Текст книги "Стихотворения. Поэмы. Проза"

Автор книги: Генрих Гейне

^{85}

I

 
К одному приходит злато,
Серебро идет к другому, —
Для простого человека
Все томаны – серебро.
 
 
Но в устах державных шаха
Все томаны – золотые,
Шах дарит и принимает
Только золотые деньги.
 
 
Так считают все на свете,
Так считал и сам великий
Фирдуси, творец бессмертной,
Многославной «Шах-наме».
 
 
Эту песню о героях
Начал он по воле шаха.
Шах сулил певцу награду:
Каждый стих – один томан.
 
 
Расцвело семнадцать весен,
Отцвело семнадцать весен,
Соловей прославил розу
И умолк семнадцать раз,
 
 
А поэт сидел прилежно
У станка крылатой мысли,
День и ночь трудясь прилежно,
Ткал ковер узорной песни.
 
 
Ткал поэт ковер узорный
И вплетал в него искусно
Все легенды Фарсистана,
Славу древних властелинов,
 
 
Своего народа славу,
Храбрых витязей деянья,
Волшебство и злые чары
В раме сказочных цветов.
 
 
Все цвело, дышало, пело,
Пламенело, трепетало, —
Там сиял, как свет небес,
Первозданный свет Ирана, ^{86}
 
 
Яркий, вечный свет, не меркший
Вопреки Корану, муфти,
В храме огненного духа,
В сердце пламенном поэта.
 
 
Завершив свое творенье,
Переслал поэт владыке
Манускрипт великой песни:
Двести тысяч строк стихов.
 
 
Это было в банях Гасны, —
В старых банях знойной Гасны
Шаха черные посланцы
Разыскали Фирдуси.
 
 
Каждый нес мешок с деньгами
И слагал к ногам поэта,
На колени став, высокий,
Щедрый дар за долгий труд.
 
 
И поэт нетерпеливо
Вскрыл мешки, чтоб насладиться
Видом золота желанным, —
И отпрянул, потрясенный.
 
 
Перед ним бесцветной грудой
Серебро в мешках лежало —
Двести тысяч, и поэт
Засмеялся горьким смехом.
 
 
С горьким смехом разделил он
Деньги на три равных части.
Две из них посланцам черным
Он, в награду за усердье,
 
 
Роздал – поровну обоим,
Третью банщику он бросил
За его услуги в бане:
Всех по-царски наградил.
 
 
Взял он страннический посох
И, столичный град покинув,
За воротами с презреньем
Отряхнул с сандалий прах.
 

II

 
«Если б только лгал он мне,
Обещав – нарушил слово,
Что же, людям лгать не ново,
Я простить бы мог вполне.
 
 
Но ведь он играл со мной,
Обнадежил обещаньем,
Ложь усугубил молчаньем, —
Он свершил обман двойной.
 
 
Был он статен и высок,
Горд и благороден ликом, —
Не в пример другим владыкам —
Царь от головы до ног.
 
 
Он, великий муж Ирана,
Солнцем глядя мне в глаза —
Светоч правды, лжи гроза, —
Пал до низкого обмана!»
 

III

 
Шах Магомет окончил пир.
В его душе любовь и мир.
 
 
В саду у фонтана, под сенью маслин,
На красных подушках сидит властелин.
 
 
В толпе прислужников смиренной —
Анзари, любимец его неизменный.
 
 
В мраморных вазах, струя аромат,
Буйно цветущие розы горят,
 
 
Пальмы, подобны гуриям рая,
Стоят, опахала свои колыхая.
 
 
Спят кипарисы полуденным сном,
Грезя о небе, забыв о земном.
 
 
И вдруг, таинственной вторя струне,
Волшебная песнь полилась в тишине:
 
 
И шах ей внемлет с огнем в очах.
«Чья эта песня?» – молвит шах.
 
 
Анзари в ответ: «О владыка вселенной,
Той песни творец – Фирдуси несравненный».
 
 
«Как? Фирдуси? – изумился шах. —
Но где ж он, великий, в каких он краях?»
 
 
И молвил Анзари: «Уж много лет
Безмерно бедствует поэт.
 
 
Он в Тус воротился, к могилам родным,
И кормится маленьким садом своим».
 
 
Шах Магомет помолчал в размышленье
И молвил: «Анзари, тебе повеленье!
 
 
Ступай-ка на скотный мой двор с людьми,
Сто мулов, полсотни верблюдов возьми.
 
