Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Генрих Гейне

 
К твоей груди белоснежной
Я головою приник,
И тайно могу я подслушать,
Что в сердце твоем в этот миг.
 
 
Трубят голубые гусары,
В ворота въезжают толпой,
И завтра мою дорогую
Гусар уведет голубой.
 
 
Но это случится лишь завтра,
А нынче придешь ты ко мне,
И я в твоих объятьях
Блаженствовать буду вдвойне.
 

 
Трубят голубые гусары,
Прощаются с нами, трубя,
И вот я пришел, дорогая,
И розы принес для тебя.
 
 
Беда с военным народом, —
Устроили нам кутерьму!
Ты даже свое сердечко
Сдала на постой кой-кому.
 

 
Я и сам в былые годы
Перенес любви невзгоды,
Я и сам сгорал не раз;
Но дрова все дорожают —
Искры страсти угасают…
Ма foi! [2]2
  Клянусь! (франц.)


[Закрыть]– и в добрый час.
 
 
Поняла?.. Отри же слезы;
Прогони смешные грезы
Вместе с глупою тоской;
Будь похожа на живую
И забудь любовь былую —
Ма foi! – хоть бы со мной.
 

 
Понимал я вас превратно,
Был для вас непостижим,
А теперь уж все понятно, —
Оба в мусоре лежим.
 

 
Кричат, негодуя, кастраты,
Что я не так пою.
Находят они грубоватой
И низменной песню мою.
 
 
Но вот они сами запели
На свой высокий лад,
Рассыпали чистые трели
Тончайших стеклянных рулад.
 
 
И, слушая вздохи печали,
Стенанья любовной тоски,
Девицы и дамы рыдали,
К щекам прижимая платки.
 

 
На бульварах Саламанки ^{16}
Воздух свежий, благовонный.
Там весной во мгле вечерней
Я гуляю с милой донной.
 
 
Стройный стан обвив рукою
И впивая нежный лепет,
Пальцем чувствую блаженным
Гордой груди томный трепет.
 
 
Но шумят в испуге липы,
И ручей внизу бормочет,
Словно чем-то злым и грустным
Отравить мне сердце хочет.
 
 
«Ах, синьора, чует сердце,
Исключен я буду скоро. ^{17}
По бульварам Саламанки
Не гулять уж нам, синьора».
 

 
Вот сосед мой дон Энрикес ^{18} ,
Саламанских дам губитель.
Только стенка отделяет
От меня его обитель.
 
 
Днем гуляет он, красоток
Обжигая гордым взглядом.
Вьется ус, бряцают шпоры,
И бегут собаки рядом.
 
 
Но в прохладный час вечерний
Он сидит, мечтая, дома,
И в руках его – гитара,
И в груди его – истома.
 
 
И как хватит он по струнам,
Как задаст им, бедным, жару!
Чтоб тебе холеру в брюхо
За твой голос и гитару!
 

 
Смерть – это ночь, прохладный сон,
А жизнь – тяжелый, душный день.
Но смерилось, дрема клонит,
Я долгим днем утомлен.
 
 
Я сплю – и липа шумит в вышине,
На липе соловей поет,
И песня исходит любовью, —
Я слушаю даже во сне.
 

^{19}

 
В сад, ночной прохлады полный,
Дочь алькальда молча сходит.
В замке шум веселый пира,
Слышен трубный гул из окон.
 
 
«Как наскучили мне танцы,
Лести приторной восторги,
Эти рыцари, что Клару
Пышно сравнивают с солнцем!
 
 
Все померкло, чуть предстал он
В лунном свете предо мною —
Тот, чьей лютне я внимала
В полночь темную с балкона.
 
 
Как стоял он, горд и строен.
Как смотрел блестящим взором,
Благородно бледен ликом,
Светел, как святой Георгий!»
 
 
Так мечтала донна Клара,
Опустив глаза безмолвно.
Вдруг очнулась – перед нею
Тот прекрасный незнакомец.
 
 
Сладко ей бродить с любимым,
Сладко слушать пылкий шепот!
Ласков ветер шаловливый,
Точно в сказке, рдеют розы.
 
 
Точно в сказке, рдеют розы,
Дышат пламенем любовным.
«Что с тобой, моя подруга?
Как твои пылают щеки!»
 
 
«Комары кусают, милый!
Ночью нет от них покоя,
Комаров я ненавижу,
Как евреев длинноносых».
 
