Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Генрих Гейне

 
Верил я в былом далеком
В то, что поцелуи жен
Предназначены нам роком
От начала всех времен.
 
 
Поцелуи я в те годы
Строго так давал и брал,
Словно сам завет природы
Неизбежный исполнял.
 
 
Ныне я отлично знаю
Поцелуев суету, —
В них не верю, не мечтаю —
И целую на лету.
 

 
Вдвоем на уличном углу
Мы целый час стояли
И о союзе наших душ
Так нежно толковали.
 
 
В любви взаимной сотни раз
Друг другу признавались, —
И так на уличном углу
Стоять мы и остались.
 
 
Богиня случая близ нас
Субреткою шмыгнула,
Увидела, как мы стоим, —
И, прыснув, упорхнула.
 

 
Строю вновь я струны цитры,
И звучит она так ново.
Текст же стар: «Жена – не сладость».
Это – Соломона слово.
 
 
Как обманывает мужа,
Так и другу изменяет!
И полынь в любовной чаше
Напоследок оставляет.
 
 
Справедливо, значит, было
Древней книги предсказанье,
Что готовит змей проклятье
За грехи нам в наказанье?
 
 
Змей в кустах ползет на брюхе
И высматривает жадно;
Речь заводит, как бывало, —
Слушать свист его отрадно.
 
 
Ах, как холодно и мрачно!
Солнце вороны затмили
И кричат. Любовь и радость
Долго будут спать в могиле.
 

 
Не долог счастья был обман
Обещанного ложно,
И образ твой, как лживый сон,
В душе прошел тревожно.
 
 
Блеснуло солнце и туман
Рассеяло собою,
И мы, едва успев начать,
Покончили с тобою.
 

 
Оробев, моих признаний
Словно ты не замечаешь;
На вопрос: «Отказ ли это?» —
Горько плакать начинаешь.
 
 
Редко я молюсь, – так слушай,
О создатель! Помоги ей,
Осуши девицы слезы,
Просвети чуть-чуть мозги ей!
 

 
Черт возьми твою мамашу
И папашу кстати тоже:
Из-за них вчера весь вечер
Я тебя не видел в ложе.
 
 
Впереди они сидели,
Развалясь, почти вплотную,
От моих влюбленных взоров
Скрыв малютку дорогую.
 
 
Созерцала эта пара
Двух влюбленных злоключенья,
И, когда они погибли,
Оба были в восхищенье.
 

 
Эти дамы, понимая,
Что поэта чтут едой,
Отобедать пригласили
Нас – меня и гений мой.
 
 
Ах, как суп был превосходен!
И каких я вин вкусил!
Дичь божественной казалась,
Нашпигован заяц был!
 
 
Говорили, сколько помню,
О поэзии; и вот
Я и сыт и благодарен
За оказанный почет.
 

 
В которую из двух влюбиться
Моей судьбой мне суждено?
Прекрасна дочь, и мать прелестна,
Различно милы, но равно.
 
 
Неопытно-младые члены
Так сладко ум тревожат мой,
Но гениальных взоров прелесть
Всесильна над моей душой.
 
 
В раздумье, хлопая ушами,
Стою, как Буриданов друг ^{34}
Меж двух стогов стоял, глазея,
Который лакомей из двух.
 

 
Все выпито. Ужин окончился наш,
Изрядно хлебнули вина мы.
Задорно глядят, распуская корсаж,
Мои захмелевшие дамы.
 
 
Прекрасные груди и плечи у них, —
От страха мне холодно стало.
А дамы в постель забираются вмиг
И прячутся под одеяло.
 
 
И обе красавицы сладостно так
Одна за другой захрапели,
А я, озираясь, стою как дурак
У полога пышной постели.
 

 
Юность кончена. Приходит
Дерзкой зрелости пора,
И рука смелее бродит
Вдоль прелестного бедра.
 
 
Не одна, вспылив сначала,
Мне сдавалась, ослабев.
Лесть и дерзость побеждала
Ложный стыд и милый гнев.
 
 
Но в блаженствах наслажденья
Прелесть чувства умерла.
Где вы, сладкие томленья,
Робость юного осла!
 

 
Сутки должен ожидать я
Сокровеннейших услад,
Что украдкой посулил мне
Нежный и лукавый взгляд.
 
 
О, язык наш так бессилен,
И плохой от слова прок:
Вымолвишь… и улетает
Вдаль прекрасный мотылек!
 
