине угольщика король
Сидит один, озабочен.
Сидит он, качает дитя, и поет,
И слушает шорохи ночи.
 
 
Баюшки-бай, в соломе шуршит,
Блеет овца в сарае.
Я вижу знак у тебя на лбу,
И смех твой меня пугает.
 
 
Баюшки-бай, а кошки нет.
На лбу твоем знак зловещий.
Как вырастешь ты, возьмешь топор, —
Дубы в лесу затрепещут.
 
 
Был прежде угольщик благочестив, —
Теперь все стало иначе:
Не верят и в бога дети его,
А в короля тем паче.
 
 
Кошки нет – раздолье мышам.
Жить осталось немного,
Баюшки-бай, обоим нам:
И мне, королю, и богу.
 
 
Мой дух слабеет с каждым днем,
Гнетет меня дума злая.
Баюшки-бай, моим палачом
Ты будешь, я это знаю.
 
 
Твоя колыбельная – мне Упокой.
Кудри седые срезав,
У меня на затылке, – баюшки-бай,
Слышу, звенит железо.
 
 
Баюшки-бай, а кошки нет.
Царство добудешь, крошка,
И голову мне снесешь долой.
Угомонилась кошка.
 
 
Что-то заблеяли овцы опять.
Шорох в соломе все ближе.
Кошки нет, мышам благодать.
Спи, мой палачик, спи же.
 

^{69}

 
Как весело окна дворца Тюильри
Играют с солнечным светом!
Но призраки ночи и в утренний час
Скользят по дворцовым паркетам.
 
 
В разубранном павильоне de Flor’
Мария-Антуанетта
Торжественно совершает обряд
Утреннего туалета.
 
 
Придворные дамы стоят вокруг,
Смущенья не обнаружив.
На них – брильянты и жемчуга
Среди атласа и кружев.
 
 
Их талии узки, фижмы пышны,
А в ножках – кокетства сколько!
Шуршат волнующие шелка.
Голов не хватает только!
 
 
Да, все – без голов!.. Королева сама,
При всем своем царственном лоске,
Стоит перед зеркалом без головы
И, стало быть, без прически.
 
 
Она, что носила с башню шиньон,
И титул которой так громок,
Самой Марии-Терезии дочь,
Германских монархов потомок, —
 
 
Теперь без завивки, без головы
Должна – нет участи хуже! —
Стоять среди фрейлин незавитых
И безголовых к тому же!
 
 
Вот – революции горький плод!
Фатальнейшая доктрина!
Во всем виноваты Жан-Жак Руссо,
Вольтер и гильотина!
 
 
Но удивительно, странная вещь:
Бедняжки – даю вам слово! —
Не видят, как они мертвы
И до чего безголовы.
 
 
Все та же отжившая дребедень!
Здесь всё, как во время оно:
Смотрите, как смешны и страшны
Безглавые их поклоны.
 
 
Несет с приседаньями дама d’atour
Сорочку монаршей особе.
Вторая дама сорочку берет,
И приседают обе.
 
 
И третья с четвертой, и эта, и та
Знай приседают без лени
И госпоже надевают чулки,
Падая на колени.
 
 
Присела пятая – подает
Ей пояс. А шестая
С нижнею юбкой подходит к ней,
Кланяясь и приседая.
 
 
С веером гофмейстерина стоит,
Командуя всем парадом,
И, за отсутствием головы,
Она улыбается задом.
 
 
Порой любопытное солнце в окно
Посмотрит на все это чудо,
Но, старые призраки увидав,
Спешит убраться отсюда!
 

I

 
Бог любви забыл о гневе,
Кровь кипит, гремят фанфары:
Слава, слава королеве!
Слава ветреной Помарэ!
 
 
Не из края Отохайти, —
Та во власти миссионера, —
Нет, прелестницы-дикарки
Не коснулась вовсе вера.
 
 
К верноподданным выходит
Раз в четыре дня, и только!
И в саду Мабиль танцует
Пред толпой канкан и польку.
 
 
Рассыпает величаво
Милость вправо, благость влево,
От бедра до икры, право,
В каждом жесте – королева!
 
 
Бог любви забыл о гневе,
И в груди гремят фанфары:
Слава, слава королеве!
Слава ветреной Помарэ!
 

II

 
Танцует. Боже, как стройна!
Как изгибается она!
О, легкий взлет, секунда дрожи!
Как будто рвется вон из кожи.
 
 
Танцует. Ножку вскинув вдруг,
То вертится, за кругом круг,
То вдруг замрет, взмахнув рукою…
О боже, сжалься надо мною!
 