 
«Что нам комары, евреи!» —
Улыбаясь, рыцарь молвит.
Опадает цвет миндальный,
Будто льется дождь цветочный,
 
 
Будто льется дождь цветочный,
Ароматом полон воздух.
«Но скажи, моя подруга,
Хочешь быть моей до гроба?»
 
 
«Я твоя навеки, милый,
В том клянусь я сыном божьим,
Претерпевшим от коварства
Кровопийц – евреев злобных».
 
 
«Что нам божий сын, евреи!» —
Улыбаясь, рыцарь молвит.
Дремлют лилии, белея
В волнах света золотого.
 
 
В волнах света золотого
Грезят, глядя вверх, на звезды.
«Но скажи, моя подруга,
Твой правдив обет пред богом?»
 
 
«Милый, нет во мне обмана,
Как в моем роду высоком
Нет ни крови низких мавров,
Ни еврейской грязной крови».
 
 
«Брось ты мавров и евреев!» —
Улыбаясь, рыцарь молвит
И уводит дочь алькальда
В сумрак лиственного грота.
 
 
Так опутал он подругу
Сетью сладостной, любовной,
Кратки речи, долги ласки,
И сердцам от счастья больно.
 
 
Неумолчным страстным гимном
Соловей их клятвам вторит.
Пляшут факельную пляску
Светляки в траве высокой.
 
 
Но стихают в гроте звуки,
Дремлет сад, и лишь порою
Слышен мудрых миртов шепот
Или вздох смущенной розы.
 
 
Вдруг из замка загремели
Барабаны и валторны,
И в смятенье донна Клара,
Пробудясь, вскочила с ложа.
 
 
«Я должна идти, любимый,
Но теперь открой мне, кто ты?
Назови свое мне имя,
Ты скрывал его так долго!»
 
 
И встает с улыбкой рыцарь,
И целует пальцы донны,
И целует лоб и губы,
И такое молвит слово:
 
 
«Я, сеньора, ваш любовник,
А отец мой – муж ученый,
Знаменитый мудрый рабби
Израэль из Сарагосы».
 

 
Вы, песни, вы, мои добрые песни!
Проснитесь, проснитесь! Наденьте доспехи!
Велите трубам греметь
И высоко на щите боевом
Мою красавицу поднимите —
Ту, кто отныне в моей душе
Будет единовластной царицей!
 
 
Слава тебе, молодая царица!
 
 
С державного солнца
Сорву я блестящий покров золотой,
Сплету из него диадему
Для освященной твоей головы.
От зыбких лазурных небесных завес
Отрежу кусок драгоценного шелка, —
Подобно мантии царской,
Накину его на плечи твои.
Я дам тебе свиту из строгих,
В тугой корсет облеченных сонетов,
Из гордых терцин и восторженных стансов.
Гонцами будут мои остроты,
Мой юмор – твоим герольдом с невольной
Слезою горького смеха в гербе.
А сам я, моя царица,
Я преклоню пред тобой колени
И на подушке из красной парчи
Тебе поднесу
Остаток рассудка,
Который у бедного певца
Только из жалости не был отнят
Твоей предшественницей на троне.
 

 
На бледном морском берегу
Сидел одинок я и грустно-задумчив.
Все глубже спускалось солнце, бросая
Багровый свой свет полосами
По водной равнине,
И беглые, дальние волны,
Приливом гонимые,
Шумно и пенясь бежали
К берегу ближе и ближе.
В чудном их шуме
Слышался шепот и свист,
Смех и роптанье,
Вздохи, и радостный гул, и порой
Тихо-заветное,
Будто над детскою люлькою, пенье…
И мне казалось,
Слышу я голос забытых преданий,
Слышу старинные чудные сказки —
Те, что когда-то ребенком
Слыхал от соседних детей,
Как все мы, бывало,
Вечером летним теснимся
Послушать тихих рассказов
На ступеньках крыльца,
И чутко в нас бьется
Детское сердце,
И с любопытством глядят
Умные детские глазки;
А взрослые девушки
Из-за душистых цветочных кустов
Глядят через улицу в окна…
На розовых лицах улыбка,
И месяц их облил сияньем.
 

 
Огненно-красное солнце уходит
В далеко волнами шумящее,
Серебром окаймленное море;
Воздушные тучки, прозрачны и алы,
Несутся за ним; а напротив,
Из хмурых осенних облачных груд,
Грустным и мертвенно-бледным лицом
Смотрит луна; а за нею,
Словно мелкие искры,
В дали туманной
Мерцают звезды.
 