 
Ну, а взгляд – он беспределен.
Беспредельный свет струит.
От него в душе, как в небе,
Счастье звездное горит.
 

 
Месяц тянется любовь —
И еще ни поцелуя!
Сохнут жаркие уста,
В одиночестве тоскуя.
 
 
Был так близок счастья миг,
Я дыхание любимой
Ощущал у самых уст —
И промчалось счастье мимо!
 

 
Эмма, молви без раздумья:
От любви безумным стал я,
Или же любовь такая
Только следствие безумья?
 
 
Я измучен, друг мой Эмма,
Сверх любви моей безумной,
Сверх моей любви безумья,
Разрешеньем сей дилеммы.
 

 
Чуть мы вместе – брань и спор,
Нестерпима эта мука.
Но, увы, с тобой разлука —
Это смертный приговор.
 
 
Размышляю в час ночной:
Смерть иль ад мне выбрать надо.
Ах, от этого разлада
Я давно уж сам не свой!
 

 
Тенью мрачною, густою
К нам крадется злая ночь.
И устали мы душою,
И зевков не превозмочь.
 
 
Ты стара, и я не молод.
О весне забыли мы,
И в сердцах не жар, а холод.
Нам недолго ждать зимы.
 
 
Ах, кончаем мы в печали:
После всех любовных бед
Беды без любви настали.
Смерть бредет за жизнью вслед.
 

Скала Лорелеи на Рейне

Гравюра по рисунку Дильмана

1830-е годы

^{35}

Легенда

(Написано в 1836 году)

I

 
Песнь о Тангейзере пою
Отнюдь не для забавы,
А чтобы христианам знать,
Как души прельщает лукавый.
 
 
Из рыцарей рыцарь, Тангейзер наш
Страстям привержен слепо,
Семь лет подряд не покидал
Венерина вертепа.
 
 
«Венера, госпожа моя,
Прекрасная царица!
Довольно мне у тебя гостить!
Пора нам распроститься!»
 
 
«Тангейзер благородный мой!
О чем твои печали?
Тебе поцеловать меня,
Тангейзер, не пора ли?
 
 
Не каждый ли день ты пил вино
Из моего фиала?
Не каждый ли день чело твое
Розами я венчала?»
 
 
«Венера, госпожа моя!
Мне сласти надоели.
От них, Венера, я болен душой.
Жажду я горьких зелий.
 
 
Семь лет я жил, смеясь и шутя.
Хочу я слез горючих.
Теперь бы мне терновый венец,
Колючий из колючих!»
 
 
«Тангейзер благородный мой!
На что это похоже!
Не ты ли мне клялся тысячу раз,
Что я тебе всех дороже?
 
 
Скорей, Тангейзер милый мой,
Пойдем в мои покои!
Излечит моя лилейная плоть
Томление такое».
 
 
«Венера, госпожа моя!
Цвести ты будешь вечно.
Прельстила ты многих и прельстишь
Красой своей безупречной.
 
 
Подумаю, сколько богов у тебя
И сколько героев гостило,
И мне твоя лилейная плоть,
Твоя красота мне постыла.
 
 
Венера, твоя лилейная плоть
Меня пугает, не скрою.
Мне страшно подумать, сколько других
Еще насладятся тобою!»
 
 
«Тангейзер благородный мой!
Как речь твоя сурова!
Уж лучше бы снова побил ты меня,
Я потерпеть готова.
 
 
Уж лучше бы снова побил ты меня
В жестоком своем озлобленье.
Неблагодарный христианин!
Нанес ты мне оскорбленье!
 
 
Так, значит, рыцарь, за любовь
Ты злобою платишь Венере?
Тебя я больше не держу!
Открыты настежь двери!»
 

II

 
Слышны песнопения в Риме святом,
Торжественный звон колокольный.
С процессией шествует папа Урбан.
Толпится народ богомольный.
 
 
В своей тиаре папа Урбан,
В тяжелой своей багрянице,
Бароны папский шлейф несут
Смиренною вереницей.
 
 
«Не сдвинусь я с места, святой отец,
Пока от преисподней
Ты грешную душу мою не спасешь
По милости господней!»
 
 
Мгновенно расступился народ.
Церковные смолкли каноны.
Как дик и бледен пилигрим
Коленопреклоненный!
 
 
«За нас ты молишься, папа Урбан,
Связуя и разрешая.
От вечных мук спаси меня!
Гнетет меня сила злая.
 
 
Из рыцарей рыцарь, Тангейзер я.
Страстям привержен слепо,
Семь лет подряд я не покидал
Венерина вертепа.
 
