Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Генрих Гейне

 
Бежал я от жестокой прочь,
Бежал, как безумный, в ужасную ночь;
И старый погост миновать я спешил,
Но что-то манило, сверкало с могил, —
 
 
Блеснуло в безжизненных лунных лучах
С могилы, где спит музыканта прах,
Шепнуло мне: «Братец, минутку постой!» —
И вдруг поднялось, как туман седой.
 
 
То бедный скрипач, я его узнаю;
Он вышел и сел на могилу свою,
По струнам провел иссохшей рукой,
Запел – и пронзителен голос глухой:
 
 
«Пой, скрипка, песню прошлых дней, —
В тоске внимало сердце ей
И обливалось кровью.
Зовет ее ангел блаженством небес,
Мученьем адским зовет ее бес,
Зовут ее люди любовью».
 
 
Лишь замер последнего слова звук,
Разверзлись все могилы вдруг,
И тени спешат к музыканту толпой,
И грянул пред ним хоровод гробовой:
 
 
«О любовь, ты колдовством
Загнала нас в темный дом,
Усыпила мертвым сном, —
Эй, на зов твой мы встаем!»
 
 
И все это, воя, воркуя, ворча,
Летает и пляшет вокруг скрипача,
И с хохотом диким сплетается плач;
И бешено дернул по струнам скрипач:
 
 
«Браво, браво, тени, в пляс!
Друг за другом
Буйным кругом!
Клич волшебный поднял вас.
Мы таились много дней,
Будто мышь в норе своей.
Ну-ка, спляшем веселей,
Запоем!
Нет ли здесь чужих ушей?
Встарь немало мы глупили,
Дни в безумии губили,
Жгли сердца в огне страстей.
Нынче каждый пусть расскажет,
Как стряслась над ним беда,
Как мечтал он,
Как страдал он,
Почему попал сюда».
 
 
И тощий мертвец выступает из мглы,
И голос его – как жужжанье пчелы:
 
 
«Служил я подмастерьем
С аршином да с иглой,
Раз-два аршином мерил,
Проворно шил иглой.
Зашла к нам ненароком
Дочь мастера с иглой,
Мне сердце черным оком
Пронзила, как иглой».
 
 
Хохочет в ответ мертвецов хоровод,
Угрюмо второй выступает вперед:
 
 
«Шиндерганно, Орландини,
Карл Моор и Ринальдини ^{3} —
Вот кого я обожал,
Вот кому я подражал.
 
 
Я в самой любви – не скрою —
Верно следовал герою;
Распалял мои мечты
Образ девы-красоты.
 
 
Я любил, томясь и плача,
Но как только неудача —
Я с разбитою душой
Залезал в карман чужой.
 
 
И грозить мне стали власти, —
Оттого, что в злой напасти
Я все чаще крал платки,
Чтоб смахнуть слезу тоски.
 
 
И тогда меня схватили
И, как водится, скрутили;
И тюрьма, святая мать,
Стала сына врачевать, —
 
 
Я и там, склонясь над пряжей,
О любви мечтал под стражей;
Тут Ринальдо тень пришла,
Грешный дух мой унесла».
 
 
Хохочет в ответ мертвецов хоровод,
И третий, под гримом, выходит вперед:
 
 
«Любовников первых играя,
Подмостков я слыл королем.
Я нежно вздыхал: «Дорогая!» —
Пылал трагедийным огнем.
 
 
Я Мортимер ^{4} был превосходный,
Я страстно Марию любил!
Но дева осталась холодной,
Ей был непонятен мой пыл.
 
 
И раз я, не выдержав боли,
«Мария, святая!» – вскричал;
И глубже, чем нужно для роли,
Вонзил в свое сердце кинжал».
 
 
Хохочет в ответ мертвецов хоровод.
Четвертый, в кафтане, выходит вперед:
 
 
«Профессор нам с кафедры нес ахинею,
Болтал он – и спал я у всех на виду.
Мне было в тысячу раз веселее
Гулять с профессорской дочкой в саду.
 