 
Некогда в небе сияли,
В брачном союзе,
Луна-богиня и Солнце-бог;
А вкруг их роились звезды,
Невинные дети-малютки.
 
 
Но злым языком клевета зашипела,
И разделилась враждебно
В небе чета лучезарная.
 
 
И нынче днем в одиноком величии
Ходит п онебу солнце,
За гордый свой блеск
Много молимое, много воспетое
Гордыми, счастьем богатыми смертными.
А ночью
По небу бродит луна,
Бедная мать,
Со своими сиротками-звездами,
Нема и печальна…
И девушки любящим сердцем
И кроткой душою поэты
Ее встречают
И ей посвящают
Слезы и песни.
 
 
Женским незлобивым сердцем
Все еще любит луна
Красавца мужа
И под вечер часто,
Дрожащая, бледная,
Глядит потихоньку из тучек прозрачных,
И скорбным взглядом своим провожает
Уходящее солнце,
И, кажется, хочет
Крикнуть ему: «Погоди!
Дети зовут тебя!»
Но упрямое солнце
При виде богини
Вспыхнет багровым румянцем
Скорби и гнева
И беспощадно уйдет на свое одинокое,
Влажно-холодное ложе.
 
 
Так-то шипящая злоба
Скорбь и погибель вселила
Даже средь вечных богов,
И бедные боги
Грустно проходят по небу
Свой путь безутешный
И бесконечный,
И смерти им нет, и влачат они вечно
Свое лучезарное горе.
 
 
Так мне ль – человеку,
Низко поставленному,
Смертью одаренному, —
Мне ли роптать на судьбу?
 

 
Ночь холодна и беззвездна;
Море кипит, и над морем,
Н абрюхе лежа,
Неуклюжий северный ветер
Таинственным,
Прерывисто-хриплым
Голосом с морем болтает,
Словно брюзгливый старик,
Вдруг разгулявшийся в тесной беседе…
Много у ветра рассказов —
Много безумных историй,
Сказок богатырских, смешных до уморы,
Норвежских саг стародавних…
Порой средь рассказа,
Далеко мрак оглашая,
Он вдруг захохочет
Или начнет завывать
Заклятья из Эдды ^{20} и руны,
Темно-упорные, чаро-могучие…
И моря белые чада тогда
Высоко скачут из волн и ликуют,
Хмельны разгулом.
 
 
Меж тем по волной омоченным пескам
Плоского берега
Проходит путник,
И сердце кипит в нем мятежней
И волн и ветра.
Куда он ни ступит,
Сыплются искры, трещат
Пестрых раковин кучки…
И, серым плащом своим кутаясь,
Идет он быстро
Средь грозной ночи.
Издали манит его огонек,
Кротко, приветно мерцая
В одинокой хате рыбачьей.
 
 
На море брат и отец,
И одна-одинешенька в хате
Осталась дочь рыбака —
Чудно-прекрасная дочь рыбака.
Сидит перед печью она и внимает
Сладостно-вещему,
Заветному пенью
В котле кипящей воды,
И в пламя бросает
Трескучий хворост,
И дует на пламя…
И в трепетно-красном сиянье
Волшебно-прекрасны
Цветущее личико
И нежное белое плечико,
Так робко глядящее
Из-под грубой серой сорочки,
И хлопотливая ручка-малютка…
Ручкой она поправляет
Пеструю юбочку
На стройных бедрах.
 
 
Но вдруг распахнулась дверь,
И в хижину входит
Ночной скиталец.
С любовью он смотрит
На белую, стройную девушку,
И девушка трепетно-робко
Стоит перед ним – как лилея,
От ветра дрожащая.
Он, наземь бросает свой плащ,
А сам смеется
И говорит:
 
 
«Видишь, дитя, как я слово держу!
Вот и пришел, и со мною пришло
Старое время, как боги небесные
Сходили к дщерям людским,
И дщерей людских обнимали,
И с ними рождали
Скипетроносных царей и героев,
Землю дививших.
Впрочем, дитя, моему божеству
Не изумляйся ты много!
Сделай-ка лучше мне чаю – да с ромом!
Ночь холодна; а в такую погоду
Зябнем и мы,
Вечные боги, – и ходим потом
С наибожественным насморком
И с кашлем бессмертным!»
 

 
Беснуется буря,
Бичует волны,
А волны ревут и встают горами,
И ходят, сшибаясь и пенясь от злобы,
Их белые водяные громады,
И наш кораблик на них с трудом
Взбирается, задыхаясь,
И вдруг обрушивается вниз,
В широко разверстую черную пропасть.
 