 
Танцует. Смолкло все кругом…
Так перед Иродом-царем
Плясала дочь Иродиады,
На гибель обрекая взглядом.
 
 
Танцует… Женщина-змея!
Скажи, что должен сделать я?
Молчишь? Эй, слуги! Где Креститель?
Скорее голову рубите!
 

III

 
А давно ли черствый хлеб
Ела, волею судеб?
Нынче, позабыв задворки,
Едет гордо на четверке.
Под баюканье колес
Мнет в подушках шелк волос,
Над толпой в окно смеется,
Что толпа пешком плетется.
 
 
Как увижу это я,
Заболит душа моя —
Ах, вот эта колесница
Отвезет тебя в больницу,
Где по божьему суду
Смерть прервет твою беду,
Где анатом с грязной дланью,
Безобразный, с жаждой знанья,
Тело сладостное вмиг
Искромсает, как мясник.
Эти кони также скоро
Станут жертвой живодера.
 

IV

 
Смерть с тобой поторопилась
И на этот раз права, —
Слава богу, все свершилось,
Слава богу – ты мертва!
 
 
В той мансарде, где уныло
Мать влачила дни свои,
Вся в слезах она закрыла
Очи синие твои.
 
 
Саван сшила, сбереженья
За могилу отдала,
Но, по правде, погребенье
Пышным сделать не смогла.
 
 
Тяжкий колокол не плакал,
Не читал молитвы поп,
Только пес да парикмахер
Провожали бедный гроб.
 
 
«Я причесывал бедняжку! —
Парикмахер говорит, —
Помню, все в одной рубашке
Перед зеркальцем сидит…»
 
 
Ну а пес умчался вскоре
От печальных похорон.
Говорят, забыв про горе,
Он живет у Роз-Помпон.
 
 
Роз-Помпон из Провансаля!
Пусть судьба отплатит ей…
Сколько сплетен мы узнали
От соперницы твоей!
 
 
Королева шутки праздной,
Спас господь твои права,
Ты лежишь в короне грязной,
Божьей милостью мертва.
 
 
Ты узнала благость бога,
Поднял он тебя во мгле —
Не за то ли, что так много
Ты любила на земле!
 

^{70}

I

 
Стоит на вершине горы монастырь.
Под кручей Рейн струится.
К решетке прильнув, на зеркальную ширь
Глядит молодая черница.
 
 
И видит: по Рейну кораблик бежит
Невиданной оснастки,
Цветами и парчой увит,
Наряден, точно в сказке.
 
 
Плывет светлокудрый щеголь на нем,
Как изваянье стоя,
В плаще пурпурно-золотом
Античного покроя.
 
 
У ног красавца – девять жен, ^{71}
Как статуи, прекрасны,
И гибкий стан их облачен
Туникою атласной.
 
 
Поет златокудрый, искусной рукой
На звонкой лире играя.
И внемлет, охвачена жгучей тоской,
Черница молодая.
 
 
Крестясь, отвернется и смотрит вновь,
Ломает в страхе руки…
Бессилен крест прогнать любовь,
Спасти от сладкой муки!
 

II

 
«Я – Аполлон, бог музыки,
Прославленный повсюду.
Был на Парнасе ^{72} в Греции
Мой храм, подобный чуду.
 
 
На Монпарнасе, в Греции,
Под кипарисной сенью,
Внимал я струй Касталии ^{73}
Таинственному пенью.
 
 
Ко мне сходились дочери,
Смеялись, танцевали
Иль вокализ, ля-ля-ри-ри,
Веселый распевали.
 
 
В ответ им рог: тра-ра, тра-ра —
Гремел, леса пугая, —
То Артемида ^{74} дичь гнала,
Сестрица дорогая.
 
 
И стоило кастальских вод
Губами мне коснуться —
Мгновенно сердце запоет,
И строфы сами льются.
 
 
Я пел – и вторила, звеня,
Мне лира золотая.
Сквозь лавры Дафна ^{75} на меня
Глядела, замирая.
 
 
Я пел, и амброзийное
Лилось благоуханье,
Вселенную единое
Наполнило сиянье.
 
 
Я прогнан был из Греции,
Скитаюсь на чужбине,
Но в Греции, но в Греции
Душа моя доныне».
 

III

 
В одеяние бегинок ^{76} ,
В плащ тяжелый с капюшоном
Из грубейшей черной саржи,
Облеклась черница тайно.
 