 
Венера завлекла меня
Своей красотою телесной.
Как солнечный луч, как запах цветка,
Венерин голос прелестный.
 
 
Как мотылек вокруг цветка,
Вокруг этой чашечки сладкой,
Порхать бы вокруг этих розовых губ
И лакомиться украдкой.
 
 
Бушуют кудри у ней по плечам,
Как смоляные реки.
От этих огромных ясных очей
Займется дух в человеке.
 
 
От этих огромных ясных очей
Вовеки не оторваться.
И кто бы мог на призыв такой
Всем сердцем не отозваться!
 
 
Куда еще мне убежать
От колдовского взора?
Вновь мне подмигивает он:
Мол, возвратишься ты скоро!
 
 
Я жалкий призрак при свете дня.
Живу я порою ночною,
Когда хотя бы в сладком сне
Венера моя со мною.
 
 
Прекрасная смеется тогда
Таким белозубым смехом,
Что я не плакать не могу
По нашим былым утехам.
 
 
Безудержна моя любовь.
Никак ее не забуду.
Любовь словно дикий водопад, —
Попробуй сделай запруду!
 
 
С камня на камень бросается вниз
Неистовое ослепленье
И, шею сломав себе тысячу раз,
Не терпит промедленья.
 
 
Готов я Венеру мою одарить
Небесной роскошью всею.
Солнце отдам, луну отдам.
И звезд не пожалею.
 
 
Безудержна моя любовь,
Пожар неумолимый.
Что, если я уже в аду,
Таким огнем палимый?
 
 
За нас ты молишься, папа Урбан,
Связуя и разрешая.
От вечных мук спаси меня!
Гнетет меня сила злая!»
 
 
Скорбно воскликнул папа Урбан,
Подъемля скорбные длани:
«Тангейзер! Пропащий ты человек!
Напрасно твое покаянье.
 
 
Венера – черт из всех чертей,
Ужаснее самых ужасных.
Тебя я вырвать не могу
Из этих когтей прекрасных.
 
 
Оплачивается душой
Телесная услада!
Несчастный! Ты приговорен.
Удел твой – муки ада!»
 

III

 
Рыцарь Тангейзер, он быстро идет,
Изранив усталые ноги.
Вернувшись к Венере в полночный час,
Тангейзер стоял на пороге.
 
 
Проснулась Венера в полночный час,
Мигом с постели вскочила,
Возлюбленного своего
В объятия заключила.
 
 
Пошла у Венеры носом кровь.
Бросившись другу на шею,
Венера лицо ему залила
Слезами и кровью своею.
 
 
Улегся Тангейзер молча в постель.
Усталость его сморила.
Пошла Венера на кухню скорей
И суп ему сварила.
 
 
Суп с хлебом Венера ему подала,
Кровавые вымыла ноги,
Космы, смеясь, расчесала ему,
Спутанные в дороге.
 
 
«Тангейзер благородный мой!
Давно пора бы вернуться.
Не понимаю, как могла
Отлучка твоя затянуться!»
 
 
«Венера, госпожа моя!
В Италии я загостился.
Я по делам наведался в Рим
И, видишь, возвратился.
 
 
Рим все стоит на семи холмах,
Тибр все протекает мимо.
Да, кстати, кланяется тебе
Первосвященник Рима.
 
 
И во Флоренции я побывал,
Не миновал Милана.
Потом по склонам швейцарских гор
Карабкался неустанно.
 
 
В Альпах начался снегопад,
И побелели долины.
Я видел улыбки синих озер,
Я слышал клекот орлиный.
 
 
На Сен-Готарде услышал я храп, —
Германия почивает.
Тридцать шесть коронованных нянек у ней. ^{36}
Приятней снов не бывает.
 
 
Швабия школой поэтов горда, ^{37}
Там нет голов безрассудных.
В своих колпачках малыши хороши,
Посиживают на суднах.
 
 
Во Франкфурт на шабес ^{38} прибыл я.
Люблю я веру такую.
Охоч до гусиных потрохов,
Шалет ^{39} и клецки смакую.
 
 
Видал я в Дрездене старого пса.
Он в прошлом успел отличиться.
Из лучших он был, а теперь без зубов,
Горазд лишь брехать и мочиться.
 
 
Расплакались в Веймаре музы навзрыд,
Бедняжки овдовели.
Скончался Гете, а Эккерман ^{40} жив.
Заплачешь, в самом деле!
 