 
О море!
Мать красоты, рожденной из пены!
Праматерь любви, пощади меня!
Уже порхает, чуя труп,
Подобная призраку белая чайка,
И точит клюв о дерево мачты,
И жаждет скорей растерзать мое сердце —
То сердце, в котором звучат песнопенья
Во славу дочери твоей,
То сердце, что внук твой, маленький плут,
Избрал своей игрушкой.
 
 
Напрасны мольбы и стенанья!
Мой крик пропал в завыванье бури,
Средь оргии бесноватых звуков,
Средь воя, грохота, рева и свиста
Сражающихся ветров и волн.
Но странно, сквозь этот гул я слышу
Мелодию сумрачной дикой песни,
Пронзающей, разрывающей душу, —
И я узнаю этот голос.
На дальнем шотландском берегу,
Над вечно шумящим прибоем,
На древнем утесе высится замок,
И там, у сводчатого окошка,
Стоит больная прекрасная женщина,
Почти прозрачна, бледна, как мрамор,
На лютне играет она и поет,
И развевает соленый ветер
Ее волнистые длинные кудри
И далеко в шумящее море
Уносит ее непонятную песню.
 

 
Тишь и солнце! Свет горячий
Обнял водные равнины,
И корабль златую влагу
Режет следом изумрудным.
 
 
У руля лежит на брюхе
И храпит усталый боцман;
Парус штопая, у мачты
Приютился грязный юнга.
 
 
Щеки пышут из-под грязи;
Рот широкий, как от боли,
Стиснут; кажется, слезами
Брызнут вдруг глаза большие.
 
 
Капитан его ругает,
Страшно топая ногами…
«Как ты смел – скажи, каналья!
Как ты смел стянуть селедку?»
 
 
Тишь и гладь! Со дна всплывает
Рыбка-умница; на солнце
Греет яркую головку
И играет резвым плесом.
 
 
Но стрелой из поднебесья
Чайка падает на рыбку —
И с добычей в жадном клюве
Снова в небе исчезает.
 

 
Останься ты на дне глубоком моря,
Безумный сон,
Ты, часто так ночной порою
Неверным счастием терзавший душу мне
И даже в светлый день теперь грозящий
Мне, будто привидение морское, —
Останься там, на дне, навеки.
И брошу я к тебе на дно
Всю грусть мою и все грехи мои,
И с погремушками колпак дурацкий,
Звеневший долго так на голове моей,
И лицемерия змеиный,
Коварный, ледяной покров,
Давивший долго так мне душу,
Больную душу,
Все отрицавшую – и ангелов и бога,
Безрадостную душу.
Гой-го! Гой-го! Уж ветер поднялся…
Вверх парус! Вздулся он и вьется!
И по водам коварно-тихим
Летит корабль, и ликований
Полна освобожденная душа!
 

 
Высоко в небе стояло солнце,
Окруженное белыми облаками.
На море было тихо,
И я, размышляя, лежал у штурвала.
Я размышлял, и – отчасти въявь,
Отчасти во сне – я видел Христа,
Спасителя мира.
В легких белых одеждах,
Огромный, он шел
По земле и воде;
Голова его уходила в небо,
А руки благословляли
Земли и воды;
Сердцем в его груди
Было солнце —
Красное, пылающее солнце;
И это красное, пылающее солнце-сердце
Лило вниз благодатные лучи
И нежный, ласковый свет,
Озаряя и согревая
Земли и воды.
 
 
Плыл торжественный звон,
И казалось, лебеди в упряжи из роз
Тянули скользящий корабль,
Тянули к зеленому берегу,
Где в высоко возносящемся городе
Живут люди.
 
 
О чудо покоя! Что за тихий город!
Не слышно глухого шума
Говорливых тяжелых ремесел,
И по чистым звенящим улицам
Бродят люди, одетые в белое,
С пальмовыми ветками в руках,
И когда встречаются двое —
Проникновенно глядят друг на друга,
И, трепеща от любви и сладкого самоотречения,
Целуют друг друга,
И глядят вверх —
На солнечное сердце Спасителя,
Миротворно и радостно льющее вниз
Красную кровь,
И, трижды блаженные, восклицают:
«Хвала Иисусу Христу!»
 
