355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Генрих Шумахер » Любовь и жизнь леди Гамильтон » Текст книги (страница 16)
Любовь и жизнь леди Гамильтон
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 22:59

Текст книги "Любовь и жизнь леди Гамильтон"


Автор книги: Генрих Шумахер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Глава двадцать седьмая

Жизнь Эммы текла теперь спокойно по определенным рельсам, проложенным для нее Гревиллом. Он был добр и внимателен к ней, она никогда теперь не слыхала от него резких слов, оскорблявших прежде ее гордость. Прежде чем высказать какое-то желание или предложить что-нибудь новое, он всегда деликатно справлялся, как она себя чувствует, и осторожно подготавливал ее, так что, когда он обращался к ней с просьбой, она уже воспринимала его волю как свою собственную. Он теперь уже не приказывал, а уговаривал или подводил ее к принятию решения. Раньше такие дипломатические приемы будили в ней подозрение. Но теперь она лучше знала своего возлюбленного. Он стал осторожным, хитрым, так как любил ее.

И только по одному поводу бывали еще иногда маленькие споры. Когда в Эдгвар Роу забредали нищие. Тогда Эмма вспоминала о матери, о том, как после смерти отца та просила кусок хлеба у жестокосердных крестьян, чтобы накормить себя и Эмму. Она вспоминала, как сама бродила по улицам Лондона. И давала милостыню щедрой рукой.

Но Гревилл не одобрял ее щедрости. Нужно быть экономной, считать каждый пенни, никто не знает, что ожидает нас завтра. И Эмма прощала ему это равнодушие к бедным. Оно было не истинным отражением его души, а только следствием его заботы о будущем.

Из Неаполя приходили дурные известия, Письма сэра Уильяма сообщали об усилении болезни его супруги. Если леди Гамильтон умрет… Сэр Уильям любил женщин. Несмотря на свои пятьдесят два года, он был крепким и жизнерадостным человеком. Не станет ли он подумывать о втором браке? Что если в новом браке пойдут дети?.. Тогда придется отказаться от надежды, что сэр Уильям когда-нибудь заплатит его долги. И от видов на наследство в будущем. А ведь только это сдерживало до сих пор заимодавцев Гревилла.

Крайне озабочен был Гревилл и политикой: появились признаки грядущих изменений в правительстве. В случае, если покровитель Гревилла, лорд Норт, останется на своем месте, Гревилл несомненно пойдет в гору. Но в парламенте нарастало влияние оппозиции. Фокс и Шеридан, вожди либеральных вигов, готовились, кажется, к серьезному наступлению против правительства. Если падет лорд Норт и премьер-министром станет Фокс, дни состоящих на государственной службе тори сочтены. И Гревилла тоже вовлекут в эти политические страсти. Члены семейств тори не могут продолжать службу в правление вигов. Если их и не уволят, им следует добровольно подать в отставку. К этому обязывает традиция и характер.

* * *

В начале сентября из Неаполя пришло известие о смерти леди Гамильтон. Покойную следовало похоронить в фамильной усыпальнице в Пемброкшире, и сэр Уильям просил Гревилла подготовить все необходимое для траурного торжества. Сам сэр Уильям надеялся прибыть в Англию в середине месяца на военном корабле, который для перевозки покойной предоставил в его распоряжение король Георг. Поэтому у Гревилла было очень много дел в Лондоне, и Эмма часто была предоставлена себе. Что будет с ней, если она не понравится этому человеку, который, по словам Гревилла, судил беспристрастно и карал неподкупно.

Ее красота должна понравиться страстному почитателю античности. Не будет ему препятствием и ее прошлое. Благодаря своему общению с художниками, он привык к необычным эксцентричным судьбам и оправдывал их духовными потребностями, разрывающими оковы общепринятой морали. А что если он не найдет в ней таких духовных потребностей? Если она покажется ему только одной из тех многих, которые извлекают выгоду из своей красоты и восполняют недостаток глубины расчетом и кокетством?

