Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Генрих Гейне

I

 
Сам суперкарго ^{158} мингер ван Кук
Сидит, погруженный в заботы.
Он калькулирует груз корабля
И проверяет расчеты.
 
 
«И гумми хорош, и перец хорош, —
Всех бочек больше трех сотен.
И золото есть, и кость хороша,
И черный товар добротен.
 
 
Шестьсот чернокожих задаром я взял
На берегу Сенегала.
У них сухожилья – как толстый канат,
А мышцы – тверже металла.
 
 
В уплату пошло дрянное вино,
Стеклярус да сверток сатина.
Тут виды – процентов на восемьсот,
Хотя б умерла половина.
 
 
Да, если триста штук доживет
До гавани Рио-Жанейро,
По сотне дукатов за каждого мне
Отвалит Гонсалес Перейро».
 
 
Так предается мингер ван Кук
Мечтам, но в эту минуту
Заходит к нему корабельный хирург
Герр ван дер Смиссен в каюту.
 
 
Он сух, как палка; малиновый нос,
И три бородавки под глазом.
«Ну, эскулап мой! – кричит ван Кук. —
Не скучно ль моим черномазым?»
 
 
Доктор, отвесив поклон, говорит:
«Не скрою печальных известий.
Прошедшей ночью весьма возросла
Смертность среди этих бестий.
 
 
На круг умирало их по двое в день,
А нынче семеро пали —
Четыре женщины, трое мужчин.
Убыток проставлен в журнале.
 
 
Я трупы, конечно, осмотру подверг,
Ведь с этими шельмами горе:
Прикинется мертвым, да так и лежит,
С расчетом, что вышвырнут в море.
 
 
Я цепи со всех покойников снял
И утром, поближе к восходу,
Велел, как мною заведено,
Дохлятину выкинуть в воду.
 
 
На них налетели, как мухи на мед,
Акулы – целая масса.
Я каждый день их снабжаю пайком
Из негритянского мяса.
 
 
С тех пор как бухту покинули мы,
Они плывут подле борта.
Для этих каналий вонючий труп
Вкуснее всякого торта.
 
 
Занятно глядеть, с какой быстротой
Они учиняют расправу:
Та в ногу вцепится, та в башку,
А этой лохмотья по нраву.
 
 
Нажравшись, они подплывают опять
И пялят в лицо мне глазищи,
Как будто хотят изъявить свой восторг
По поводу лакомой пищи».
 
 
Но тут ван Кук со вздохом сказал:
«Какие ж вы приняли меры?
Как нам убыток предотвратить
Иль снизить его размеры?»
 
 
И доктор ответил: «Свою беду
Накликали черные сами:
От их дыханья в трюме смердит
Хуже, чем в свалочной яме.
 
 
Но часть, безусловно, подохла с тоски, —
Им нужен какой-нибудь роздых.
От скуки безделья лучший рецепт —
Музыка, танцы и воздух».
 
 
Ван Кук вскричал: «Дорогой эскулап,
Совет ваш стоит червонца!
В вас Аристотель воскрес, педагог
Великого македонца!
 
 
Клянусь, даже первый в Дельфте мудрец,
Сам президент комитета
По улучшенью тюльпанов – и тот
Не дал бы такого совета!
 
 
Музыку! Музыку! Люди, наверх!
Ведите черных на шканцы,
И пусть веселятся под розгами те,
Кому неугодны танцы!»
 

II

 
В бездонной лазури мильоны звезд
Горят над простором безбрежным;
Глазам красавиц подобны они,
Загадочным, грустным и нежным.
 
 
Они, любуясь, глядят в океан,
Где, света подводного полны,
Фосфоресцируя в розовой мгле,
Шумят сладострастные волны.
 
 
На судне свернуты паруса,
Оно лежит без оснастки,
Но палуба залита светом свечей, —
Там пенье, музыка, пляски.
 
 
На скрипке пиликает рулевой,
Доктор на флейте играет,
Юнга неистово бьет в барабан,
Кок на трубе завывает.
 