 
О, если б такое ты выдумать мог,
Чего бы ты не дал за это,
Мой милый!
Ты, немощный плотью и духом
И сильный одною лишь верой.
Не мудрствуя, ты почитаешь троицу
И по утрам лобызаешь крест,
И мопса, и ручку высокой твоей патронессы.
Святость твоя возвышает тебя. Сперва – надворный советник,
Потом – советник юстиции
И, наконец, – правительственный советник
В богобоязненном городе,
Где песок и где вера цветет
И терпеливые воды священной Шпрее
Моют души и чай разбавляют.
 
 
О, если б такое ты выдумать мог,
Мой милый!
Ты занял бы лучшее место на рынке;
Глаза твои, сладкие и мигающие,
Являли бы только покорность и благость;
И высокопоставленная особа,
Восхищенная и ублаженная,
Молясь, опускалась бы вместе с тобой на колени.
В ее глазах, излучающих счастье,
Ты читал бы к жалованью прибавку
В сотню талеров прусских
И, руки складывая, бормотал бы:
«Хвала Иисусу Христу!»
 

 
Т аласса! Т аласса! ^{21}
Славлю тебя, о вечное море!
Десять тысяч раз тебя славлю
Ликующим сердцем,
Как некогда славили десять тысяч
Бесстрашных эллинских сердец,
Не сдавшихся в бедах,
Стремящихся к родине,
Прославленных миром солдатских сердец.
 
 
Бурлило, вздымалось
И пенилось море.
Струило солнце на темные волны
Играющий алыми розами свет,
И сотни встревоженных чаек
Метались над морем и громко кричали.
Но птичий гомон, и звон щитов,
И конский топот и ржанье —
Все заглушал победный клич:
«Т аласса! Т аласса!»
 
 
Славлю тебя, о вечное море!
Твой шум для меня – точно голос отчизны.
Как детские сны, причудливой зыбью
Сверкает ширь твоих вольных владений.
И в памяти оживают вновь
Игрушки милого пестрого детства:
Рождественские подарки под елкой,
Багряные рощи коралловых рифов,
И жемчуг, и золотые рыбки
Все то, что тайно ты хранишь
На дне, в кристально-светлых чертогах.
 
 
О, как я грустил, одинок, на чужбине!
Подобно цветку в ботанической папке,
Засохло сердце в моей груди.
Я был как больной, всю долгую зиму
Запертый в темном больничном покое.
И вдруг я выпущен на волю:
Передо мной ослепительно ярко
Сверкает зеленью солнечный май,
Шепчутся яблони в белых уборах,
Из зелени юные смотрят цветы,
Подобно пестрым душистым глазам, —
Все дышит, смеется, благоухает,
И в небе синем щебечут птицы.
Т аласса! Т аласса!
 
 
О храброе в отступлениях сердце!
Как часто, постыдно часто
Тебя побеждали дикарки Севера!
Их властные большие глаза
Метали огненные стрелы,
Их остро отточенные слова
Раскалывали грудь на части,
Каракули писем гвоздями вонзались
В мой бедный оглушенный мозг.
Напрасно я закрывался щитом;
Свистели стрелы, гремели удары, —
И наконец я отступил
Под натиском диких северянок.
Я к морю бежал от них, и теперь,
Свободно дыша, я приветствую море,
Спасительное, прекрасное море, —
Т аласса! Т аласса!
 

 
Надежда и любовь – все, все погибло!
И сам я, бледный обнаженный труп,
Изверженный сердитым морем,
Лежу на берегу,
На диком, голом берегу!
Передо мной – пустыня водяная,
За мной лежат и горе и беда,
А надо мной бредут лениво тучи,
Уродливые дщери неба!
Они в туманные сосуды
Морскую черпают волну,
И с ношей вдаль, усталые, влекутся,
И снова выливают в море!
Нерадостный и бесконечный труд!
И суетный, как жизнь моя!..
Волна шумит, морская птица стонет!
Минувшее повеяло мне в душу —
Былые сны, потухшие виденья,
Мучительно-отрадные, встают!
Живет на Севере жена!
Прелестный образ, царственно-прекрасный!
Ее, как пальма, стройный стан
Обхвачен белой сладострастной тканью;
Кудрей роскошных темная волна,
Как ночь богов блаженных, льется
С увенчанной косами головы
И в легких кольцах тихо веет
Вкруг бледного, умильного лица;
И из умильно-бледного лица
Отверсто-пламенное око —
Как черное сияет солнце!
О черно-пламенное солнце!
О, сколько, сколько раз в лучах твоих
Я пил восторга дикий пламень,
И пил, и млел, и трепетал, —
И с кротостью небесно-голубиной
Твои уста улыбка обвевала,
И гордо-милые уста
Дышали тихими, как лунный свет, речами
И сладкими, как запах роз…
И дух во мне, оживши, воскрылялся
И к солнцу, как орел, парил!
Молчите, птицы, не шумите, волны,
Все, все погибло – счастье и надежда,
Надежда и любовь!.. Я здесь один —
На дикий брег заброшенный грозою —
Лежу простерт – и рдеющим лицом
Сырой песок морской пучины рою!
 