 
На них нагрузи драгоценностей гору,
Усладу сердцу, отраду взору, —
 
 
Заморских диковин, лазурь, изумруды,
Резные эбеновые сосуды,
 
 
Фаянс, оправленный кругом
Тяжелым золотом и серебром,
 
 
Слоновую кость, кувшины и кубки,
Тигровые шкуры, трости, трубки,
 
 
Ковры и шали, парчовые ткани,
Изготовляемые в Иране.
 
 
Не позабудь вложить в тюки
Оружье, брони и чепраки
 
 
Да самой лучшей снеди в избытке,
Всех видов яства и напитки,
 
 
Конфеты, миндальные торты, варенья,
Разные пироги, соленья.
 
 
Прибавь двенадцать арабских коней,
Что стрел оперенных и ветра быстрей,
 
 
Двенадцать невольников чернотелых,
Крепких, как бронза, в работе умелых.
 
 
Анзари, сей драгоценный груз
Тобой доставлен будет в Тус
 
 
И весь, включая мой поклон,
Великому Фирдуси вручен».
 
 
Анзари исполнил повеленья,
Навьючил верблюдов без промедленья, —
 
 
Была несметных подарков цена
Доходу с провинции крупной равна.
 
 
И вот Анзари в назначенный срок
Собственноручно поднял флажок
 
 
И знойною степью в глубь Ирана
Двинулся во главе каравана.
 
 
Шли восемь дней и с девятой зарей
Тус увидали вдали под горой.
 
 
Шумно и весело, под барабан,
С запада в город вошел караван.
 
 
Грянули враз: «Ля-иль-ля иль алла!» ^{87}
Это ль не песня триумфа была!
 
 
Трубы ревели, рога завывали,
Верблюды, погонщики – все ликовали.
 
 
А в тот же час из восточных ворот
Шел с погребальным плачем народ.
 
 
К тихим могилам, белевшим вдали,
Прах Фирдуси по дороге несли.
 

^{88}

Прелюдия

 
Вот она – Америка!
Вот он – юный Новый Свет!
Не новейший, что теперь,
Европеизован, вянет, —
 
 
Предо мною Новый Свет,
Тот, каким из океана
Был он извлечен Колумбом:
Дышит свежестью морскою,
 
 
В жемчугах воды трепещет,
Яркой радугой сверкая
Под лобзаниями солнца…
О, как этот мир здоров!
 
 
Не романтика кладбища
И не груда черепков,
Символов, поросших мохом,
Париков окаменелых.
 
 
На здоровой почве крепнут
И здоровые деревья —
Им неведомы ни сплин,
Ни в спинном мозгу сухотка.
 
 
На ветвях сидят, качаясь,
Птицы крупные. Как ярко
Оперенье их! Уставив
Клювы длинные в пространство,
 
 
Молча смотрят на пришельца
Черными, в очках, глазами,
Вскрикнут вдруг – и все болтают,
Словно кумушки за кофе.
 
 
Но невнятен мне их говор,
Хоть и знаю птиц наречья,
Как премудрый Соломон,
Тысячу супруг имевший
 
 
И наречья птичьи знавший, —
Не новейшие одни,
Но и древние, седые
Диалекты старых чучел.
 
 
Новые цветы повсюду!
С новым, диким ароматом,
С небывалым ароматом,
Что мне проникает в ноздри
 
 
Пряно, остро и дразняще, —
И мучительно хочу я
Вспомнить наконец: да где же
Слышал я подобный запах?
 
 
Было ль то на Риджент-стрит ^{89}
В смуглых солнечных объятьях
Стройной девушки-яванки,
Что всегда цветы жевала?
 
 
В Роттердаме ль, может быть,
Там, где памятник Эразму,
В белой вафельной палатке
За таинственной гардиной?
 
 
Созерцая Новый Свет,
Вижу я: моя особа,
Кажется, ему внушает
Больший ужас… Обезьяна,
 
 
Что спешит в кустах укрыться,
Крестится, меня завидя,
И кричит в испуге: «Тень!
Света Старого жилец!»
 
 
Обезьяна! Не страшись:
Я не призрак и не тень;
Жизнь в моих клокочет жилах,
Жизни я вернейший сын.
 
 
Но общался с мертвецами
Много лет я – оттого
И усвоил их манеры
И особые причуды.
 
 
Годы лучшие провел я
То в Кифгейзере ^{90} , то в гроте
У Венеры, – словом, в разных
Катакомбах романтизма.
 
 
Не пугайся, обезьяна!
На заду твоем бесшерстом,
Голом, как седло, пестреют
Те цвета, что мной любимы:
 
 
Черно-красно-золотистый!
Обезьяний зад трехцветный
Живо мне напоминает
Стяг имперский Барбароссы.
 