А потом – сэра Уильяма связывали с племянником большие планы. Это он предложил Гревиллу посвататься к дочери Миддлтона и попрекал его, когда тот отказался от сулящего богатство брака. А теперь он сам прибывает в Англию. И может помочь осуществлению планов Гревилла личным влиянием. Не возьмется ли тот снова за старые проекты?

В сердце Эммы тихо закрадывались новые и новые сомнения. С тайным страхом ждала она приезда сэра Уильяма.

* * *

Гревилл встретил дядю в гавани и, не заезжая в Лондон, проводил его с траурным кортежем в Пемброкшир. Оттуда он написал Эмме. Сэр Уильям прибудет в Лондон, чтобы нанести визиты королю и министрам. И найдет время, чтобы в один из вечеров прийти на час к Гревиллу и познакомиться с Эдгвар Роу.

Самому Гревиллу придется остаться с дядей в Лондоне, и он не сможет жить в Эдгвар Роу. Важные переговоры не позволят ему также приехать раньше сэра Уильяма. Поэтому он давал подробные указания, как следует устроить прием. Он еще ничего не сказал дяде об Эмме, желая сначала увидеть, какое впечатление произведет на него ее красота. Пусть мать одна, в качестве экономки, встретит приехавших, а Эмма спустится в столовую только к чаю и незаметно начнет обслуживать гостей, предоставив остальное глазам сэра Уильяма. Нужно, чтобы создалось впечатление непринужденности и неподготовленности.

Все было сделано так, как он велел. Когда подъехала карета, Эмма была в своей комнате. Мать встретила господ в дверях дома, и они тотчас же прошли к Гревиллу, чтобы осмотреть лабораторию и коллекции. С наступлением темноты Эмма спустилась в столовую, зажгла над столом свечи, поставила в углу накрытый чайный столик и уселась около него, чтобы не бросаться в глаза входящим. Сердце билось так, что, казалось, оно вот-вот выскочит. Страх сковал ее члены. Услышав шаги мужчин по лестнице, она попробовала встать, но колени так дрожали, что ей это не удалось, и она укрылась в тени.

Вошел сэр Уильям.

Эмма не сразу увидала его лицо. Он говорил, повернувшись к следовавшему за ним Гревиллу. Но когда он обернулся, чтобы рассмотреть комнату, она была поражена. Пятидесятидвухлетний, он выглядел бодрым и крепким, как человек сорока с небольшим лет. Его спокойные движения выдавали в нем охотника, научившегося, выслеживая дичь, владеть каждым членом и каждым мускулом своего тела. Выпуклый лоб; густые брови затеняли живые глаза, излучавшие ум и расположение к людям. Легкая ирония играла, казалось, в опущенных уголках рта, не нарушая, однако, выражения дружелюбия, благожелательности и светской учтивости, придававших ему вид человека благородного и любезного.

Увидев настенную живопись, он вскрикнул от изумления:

– Великолепно, Гревилл, чудесно! Ты что, нашел способ изготовления золота или волшебный камень мудрости? Чтобы оплатить это, нужно быть владельцем крупного состояния!

Гревилл улыбался.

– Мне это не стоило ни шиллинга. Ромни написал это по дружбе, бесплатно!

– Бесплатно? Мои друзья – художники всегда требуют с меня денег. И как можно больше! Впрочем – Ромни. Напомни мне о нем завтра. Слава его «Цирцея» дошла до нас, в Неаполь Мне нужно увидеть эту картину. Говорят, что натурщица – идеал женской красоты. И где он ее выкопал? Мне говорили, что он ничего не приукрасил, а точно придерживался натуры. Это преувеличено, не правда ли? Праксителю служили для его Венеры более ста натурщиц!

Взгляд Гревилла незаметно для его спутника обратился к Эмме.

– И все-таки, это – правда, дядя. Хочешь сам убедиться?

Он указал на потолок, откуда Эмма взирала в образе богини красоты. Сэр Уильям долго созерцал картину. Он недоверчиво качал головой, садясь за накрытый стол.

– Эго действительно портрет? Не идеализированный? Много видел я красивых женщин, но такого совершенства еще никогда не видал! Она в Лондоне? Можно мне через Ромни познакомиться с ней?