 
Сто негров, танцуя, беснуются там, —
От грохота, звона и пляса
Им душно, им жарко, и цепи, звеня,
Впиваются в черное мясо.
 
 
От бешеной пляски судно гудит,
И, с темным от похоти взором,
Иная из черных красоток, дрожа,
Сплетается с голым партнером.
 
 
Надсмотрщик – maître de plaisirs.
Он хлещет каждое тело,
Чтоб не ленились танцоры плясать
И не стояли без дела.
 
 
И ди-дель-дум-дей и шнед-дере-денг!
На грохот, на гром барабана
Чудовища вод, пробуждаясь от сна,
Плывут из глубин океана.
 
 
Спросонья акулы тянутся вверх,
Ворочая туши лениво,
И одурело таращат глаза
На небывалое диво.
 
 
И видят, что завтрака час не настал
И, чавкая сонно губами,
Протяжно зевают, – их пасть, как пила,
Усажена густо зубами.
 
 
И шнед-дере-денг и ди-дель-дум-дей, —
Все громче и яростней звуки!
Акулы кусают себя за хвост
От нетерпенья и скуки.
 
 
От музыки их, вероятно, тошнит,
От этого гама и звона.
«Не любящим музыки тварям не верь», —
Сказал поэт Альбиона ^{159} .
 
 
И ди-дель-дум-дей и шнед-дере-денг, —
Все громче и яростней звуки!
Стоит у мачты мингер ван Кук,
Скрестив молитвенно руки.
 
 
«О господи, ради Христа пощади
Жизнь этих грешников черных!
Не гневайся, боже, на них, ведь они
Глупей скотов безнадзорных.
 
 
Помилуй их ради Христа, за нас
Испившего чашу позора!
Ведь если их выживет меньше трехсот,
Погибла моя контора!»
 

^{160}

 
Прошли года! Но замок тот
Еще до сей поры мне снится.
Я вижу башню пред собой,
Я вижу слуг дрожащих лица,
 
 
И ржавый флюгер, в вышине
Скрипевший злобно и визгливо,
Едва заслышав этот скрип,
Мы все смолкали боязливо.
 
 
И долго после мы за ним
Следили, рта раскрыть не смея:
За каждый звук могло влететь
От старого брюзги Борея ^{161} .
 
 
Кто был умней – совсем замолк.
Там никогда не знали смеха.
Там и невинные слова
Коварно искажало эхо.
 
 
В саду у замка старый сфинкс
Дремал на мраморе фонтана,
И мрамор вечно был сухим,
Хоть слезы пил он непрестанно.
 
 
Проклятый сад! Там нет скалы,
Там нет заброшенной аллеи,
Где я не лил бы горьких слез,
Где сердце не терзали б змеи.
 
 
Там не нашлось бы уголка,
Где скрыться мог я от бесчестий,
Где не был уязвлен одной
Из грубых или тонких бестий.
 
 
Лягушка, подглядев за мной,
Донос строчила жабе серой,
А та, набравши сплетен, шла
Шептаться с тетушкой виперой.
 
 
А тетка с крысой – две кумы,
И, спевшись, обе шельмы вскоре
Спешили в замок – всей родне
Трезвонить о моем позоре.
 
 
Рождались розы там весной,
Но не могли дожить до лета, —
Их отравлял незримый яд,
И розы гибли до расцвета.
 
 
И бедный соловей зачах, —
Безгрешный обитатель сада,
Он розам пел свою любовь
И умер от того же яда.
 
 
Ужасный сад! Казалось, он
Отягощен проклятьем бога.
Там сердце среди бела дня
Томила темная тревога.
 
 
Там все глумилось надо мной,
Там призрак мне грозил зеленый.
Порой мне чудились в кустах
Мольбы, и жалобы, и стоны.
 
 
В конце аллеи был обрыв,
Где, разыгравшись на просторе,
В часы прилива в глубине
Шумело Северное море.
 