I

 
Был он лаврами увенчан,
И сверкали на ботфортах
Шпоры золотые – все же
Не герой он был, не рыцарь,
 
 
А главарь разбойной шайки,
Но вписавший в Книгу Славы
Дерзкой собственной рукой
Дерзостное имя: Кортес ^{91} .
 
 
Вслед за именем Колумба
Расписался он сейчас же,
И зубрят мальчишки в школах
Имена обоих кряду.
 
 
Христофор Колумб – один,
А другой – Фернандо Кортес.
Он, как и Колумб, титан
В пантеоне новой эры.
 
 
Такова судьба героев,
Таково ее коварство:
Сочетает наше имя
С низким именем злодея.
 
 
Разве не отрадней кануть
В омут мрака и забвенья,
Нежели влачить вовеки
Спутника с собой такого?
 
 
Христофор Колумб великий
Был герой с открытым сердцем,
Чистым, как сиянье солнца,
И неизмеримо щедрым.
 
 
Много благ дарилось людям,
Но Колумб им в дар принес
Мир, дотоле неизвестный;
Этот мир – Америка.
 
 
Не освободил он нас
Из темницы мрачной мира,
Но сумел ее расширить
И длиннее цепь нам сделать.
 
 
Человечество ликует,
Утомясь и от Европы,
И от Азии, а также
И от Африки не меньше…
 
 
Лишь единственный герой
Нечто лучшее принес нам,
Нежели Колумб, – и это
Тот, кто даровал нам бога.
 
 
Был Амрам его папаша,
Мать звалась Иохавед,
Сам он Моисей зовется,
Это – мой герой любимый.
 
 
Но, Пегас мой, ты упорно
Топчешься вблизи Колумба.
Знай, помчимся мы с тобою
Кортесу вослед сегодня.
 
 
Конь крылатый! Мощным взмахом
Пестрых крыл умчи меня
В Новый Свет – в чудесный край,
Тот, что Мексикой зовется,
 
 
В замок отнеси меня,
Что властитель Монтесума
Столь радушно предоставил
Для своих гостей-испанцев.
 
 
Но не только кров и пищу —
В изобилии великом
Дал король бродягам пришлым
Драгоценные подарки,
 
 
Золотые украшенья
Хитроумного чекана, —
Все твердило, что монарх
Благосклонен и приветлив.
 
 
Он, язычник закоснелый,
Слеп и не цивилизован,
Чтил еще и честь и верность,
Долг святой гостеприимства.
 
 
Как-то празднество устроить
В честь его решили гости.
Он, нимало не колеблясь,
Дал согласие явиться
 
 
И со всей своею свитой
Прибыл, не страшась измены,
В замок, отданный гостям;
Встретили его фанфары.
 
 
Пьесы, что в тот день давалась,
Я названия не знаю,
Может быть – «Испанца верность».
Автор – дон Фернандо Кортес.
 
 
По условленному знаку
Вдруг на короля напали.
Связан был он и оставлен
У испанцев как заложник.
 
 
Но он умер – и тогда
Сразу прорвалась плотина,
Что авантюристов дерзких
От народа защищала.
 
 
Поднялся прибой ужасный.
Словно бурный океан,
Приливали ближе, ближе
Гневные людские волны.
 
 
Но хотя испанцы храбро
Отражали каждый натиск,
Все-таки подвергся замок
Изнурительной осаде.
 
 
После смерти Монтесумы
Кончился подвоз припасов;
Рацион их стал короче,
Лица сделались длиннее.
 
 
И сыны страны испанской,
Постно глядя друг на друга,
Вспоминали с тяжким вздохом
Христианскую отчизну,
 
 
Вспоминали край родной,
Где звонят в церквах смиренно
И несется мирный запах
Вкусной оллеа-потриды,
 
 
Подрумяненной, с горошком,
Меж которым так лукаво
Прячутся, шипя тихонько,
С тонким чесноком колбаски.
 
 
Созван был совет военный,
И решили отступить:
На другой же день с рассветом
Войско все покинет город.
 
 
Раньше хитростью проникнуть
Удалось туда испанцам.
Не предвидел умный Кортес
Всех препятствий к возвращенью.
 
 
Город Мексико стоит
Среди озера большого;
Посредине укреплен
Остров гордою твердыней.
 
 
Чтобы на берег попасть,
Есть плоты, суда, паромы
И мосты на мощных сваях;
Вброд по островкам проходят.
 
 
До зари во мгле рассветной
Поднялись в поход испанцы.
Сбор не били барабаны,
Трубы не трубили зорю,
 
 
Чтоб хозяев не будить
От предутренней дремоты…
(Сотня тысяч мексиканцев
Крепкий замок осаждала.)
 