Эмма бесшумно взяла поднос с чаем и подошла к столу.

– Она живет не в Лондоне, – ответил Гревилл, садясь напротив сэра Уильяма. – Но если тебе это важно…

– Увидеть самую совершенную на свете женщину? Я бы не поленился объехать для этого полсвета! – Он вздохнул, иронизируя над самим собой. – Слишком много пыла для моего возраста, не правда ли? Но что поделаешь? Шекспир поделился наблюдением, что мужские сердца после горькой утраты особенно чувствительны к новым женским чарам. Едва Розалинда отвергла Ромео, как он влюбился в Джульетту. Может быть, такая участь постигла бы и меня, окажись я во власти волшебства Ромниевой Цирцеи.

Смеясь, он, не обращая внимания на то, кто держит поднос, взял с него чашку чая, потом протянул руку за серебряным молочником с взбитыми сливками и вдруг застыл, увидев руку, державшую поднос. Потом быстро поднял глаза на Эмму.

Поднос задрожал в руках Эммы. Из чашки Гревилла выплеснулся чай, пара булочек скатилась на ковер.

– Но, мисс Харт, – воскликнул Гревилл с деланным упреком, – почему вас так напугало то, что сэр Гамильтон любуется вашей рукой?

Эмма стояла перед сэром Уильямом с раскрасневшимся лицом, не смея поднять глаз. Он прикрыл глаза, как бы ослепленный ее красотой, потом его взгляд поднялся вверх, к плафону.

– Воистину, Гревилл, – вскричал он, громко захохотав. – Твоя шутка вполне удалась! Ты захватил врасплох старого, закаленного дипломата! Но я не сержусь на тебя! Ты избавил меня от полукругосветного путешествия и от необходимости обращаться к Ромни с невыполнимой просьбой!

Он встал, улыбаясь, и, скрестив руки на груди отвесил Эмме глубокий поклон.

– Прекрасная Цирцея, великая богиня! Где ваш волшебный жезл, прикосновением которого вы намерены обратить меня в щетиноносца?

Он взял из ее рук поднос и не позволил ей поднять с полу булочки. С юношеской гибкостью он нагнулся, опередив Гревилла. Потом он пригласил Эмму сесть с ними за стол и сам пошел на кухню за чашкой для нее. Пусть свет ее красоты освещает этот вечер, первый, который он после долгого отсутствия провел в тесном семейном кругу. Пусть она ни на минуту не выходит из комнаты. Казалось, он намеренно стремится избежать каких-либо объяснений Гревилла, касающихся Эммы. То ли из деликатности, то ли из тщеславия, присущего дипломату, который стоит перед загадкой и считает делом чести решать эту загадку без постороннего вмешательства, одной только силой своей наблюдательности.

Придя в себя от первоначального замешательства, Эмма охотно поддалась очарованию этого нового для нее развлечения – светской беседы. Сэр Уильям так и сыпал остроумными идеями и глубокими мыслями, неиссякаем был поток извергаемых им анекдотов, высвечивающих, подобно вспышке молнии, жизнь юга и нравы неаполитанского двора.

Не щадил он и себя самого. Так, например, у него была обезьяна, которую он пытался превратить в совершенного человека. Но животное не хотело учиться самостоятельно мыслить и не пошло дальше внешнего подражания. Однажды он застал ее сидящей в кресле в одежде сэра Уильяма и точно в его позе и рассматривавшей через большую лупу сицилийские монеты. Задетый сходством, сэр Уильям заказал художнику нарисовать эту сцену и повесил картину с подписью «Антиквар» над своим письменным столом. Анекдот прозвучал как веселая проповедь скромности.

Опытный дипломат, он умел заставить говорить и своих собеседников. Эмма не просидела напротив него и часа, как с удивлением обнаружила, сколь много успел он уже узнать о ней. Она простодушно отвечала на, казалось бы, бесхитростные вопросы, из чего он делал потом остроумные заключения, которые были поразительно близки к истине. Вскоре он узнал уже в общих чертах всю ее жизнь, ее борьбу, ее заблуждения и ошибки. Казалось, ему были ведомы все чувства, он все понимал и принимал с участием. Особенно, казалось, заинтересовал его рассказ о ее артистических устремлениях, и он не успокоился, пока Эмма не сыграла ему сцену безумия Офелии.