 
И стремительно шагает
Рейнским берегом, дорогой
На Голландию, и встречных
Вопрошает поминутно:
 
 
«Не видали Аполлона?
Плыл он вниз, одетый в пурпур,
Пел, бряцал на звонкой лире, —
Он кумир, он идол мой!»
 
 
Не хотят ответить люди:
Этот молча отвернется,
Тот, смеясь, глаза таращит,
А иной вздохнет: «Бедняжка!»
 
 
Но навстречу ковыляет
Грязный, ветхий старикашка
И, руками рассуждая,
Что-то сам себе бормочет.
 
 
За спиной его котомка,
Он в шапчонке треугольной
И, хитро прищуря глазки,
Стал и слушает монашку.
 
 
«Не видали Аполлона?
Плыл он вниз, одетый в пурпур,
Пел, бряцал на лире звонкой, —
Он кумир, он идол мой!»
 
 
Ухмыляясь и кивая
Сокрушенно головою,
Старичок перебирает
Рыжеватую бородку.
 
 
«Как я мог его не видеть!
Сорок раз видал в немецкой
Синагоге в Амстердаме.
Был он кантором и звался
 
 
Ребе Файбиш, – по-немецки
Файбиш значит Аполлон.
Но, ей-богу, он не идол!
Красный плащ? Конечно, знаю.
 
 
Красный плащ! Хороший бархат —
По восьми флоринов локоть;
Счет пока не погашен.
И отца его отлично
 
 
Знал я: это Мозес Итчер,
Обрезатель крайней плоти.
У евреев португальских
Резал он и соверены.
 
 
Мать его, – она кузина
Зятю моему, – на грахте ^{77}
Квашеной капустой, луком
И тряпьем она торгует.
 
 
Нет им радостей от сына!
Мастер он играть на лире,
Но зато он трижды мастер
Надувать в тарок и ломбер.
 
 
И притом он вольнодумец!
Ел свинину; был уволен
С должности и ныне возит
Труппу крашеных актеров
 
 
Представляет в балаганах
Пикельгеринга ^{78} и даже
Олоферна ^{79} , но известность
Заслужил царем Давидом.
 
 
Он псалмы царя Давида
Пел на древнем диалекте,
Как певал их сам Давид,
Как певали наши деды.
 
 
Он в притонах Амстердама
Девять шлюх набрал смазливых
И, как девять муз, их возит,
Нарядившись Аполлоном.
 
 
Есть у них одна толстуха,
Мастерица ржать и хрюкать, —
Носит лавры и за это
Прозвана зеленой хрюшкой».
 

 
В ночном горшке, как жених расфранченный,
Он вниз по Рейну держал свой путь.
И в Роттердаме красотке смущенной
Сказал он: «Моею женою будь!
 
 
Войду с тобой, моей подружкой,
В свой замок, в брачный наш альков.
Там убраны стены свежей стружкой
И мелкой сечкой выложен кров.
 
 
На бонбоньерку жилище похоже,
Царицей ты заживешь у меня!
Скорлупка ореха – наше ложе,
А паутина – простыня.
 
 
Муравьиные яйца в масле коровьем
С червячковым гарниром мы будем есть;
А потом моя матушка – дай бог ей здоровья —
Мне пышек оставит штучек шесть.
 
 
Есть сальце, шкварок пара горсток,
Головка репы в огороде моем,
Есть и вина непочатый наперсток…
Мы будем счастливы вдвоем!»
 
 
Вот вышло сватанье на диво!
Невеста ахала: «Не быть бы греху!»
Смертельно было ей тоскливо…
И все же – прыг в горшок к жениху.
 

* * *

 
Крещеные это люди, мыши ль
Мои герои? – сказать не берусь.
Я в Беверланде об этом услышал
Лет тридцать назад, коль не ошибусь.
 

 
Скрипки, цистры, бубнов лязги!
Дщери Иаковлевы в пляске
Вкруг златого истукана,
Вкруг тельца ликуют. Срам!
Трам-трам-трам!..
Клики, хохот, звон тимпана.
 
 
И хитоны, как блудницы,
Подоткнув до поясницы,
С быстротою урагана
Пляшут девы – нет конца —
Вкруг тельца…
Клики, хохот, звон тимпана.
 
 
Аарон, сам жрец верховный,
Пляской увлечен греховной:
Несмотря на важность сана,
В ризах даже, – в пляс пошел,
Как козел…
Клики, хохот, звон тимпана.
 

 
Угасает мирно царь,
Ибо знает: впредь, как встарь,
Самовластье на престоле
Будет чернь держать в неволе.
 
 
Раб, как лошадь или бык,
К вечной упряжи привык,
И сломает шею мигом
Не смирившийся под игом.
 