 
Я уходил туда мечтать.
Там были безграничны дали.
Тоска, отчаянье и гнев
Во мне, как море, клокотали.
 
 
Отчаянье, тоска и гнев,
Как волны, шли бессильной сменой, —
Как эти волны, что утес
Дробил, взметая жалкой пеной.
 
 
За вольным бегом парусов
Следил я жадными глазами.
Но замок проклятый меня
Держал железными тисками.
 

 
Брось свои иносказанья
И гипотезы святые!
На проклятые вопросы
Дай ответы нам прямые!
 
 
Отчего под ношей крестной,
Весь в крови, влачится правый?
Отчего везде бесчестный
Встречен почестью и славой?
 
 
Кто виной? Иль воле бога
На земле не все доступно?
Или он играет нами? —
Это подло и преступно!
 
 
Так мы спрашиваем жадно
Целый век, пока безмолвно
Не забьют нам рта землею…
Да ответ ли это, полно?
 

 
Висок мой вся в черном госпожа
Нежно к груди прижала.
Ах! Проседи легла межа,
Где соль ее слез бежала.
 
 
Я ввергнут в недуг, грозит слепота, —
Вот как она целовала!
Мозг моего спинного хребта
Она в себя впивала.
 
 
Отживший прах, мертвец теперь я,
В ком дух еще томится, —
Бьет он порой через края,
Он рвет, и мечет, и злится.
 
 
Проклятья бессильны! И ни одно
Из них не свалит мухи.
Неси же свой крест – роптать грешно,
Похнычь, но в набожном духе.
 

 
Как медлит время, как ползет
Оно чудовищной улиткой!
А я лежу не шевелясь,
Терзаемый все той же пыткой.
 
 
Ни солнца, ни надежды луч
Не светит в этой темной келье,
И лишь в могилу, знаю сам,
Отправлюсь я на новоселье.
 
 
Быть может, умер я давно,
И лишь видения былого
Толпою пестрой по ночам
В мозгу моем проходят снова?
 
 
Иль для языческих богов,
Для призраков иного света
Ареной оргий гробовых
Стал череп мертвого поэта?
 
 
Из этих страшных, сладких снов,
Бегущих в буйной перекличке,
Поэта мертвая рука
Стихи слагает по привычке.
 

 
Цветами цвел мой путь весенний,
Но лень срывать их было мне.
Я мчался, в жажде впечатлений,
На быстроногом скакуне.
 
 
Теперь, уже у смерти в лапах,
Бессильный, скрюченный, больной,
Я слышу вновь дразнящий запах
Цветов, не сорванных весной.
 
 
Из них одна мне, с юной силой,
Желтофиоль волнует кровь.
Как мог я сумасбродки милой
Отвергнуть пылкую любовь!
 
 
Но поздно! Пусть поглотит Лета
Бесплодных сожалений гнет
И в сердце вздорное поэта
Забвенье сладкое прольет.
 

 
Да, ты оправдана судом
Неумолимого рассудка.
«Ни словом, – приговор гласит, —
Ни делом не грешна малютка».
 
 
Я видел, корчась на костре,
Как ты, взглянув, прошла спокойно.
Не ты, не ты огонь зажгла,
И все ж проклятья ты достойна!
 
 
Упрямый голос мне твердит,
Во сне он шепчет надо мною,
Что ты мой демон, что на казнь
Я обречен тобой одною.
 
 
Он сети доводов плетет,
Он речь суровую слагает,
Но вот заря – уходит сон,
И обвинитель умолкает.
 
 
В глубины сердца он бежит,
Судейских актов прячет свитки,
И в памяти звучит одно:
Ты обречен смертельной пытке!
 

 
Меня не тянет в рай небесный, —
Нежнейший херувим в раю
Сравнится ль с женщиной прелестной,
Заменит ли жену мою?
 
 
Мне без нее не надо рая!
А сесть на тучку в вышине
И плыть, молитвы распевая, —
Ей-ей, занятье не по мне!
 