– Может быть, Шеридан и прав, не обнаружив у вас великого трагического дарования, но чувства переданы вами подлинно и правдиво. А голос ваш звучит как музыка. Вы пробовали уже петь?

Эмма кивнула.

– Но я не пошла дальше самого скромного дебюта. Несколько коротеньких народных песен моей родины – вот и все!

И она запела без всякого принуждения, как пели крестьянские девушки в Уэльсе, когда с граблями на плече возвращались вечером с сенокоса из дальних лугов у берегов Ди. И двигалась она при этом, как двигались они, распевая свои песни. Откинув голову, полуоткрыв губы, за которыми был виден ряд ослепительно белых зубов, она обошла вокруг стола, уперев руки в бока, покачивая бедрами и выбрасывая поочередно ноги. Ее глаза задорно глядели в глаза сэра Уильяма, и, проходя мимо, она задела его рыжеватой искрящейся массой своих волос, разлетевшихся от быстрого движения.

Она понимала, что кокетничает, и ей хотелось кокетничать. Если сэр Уильям потребует этого Гревиллу придется расстаться с ней. Она боролась за него, за себя. И она видела, что ей удалось одержать победу. Сэр Уильям наслаждался, казалось, благозвучностью ее голоса, его глаза ловили каждое ее движение. Когда она кончила, он с восторгом сжал ее руки в своих.

– Теперь я знаю, кто вы такая! – воскликнул он. – Гревилл – ипохондрик, который может заразить весь мир своей сварливостью. Вы же, мисс Эмили, вы рождены для веселья, на радость себе и другим. Наука, высокие искусства – конечно, все это очень благородно и свято! Но чем старше становишься, тем больше понимаешь, что истинное счастье – в веселой игре чувств. Carpe diem – лови момент! А ночь и сама наступит, когда придет ее время! Поэтому, мисс Эмили, пойте – у вас есть для того голос! Танцуйте – у вас природная грация итальянок и испанок! И, наконец, любите! Любите! – он бросил улыбающийся взгляд на Гревилла. – Последнее излишне уже вам советовать. Неслыханно счастье этого человека с молодым лицом и старым сердцем. Для него рисуют художники, и богини кладут к его ногам свою красоту. И все даром. А он делает вид, что это так и должно быть. И даже не говорит «спасибо». На вашем месте, мисс Эмили, я бы оставил его упиваться тоской в окружении своих камней и изображений святых и взял бы другого. Что вы думаете о дяде – полной противоположности племяннику? Предлагается философ со старым лицом, но молодым сердцем! Не раздумывая долго, соглашайтесь!

Смеясь, он протянул ей руку. Но Эмма не торопилась ответить на его шутку. Когда он глядел на нее, она видела вспыхивающую в его глазах чувственность, которая была ей неприятна и отталкивала ее. Невольно она взглянула на Гревилла. Лицо его показалось ей искаженным странной гримасой…

Но, наверно, она ошиблась. Весь вечер он подхватывал тон шутливой веселости, который так быстро сблизил сэра Уильяма и Эмму. И уходя поздно вечером вместе с дядей, он нежно попрощался с ней.

Вид у него был довольный.

На следующий день сэр Уильям прислал Эмме дорогую арфу, приложив к подарку несколько любезных слов. Он сожалеет, что до своего отъезда в Неаполь не сможет уже увидеть «прекрасную хозяйку чайного стола из Эдгвар Роу», но надеется снова навестить ее, когда возвратится в Англию в более длительный отпуск. «Найдет ли тогда Цирцея в своем волшебном саду красоты и любви скромное местечко для своего нового раба?..»

Глава двадцать восьмая

Следующий год принес Англии победу оппозиции либералов. Лорд Норт сложил с себя полномочия премьер-министра, правительство возглавил Чарльз Фокс, тори пришлось уйти в отставку со всех постов. Хоть Гревилла и утвердили в его должности, но он предвидел, что сразу же войдет в противоречие со взглядами вигов, и ушел в отставку, не дожидаясь, когда назреет конфликт.