^{22}

 
Меркнет вечернее море,
И одинок, со своей одинокой душой,
Сидит человек на пустом берегу
И смотрит холодным,
Мертвенным взором
Ввысь, на далекое,
Холодное, мертвое небо
И на широкое море,
Волнами шумящее.
И по широкому,
Волнами шумящему морю
Вдаль, как пловцы воздушные,
Несутся вздохи его —
И к нему возвращаются, грустны;
Закрытым нашли они сердце,
Куда пристать хотели…
И громко он стонет, так громко,
Что белые чайки
С песчаных гнезд подымаются
И носятся с криком над ним…
И он говорит им, смеясь:
 
 
«Черноногие птицы!
На белых крыльях над морем вы носитесь;
Кривым своим клювом
Пьете воду морскую;
Жрете ворвань и мясо тюленье…
Горька ваша жизнь, как и пища!
А я, счастливец, вкушаю лишь сласти:
Питаюсь сладостным запахом розы,
Соловьиной невесты,
Вскормленной месячным светом;
Питаюсь еще сладчайшими
Пирожками с битыми сливками;
Вкушаю и то, что слаще всего, —
Сладкое счастье любви
И сладкое счастье взаимности!
 
 
Она любит меня! Она любит меня!
Прекрасная дева!
Теперь она дома, в светлице своей, у окна,
И смотрит в вечерний сумрак —
Вдаль, на большую дорогу,
И ждет и тоскует по мне – ей-богу!
Но тщетно и ждет и вздыхает…
Вздыхая, идет она в сад,
Гуляет по саду
Среди ароматов, в сиянье луны,
С цветами ведет разговор
И им говорит про меня:
Как я – ее милый – хорош,
Как мил и любезен, – ей-богу!
Потом и в постели, во сне, перед нею,
Даря ее счастьем, мелькает
Мой милый образ;
И даже утром, за кофе, она
На бутерброде блестящем
Видит мой лик дорогой
И страстно съедает его – ей-богу!»
 
 
Так он хвастает долго,
И порой раздается над ним,
Словно насмешливый хохот,
Крик порхающих чаек.
Вот наплывают ночные туманы;
Месяц, желтый, как осенью лист,
Грустно сквозь сизое облако смотрит…
Волны морские встают и шумят…
И из пучины шумящего моря
Грустно, как ветра осеннего стон,
Слышится пенье:
Океаниды поют,
Милосердые, чудные девы морские…
И слышнее других голосов
Ласковый голос
Сереброногой супруги Пелея… ^{23}
Океаниды уныло поют:
 
 
«Безумец! безумец! Хвастливый безумец,
Скорбью истерзанный!
Убиты надежды твои,
Игривые дети души,
И сердце твое – словно сердце Ниобы —
Окаменело от горя. ^{24}
Сгущается мрак у тебя в голове,
И вьются средь этого мрака,
Как молнии, мысли безумные!
И хвастаешь ты от страданья!
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Упрям ты, как древний твой предок,
Высокий титан, что похитил
Небесный огонь у богов
И людям принес его,
И, коршуном мучимый,
К утесу прикованный,
Олимпу грозил, и стонал, и ругался
Так, что мы слышали голос его
В лоне глубокого моря
И с утешительной песнью
Вышли из моря к нему.
Безумец! безумец! Хвастливый безумец!
Ты ведь бессильней его,
И было б умней для тебя
Влачить терпеливо
Тяжелое бремя скорбей —
Влачить его долго, так долго,
Пока и Атлас не утратит терпенья
И тяжкого мира не сбросит с плеча
В ночь без рассвета!»
 
 
Долго так пели в пучине
Милосердые, чудные девы морские.
Но зашумели грознее валы,
Пение их заглушая;
В тучах спрятался месяц; раскрыла
Черную пасть свою ночь…
Долго сидел я во мраке и плакал.