 
Она мне в окно улыбалась беспечно,
Лилия лилий, мой ангел земной,
Но лилию лилий сорвал бессердечно
Черствый филистер с набитой мошной.
 
 
Послал я проклятье богатым нахалам,
Я женщин проклял, откупорил яд,
Со смертью на «ты» перешел за бокалом, —
И смерть усмехнулась: «Fiducit ^{5} , мой брат!»
 
 
Хохочет в ответ мертвецов хоровод,
И пятый, с веревкой на шее, идет:
 
 
«Хвалился и чванился граф за вином:
Красива, мол, дочка, богат его дом.
Эй, граф, мне не нужен богатый твой дом,
Нужна только дочка мне в доме твоем.
 
 
Хранил их обоих засов да затвор,
Несли сторожа и собаки дозор.
Но что мне дозор, и засов, и затвор, —
Я лестницу взял и спустился во двор.
 
 
Я лезу в окошко к моей дорогой,
Вдруг слышу проклятья и брань за спиной:
«Эй, парень, что ищешь ты в графском дому?
Милы драгоценности мне самому!»
 
 
И с хохотом граф меня за ногу хвать!
Сбегается челядь! Куда мне бежать?
«Злодеи, не вор я, подите вы прочь,
Украсть я хотел только графскую дочь!»
 
 
Напрасно я рвался, напрасен был крик, —
Веревку они приготовили вмиг.
И солнце взошло и дивилось три дня,
Как ветер качает и треплет меня».
 
 
Хохочет в ответ мертвецов хоровод,
Шестой, с головою в руке, предстает:
 
 
«Любовь мне сердце жгла огнем,
Пошел я в лес бродить с ружьем.
Кружился ворон надо мной
И каркал: «Голову долой!»
 
 
«Голубку подстрелю в лесу,
Моей возлюбленной снесу», —
Так думал я и все шагал
И дичь в лесу подстерегал.
 
 
Кто там воркует? Голубок?
Иль сразу двух я подстерег?
Взведен курок, подкрался я:
Гляжу – она! Любовь моя!
 
 
Моя голубка! С ней – другой,
Он стройный стан обвил рукой…
Не промахнись теперь, стрелок, —
Пиф-паф, подстрелен голубок!
 
 
И вынес приговор мне суд, —
На плаху молодца ведут.
И ворон хрипло надо мной
Прокаркал: «Голову долой!»
 
 
Хохочет в ответ мертвецов хоровод,
И сам музыкант выступает вперед:
 
 
«Мне песенка встарь полюбилась,
Я пел для моей дорогой,
Но если сердце разбилось —
И песням пора на покой».
 
 
И призраки с хохотом ринулись в пляс,
И небо неистовый хохот потряс;
Но пробило «час» на церковных часах,
И призраки с воем исчезли в гробах.
 

 
Я спал, забыв печаль во сне,
И, как виденье сна,
Явилась девушка ко мне,
Прекрасна и бледна.
 
 
Как мрамор, бледен щек овал,
Вилась волна волос,
Жемчужный блеск в глазах мерцал,
Подобно влаге слез.
 
 
И тихо, тихо подошла,
Как мрамор, холодна.
На грудь мою она легла,
Как мрамор, холодна.
 
 
В томленье сердце то замрет,
То бьется все сильней,
Но грудь ее совсем как лед —
Не слышно сердца в ней.
 
 
«Пусть грудь моя совсем как лед
И в ней не бьется кровь,
Но я люблю, и не умрет
К тебе моя любовь.
 
 
Пусть нет румянца на щеках
И крови в жилах нет,
Но не дрожи, скрывая страх,
На страсть мою в ответ».
 
 
Мне больно от тяжелых рук,
Все ближе льнет она.
Пропел петух – исчезла вдруг,
Как мрамор, холодна.
 

 
Вот вызвал я силою слова
Бесплотных призраков рать:
Во мглу забвенья былого
Уж им не вернуться опять.
 
 
Заклятья волшебного строки
Забыл я, охвачен тоской,
И духи во мрак свой глубокий
Влекут меня за собой.
 