В Эдгвар Роу поселилась забота. Кредиторы Чарльза видели в его должности гарантию будущности и теперь, когда эта перспектива оказалась потерянной, предъявили свои претензии.

Эдгвар Роу стали навещать подозрительные личности, старьевщики из предместий уносили в вечерней темноте домашнюю утварь, без которой можно было обойтись; антиквары осматривали собрание картин, предлагая низкие цены; ростовщики пытались взыскать деньги по векселям до последнего пенни да еще с непомерно высокими процентами.

Но отвратительней всего были сводницы, осаждавшие внука Варвиков и соблазнявшие его выгодной женитьбой. Внебрачные дочери знатных господ гонялись за именем и положением в обществе, старые девы искали удовлетворения своего запоздалого сладострастия, отвергнутые куртизанки добивались легализации их добытого позором богатства, павшие девушки нуждались в защите от последствий тайных связей.

Все это было как грязь, оставшаяся после кораблекрушения, она всплывала на поверхность мутных волн.

Эмма опять жила в гнетущем напряжении. Еще раз она поняла, как мало, в сущности, знала Гревилла. Она не могла не делиться с ним своими сокровенными мыслями и чувствами, он же оставался молчаливым и замкнутым.

Он был всегда окутан своей поверхностной, показной любезностью, как шелковым панцирем, от которого отскакивали ее попытки проникнуть в его душу. Она жила с ним уже больше двух лет, но он оставался для нее все той же загадкой, что и раньше. Напрасно старалась она, анализируя его поступки, понять, что с ним происходит. Она сплошь и рядом наталкивалась на противоречия, которым не могла найти объяснения.

Со времени визита дядюшки он уделял особое внимание талантам Эммы. Он нанял ей учителей игры на арфе и лютне, пения, танцев, живописи, рисунка и актерского искусства. Он уделял особое внимание ее телу. Заботливо покупал для нее все новомодные косметические средства, не терпел, чтобы она выходила в плохую погоду, портила руки домашней работой. Он даже следил за тем, что она пила и ела, и тщательно сам выбирал для нее еду, чтобы кожа ее оставалась чистой, а кровь – легко текла по жилам. Он внушал ей правила приличия и поведения в высшем обществе, постоянно подстегивая ее тщеславие. Она должна быть всегда веселой и выглядеть всегда прекрасной и элегантной. Как одно из тех, цветку подобных, сказочных созданий, что, возвышаясь над золотистыми облаками, проносятся в сиянии вечного солнца. Для этого он осыпал ее украшениями и дорогими туалетами, пытаясь выставить в наиболее выгодном свете каждое из ее очаровательных достоинств. Как будто она предназначалась для гарема султана, от благосклонности которого зависело все ее будущее.

Все это стоило многих стараний и денег. Но от него не было слышно ни жалобы. Или вопросом его гордости было не дать никому почувствовать по внешнему виду Эммы, как изменилось его положение? У нее должно было быть все, и все должно было быть самым лучшим.

В первые же дни после его отставки, когда на него сразу же напали кредиторы, Эмма умоляла его просить сэра Уильяма о помощи. Но он с неудовольствием отверг это предложение. Он и так слишком часто пользовался помощью дяди, в конце концов сэр Уильям сочтет своего племянника мотом и вычеркнет из завещания.

Казалось, от непрерывных унижений гордость Гревилла только возросла. Но ведь надо же было что-нибудь предпринять. Не может ли она хоть чем-то помочь ему в его бедственном положении? Она терялась в догадках, мрачный взгляд Гревилла пугал ее. Похоже было, что он стоит перед принятием какого-то трудного решения. У нее трепетало сердце, в голову приходили пугающие мысли.

К тому же он начал скрывать от нее свои сражения. Когда приходили ростовщики и перекупщики, он запирался с ними. А потом делал неестественно веселое лицо. Уверял, что все в порядке.