 
На небе – благодать, но все же
Не забирай меня с земли,
Прибавь мне только денег, боже,
Да от недуга исцели!
 
 
Греховна суета мирская,
Но к ней уж притерпелся я,
По мостовым земли шагая
Дорогой скорбной бытия.
 
 
Я огражден от черни вздорной,
Гулять и трудно мне и лень.
Люблю, халат надев просторный,
Сидеть с женою целый день.
 
 
И счастья не прошу другого,
Как этот блеск лукавых глаз,
И смех, и ласковое слово, —
Не огорчай разлукой нас!
 
 
Забыть болезни, не нуждаться —
О боже, только и всего!
И долго жизнью наслаждаться
С моей женой in statu quo. [12]12
  В том же положении (лат.).


[Закрыть]
 

 
На смертном ложе плоть была,
А бедная душа плыла
Вне суеты мирской, убогой —
Уже небесною дорогой.
 
 
Там, постучав в ворота рая,
Душа воскликнула, вздыхая:
«Открой, о Петр, ключарь святой!
Я так устала от жизни той…
Понежиться хотелось мне бы
На шелковых подушках неба,
Сыграть бы с ангелами в прятки,
Вкусить покой блаженно-сладкий!»
 
 
Вот, шлепанцами шаркая, ворча,
Ключами на ходу бренча,
Кто-то идет – и в глазок ворот
Сам Петр глядит, седобород.
 
 
Ворчит он: «Сброд повадился всякий —
Бродячие псы, цыгане, поляки,
А ты открывай им, ворам, эфиопам!
Приходят врозь, приходят скопом,
И каждый выложит сотни причин, —
Пусти его в рай, дай ангельский чин…
Пошли, пошли! Не для вашей шайки,
Мошенники, висельники, попрошайки,
Построены эти хоромы господни, —
Вас дьявол ждет у себя в преисподней!
Проваливайте поживее! Слыхали?
Вам место в чертовом пекле, в подвале!..»
 
 
Брюзжал старик, но сердитый тон
Ему не давался. В конце концов он
К душе обратился вполне сердечно:
«Душа, бедняжка, ты-то, конечно,
Не пара какому-нибудь шалопаю…
Ну, ну! Я просьбе твоей уступаю:
Сегодня день рожденья мой,
И – пользуйся моей добротой.
Откуда ты родом? Город? Страна?
Затем ты мне сказать должна,
Была ли ты в браке: часто бывает,
Что брачная пытка грехи искупает:
Женатых не жарят в адских безднах,
Не держат подолгу у врат небесных».
 
 
Душа отвечала: «Из прусской столицы,
Из города я Берлина. Струится
Там Шпрее-речонка, – обычно летом
Она писсуаром служит кадетам.
Так плавно течет она в дождь, эта речка!..
Берлин вообще недурное местечко!
Там числилась я приват-доцентом,
Курс философии читала студентам, —
И там на одной институтке женилась,
Что вовсе не по-институтски бранилась,
Когда не бывало и крошки в дому.
Оттого и скончалась я, и мертва потому».
 
 
Воскликнул Петр: «Беда! Беда!
Занятие это – ерунда!
Что? Философия? Кому
Она нужна, я не пойму!
И недоходна ведь и скучна,
К тому же ересей полна;
С ней лишь сомневаешься да голодаешь,
И к черту в конце концов попадаешь.
Немало, наверно, и твоя Ксантупа ^{162}
Пилила тебя из-за постного супа,
В котором – признайся – хоть разок
Попался ли ей золотой глазок?
Ну, успокойся. Хотя, ей-богу,
Мне и предписано очень строго
Всех, причастных так иль иначе
К философии, тем паче
Еще к немецкой безбожной вашей,
С позором гнать отсюда взашей, —
Но ты попала на торжество,
На день рожденья моего,
Как я сказал. И не хочется что-то
Тебя прогонять, – сейчас ворота
Тебе отопру…
Живей – ступай!..
Теперь, счастливица, гуляй
С утра до вечера по чудесным
Алмазным мостовым небесным,
Фланируй себе, мечтай, наслаждайся,
Но только – помни, не занимайся
Тут философией, – хуже огня!
Скомпрометируешь страшно меня.
Чу! Ангелы поют. На лике
Изобрази восторг великий.
А если услышишь архангела пенье,
То вся превратись в благоговенье.
Скажи: «От такого сопрано – с ума
Сошла бы и Малибран ^{163} сама!»
А если поет херувим, серафим,
То поусердней хлопай им,
Сравнивай их с синьором Рубини,
И с Марио, и с Тамбурини.
Не забудь величать их «eccelenze», [13]13
  Ваши сиятельства (итал.).