 
Но испанец счет составил,
Не спросясь своих хозяев;
В этот день гораздо раньше
Были на ногах индейцы.
 
 
На мостах и на паромах,
Возле переправ они
С угощеньем провожали
Дорогих гостей в дорогу.
 
 
На мостах, плотах и гатях —
Гайда! – было пированье.
Там текла ручьями кровь,
Смело бражники сражались —
 
 
Все дрались лицом к лицу,
И нагая грудь индейца
Сохраняла отпечаток
Вражьих панцирей узорных.
 
 
Там друг друга в страшной схватке
Люди резали, душили.
Медленно поток катился
По мостам, плотам и гатям.
 
 
Мексиканцы дико выли;
Молча бились все испанцы,
Шаг за шагом очищая
Путь к спасению себе.
 
 
Но в таких проходах тесных
Нынче не решает боя
Тактика Европы старой, —
Кони, шлемы, огнеметы.
 
 
Многие испанцы также
Золото несли с собою,
Что награбили недавно…
Бремя желтое, увы,
 
 
Было в битве лишь помехой;
Этот дьявольский металл
В бездну влек не только душу,
Но и тело в равной мере.
 
 
Стаей барок и челнов
Озеро меж тем покрылось;
Тучи стрел неслись оттуда
На мосты, плоты и гати.
 
 
Правда, и в своих же братьев
Попадали мексиканцы,
Но сражали также многих
Благороднейших идальго.
 
 
На мосту четвертом пал
Кавалер Гастон, который
Знамя нес с изображеньем
Пресвятой Марии-девы.
 
 
В знамя это попадали
Стрелы мексиканцев часто;
Шесть из этих стрел остались
Прямо в сердце у Мадонны,
 
 
Как мечи златые в сердце
Богоматери скорбящей
На иконах, выносимых
В пятницу страстной недели.
 
 
Дон Гастон перед кончиной
Знамя передал Гонсальво,
Но и он, сражен стрелою,
Вскоре пал. – В тот самый миг
 
 
Принял дорогое знамя
Кортес, и в седле высоком
Он держал его, покуда
К вечеру не смолкла битва.
 
 
Сотни полторы испанцев
В этот день убито было;
Восемьдесят их живыми
К мексиканцам в плен попало.
 
 
Многие, уйдя от плена,
Умерли от ран позднее.
Боевых коней с десяток
Увезли с собой индейцы.
 
 
На закате лишь достигли
Кортес и его отряды
Твердой почвы – побережья
С чахлой рощей ив плакучих.
 

II

 
Страшный день прошел. Настала
Бредовая ночь триумфа;
Тысячи огней победных
Запылали в Мексико.
Тысячи огней победных,
 
 
Факелов, костров смолистых
Ярким светом озаряют
Капища богов, палаты.
 
 
И превосходящий все
Храм огромный Вицлипуцли,
Что из кирпича построен
И напоминает храмы
 
 
Вавилона и Египта —
Дикие сооруженья,
Как их пишет на картинах
Англичанин Генри Мартин.
 
 
Да, узнать легко их. Эти
Лестницы так широки,
Что по ним свободно всходит
Много тысяч мексиканцев.
 
 
А на ступенях пируют
Кучки воинов свирепых
В опьяненье от победы
И от пальмового хмеля.
 
 
Эти лестницы выводят
Через несколько уступов
В высоту, на кровлю храма
С балюстрадою резною.
 
 
Там на троне восседает
Сам великий Вицлипуцли,
Кровожадный бог сражений.
Это – злобный людоед,
 
 
Но он с виду так потешен,
Так затейлив и ребячлив,
Что, внушая страх, невольно
Заставляет нас смеяться…
 
 
И невольно вспоминаешь
Сразу два изображенья:
Базельскую «Пляску смерти» ^{92}
И брюссельский Меннкен-Писс ^{93} .
 
 
Справа от него миряне,
Слева – все попы толпятся;
В пестрых перьях, как в тиарах,
Щеголяет нынче клир.
 
 
А на ступенях алтарных
Старичок сидит столетний,
Безволосый, безбородый;
Он в кроваво-красной куртке.
 
 
Это – жрец верховный бога.
Точит он с улыбкой ножик,
Искоса порою глядя
На владыку своего.
 
 
Вицлипуцли взор его
Понимает, очевидно:
Он ресницами моргает,
А порой кривит и губы.
 
 
Вся духовная капелла
Тут же выстроилась в ряд:
Трубачи и литавристы —
Грохот, вой рогов коровьих…
 
 
Шум, и гам, и вой, и грохот.
И внезапно раздается
Мексиканское Те Deum,
Как мяуканье кошачье, —
 
 
Как мяуканье кошачье,
Но такой породы кошек,
Что названье тигров носят
И едят людское мясо!
 