Но однажды, возвратившись с сеанса от Ромни, она нашла его в картинной галерее, где он, совершенно потерянный, сидел перед пустым мольбертом, на котором раньше стояла «Венера» Корреджо. Картина исчезла.

Всхлипывая, она опустилась рядом с ним на колени, хотела обхватить его руками. Он испуганно вскочил, разразился неестественным смехом. Что с ней? Картина была повреждена. И он отдал ее на реставрацию одному художнику. И вообще все ее беспокойство чрезмерно и совершенно излишне. Если бы ему понадобились деньги, у него еще достаточно друзей, которые охотно поспешили бы ему на помощь. Но он в ней не нуждается. У него еще есть больше, чем нужно. Он показал ей горсть золотых монет, просто вынув их из кармана.

И в наказание за то, что ей чудятся призраки, она – таков был его приговор – поедет с ним вечером в Рэнюлэ[54] на концерт, на котором ожидалось присутствие двора. И пусть наденет свое лучшее платье и самые дорогие украшения. Он хочет показать завистникам и клеветникам, что не разорен. Что положение его сейчас лучше, чем когда-либо.

Он смеялся. Но обмануть Эмму ему не удалось. Скрытый огонь его глаз говорил о полном смятении души.

* * *

Гревилл поехал раньше, чтобы купить билеты. Выйдя из своего экипажа у ворот Рэнюлэ, Эмма увидела Ромни, беседующего с каким-то возбужденно жестикулировавшим господином. Ромни познакомил их. Незнакомец оказался итальянцем Галлини, импресарио концерта. Здесь он ожидал прибытия двора. Ему удалось пригласить на концерт певицу Джорджину Банти, только что вернувшуюся из триумфальной гастроли по столицам Европы, и заинтересовать королеву Шарлотту неаполитанскими народными песнями прославленной примадонны. А теперь Банти в туманном Лондоне простудилась и в последний момент отказалась выступить. Он был в отчаянии. Гордая королева примет выпадение из программы песен, ради которых она только и согласилась приехать на концерт, за оскорбление и накажет Галлини, ввергнув его в немилость. Если бы он мог хотя бы предложить что-нибудь стоящее взамен этого номера! Может, это могло бы умерить ее гнев!

Эмме внезапно пришла в голову мысль:

– Может быть, я смогу помочь вам, сеньор Галлини! Правда, я пою не неаполитанские песни, но может быть, все-таки понравятся и мои песни древневаллийских бардов. Я сама аккомпанирую себе, стало быть, не нужны репетиции с оркестром. Лютня у вас, наверно, найдется?

Галлини слушал пораженный, не зная, что и думать.

– Конечно! – сказал он, помедлив. – С вашей стороны очень любезно сделать такое предложение. Но… вопрос в том…

– Хватит ли моего голоса? Справьтесь у мистера Ромни или сэра Гревилла! Или, так как эти господа, может быть, не совсем беспристрастны, убедитесь сами! Ещё ведь есть время, и вы можете прослушать хоть одну мою песню в артистической комнате. А если мое пение не понравится вам, то вы так и скажете совершенно открыто, а я обещаю вам, что не буду ни в малейшей претензии.

Она улыбалась, видя, как он принялся разглядывать ее.

– Если ваше пение равно вашей красоте, я бы, пожалуй, рискнул, – сказал он галантно и, выпрямившись после поклона, добавил совсем уже другим тоном:

– Пойдемте! Я послушаю вас!

* * *

Публика встретила объявление об изменении программы недовольным ропотом. Ради Банти купила она дорогие билеты на концерт. А теперь ее будут угощать какой-то безвестной валлийской уличной певицей?

Но когда Галлини вывел на сцену Эмму, наступила внезапная тишина. Эмма видела перед собой море человеческих лиц, удивленно взиравших на нее. На них можно было прочесть, что люди поражены и восхищены ее красотой.

– Это мисс Харт! – раздался чей-то голос. – Цирцея Ромни!

Он принадлежал герцогине Аргилл, родственнице Гамильтона, и прозвучал из ближайшей к сцене ложи. Герцогиня со свойственной ей живостью кивала Эмме, которая никогда не видела ее до сих пор, и аплодировала ей изящными руками, затянутыми в перчатки.