 
Прочь, темные силы, не надо!
Оставьте, духи, меня!
Земная мила мне услада
В сиянье алого дня.
 
 
Ищу неизменно, всегда я
Прелестного цветка;
На что мне и жизнь молодая,
Когда любовь далека?
 
 
Найти забвенье в желанье,
Прижать ее к пылкой груди!
Хоть раз в едином лобзанье
Блаженную боль обрести!
 
 
Пусть только подаст устами
Любви и нежности знак —
И тут же готов я за вами
Последовать, духи, во мрак.
 
 
И, тайный страх навевая,
Кивает толпа теней.
Ну вот, я пришел, дорогая, —
Ты любишь? Скажи скорей!
 

 
Утром я встаю, гадаю:
Можно ль нынче ждать?
Вечером томлюсь, вздыхаю:
Не пришла опять!
 
 
Сна не шлет душе усталой
Долгой ночи тень;
Грезя, полусонный, вялый,
Я брожу весь день.
 

 
Покоя нет и нигде не найти!
Час-другой, и увижусь я с нею,
С той, что прекраснее всех и нежнее;
Что ж ты колотишься, сердце, в груди?
 
 
Ох уж часы, ленивый народ!
Тащатся еле-еле,
Тяжко зевая, к цели, —
Ну же, ленивый народ!
 
 
Гонка, и спешка, и жар в крови!
Видно, любовь ненавистна Орам ^{6} :
Тайным глумленьем, коварным измором
Хочется взять им твердыню любви.
 

 
Бродил я под тенью деревьев,
Один, с неразлучной тоской, —
Вдруг старая греза проснулась
И в сердце впилась мне змеей.
 
 
Певицы воздушные! Где вы
Подслушали песню мою?
Заслышу ту песню – и снова
Отраву смертельную пью.
 
 
«Гуляла девица и пела
Ту песню не раз и не раз:
У ней мы подслушали песню,
И песня осталась у нас».
 
 
Молчите, лукавые птицы!
Я знаю, что хочется вам
Тоску мою злобно похитить…
Да я-то тоски не отдам!
 

 
Положи мне руку на сердце, друг,
Ты слышишь в комнатке громкий стук?
Там мастер хитрый и злой сидит
И день и ночь мой гроб мастерит.
 
 
Стучит и колотит всю ночь напролет,
Давно этот стук мне уснуть не дает.
Ах, мастер, скорей, скорей бы уснуть, —
Я так устал, пора отдохнуть.
 

 
Колыбель моей печали,
Склеп моих спокойных снов,
Город грез, в чужие дали
Ухожу я, – будь здоров!
 
 
Ах, прощай, прощай, священный
Дом ее, дверей порог
И заветный, незабвенный
Первой встречи уголок!
 
 
Если б нас, о дорогая,
Не свела судьба тогда,
Тихо жил бы я, не зная
Мук сердечных никогда!
 
 
Это сердце не дерзало
О любви тебе шептать:
Только там, где ты дышала,
Там хотелось мне дышать.
 
 
Но меня нежданно гонит
Строгий, горький твой упрек!
Сердце раненое стонет,
Ум смятенный изнемог.
 
 
И, усталый и унылый,
Я, как странник, вдаль иду
Без надежд, – пока могилы
На чужбине не найду.
 

 
Подожди, моряк суровый:
В гавань я иду с гобой,
Лишь с Европой дай проститься
И с подругой дорогой.
 
 
Ключ кровавый, брызни, брызни
Из груди и из очей!
Записать мои мученья
Должен кровью я своей.
 
 
Вижу, ты теперь боишься
Крови, милая! Постой!
Сколько лет с кровавым сердцем
Я стоял перед тобой?
 
 
Ты знакома с ветхой притчей
Про коварную змею —
Ту, что яблоком сгубила
Прародителей в раю?
 
 
Этот плод – всех зол причина:
Ева в мир внесла с ним смерть,
Эрис – пламя в Трою, ^{7} ты же
Вместе с пламенем – и смерть!
 