[Закрыть]
Не премини преклонить коленце.
 
 
Попробуйте, в душу певцу залезьте, —
Он и на небе чувствителен к лести!
Впрочем, и сам дирижер вселенной
Любит внимать, говоря откровенно,
Как хвалят его, господа бога,
Как славословят его премного
И как звенит псалом ему
В густейшем ладанном дыму.
 
 
Не забывай меня. А надоест
Тебе вся роскошь небесных мест, —
Прошу ко мне – сыграем в карты,
В любые игры, вплоть до азартных:
В «ландскнехта», в «фараона»… Ну,
И выпьем… Только, entre nous, [14]14
  Между нами (франц.).


[Закрыть]
Запомни: если мимоходом
Бог тебя спросит, откуда ты родом
И не Берлина ли ты уроженка,
Скажи лучше – мюнхенка или венка».
 

 
Они были брат с сестрою.
Богатым был брат, бедной – сестра.
Сестра богачу сказала:
«Дай хлеба кусочек мне!»
 
 
Богатый ответил бедной:
«Оставь в покое меня!
Членов высокой палаты
Я позвал на обед.
 
 
Один любит суп с черепахой,
Другому мил ананас,
А третий ест фазанов
И трюфли à la Перигор.
 
 
Четвертый камбалу любит,
А пятому семга нужна,
Шестому – и то и это,
А больше всего – вино.
 
 
И бедная – бедная снова
Голодной пошла домой,
Легла на тюфяк из соломы
И, вздохнув, умерла.
 
 
Никто не уйдет от смерти,
Она поразит косой
Богатого брата так же,
Как и его сестру.
 
 
И как только брат богатый
Почувствовал смертный час,
Нотариуса позвал он —
Духовную написать.
 
 
Значительные поместья
Он церкви завещал,
А школам и музею —
Очень редких зверей.
 
 
Но самой большою суммой
Он обеспечил все ж
Союз миссионеров
С приютом глухонемых.
 
 
Собору святого Стефана
Он колокол подарил —
Из лучшего сделан металла,
Он центнеров весил пятьсот.
 
 
Колокол этот огромный
И ночью звонит и днем,
О славе того вещая,
Кого не забудет мир.
 
 
Гласит язык его медный,
Как много тот сделал добра
Людям разных религий
И городу, где он жил.
 
 
О благодетель великий,
Как и при жизни твоей,
О каждом твоем деянье
Колокол говорит!
 
 
Свершали обряд погребенья,
Во всем были роскошь и блеск,
И люди вокруг дивились
Пышности похорон.
 
 
На черном катафалке,
Похожем на балдахин,
Украшен перьями страуса,
Высоко покоился гроб.
 
 
Блестел он серебряной бляхой,
Шитьем из серебра, —
Все это на черном фоне
Было эффектно весьма.
 
 
Везли умершего кони,
И были попоны на них,
Как траурные одежды,
Спадавшие до копыт.
 
 
И тесной толпою слуги
В черных ливреях шли,
Держа платки носовые
У покрасневших глаз.
 
 
Почтеннейшие горожане
Здесь были. За ними вслед
Черных карет парадных
Длинный тянулся хвост.
 