По залу прошло движение, шепот и шушуканье, слова герцогини обошли весь зал. Потом все снова стихло. Под руками Эммы прозвучали первые аккорды лютни.

Играя, она искала глазами Гревилла. Она нашла его бледное, лихорадочно возбужденное лицо рядом с Ромни чуть ли не в конце зала. Улыбнулась ему. Чего он боялся? Она была совершенно спокойна и уверенна. Разве она пела не для него, ее любимого? И если она будет иметь успех и станет когда-нибудь прославленной певицей, если к ней потекут реки золота – всем этим она обязана только Гревиллу. И все, все положит она к его ногам, ему отдаст свою славу, свое богатство, свою душу. Ему, который пожертвовал всем, чтобы сделать ее великой. Тому, кто молча боролся и страдал, чтобы не дать запятнать грязью повседневности белые одеяния своего идеала.

Она любила его. Теперь уже не подчиняясь зову своей плоти, который бросил ее когда-то в его объятия. Теперь его любила ее душа. И она пела в твердом сознании этой высокой, светлой любви.

Успех был полным. Эмму вызывали снова и снова. Требовали от нее все новых и новых песен. Банти была забыта. Уэльс одержал победу над Неаполем. Герцогиня Аргилл послала Эмме свою карточку со словами горячего признания, Лорд Аберкорн просил, чтобы его представили ей. Ромни был восхищен и пылал желанием писать с нее святую Цецилию.

Когда она вместе с Гревиллом покидала Рэнюлэ, благородные дамы и господа толпились, окружая их, чтобы разглядеть ее вблизи. Гревилл не во всем соглашался с этим хором восторженных похвал. Он не был согласен с ее чрезмерно страстным исполнением, выходящим за эстетические рамки. Но он не только порицал ее, он находил и слова признания. Казалось, ее успех больше тяготил его, чем радовал. Он молча слушал ее, откинувшись на подушки в углу кареты. Дома она заискивающе пыталась поймать его взгляд, но он отвернулся. Он устал и замучен, ему нужен покой. Он заперся в своей комнате, но не спал. До поздней ночи Эмма слышала его беспокойные шаги.

Несчастье ожесточило его. Нужен целый ряд солнечных дней, чтобы вернуть ему былую силу и уверенность.

* * *

На следующий день мать принесла Эмме письмо от Галлини, Импресарио предлагал ей блестящий контракт, если бы она решила посвятить себя камерному пению. Ей предлагалась тысяча фунтов и ежегодный бенефис при двух публичных выступлениях в неделю. К письму был приложен договор, ей оставалось только подписать его.

Трепеща от счастья, она бросилась матери на шею. Плакала вместе с ней о былой нищете, радовалась ожидавшему их в будущем счастью. То, о чем она мечтала в дни юности, ради чего она работала и билась все это долгое время – теперь наконец пришло к ней. Она стала королевой самого прекрасного государства из всех, существовавших на земле. И вместе с тем спасительницей возлюбленного от мучений нужды.

С письмом в руках она полетела к Гревиллу поделиться с ним этой чудесной новостью, зажечь в его глазах огонь радости, который теперь никогда уже не погаснет. Через час она вернулась, шатаясь, бледная, потерянная.

Все было кончено. Гревилл наотрез отказал ей в своем согласии на этот контракт. Он напомнил ей об условии, которое поставил, прежде чем взять ее к себе. Она обещала не делать ничего без его разрешения. Это обещание она нарушила своим выступлением в Рэнюлэ. Она скомпрометировала его публично, в присутствии его семьи, всей аристократии, всего королевского двора. А теперь она хочет еще больше унизить его, превратить его в мужчину на содержании у любовницы? Сердце его обливается кровью при мысли, что он должен расстаться с ней. Но это неизбежно. Этого требует его мужская честь.