 
И когда полночный ветер
Звуки к берегу доносит,
У испанцев уцелевших
Кошки на сердце скребут.
 
 
У плакучих ив прибрежных
Все они стоят печально,
Взгляд на город устремив,
Что в озерных темных струях
 
 
Отражает, издеваясь,
Все огни своей победы,
И глядят, как из партера
Необъятного театра,
 
 
Где открытой сценой служит
Кровля храма Вицлипуцли
И мистерию дают
В честь одержанной победы.
 
 
Называют драму ту
«Человеческая жертва»;
В христианской обработке
Пьеса менее ужасна,
 
 
Ибо там вином церковным
Кровь подменена, а тело,
Упомянутое в тексте, —
Пресной тоненькой лепешкой.
 
 
Но на сей раз у индейцев
Дело шло весьма серьезно,
Ибо ели мясо там
И текла людская кровь,
 
 
Безупречная к тому же
Кровь исконных христиан,
Кровь без примеси малейшей
Мавританской иль еврейской.
 
 
Радуйся, о Вицлипуцли:
Потечет испанцев кровь;
Запахом ее горячим
Усладишь ты обонянье.
 
 
Вечером тебе зарежут
Восемьдесят кабальеро —
Превосходное жаркое
Для жрецов твоих на ужин.
 
 
Жрец ведь только человек,
И ему жратва потребна.
Жить, как боги, он не может
Воскуреньями одними.
 
 
Чу! Гремят литавры смерти,
Хрипло воет рог коровий!
Это значит, что выводят
Смертников из подземелья.
 
 
Восемьдесят кабальеро,
Все обнажены позорно,
Руки скручены веревкой,
Их ведут наверх и тащат,
 
 
Пред кумиром Вицлипуцли
Силой ставят на колени
И плясать их заставляют,
Подвергая истязаньям,
 
 
Столь жестоким и ужасным,
Что отчаянные крики
Заглушают дикий гомон
Опьяневших людоедов.
 
 
Бедных зрителей толпа
У прибрежия во мраке!
Кортес и отряд испанцев
Голоса друзей узнали
 
 
И на сцене освещенной
Ясно увидали все:
Их движения, их корчи,
Увидали нож и кровь.
 
 
И с тоскою сняли шлемы,
Опустились на колени
И псалом запели скорбный
Об усопших – «De profundis»! ^{94}
 
 
Был в числе ведомых на смерть
И Раймондо де Мендоса,
Сын прекрасной аббатисы,
Первой Кортеса любви.
 
 
На груди его увидел
Кортес медальон заветный.
Матери портрет скрывавший, —
И в глазах блеснули слезы.
 
 
Но смахнул он их перчаткой
Жесткой буйволовой кожи
И вздохнул, с другими хором
Повторяя: «Miserere!»
 

III

 
Вот уже бледнеют звезды,
Поднялся туман рассветный —
Словно призраки толпою
В саванах влекутся белых.
 
 
Кончен пир, огни погасли,
И в кумирне стало тихо.
На полу, залитом кровью,
Все храпят – и поп и паства.
 
 
Только в красной куртке жрец
Не уснул и в полумраке,
Приторно оскалив зубы,
С речью обратился к богу:
 
 
«Вицлипуцли, Пуцливицли,
Боженька наш Вицлипуцли!
Ты потешился сегодня,
Обоняя ароматы!
 
 
Кровь испанская лилась —
О, как пахло аппетитно,
И твой носик сладострастно
Лоснился, вдыхая запах.
 
 
Завтра мы тебе заколем
Редкостных коней заморских —
Порожденья духов ветра
И резвящихся дельфинов.
 
 
Если паинькой ты будешь,
Я тебе зарежу внуков;
Оба – детки хоть куда,
Старости моей услада.
 
 
Но за это должен ты
Нам ниспосылать победы —
Слышишь, боженька мой милый,
Пуцливицли, Вицлипуцли?
 
 
Сокруши врагов ты наших,
Чужеземцев, что из дальних
Стран, покамест не открытых,
По морю сюда приплыли.
 
 
Что их гонит из отчизны?
Голод или злодеянье?
«На родной земле работай
И кормись», – есть поговорка.
 
 
Нашим золотом карманы
Набивать они желают
И сулят, что мы на небе
Будем счастливы когда-то!
 
 
Мы сначала их считали
Существами неземными,
Грозными сынами солнца,
Повелителями молний.
 
 
Но они такие ж люди,
Как и мы, и умерщвленью
Поддаются без труда.
Это испытал мой нож.
 
 
Да, они такие ж люди,
Как и мы, – причем иные
Хуже обезьян косматых;
Лица их в густой шерсти;
 
 
Многие в своих штанах
Хвост скрывают обезьяний, —
Тем же, кто не обезьяна,
Никаких штанов не нужно.
 
 
И в моральном отношенье
Их уродство велико;
Даже, говорят, они
Собственных богов съедают ^{95} .
 
 
Истреби отродье злое
Нечестивых богоедов,
Вицлипуцли, Пуцливицли,
Дай побед нам, Вицлипуцли!»
 
 
Долго жрец шептался с богом,
И звучит ему в ответ
Глухо, как полночный ветер,
Что камыш озерный зыблет:
 
 
«Живодер в кровавой куртке!
Много тысяч ты зарезал,
А теперь свой нож себе же
В тело дряхлое вонзи.
 
 
Тотчас выскользнет душа
Из распоротого тела
И по кочкам и корягам
Затрусит к стоячей луже.
 
 
Там тебя с приветом спросит
Тетушка, царица крыс:
«Добрый день, душа нагая,
Как племянничку живется?
 
 
Вицлипутствует ли он
На медвяном солнцепеке?
Отгоняет ли Удача
От него и мух и мысли?
 
 
Иль скребет его богиня
Всяких бедствий, Кацлагара,
Черной лапою железной,
Напоенною отравой?»
 
 
Отвечай, душа нагая:
«Кланяется Вицлипуцли
И тебе, дурная тварь,
Сдохнуть от чумы желает.
 
 
Ты войной его прельстила.
Твой совет был страшной бездной —
Исполняется седое,
Горестное предсказанье
 
 
О погибели страны
От злодеев бородатых,
Что на птицах деревянных
Прилетят сюда с востока.
 
 
Есть другая поговорка:
Воля женщин – воля божья;
Вдвое крепче воля божья,
Коль решила богоматерь.
 
 
На меня она гневится,
Гордая царица неба,
Незапятнанная дева
С чудотворной, вещей силой.
 
 
Вот испанских войск оплот.
От ее руки погибну
Я, злосчастный бог индейский,
Вместе с бедной Мексикой».
 
 
Поручение исполнив,
Пусть душа твоя нагая
В нору спрячется. – Усни,
Чтоб моих не видеть бедствий!
 
 
Рухнет этот храм огромный,
Сам же я повергнут буду
Средь дымящихся развалин
И не возвращусь вовеки.
 
 
Все ж я не умру; мы, боги,
Долговечней попугаев.
Мы, как и они, линяем
И меняем оперенье.
 
 
Я переселюсь в Европу
(Так врагов моих отчизна
Называется) – и там-то
Новую начну карьеру.
 
 
В черта обращусь я; бог
Станет богомерзкой харей;
Злейший враг моих врагов,
Я примусь тогда за дело.
 
 
Там врагов я стану мучить,
Призраками их пугая.
Предвкушая ад, повсюду
Слышать будут запах серы.
 
 
Мудрых и глупцов прельщу я;
Добродетель их щекоткой
Хохотать заставлю нагло,
Словно уличную девку.
 
 
Да, хочу я чертом стать,
Шлю приятелям привет мой:
Сатане и Велиалу,
Астароту, Вельзевулу ^{96} .
 
 
А тебе привет особый,
Мать грехов, змея Лилита!
Дай мне стать, как ты, жестоким,
Дай искусство лжи постигнуть!
 
 
Дорогая Мексика!
Я тебя спасти не властен,
Но отмщу я страшной местью,
Дорогая Мексика!»
 

Удача – резвая плутовка:

Нигде подолгу не сидит, —

Тебя потреплет по головке

И, быстро чмокнув, прочь спешит.

Несчастье – дама много строже:

Тебя к груди, любя, прижмет,

Усядется к тебе на ложе

И не спеша вязать начнет. [8]8
  Эпиграф. Перевод В. Ещина


[Закрыть]

^{97}

 
В лето тысяча и триста
Восемьдесят три, ^{98} под праздник
Сан-Губерто, в Сеговии
Пир давал король испанский.
 
 
Все дворцовые обеды
На одно лицо, – все та же
Скука царственно зевает
За столом у всех монархов.
 
 
Яства там – откуда хочешь,
Блюда – только золотые,
Но во всем свинцовый привкус,
Будто ешь стряпню Локусты ^{99} .
 
 
Та же бархатная сволочь,
Расфуфырившись, кивает —
Важно, как в саду тюльпаны.
Только в соусах различье.
 
 
Словно мак, толпы жужжанье
Усыпляет ум и чувства,
И лишь трубы пробуждают
Одуревшего от жвачки.
 
 
К счастью, был моим соседом
Дон Диего Альбукерке,
Увлекательно и живо
Речь из уст его лилась.
 
 
Он рассказывал отлично,
Знал немало тайн дворцовых,
Темных дел времен дон Педро,
Что Жестоким Педро прозван.
 
 
Я спросил, за что дон Педро
Обезглавил дон Фредрего,
Своего родного брата.
И вздохнул мой собеседник.
 
 
«Ах, сеньор, не верьте вракам
Завсегдатаев трактирных,
Бредням праздных гитаристов,
Песням уличных певцов.
 
 
И не верьте бабьим сказкам
О любви меж дон Фредрего
И прекрасной королевой
Доньей Бланкой де Бурбон.
 
 
Только мстительная зависть,
Но не ревность венценосца
Погубила дон Фредрего,
Командора Калатравы ^{100} .
 
 
Не прощал ему дон Педро
Славы, той великой славы,
О которой донна Фама
Так восторженно трубила.
 
 
Не простил дон Педро брату
Благородства чувств высоких,
Красоты, что отражала
Красоту его души.
 
 
Как живого, я доныне
Вижу юного героя —
Взор мечтательно-глубокий,
Весь его цветущий облик.
 
 
Вот таких, как дон Фредрего,
От рожденья любят феи.
Тайной сказочной дышали
Все черты его лица.
 
 
Очи, словно самоцветы,
Синим светом ослепляли,
Но и твердость самоцвета
Проступала в зорком взгляде.
 
 
Пряди локонов густые
Темным блеском отливали,
Сине-черною волною
Пышно падая на плечи.
 
 
Я в последний раз живого
Увидал его в Коимбре,
В старом городе, что отнял
Он у мавров, – бедный принц!
 
 
Узкой улицей скакал он,
И, следя за ним из окон,
За решетками вздыхали
Молодые мавританки.
 
 
На его высоком шлеме
Перья вольно развевались,
Но отпугивал греховность
Крест нагрудный Калатравы.
 
 
Рядом с ним летел прыжками,
Весело хвостом виляя,
Пес его любимый, Аллан,
Чье отечество – Сиерра.
 
 
Несмотря на рост огромный,
Он, как серна, был проворен.
Голова, при сходстве с лисьей,
Мощной формой поражала.
 
 
Шерсть была нежнее шелка,
Белоснежна и курчава.
Золотой его ошейник
Был рубинами украшен.
 
 
И, по слухам, талисман
Верности в нем был запрятан.
Ни на миг не покидал он
Господина, верный пес.
 
 
О, неслыханная верность!
Не могу без дрожи вспомнить,
Как раскрылась эта верность
Перед нашими глазами.
 
 
О, проклятый день злодейства!
Это все свершилось здесь же,
Где сидел я, как и ныне,
На пиру у короля.
 
 
За столом, на верхнем месте,
Там, где ныне дон Энрико
Осушает кубок дружбы
С цветом рыцарей кастильских,
 
 
В этот день сидел дон Педро,
Мрачный, злой, и, как богиня,
Вся сияя, восседала
С ним Мария де Падилья.
 
 
А вон там, на нижнем месте,
Где, одна, скучает дама,
Утопающая в брыжах
Плоских, белых, как тарелка, —
 
 
Как тарелка, на которой
Личико с улыбкой кислой,
Желтое и все в морщинах,
Выглядит сухим лимоном, —
 
 
Там, на самом нижнем месте,
Стул незанятым остался.
Золотой тот стул, казалось,
Поджидал большого гостя.
 
 
Да, большому гостю был он,
Золотой тот стул, оставлен,
Но не прибыл дон Фредрего,
Почему – теперь мы знаем.
 
 
Ах, в тот самый час свершилось
Небывалое злодейство:
Был обманом юный рыцарь
Схвачен слугами дон Педро,
 
 
Связан накрепко и брошен
В башню замка, в подземелье,
Где царили мгла и холод
И горел один лишь факел.
 
 
Там, среди своих подручных,
Опираясь на секиру,
Ждал палач в одежде красной.
Мрачно пленнику сказал он:
 
 
«Приготовьтесь к смерти, рыцарь.
Как гроссмейстеру сан Яго,
Вам из милости дается
Четверть часа для молитвы».
 
 
Преклонил колени рыцарь
И спокойно помолился,
А потом сказал: «Я кончил», —
И удар смертельный принял.
 
 
В тот же миг, едва на плиты
Голова его скатилась,
Подбежал к ней верный Аллан,
Не замеченный доселе,
 
 
И схватил зубами Аллан
Эту голову за кудри
И с добычей драгоценной
Полетел стрелою наверх.
 