 
В процессии похоронной,
За гробом, конечно, шли
Члены высокой палаты,
Но только не весь комплект:
 
 
Отсутствовал тот, кто охотно
Фазаны с трюфлями ел, —
От несваренья желудка
Он кончил бренную жизнь.
 

(Истинная история, вновь рассказанная по старинным документам

и переложенная в изящные немецкие стихи)

 
Унылый жук, примостясь на забор,
С любимой мухой вел разговор:
 
 
«Сестра по духу, будь мне, муха,
Женой, – шептал он мухе в ухо. —
 
 
Скажи, чем я тебе не муж?
Брюшко золотое, а к тому ж —
 
 
Какая спина! Нет подобных спин:
Смарагд в ней блещет, горит рубин…»
 
 
«Что? Ведь не так глупа уж я,
Чтобы жука избрать в мужья,
 
 
А золото и драгоценности нет!
Ведь не в богатстве счастья секрет.
 
 
Я идеала жажду лишь —
Ведь муха я, – noblesse oblige!» [15]15
  Благородство обязывает! (франц.).


[Закрыть]
 
 
Жук улетел, огорчен несказанно,
А муха принять решила ванну.
 
 
«Эй, пчелка! Ах, служанки эти!
Ты мне нужна при туалете.
 
 
Намыль мне нежную спину, бока:
Иду я замуж за жука.
 
 
Отличная, в сущности, партия! Что ж?
Жука интересней не найдешь.
 
 
Спина его – роскошь, нет краше спин:
Смарагд в ней блещет, горит рубин!
 
 
Живот золотой, и лицом благороден, —
С ума я сведу подружек-уродин!
 
 
Живо, пчелка, меня причеши ты,
И зашнуруй меня, и надуши ты;
 
 
Натри меня мускусом, камеристка, —
Лавандой ноги мне обрызгай,
 
 
Чтобы нисколько мне не вонять,
Когда меня милый захочет обнять.
 
 
Хлопочут уже шаферицы-стрекозы,
Меня поздравляют, становятся в позы,
 
 
Вплетают в свадебный мой венец
Они уже флердоранж наконец.
 
 
И музыканты здесь – все, как надо;
Явилась и примадонна-цикада,
 
 
Сверчок тут, и шмель, и комар поджарый:
Ударят в литавры, задуют в фанфары.
 
 
Пусть развлекают на свадьбе моей
Слетевшихся пестрокрылых гостей.
 
 
Родня расфранченная, много знакомых
И просто случайных, чужих насекомых.
 
 
Вот тетки, кузины – саранча да осы, —
Встречают их тушем, приветы, расспросы.
 
 
Пришел весь в черном пастор-крот:
«Пора начинать, заждался народ».
 
 
Звон колокольный – бим-бам, бим-бом…
Что ж это с милым женишком?..»
 
 
Бим-бам, бим-бом – звон колокольный…
Жених улетает дорогой окольной.
 
 
Звон колокольный – бим-бам, бим-бом…
«Что ж это с милым женишком?..»
 
 
Жених меж тем в печали жгучей
Сидел на далекой навозной куче.
 
 
Вот так он просидел лет семь,
Покуда муха сгнила совсем.
 

 
Брось смущенье, брось кривлянье,
Действуй смело, напролом,
И получишь ты признанье,
И введешь невесту в дом.
 
 
Сыпь дукаты музыкантам, —
Не идет без скрипок бал, —
Улыбайся разным тантам,
Мысли: черт бы вас побрал.
 
 
О князьях толкуй по чину,
Даму также не тревожь;
Не скупись на солонину,
Если ты свинью убьешь.
 
 
Коли ты сдружился с чертом,
Чаще в кирку забегай,
Если встретится пастор там,
Пригласи его на чай.
 
 
Коль тебя кусают блохи,
Почешись и не скрывай;
Коль твои ботинки плохи, —
Ну, так туфли надевай.
 
 
Если суп твой будет гадость,
То не будь с супругой груб,
Но скажи с улыбкой: «Радость,
Как прекрасен этот суп!»
 
 
Коль жена твоя по шали
Затоскует – две купи,
Накупи шелков, вуалей,
Медальонов нацепи.
 
 
Ты совет исполни честно
И узнаешь, друг ты мой,
В небе царствие небесно,
На земле вкусишь покой.
 

^{164}

 
Бодро шествует вперед
В чинных парах дом сирот;
Сюртучки на всех атласны,
Ручки пухлы, щечки красны,
О, прелестные сиротки!
 
 
Все растрогано вокруг,
Рвутся к кружке сотни рук,
В знак отцовского вниманья
Льются щедрые даянья,
О, прелестные сиротки!
 
 
Дамы чувствами горят,
Деток чмокают подряд,
Глазки, щечки милых крошек,
Сахарный дарят горошек.
О, прелестные сиротки!
 
 
Шмулик, чуть стыдясь, кладет
Талер в кружку для сирот
И спешит с мешком бодрее,
Сердце доброе в еврее.
О, прелестные сиротки!
 
 
Бюргер, вынув золотой,
Воздевает, как святой,
Очи к небу, – шаг нелишний, —
На него ль глядит всевышний?
О, прелестные сиротки!
 
 
Нынче праздничный денек:
Плотник, бондарь, хлебопек,
Слуги – все хлебнули с лишком, —
Пей во здравие детишкам!
О, прелестные сиротки!
 
 
Горожан святой оплот —
Вслед Гаммония идет:
Гордо зыблется громада
Колоссальнейшего зада.
О, прелестные сиротки!
 
 
В поле движется народ —
К павильону у ворот;
Там оркестр, флажки вдоль зала,
Там нажрутся до отвала
Все прелестные сиротки.
 
 
За столом они сидят,
Кашку сладкую едят,
Фрукты, кексы, торты, пышки,
Зубками хрустят, как мышки, —
О, прелестные сиротки!
 
 
К сожаленью, за окном
Есть другой сиротский дом,
Где живется крайне гнусно,
Где свой век проводят грустно
Миллионы, как сиротки!
 
 
В платьях там единства нет,
Лишь для избранных – обед,
И попарно там не ходят.
Скорбно в одиночку бродят
Миллионы, как сиротки.
 

 
Пока лежал я без заботы,
С Лаурой нежась, Лис-супруг
Работал, не жалея рук, —
И утащил мои банкноты.
 
 
Пуст мой карман, я полон муки:
Ужель мне лгал Лауры взгляд?
Ах, «что есть истина?» – Пилат
Промолвил, умывая руки. ^{165}
 
 
Жестокий свет тотчас покину —
Испорченный, жестокий свет!..
Тот, у кого уж денег нет,
И так мертвец наполовину.
 
 
К вам, чистым душам, сердце радо
В край светлый улететь сейчас:
Там все, что нужно, есть у вас,
А потому – и красть не надо.
 

^{166}

 
«Мы, бургомистр, и наш сенат,
Блюдя отечески свой град,
Всем верным классам населенья
Сим издаем постановленье:
 
 
Агенты-чужеземцы суть
Те, кто средь нас хотят раздуть
Мятеж. Подобных отщепенцев
Нет среди местных уроженцев.
 
 
Не верит в бога этот сброд;
А кто от бога отпадет,
Тому, конечно, уж недолго
Отпасть и от земного долга.
 
 
Покорность – первый из долгов
Для христиан и для жидов,
И запирают пусть поране
Ларьки жиды и христиане.
 
 
Случится трем сойтись из нас —
Без споров разойтись тотчас.
По улицам ходить ночами
Мы предлагаем с фонарями.
 
 
Кто смел оружие сокрыть —
Обязан в ратушу сложить
И всяких видов снаряженье
Доставить в то же учрежденье.
 
 
Кто будет громко рассуждать,
Того на месте расстрелять;
Кто будет в мимике замечен,
Тот будет также изувечен.
 
 
Доверьтесь смело посему
Вы магистрату своему,
Который мудро правит вами;
А вы помалкивайте сами».