 
Услышал я в Потсдаме громкий крик.
Не Геродот и не Плиний,
Историю последних лет
Читает Ганс в Берлине.
 
 
Наука в Геттингене цветет.
Пышней не сыскать пустоцвета.
Пришел я темною ночью туда,
Нигде никакого просвета.
 
 
В Целле осматривал я тюрьму.
Сидят ганноверцы в Целле ^{41} .
Общая каторга, общий кнут —
Наши национальные цели.
 
 
А в Гамбурге спросил я: «Чем
Округа провоняла?»
Сказали еврей и христианин:
«Воняет из канала».
 
 
Гамбург хорош, однако и там
Достаточно дряни плодится.
На гамбургской бирже и в целльской тюрьме
Весьма похожие лица.
 
 
Альтону ^{42} в Гамбурге я осмотрел,
Местечко высшего тона.
Когда-нибудь я на десерт расскажу
О том, какова Альтона».
 

^{43}

 
Оставь Берлин, где мгла, и пыль густая,
И жидок чай, и пустословят фаты,
Что гегелевским разумом богаты,
О боге и вселенной рассуждая.
 
 
Нас встретит солнце Индии, блистая,
Там амбра расточает ароматы,
И к Гангу тянется, чьи воды святы,
В одеждах белых пилигримов стая.
 
 
Где пальмы веют и мерцают волны,
Где стебель тонкий лотосы подъемлют
К престолу Индры в голубом эфире ^{44} , —
 
 
Там я, восторга и смиренья полный,
Скажу, у ног твоих упав на землю, —
«Madame! Вас нет прекрасней в этом мире!»
 

 
Рокочет Ганг; сбежав со скал в долины,
Вдаль антилопы из зеленой сени
Умно глядят; цветное оперенье
Показывают важные павлины.
 
 
И ввысь из сердца солнечной равнины
Цветов все новых рвутся поколенья;
Тоской любви звучит кокилас ^{45} пенье —
Как хороша ты в красоте невинной!
 
 
Бог Кама ^{46} озарил тебя сияньем,
В шатрах твоей груди он обитает
И дышит в голосе твоем чудесном.
 
 
Вассант ^{47} к устам твоим приник лобзаньем;
В твоих очах миры я открываю,
И в собственном становится мне тесно.
 

 
Рокочет Ганг, великий Ганг бурлит;
Обагрены зарею Гималаи;
Из мрака рощ баньяновых шагая,
Орда слонов топочет и трубит.
 
 
Коня за образ! ^{48} Образ где сокрыт,
Чтобы сравнить, прекрасная, младая,
О несравненная моя, святая,
Тебя, кто сердце радостью поит!
 
 
Ты видишь, как ловлю я образ зыбкий,
И с чувствами и с рифмами в боренье.
Увы, твой смех – награда всех тревог.
 
 
Ну что же, смейся! В честь твоей улыбки
Гандарвы ^{49} звуком цитр и песнопенья
Наполнят солнца золотой чертог.
 

 
Звезда взошла во тьме моей ночи;
Отрадный свет дают ее лучи;
Они сулят мне новой жизни дни —
Не обмани!
 
 
Как вверх к луне встает морской прилив,
Так все к тебе души моей порыв:
Виновны дивных глаз твоих огни —
Не обмани!
 

 
Как Мерлин ^{50} , я обречен
В жертву чарам; я прикован,
И в кругу, что заколдован,
Я вращаться осужден.
 
 
От красавицы нет мочи
Оторваться мне: лежу
Я у ног ее, гляжу
По часам любовно в очи.
 
 
Словно сон, бегут недели,
Дни, часы… Ее слова
Понимаю еле-еле,
Сознаю свои едва.
 
 
Иногда прикосновенье
Уст ее к устам моим
Мнится мне, – и в те мгновенья
Я в душе огнем палим.
 

 
Люблю я эту бледность тела —
Покров души изящной, очи
Огромные и эти кудри
Вокруг чела, как крылья ночи!
 
 
Жену как раз такого сорта
Искал я долго повсеместно;
Я тоже оценен тобою,
И это мне, конечно, лестно.
 
 
Найдя во мне, чего хотелось
Тебе самой, ты щедро станешь
Меня лобзаньями счастливить, —
Потом, как водится, обманешь.
 

 
Из края в край твой путь лежит;
Идешь ты – рад не рад.
По ветру нежный зов звучит —
И ты взглянул назад.
 
 
Твоя любовь в стране родной;
Манит, зовет она:
«Вернись домой! Побудь со мной!
Ты радость мне одна».
 
 
Но путь ведет все в даль и тьму.
И остановки нет…
Что так любил – навек к тому
Запал возвратный след.
 

 
Сегодня ты такой печальный,
Каким уж не был много дней!
Щека блестит росой хрустальной,
И вздохи сердца все слышней.
 
 
Иль вспомнил родину в далеком,
В туманно-призрачном былом?
Ведь ты бы рад был ненароком
Побыть в отечестве своем.
 
 
Иль вспомнил даму, что так мило
Бывала гневною подчас?
Сердился ты – ей грустно было,
Потом смеялись всякий раз.
 
 
Иль вспомнил тех, что обнимали
Тебя, как друга, в страшный миг?
В груди желанья бушевали,
Но оставался нем язык.
 
 
Иль вспомнил мать, сестру родную?
Спугнуть их образ не спеши!
Мой милый, дрогнула, я чую,
Решимость дикая души.
 
 
Иль вспомнил щебет птиц и сени
Густого сада, где вкушал
Блаженство юных сновидений,
Где ты робел, где ты мечтал?
 
 
Уж поздно. Дали серебрятся
Сквозь мокрый снег белесой мглой.
Однако время одеваться
И ехать в гости. Боже мой!
 

 
И я когда-то знал край родимый…
Как светел он!
Там рощи шумны, фиалки сини…
То был лишь сон!
 
 
Я слышал звуки родного слова
Со всех сторон…
Уста родные «люблю» шептали…
То был лишь сон!
 

I

 
Бежим! Ты будешь мне женой!
Мы отдохнем в краю чужом.
В моей любви ты обретешь
И родину, и отчий дом.
 
 
А не пойдешь – я здесь умру,
И ты останешься одна,
И будет отчий дом чужим,
Как чужедальная страна.
 

II

(Это подлинная народная песня ^{51} , и я слышал ее на Рейне.)

 
Дохнула стужей весенняя ночь,
Дохнула на голубые цветы,
Они увяли, опали.
 
 
Веселый парень подружку любил,
Ни матери, ни отцу не сказал, —
Тайком увез дорогую.
 
 
Их горькая доля по свету гнала,
Их злая мачеха-жизнь извела,
Нужда иссушила, сгубила.
 

III

 
И липа цветет над их могилой,
И свищет птица да ветер унылый,
А под шатром зеленых ветвей
Печалится мельник с милой своей.
 
 
И птица так нежно и грустно щебечет,
А ветер так тихо и странно лепечет, —
Любовники молча внемлют ему
И плачут – и все не поймут почему.
 

 
Любовь их была глубока и сильна:
Мошенник был он, потаскушка она.
Когда молодцу сплутовать удавалось,
Кидалась она на кровать – и смеялась.
 
 
И шумно и буйно летели их дни;
По темным ночам целовались они.
В тюрьму угодил он. Она не прощалась;
Глядела, как взяли дружка, и смеялась.
 
 
Послал он сказать ей: «Зашла бы ко мне!
С ума ты нейдешь наяву и во сне;
Душа у меня по тебе стосковалась!»
Качала она головой – и смеялась.
 
 
Чем свет его вешать на площадь вели;
А в семь его сняли – в могилу снесли…
А в восемь она, как ни в чем не бывало,
Вино попивая с другим, хохотала.
 

 
Для дел высоких и благих
До капли кровь отдать я рад,
Но страшно задыхаться здесь,
В мирке, где торгаши царят.
 
 
Им только б жирно есть и пить, —
Кротовье счастье брюху впрок.
Как дырка в кружке для сирот,
Их благонравный дух широк.
 
 
Их труд – в карманах руки греть,
Сигары модные курить.
Спокойно переварят все,
Но их-то как переварить?
 
 
Хоть на торги со всех сторон
Привозят пряности сюда,
От их душонок рыбьих тут
Смердит тухлятиной всегда.
 
 
Нет, лучше мерзостный порок,
Разбой, насилие, грабеж,
Чем счетоводная мораль
И добродетель сытых рож!
 
 
Эй, тучка, унеси меня,
Возьми с собой в далекий путь,
В Лапландию, иль в Африку,
Иль хоть в Штеттин – куда-нибудь!
 
 
О, унеси меня! – Летит…
Что тучке мудрой человек!
Над этим городом она
Пугливо ускоряет бег.
 

 
Тебя, Германию родную,
Почти в слезах мечта зовет!
Я в резвой Франции тоскую,
Мне в тягость ветреный народ.
 