 
Горы, замки в Рейн искристый
Словно в зеркало глядят,
И летит кораблик быстрый
Прямо в солнечный закат.
 
 
Я любуюсь по дороге
Золотистых волн игрой;
Улеглись мои тревоги,
Что от всех таю порой.
 
 
Ласковый поток приветен,
Блеском взор заворожен,
Но я знаю, что под этим
Смерть и ночь скрывает он.
 
 
Свет снаружи, в сердце бездна.
Ах, поток, ты образ той,
Чья улыбка так любезна,
Взгляд сияет добротой.
 

 
Поначалу мне казался
Нестерпимым этот мрак;
Все ж я вытерпел, не сдался,
Но не спрашивайте как.
 

I

 
Танцует с Гретой Ганс удалой,
И весел, и шутит он смело.
А Петер, грустный и немой,
Стоит, бледнее мела.
 
 
Ганс Грету ведет под венец, и блестят
На них дорогие наряды.
А Петер – в блузе. Глядит на обряд
И ногти грызет с досады.
 
 
И молвит Петер, едва не в слезах,
Следя за счастливой четою:
«Не будь я благоразумен, – ах!
Давно б я покончил с собою».
 

II

 
«Кипит тоска в моей груди
И днем и ночью темной.
И не уйти! И нет пути!
Скитаюсь, как бездомный.
 
 
Иду за Гретой, Грету жду,
Чтоб ей сказать хоть слово.
Но только к Грете подойду,
Как убегаю снова.
 
 
Я в горы ухожу один,
И там я стыд мой прячу,
И долго вниз гляжу с вершин,
Гляжу я вниз и плачу».
 

III

 
Печальный, бледный и больной,
Проходит Петер стороной,
И люди молвят, глядя вслед:
«Смотри, лица на бедном нет!»
 
 
И шепчет девушка другой:
«Уж не из гроба ль встал такой?»
Ах, что ты, милая, поверь,
Он в гроб ложится лишь теперь.
 
 
Его подружка прогнала,
И лучше гроба нет угла,
Чтоб запалиться навсегда
И сдать до Страшного суда.
 

 
Как сглазила бабушка Лизу, решил
Народ ее сжечь в наказанье;
Судья, хоть и много потратил чернил,
У бабки не вырвал сознанья.
 
 
И бросили бабку в котел, и со дна
Проклятья послышались стоны;
Когда ж черный дым повалил, то она
Исчезла с ним в виде вороны.
 
 
Бабуся пернатая, черная, знай —
Я в башне томлюсь в заключенье:
Ты к внучку слети поскорей и подай
В решетку мне сыру, печенья.
 
 
Бабуся пернатая, черная, тут
Ты можешь вполне постараться:
Пусть тетки твои глаз моих не клюют,
Как в петле я буду качаться.
 

 
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до Немецкой земли.
 
 
Придется им – слышат – увидеть
В позоре родную страну…
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!
 
 
Печальные слушая вести,
Один из них вымолвил: «Брат!
Болит мое скорбное сердце,
И старые раны горят!»
 
 
Другой отвечает: «Товарищ!
И мне умереть бы пора;
Но дома жена, малолетки:
У них ни кола ни двора.
 
 
Да что мне? просить Христа ради
Пущу и детей и жену…
Иная на сердце забота:
В плену император! в плену!
 
 
Исполни завет мой: коль здесь я
Окончу солдатские дни,
Возьми мое тело, товарищ,
Во Францию! там схорони!
 
 
Ты орден на ленточке красной
Положишь на сердце мое,
И шпагой меня опояшешь,
И в руки мне вложишь ружье.
 
 
И смирно и чутко я буду
Лежать, как на страже, в гробу…
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу.
 
 
То Он над могилою едет!
Знамена победно шумят…
Тут выйдет к тебе, император,
Из гроба твой верный солдат!»
 

 
Гонец, скачи во весь опор
Через леса, поля,
Пока не въедешь ты во двор
Дункана-короля.
 
 
Спроси в конюшне у людей,
Кого король-отец
Из двух прекрасных дочерей
Готовит под венец.
 
 
Коль темный локон под фатой,
Ко мне стрелой лети.
А если локон золотой,
Не торопись в пути.
 
 
В канатной лавке раздобудь
Веревку для меня
И поезжай в обратный путь,
Не горяча коня.
 

 
«Донья Клара! Донья Клара!
Я твоим подвластен чарам!
Обречен тобой на гибель,
Обречен без состраданья.
 
 
Донья Клара! Донья Клара!
Сладок жизни дар прекрасный!
А внизу, в могиле темной,
Сыро, холодно и страшно…
 
 
Донья Клара! Завтра в церкви
Перед богом дон Фернандо
Назовет тебя супругой.
Пригласишь меня на свадьбу?»
 
 
«Дон Рамиро! Дон Рамиро!
Горьки мне слова упрека,
Горше звезд предначертанья,
Обманувшего надежды.
 
 
Дон Рамиро! Дон Рамиро!
Отрешись от мрачной думы.
Много девушек на свете,
Нам же рок сулил разлуку.
 
 
Дон Рамиро, ты бесстрашно
Побеждал в сраженье мавров,
Победи себя, Рамиро,
Приходи ко мне на свадьбу».
 
 
«Донья Клара! Донья Клара!
Я приду. Даю в том слово!
Танцевать с тобою стану.
Буду завтра. Доброй ночи!»
 
 
«Доброй ночи». В доме смолкло.
Под окном стоял Рамиро.
Он стоял окаменевший
И потом во мраке скрылся.
 
 
После долгого упорства
Уступает ночь рассвету.
Словно сад, цветами полный,
Раскрывается Толедо.
 
 
И ложится отблеск солнца
На дворцы, на мрамор зданий,
В вышине сияют церкви
Золотыми куполами.
 
 
Словно гул пчелиных ульев
Колоколен перезвоны.
И молитвенное пенье
Воссылают люди к богу.
 
 
Но смотри, смотри! Оттуда
Мимо рынка, из часовни,
Растекаясь и волнуясь,
Полились людские толпы.
 
 
Блеском праздничных нарядов
Свита яркая сверкает,
В светлый голос колокольный
Гром врывается органа.
 
 
И толпа благоговейно
Молодых сопровождает,
Окружает восхищенно
Донью Клару и Фернандо.
 
 
Все глаза следят за ними,
Все уста поют им славу:
«Слава дочери Кастильи!
Рыцарю Кастильи слава!»
 
 
У ворот дворца Фернандо
Вал людской остановился:
Будут праздновать там свадьбу
По обычаям старинным.
 
 
И с веселым ликованьем
Игры трапезу сменяют,
Между тем как незаметно
Мгла спускается ночная.
 
 
И уже в просторном зале
Гости сходятся для танцев,
Их роскошные одежды
В блеске факелов сверкают.
 
 
На почетном месте в кресла
Новобрачные садятся.
Нежно шепчутся друг с другом
Донья Клара и Фернандо.
 
 
И танцующих веселье
Разливается по залу,
И трубят победно трубы,
В такт вторгаются литавры.
 
 
«Ты зачем упорно смотришь
В отдаленный угол зала,
О властительница сердца?» —
Рыцарь спрашивает Клару.
 
 
«Там стоит фигура в черном,
Ты не видишь, дон Фернандо?»
И смеется тихо рыцарь:
«Тень в углу тебя пугает».
 
 
Но все ближе тень подходит:
То не тень, а рыцарь в черном.
И, Рамиро в нем узнавши,
Клара кланяется робко.
 
 
А меж тем в разгаре танцы,
В диком вихре мчатся пары,
Пол от пляски безудержной
Глухо стонет, сотрясаясь.
 
 
«Я охотно, дон Рамиро,
Танцевать с тобою стану,
Но в плаще темнее ночи
Ты не должен был являться».
 