Все это она рассказала матери короткими, отрывистыми фразами, переодеваясь в простое платье, в котором приехала сюда после ссылки в Хадн. Она приняла решение. Она уходит. Ведь Гревилл будет несчастен, если она останется. Она отказывается от предложения Галлини. Кому она обязана постановкой своего голоса? Гревиллу. А теперь ничто не должно напоминать ей его. Никогда больше не станет она петь, никогда не прикоснется к арфе. Все, что он подарил ей, она оставляет, не берет с собой ничего, кроме нищенского хлама, который она привезла сюда. Она отказывается от всего, опять исчезает во мраке неизвестности, из которого вытащила ее несчастная судьба. Она забьется в какой-нибудь пригород Лондона, чтобы заработать на хлеб себе и своей семье шитьем, собственноручным трудом. Если у него – мужская честь, то и у нее есть своя, женская честь. Он должен понять, как он был несправедлив к ней. Что ей слава, деньги, красота, если он разлюбил ее? Ей тесно, она задыхается в этом доме. Ей нужно вдохнуть свежего воздуха, чтобы не упасть замертво!

Выхватив из шкатулки шитье, она бросилась из дома, не слушая увещеваний матери. И только когда она сидела уже в саду под деревьями и свежий ветерок овевал ее лоб, она понемногу пришла в себя. Ее все еще одолевали мрачные мысли. Чтобы отвлечься, она взяла в руки шитье и начала работать. Но она не видела стежков, возникавших под ее пальцами. Рябило в глазах….

Она не заметила прихода Ромни. Она увидела его, когда он уже стоял перед ней с этюдником в руках. Он, конечно, опять нарисовал ее. Навязчиво и бестактно он постоянно ловил ее новые позы, выражение лица и настроения. Должно быть, ему безразлична боль, разрывающая ее сердце. Именно это она ему и сказала.

Он пытался успокоить ее. Она права, что чувствует себя оскорбленной. Но что поделаешь, он таким создан. Все для него превращается в картины. Карандаш, которым он водит по бумаге, думает и чувствует за него. И только когда рука нарисует то, что видит глаз, начинает просыпаться его чувство. Не быть художником для него равносильно смерти.

И с Эммой ведь то же самое? Не любить – разве это для нее не смерть? А теперь из-за пустяка она хочет отказаться от того, что составляет содержание ее жизни?

Пустяк!

Это слово еще больше рассердило ее. Дрожа от возмущения, она рассказала ему все.

Слабо улыбнувшись, Ромни покачал головой:

– Ваш гнев заставляет вас пересаливать, мисс Эмма! Женщина должна подчиниться, если речь идет о чести мужчины.

Она презрительно надула губы.

– Честь? Что за урон его чести, если его метресса поет в концертах?

Он выразительно взглянул ей в глаза:

– Может быть, ему было бы безразлично, что делает его метресса. А что, если он думает о дальнейшем? Если он думает о том дне, когда метресса станет его женой…

– Его женой? – Она вскочила, уронила шитье, уставилась на него. – Это он сам вам сказал?

– Я не хотел бы будить в вас надежд, которые могут и не осуществиться. Нет, Гревилл не сказал мне ничего. Он вообще не из тех людей, которые заранее говорят о своих планах. Но я наблюдал за ним все это время. Так как я люблю вас и желаю вам добра. Станьте на его место! Может ли человек, который носится с такими планами, действовать иначе? Внук Варвиков может в каких-то случаях жениться на своей любовнице, даже если у нее есть прошлое. Но с тех пор как он заключил ее в свои объятия, не должно быть ни малейшего повода для новых упреков. Ее безупречная жизнь должна стереть из памяти света ошибку старых дней. А теперь еще раз подумайте с этой точки зрения обо всем, в чем вы его обвиняете! Нет ли здесь простого, само собой напрашивающегося объяснения? Ах, какая вы вспыльчивая! – прервал он себя, улыбаясь, так как Эмма вскочила и хотела направиться к дому. – Не идите пока к Гревиллу, сначала хорошенько обдумайте, что скажете ему. Вы можете необдуманным словом разрушить решение, которое, может быть, еще дремлет в нем. Не будите его чересчур рано! Такому решению нужно много времени, чтобы оно выросло и созрело.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache