Текст книги "Любовь и жизнь леди Гамильтон"

Автор книги: Генрих Шумахер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Глава восемнадцатая

Зима выдалась суровой. Непрерывно валил снег. А потом вдруг наступила весна с теплыми ветрами. В Темзе поднялась вода. Сильные ливни вызвали наводнение, река вышла из берегов и затопила низинную часть города.

Дом Гаррика на Ройял-Террас и всегда-то был в опасности, так как Темза ежегодно затопляла его подвалы; но теперь, казалось, вот-вот разразится катастрофа. Вода ворвалась в первый этаж, нанесла страшный урон, а когда на портале появилась зияющая трещина, стало ясно, что дому не уйти от гибели.

У ортодоксальных кругов Лондона Храм здоровья давно уже пользовался скандальной репутацией; но он был защищен покровительством высоких и влиятельных особ, что исключало вмешательство полиции. Теперь же, под предлогом грозящего обвала, она потребовала немедленно освободить дом.

Хоть доктору Грэхему удалось найти для своих презентаций подходящие залы в Шомбергхаусе, но обустройство могло занять все лето. Даже если очень повезет – снова открыть Храм здоровья можно будет только осенью.

Всю дорогу под непрекращающимся ливнем мокрая с ног до головы, Эмма пришла к Ромни позже обычного. Рассказала ему обо всем.

– Доктор Грэхем в отчаянии! – сказала она в заключение. – Он считает, что все погибло!

Ромни слушал ее, не перебивая. А потом спросил со странноватой улыбкой:

– А вы, мисс Эмма? Что будете делать вы? Если доктор Грэхем наладит свое зрелище только к будущей зиме, не обретет ли тогда свободу Геба Вестина?

Эта мысль еще не приходила ей в голову. Удивленно взглянула она на Ромни, и лицо ее просияло.

– Свободу? Снова получить свободу? Не выставлять себя больше на показ дерзким бездельникам и не слышать их пренебрежительных реплик? – Она быстро зашагала взад и вперед по комнате, как бы гонимая нахлынувшими новыми мыслями. – Ах, Ромни, если бы вы только знали, как тяжело мне все это давалось! Но я не смела и виду показать. Надо мной бы только посмеялись. Чувство чести у такого существа, как я! – Она упала на стул, судорожно всхлипывая, но с сухими, без слез глазами. – А письма, которые приходят мне каждое утро!.. И сегодня опять! – Она вытащила из складок платья листок и с отвращением кинула его на пол. – Человек, мне не известный, не считающий даже нужным назвать себя, предлагает мне пятьдесят фунтов за одну ночь!..

– Да, правда, в тот вечер, когда я победила Гейнсборо, у меня появилось нечто вроде ощущения триумфа, но теперь – под взглядами низкой толпы – от этого ничего не осталось. И поэтому, Ромни, – может быть, я и обману вашу тайную надежду, – но никогда не буду я позировать вам без одежды! Никогда! Слышите? Никогда!

Она впилась в него разъяренным взглядом, как будто именно он оскорбил ее. Он смущенно отвел глаза, и это было для нее подтверждением того, что он и впрямь питал такие надежды. Но на этот раз разочарованное выражение его лица не тронуло ее. В душе ее неистребимо угнездилось сознание своего позора. Крепко стиснув зубы, она отвернулась и, отойдя к окну, молча смотрела на барабанящий по мостовой дождь.

Неужто и он, этот тонкий художник, этот сердечный человек, таков же, как и другие? Неужто и в нем таится мужчина с необузданной потребностью совлечь обожествляемый идеал с алтаря, который он же ему и воздвигнул, и осквернить его в своих пылких объятиях?

Ах, она уже никому не верила.

Наступила тягостная пауза. Записка все еще лежала на полу. Ромни поднял ее чисто механически и разгладил на ладони. Вдруг раздался его удивленный возглас:

– Этот витиеватый почерк… и смесь английского с французским… – Он рассмеялся, как бы находя в этом нечто забавное. – Да это написал, очевидно, Фезерстонхаф, вы не помните его, мисс Эмма? Он иногда приходит сюда, когда вы позируете мне. Он становится за моей спиной, смотрит на картину, потом на вас, глубоко вздыхает, что-то про себя бормочет и уходит!

Удивленная и уязвленная, Эмма повернулась к нему;

– Этот хлыщ? Он знает, что я – Геба Вестина? Вы ведь обещали мне молчать!

– Я строго сдержал свое слово! Сэр Фезерстонхаф, может быть, и не в курсе. А все-таки это его почерк. Я потребую у него ответа, как только он явится!

Она покачала головой:

– Чтобы он узнал, кто я? Нет, Ромни, вы этого не сделаете! Я сама добьюсь удовлетворения, если сочту, что это будет стоить моих усилий!

Со смехом взяла она у него записку и спрятала ее. Ее грусть рассеялась. Поспешно накинула она на себя наряд Цирцеи, взяла ее жезл и взошла на пьедестал.

Ромни бросил на полотно несколько быстрых мазков и остановился:

– Вы позволите мне обратиться к вам с просьбой, мисс Эмма? – сказал он, смущенно запинаясь. – Так как вы освобождаетесь… Вы бы сослужили мне большую службу… Не могли бы вы переехать ко мне и остаться здесь? Насовсем?