 
Сухим рассудком, чувством меры
Живет блистательный Париж.
О глупый бубен, голос веры,
Как сладко дома ты звучишь!
 
 
Учтивы люди. Но с досадой
Встречаю вежливый поклон.
В отчизне истинной отрадой
Была мне грубость испокон.
 
 
Прелестны дамы. Как трещотки,
Не знают устали болтать.
Милей немецкие красотки,
Без слов идущие в кровать.
 
 
Здесь каруселью исступленной
Все кружится, как дикий сон.
У нас порядок заведенный
Навеки к месту пригвожден.
 
 
Мне словно слышится дремливый
Ночного сторожа рожок,
Ночного сторожа призывы
Да соловьиных песен ток.
 
 
В дубравах Шильды безмятежной
Таким счастливым был поэт!
Там в звуки рифм вплетал я нежно
Фиалки вздох и лунный свет.
 

I

 
У дверей собора двое,
И в кафтанах оба красных,
И один из них властитель,
А другой – палач придворный.
 
 
Палачу король промолвил:
«По поповским песням слышу,
Что кончается венчанье, —
Будь с секирой наготове».
 
 
Перезвон. Органа ропот,
И поток из церкви хлынул.
Толпы пестрые народа
Окружают новобрачных.
 
 
Словно смерть бледна, тосклива
Молодая королевна.
Смело смотрит рыцарь Олаф,
Алых уст дерзка улыбка.
 
 
Королю он, усмехаясь,
Молвит алыми устами:
«Здравствуй, тесть, падет сегодня
Голова моя на плаху.
 
 
Я умру сегодня. Дай же
Лишь до полночи пожить мне,
Чтоб свою я справил свадьбу
Пиром с пляскою веселой.
 
 
Дай пожить мне, дай пожить мне,
Чтоб последний выпить кубок,
Чтоб сплясать последний танец,
Дай пожить мне до полночи».
 
 
Палачу король промолвил:
«Зятю нашему дарую
Жизнь его до полуночи, —
Будь с секирой наготове».
 

II

 
Рыцарь сидит за брачным столом,
Последний кубок полон вином.
К плечу его, бледна,
Припала жена.
Палач стоит перед дверью.
 
 
Бесчисленных факелов блещут огни.
И в круг гостей вступают они
И пляшут в полночный час
В последний раз.
Палач стоит перед дверью.
 
 
Несется скрипок веселый звон,
Несется флейты печальный стон.
У всех, кто на пляску глядит,
Сердце щемит.
Палач стоит перед дверью.
 
 
И пляска длится, и зал дрожит,
И рыцарь, склонясь к жене, говорит:
«Тебя люблю я так сильно, —
Но ждет меня холод могильный».
Палач стоит перед дверью.
 

III

 
О рыцарь Олаф, час настал,
Окончены с жизнью расчеты,
Ты королевскую дочь полюбил
Свободно и без заботы.
 
 
Во тьме ночной блестит топор.
Псалмы бормочут монахи.
В кафтане красном человек
Стоит у черной плахи.
 
 
Выходит рыцарь из дворца,
Весь двор блестит огнями,
Смеются алые губы его,
Он алыми молвит устами:
 
 
«Я славлю солнце, я славлю луну
И звезд небесных сиянье,
И славлю птиц я в вышине
Веселое щебетанье.
 
 
Я славлю море, славлю твердь,
Я славлю цветы полевые,
Я славлю фиалки, они – как глаза
Жены моей – голубые.
 
 
Глаза-фиалки моей жены,
За вас моя жизнь пропала;
И славлю бузинную чащу я,
Где ты моею стала».
 

 
Али-Бей, поборник веры,
В женских нежится объятьях;
На земле уж он Аллахом
Благ Эдема удостоен.
 
 
Одалиски, краше гурий,
Гибче серн, его ласкают;
Бородой одна играет,
Нежно гладит лоб другая.
 
 
Третья весело танцует
И поет под звуки лютни,
И целует прямо в сердце,
Где горит огонь блаженства.
 
 
Но внезапно – зов к оружью!
Звуки труб, мечей бряцанье,
И пальба, и весть приносят:
«Франки двинулись на приступ!»
 
 
На коня герои – и в битву!
Но летит, как в сновиденье;
Все ему еще сдается,
Будто он в объятьях женских.
 
 
Франков головы срубая
Саблей острой по десяткам,
Улыбается он нежно,
Безмятежно, как влюбленный.