 
Вопли ужаса и скорби
Раздавались там, где мчался
Он по лестницам дворцовым,
Галереям и чертогам.
 
 
С той поры, как Валтасаров
Пир свершался в Вавилоне,
За столом никто не видел
Столь великого смятенья,
 
 
Как меж нас, когда вбежал он
С головою дон Фредрего,
Всю в пыли, в крови, за кудри
Волоча ее зубами.
 
 
И на стул пустой, где должен
Был сидеть его хозяин,
Вспрыгнул пес и, точно судьям,
Показал нам всем улику.
 
 
Ах, лицо героя было
Так знакомо всем, лишь стало
Чуть бледнее, чуть серьезней,
И вокруг ужасной рамой
 
 
Кудри черные змеились,
Вроде страшных змей Медузы,
Как Медуза, превращая
Тех, кто их увидел, в камень.
 
 
Да, мы все окаменели,
Молча глядя друг на друга,
Всем язык одновременно
Этикет и страх связали.
 
 
Лишь Мария де Падилья
Вдруг нарушила молчанье,
С воплем руки заломила,
Вещим ужасом полна.
 
 
«Мир сочтет, что я – убийца,
Что убийство я свершила,
Рок детей моих постигнет,
Сыновей моих безвинных».
 
 
Дон Диего смолк, заметив,
Как и все мы, с опозданьем,
Что обед уже окончен
И что двор покинул залу.
 
 
По-придворному любезный,
Предложил он показать мне
Старый замок, и вдвоем
Мы пошли смотреть палаты.
 
 
Проходя по галерее,
Что ведет к дворцовой псарне,
Возвещавшей о себе
Визгом, лаем и ворчаньем,
 
 
Разглядел во тьме я келью,
Замурованную в стену
И похожую на клетку
С крепкой толстою решеткой.
 
 
В этой клетке я увидел
На соломе полусгнившей
Две фигурки, – на цепи
Там сидели два ребенка.
 
 
Лет двенадцати был младший,
А другой чуть-чуть постарше.
Лица тонки, благородны,
Но болезненно-бледны.
 
 
Оба были полуголы
И дрожали в лихорадке.
Тельца худенькие были
Полосаты от побоев.
 
 
Из глубин безмерной скорби
На меня взглянули оба.
Жутки были их глаза,
Как-то призрачно-пустые.
 
 
«Боже, кто страдальцы эти?» —
Вскрикнул я и дон Диего
За руку схватил невольно.
И его рука дрожала.
 
 
Дон Диего, чуть смущенный,
Оглянулся, опасаясь,
Что его услышать могут,
Глубоко вздохнул и молвил
 
 
Нарочито светским тоном:
«Это два родные брата,
Дети короля дон Педро
И Марии де Падилья.
 
 
В день, когда в бою под Нарвас
Дон Энрико Транстамаре
С брата своего дон Педро
Сразу снял двойное бремя:
 
 
Тяжкий гнет монаршей власти
И еще тягчайший – жизни,
Он тогда, как победитель,
Проявил и к детям брата
 
 
Милосердье. Он обоих
Взял, как подобает дяде,
В замок свой и предоставил
Им бесплатно кров и пищу.
 
 
Правда, комнатка тесна им,
Но зато прохладна летом,
А зимой хоть не из теплых,
Но не очень холодна.
 
 
Кормят здесь их черным хлебом,
Вкусным, будто приготовлен
Он самой Церерой к свадьбе
Прозерпиночки любимой.
 
 
Иногда пришлет им дядя
Чашку жареных бобов,
И тогда уж дети знают:
У испанцев воскресенье.
 
 
Не всегда, однако, праздник,
Не всегда бобы дают им.
Иногда начальник псарни
Щедро потчует их плетью.
 
 
Ибо сей начальник псарни,
Коего надзору дядя,
Кроме псарни, вверил клетку,
Где племянники живут,
 
 
Сам – весьма несчастный в браке
Муж той самой Лимонессы
В брыжах белых, как тарелка,
Что сидела за столом.
 
 
А супруга так сварлива,
Что супруг, сбежав от брани,
Часто здесь на псах и детях
Плетью вымещает злобу.
 
 
Но такого обращенья
Наш король не поощряет.
Он велел ввести различье
Между принцами и псами.
 
 
От чужой бездушной плети
Он племянников избавил
И воспитывать обоих
Будет сам, собственноручно».
 
 
Дон Диего смолк внезапно,
Ибо сенешаль дворцовый
Подошел к нам и спросил:
«Как изволили откушать?»
 

Северное море. В гавани

Картина К. Фридриха

1810 г.