 
Соломону царь Давид,
Умирая, говорит:
«Кстати, вспомни, для начала,
Иоава, генерала.
 
 
Этот храбрый генерал
Много лет мне докучал,
Но ни разу злого гада
Не пощупал я, как надо.
 
 
Ты, мой милый сын, умен,
Веришь в бога и силен,
И твое святое право
Уничтожить Иоава».
 

^{80}

 
Сквозь глушь лесную во весь опор
Неистовый всадник несется.
Он трубит в рог, сверкает взор,
Поет он и смеется.
 
 
Он в медную броню одет,
Но дух его крепче меди.
То Ричард Львиное Сердце – цвет
Христова рыцарства – едет!
 
 
Зелеными языками ему
Деревья кричат: «Поздравляем!
В австрийскую ты заточен был тюрьму,
Но вырвался. Счастья желаем!»
 
 
Король свежим воздухом упоен,
Несется сквозь долы и горы,
Но вспомнит австрийскую крепость он —
И в лошадь вонзает шпоры.
 

^{81}

 
Каждый день в саду гуляла
Дочь прекрасная султана,
В час вечерний, в той аллее,
Где фонтан, белея, плещет.
 
 
Каждый день невольник юный
Ждал принцессу в той аллее,
Где фонтан, белея, плещет, —
Ждал и с каждым днем бледнел он.
 
 
Подойдя к нему однажды,
Госпожа спросила быстро:
«Отвечай мне, как зовешься,
Кто ты и откуда родом?»
 
 
И ответил раб: «Зовусь я
Мохаммед. Моя отчизна —
Йемен. Я из рода Азров —
Тех, кто гибнет, если любит».
 

 
Монастырских окон ряд —
Что ни полночь – освещенье
Заливает: с крестным ходом
Выступают привиденья.
 
 
В мрачном шествии бредут
Тени юных урсулинок,
Нахлобучив капюшоны
Иноческих пелеринок.
 
 
Свечи в их руках дрожат,
И зловеще их мерцанье.
Эхо жутко повторяет
Всхлипыванья и стенанья.
 
 
В церковь крестный ход вошел,
Тени поднялись на хоры,
Со скамей дубовых к небу
Устремили скорбно взоры.
 
 
Свят напев литийно-чинный,
Но в словах – безумство блуда:
Души бедные! Стучатся
В двери райские отсюда!
 
 
«Все – невесты мы Христа,
Но, к земной прильнув отраве,
Кесарю мы отдавали
То, чем бог владеть был вправе.
 
 
Обольстительны усы
Да мундиры на корнетах,
Но соблазну много больше
В кесаревых эполетах!
 
 
Мы наставили рога
На чело в венце из терна,
Мы обманывали бога
Так безбожно, так позорно!
 
 
И восплакал Иисус
О греховном человеке,
И сказал он, благ и кроток:
«Будьте прокляты навеки!..»
 
 
Ночь нас гонит из могил,
И, рыдая о потере,
Покаянье мы приносим…
Miserere! Miserere!
 
 
Хорошо в гробу, но гроб
Не сравним ни в коей мере
С милым царствием небесным…
Miserere! Miserere!
 
 
О сладчайший Иисус!
Смилуйся, открой нам двери
В теплое, святое небо!
Miserere! Miserere!»
 
 
Так монахини поют.
У органа – мертвый кистер;
Как помешанный, штурмует
За регистром он регистр.
 

 
Графиня Ютта в легком челне
Ночью по Рейну плывет при луне;
Служанка гребет, госпожа говорит:
«Ты видишь семь трупов? Страшен их вид!
Семь трупов за нами
Плывут над волнами…
Плывут мертвецы так печально!
 
 
То рыцари были в расцвете лет,
И каждый принес любовный обет,
Склонясь мне на грудь. Чтоб клятву скрепить,
Велела я всех семерых утопить.
И в Рейне суровом,
Под ночи покровом
Плывут мертвецы так печально!»
 
 
Графиня смеется, служанка гребет.
Злой хохот несется над лоном вод.
По пояс все трупы встают над водой,
Как будто клянутся ей клятвой святой
И смотрят с укором
Стеклянным взором…
Плывут мертвецы так печально!
 

Северное море. Восход луны

Картина К. Фридриха

1823 г.

^{82}

 
От испанцев в Альпухару
Мавританский князь уходит.
Юный вождь, он, грустный, бледный,
Возглавляет отступленье.
 