 
На любимую Рамиро
Смотрит пристально и странно,
Охватив ее, он шепчет:
«Ты звала меня на свадьбу!»
 
 
И они вдвоем несутся
В бурной путанице танца,
И трубят победно трубы,
В такт вторгаются литавры!
 
 
«Ты лицом бледнее снега!» —
С дрожью тайной шепчет Клара.
«Ты звала меня на свадьбу!» —
Глухо рыцарь отвечает.
 
 
И поток людской теснее,
И огни мигают ярче,
И трубят победно трубы,
В такт вторгаются литавры!
 
 
«Словно лед твои ладони!» —
Шепчет Клара, содрогаясь.
«Ты звала меня на свадьбу!»
И поток несет их дальше.
 
 
«Ах, оставь меня, Рамиро!
Смертный яд – твое дыханье!»
И в ответ ей так же мрачно:
«Ты звала меня на свадьбу!»
 
 
Пол дымится раскаленный,
И неистовствуют скрипки,
И во власти чар волшебных
Исступлённо все кружится.
 
 
«Ах, оставь меня, Рамиро!» —
Снова слышен стон невнятный.
И опять в ответ Рамиро:
«Ты звала меня на свадьбу!»
 
 
«Так уйди ж, во имя бога!» —
Произносит Клара с силой.
И едва сказала это,
Как исчезнул дон Рамиро.
 
 
А она, глаза сомкнувши,
Ощутила смертный холод
И, беспамятством объята,
Погрузилась в царство ночи.
 
 
Но уже туман редеет,
И раскрыла Клара вежды, —
И закрыть их снова хочет,
Пораженная виденьем.
 
 
С той поры, как бал открылся,
С нареченным сидя рядом,
Не вставала с места Клара;
И тревожится Фернандо:
 
 
«Отчего ты побледнела?
Отчего глядишь так мрачно?»
«А Рамиро?» – шепчет Клара,
Тайным скованная страхом.
 
 
И с ответом рыцарь медлит,
На чело легли морщины:
«Не буди кровавой вести, —
В полдень умер дон Рамиро».
 

^{8}

 
Полночный час уж наступал;
Весь Вавилон во мраке спал.
 
 
Дворец один сиял в огнях.
И шум не молк в его стенах.
 
 
Чертог царя горел как жар:
В нем пировал царь Валтасар, —
 
 
И чаши обходили круг
Сиявших златом царских слуг.
 
 
Шел говор: смел в хмелю холоп,
Разглаживался царский лоб, —
 
 
И сам он жадно пил вино.
Огнем вливалось в кровь оно.
 
 
Хвастливый дух в нем рос. Он пил
И дерзко божество хулил.
 
 
И чем наглей была хула,
Тем громче рабская хвала.
 
 
Сверкнувши взором, царь зовет
Раба и в храм Иеговы шлет,
 
 
И раб несет к ногам царя
Златую утварь с алтаря.
 
 
И царь схватил святой сосуд.
«Вина!» Вино до края льют.
 
 
Его до дна он осушил
И с пеной у рта возгласил:
 
 
«Во прах, Иегова, твой алтарь!
Я в Вавилоне бог и царь!»
 
 
Лишь с уст сорвался дерзкий клик,
Вдруг трепет в грудь царя проник.
 
 
Кругом угас немолчный смех,
И страх и холод обнял всех.
 
 
В глуби чертога на стене
Рука явилась – вся в огне…
 
 
И пишет, пишет. Под перстом
Слова текут живым огнем.
 
 
Взор у царя и туп и дик,
Дрожат колени, бледен лик.
 
 
И нем, недвижим пышный круг
Блестящих златом царских слуг.
 
 
Призвали магов; но не мог
Никто прочесть горящих строк.
 
 
В ту ночь, как теплилась заря,
Рабы зарезали царя.
 

 
Не поход, не подвиг бранный,
Не поминки и не пир,
Предстоит нам нынче странный,
Фантастический турнир.
 
 
Горячей коня любого
Наша дикая мечта.
Меч – отточенное слово.
Стих надежнее щита.
 