 
С ним – на рослых иноходцах,
На носилках золоченых
Весь гарем его. На мулах —
Чернокожие рабыни;
 
 
В свите – сотня слуг надежных
На конях арабской крови.
Статны кони, но от горя
Хмуро всадники поникли.
 
 
Ни цимбал, ни барабанов,
Ни хвалебных песнопений,
Лишь бубенчики на мулах
В тишине надрывно плачут.
 
 
С вышины, откуда видно
Всю равнину вкруг Дуэро,
Где в последний раз мелькают
За горой зубцы Гренады,
 
 
Там, с коня на землю спрыгнув,
Князь глядит на дальний город,
Что в лучах зари вечерней
Блещет золотом багряным.
 
 
Но, Аллах, – о, стыд великий! —
Где священный полумесяц?
Над Альхамброй ^{83} оскверненной
Реют крест и флаг испанский.
 
 
Видит князь позор ислама
И вздыхает сокрушенно,
И потоком бурным слезы
По его щекам струятся.
 
 
Но княгиня-мать на сына
Мрачно смотрит с иноходца
И бранит его и в сердце
Больно жалит горьким словом.
 
 
«Полно, Боабдил эль-Чико,
Словно женщина ты плачешь
Оттого, что в бранном деле
Вел себя не как мужчина».
 
 
Был тот злой укор услышан
Первой из наложниц князя,
И она, с носилок спрыгнув,
Кинулась ему на шею.
 
 
«Полно, Боабдил эль-Чико,
Мой любимый повелитель!
Верь, юдоль твоих страданий
Расцветет зеленым лавром.
 
 
О, не только триумфатор,
Вождь, увенчанный победой,
Баловень слепой богини,
Но и кровный сын злосчастья,
 
 
Смелый воин, побежденный
Лишь судьбой несправедливой,
Будет в памяти потомков,
Как герой, вовеки славен».
 
 
И «Последним вздохом мавра»
Называется доныне
Та гора, с которой видел
Он в последний раз Гренаду.
 
 
А слова его подруги
Время вскоре подтвердило:
Юный князь прославлен в песне,
И не смолкнет песня славы
 
 
До тех пор, покуда струны
Не порвутся до последней
На последней из гитар,
Что звенят в Андалусии.
 

^{84}

 
В замке Блэ ковер настенный
Вышит пестрыми шелками.
Так графиня Триполи
Шила умными руками.
 
 
И в шитье вложила душу
И слезой любви и горя
Орошала ту картину,
Где представлено и море,
 
 
И корабль, и как Рюделя
Мелисанда увидала,
Как любви своей прообраз
В умиравшем угадала.
 
 
Ах, Рюдель и сам впервые
В те последние мгновенья
Увидал ее, чью прелесть
Пел, исполнен вдохновенья.
 
 
Наклонясь к нему, графиня
И зовет, и ждет ответа,
Обняла его, целует
Губы бледные поэта.
 
 
Тщетно! Поцелуй свиданья
Поцелуем был разлуки.
Чаша радости великой
Стала чашей смертной муки.
 
 
В замке Блэ ночами слышен
Шорох, шелест, шепот странный.
Оживают две фигуры
На картине шелкотканой.
 
 
И стряхнув оцепененье,
Дама сходит с трубадуром,
И до света обе тени
Бродят вновь по залам хмурым.
 
 
Смех, объятья, нежный лепет,
Горечь сладостных обетов,
Замогильная галантность
Века рыцарей – поэтов.
 
 
«Жоффруа! Погасший уголь
Загорелся жаром новым.
Сердце мертвое подруги
Ты согрел волшебным словом».
 
 
«Мелисанда! Роза счастья!
Всю земную боль и горе
Я забыл – и жизни радость
Пью в твоем глубоком взоре».
 
 
«Жоффруа! Для нас любовь
Сном была в преддверье гроба.
Но Амур свершает чудо, —
Мы верны и в смерти оба».
 
 
«Мелисанда! Сон обманчив,
Смерть – ты видишь – также мнима.
Жизнь и правда – лишь в любви,
Ты ж навеки мной любима!»
 
 
«Жоффруа! В старинном замке
Любо грезить под луною.
Нет, меня не тянет больше
К свету, к солнечному зною».
 
 
«Мелисанда! Свет и солнце —
Все в тебе, о дорогая!
Там, где ты, – любовь и счастье,
Там, где ты, – блаженство мая!»
 
 
Так болтают, так блуждают
Две влюбленных нежных тени,
И, подслушивая, месяц
Робко светит на ступени.
 
 
Но, видениям враждебный,
День восходит над вселенной —
И, страшась, они бегут
В темный зал, в ковер настенный.