 
И сегодня нам с балкона
Очень много знатных дам
Улыбнется благосклонно,
Только нет желанной там.
 
 
Невредимым на арене
Появляется боец.
В сердце ранен от рожденья,
Умирать идет певец.
 
 
Истекает сердце кровью
Краше всех других сердец,
И прославленный любовью
Побеждает наконец.
 

 
Мне повесть старинная снится,
Печальна она и грустна:
Любовью измучен рыцарь,
Но милая неверна.
 
 
И должен он поневоле
Презреньем любимой платить
И муку собственной боли
Как низкий позор ощутить.
 
 
Он мог бы к бранной потехе
Призвать весь рыцарский стан:
Пускай облечется в доспехи,
Кто в милой видит изъян!
 
 
И всех бы мог он заставить
Молчать – но не чувство свое;
И в сердце пришлось бы направить,
В свое же сердце копье.
 

 
Стоял я, к мачте прислонясь,
Плеск волн меня печалил.
Отчизна милая, прощай!
Корабль мой отчалил.
 
 
Вот дом любимой промелькнул,
На окнах блики света.
Уж все глаза я проглядел, —
Никто не шлет привета.
 
 
Не лейтесь, слезы, из очей,
Чтоб жизнь казалась ясной!
О сердце, ты не разорвись
От горечи ужасной!
 

 
Граф Ульрих едет в лесу густом,
Смеются тихо клены,
Он видит: девушка с милым лицом
Таится в листве зеленой.
 
 
И думает он: «Как знаю я
Этот облик – цветущий, веселый!
Он так неотступно дразнит меня
В толпе и в охотничьих долах.
 
 
Как розы, дышат ее уста
И свежестью и любовью,
Но речь их лукава, и пуста,
И отдана суесловью.
 
 
И можно сравнить этот милый рот
С прекрасным розовым садом,
Где змей ядовитых семья живет,
Цветы отравляя ядом.
 
 
На свежих щеках, что ярче дня,
Мне ямочек видно дрожанье,
Но это – бездна, куда меня
Безумно влекло желанье.
 
 
Волна ее локонов так пышна
И нежно на плечи ложится,
Но это – сеть, что сплел сатана,
Чтоб мне с душою проститься.
 
 
В глазах ее нежная радость живет,
Волны голубая прохлада,
Я думал – буду у райских ворот,
А встретил преддверие ада».
 
 
Граф Ульрих едет в лесу густом,
А клены шумят по дороге,
И призрак другой – с омраченным лицом
Глядит в тоске и тревоге.
 
 
PI думает всадник: «То мать моя,
Она беззаветно любила,
Но делом и словом печалил я
Всю жизнь ее до могилы.
 
 
О, если б мне слезы ее осушить
Горем своим и любовью,
О, если бы щеки ее оживить
Из сердца взятой кровью!»
 
 
И едет он дальше в густые леса,
Вокруг начинает смеркаться,
И в зарослях странные голоса
Под ветром стали шептаться.
 
 
И слушает Ульрих свои же слова,
В лесу повторенные эхом.
То полнится шепчущая листва
Чириканьем птичьим и смехом.
 
 
Граф Ульрих прекрасную песню поет,
Раскаяньем песнь зовется.
Когда он ее до конца доведет,
То сызнова песнь начнется.
 

 
Золотые вы дукаты,
Где ж вы скрылись без возврата?
 
 
Уж не к золотым ли рыбкам
Вы случайно завернули —
В море с берега нырнули?
 
 
Иль средь золотых цветочков
В поле, вымытом росою,
Заблистали вы красою?
 
 
Может, золотые птички,
Беззаботно балагуря,
С вами носятся в лазури?
 
 
Или золотые звезды,
Улыбаясь с небосвода,
С вами водят хороводы?
 
 
Ах, дукаты золотые!
Не найду я вас нигде —
Ни в лазурных небесах,
 
 
Ни в долинах, ни в лесах,
Ни на суше, ни в воде, —
Лишь в глубинах сундука
Моего ростовщика!