И торопливо, словно опасаясь преждевременного отказа, он объяснил ей, как он представляет себе ее положение, если она согласится. Он переедет в комнату справа от ателье, а ей будут принадлежать две левых комнаты. Ателье будет общей, нейтральной территорией. Без приглашения он никогда не переступит ее порога, никогда не забудет о жертве, которую она ему принесла. Она будет здесь госпожой, и стоит ей только подать знак, как любой ее приказ будет выполнен.

Эмма не удивилась. Она давно уже предвидела эту просьбу. Но колебалась. Стоит ли ей покинуть Храм здоровья только для того, чтобы стать моделью художника? Разве она не решила уже про себя, что, как только освободится у Грэхема, пойдет к Шеридану и попытается получить место в театре Друри-Лейн? Ничего не скрывая, она рассказала Ромни о своих планах.

– Что вы об этом думаете? – спросила она, кончив свой рассказ, пытаясь скрыть волнение. – Как вам кажется, есть у меня актерский талант?

Похоже, что этот вопрос тяжело задел его. Он задумчиво прошелся по ателье, подошел к ней и чуть ли не с робостью испытующе заглянул ей в глаза:

– Талант? Вы несомненно обладаете удивительным даром перевоплощения. Вы сразу же находите самое подходящее выражение любого состояния души. Вам одинаково удается и комическое, и трагическое. Когда гравер Бойдел[22] заказал мне недавно рисунок для своей шекспировской галереи, я сразу же подумал о вас. Он должен изображать Шекспира-мальчика, взращенного музами комедии и трагедии. И для обеих будете мне позировать вы, мисс Эмма. Получится чудесный этюд!

Глаза его блестели, он оживленно жестикулировал. Но потом задумался, лицо стало серьезным:

– Да, казалось бы, вы вполне годитесь в актрисы, и все-таки…

Он помедлил, как бы подбирая подходящее слово:

– Казалось бы? И все-таки? – беспокойно повторила Эмма. – Что ж вы не продолжаете?

Он схватил ее руку и нежно погладил ее. Как бы заранее испрашивая прощение за то, что еще собирался сказать:

– Ни за что на свете не хотел бы я сделать вам больно, мисс Эмма!.. Но… приходилось ли вам когда-нибудь видеть миссис Сиддонс в жизни?

– Никогда! Но я знаю ее портрет в образе музы трагедии. Его написал, кажется, Рейнолдс!

Он кивнул.

– Она не хороша собой. У нее резкие черты, длинный нос, некрасивый рот. Но на сцене она производит впечатление. У нее типично сценическое лицо, оно выигрывает от пудры и грима. Тогда как ваше лицо, мисс Эмма… может быть, я и ошибаюсь, но не думаю, чтобы ваша красота могла бы выдержать свет рампы. Я боюсь, что вся ваша чарующая прелесть исчезнет. Вряд ли заметят и вашу душу, живущую в этом теле. Вы будете выглядеть как… как…

– Как кукла?

Он опять кивнул и погладил ее руку.

– Не сердитесь на меня, мисс Эмма! – сказал он тепло. – Если бы я не был вам настоящим другом, я бы промолчал. Но так… Вы могли бы заставить небольшой круг зрителей смеяться и плакать, увлечь их и вызвать их страх, но – тысячная толпа в огромном зрительном зале, поглощающем все тонкие оттенки… Она не заметит мягкого взгляда ваших глаз, печального подергивания губ, тихого движения ваших рук. Вы рисуете тонким пером, а сцена требует малярной кисти. Я не хочу тем самым принизить ваше искусство. Напротив, оно достойно всяческих похвал. Да и вершину вокального искусства чаще всего являет вовсе не бесконечная базарно-крикливая театральная ария, а простая, обращенная прямо к сердцу песня, исполненная в тихом, домашнем уголке…

Он заискивающе ловил ее взгляд. Но она, желая, чтобы он не видел ее нервно подергивающегося лица, повернулась к нему спиной.

Вспомнились ночи в мансарде миссис Кейн, когда она учила роль Джульетты. Ведь уже тогда она с робким сомнением задавала себе вопрос – удастся ли ей великий жест трагической актрисы? А вот теперь Ромни отвечает на этот вопрос отрицательно. Он, опытный наблюдатель, художник, умеющий видеть…

Бледная от возбуждения, она снова повернулась к нему.

– Вы знаете Шеридана? Я бы хотела, чтобы он прослушал меня. Я думаю, что вы правы, Ромни. Но я хочу полной уверенности. На карту поставлена вся моя будущность. А так как Шеридан знаток… Вы можете дать мне рекомендательное письмо к нему и просить его принять меня еще сегодня?

Ромни, казалось, колебался.

– Я дружен с ним. И он, конечно, примет вас без промедления. Но, может быть, мне лучше проводить вас? Я боюсь, вы станете волноваться.

Она покачала головой.

– Я должна поговорить с ним с глазу на глаз без свидетелей!

– Может быть, вы думаете, что я попытаюсь настроить его против вас? Чтобы вы остались со мной? Мисс Эмма, никого не заботит так, как меня, ваше счастье.

Она пожала плечами:

– Тогда пишите.

Он послушно сел за столик и принялся писать письмо, Эмма же опять отвернулась и стала глядеть в окно.

Дождь все еще лил. Он обрушивался на землю мутными массами, гонимый ветром, стегал по крышам, собирался в серые потоки и снова рассыпался брызгами по улице.

Вот так и ее жизнь…

Родилась в нищете. Дикие бури трепали ее. И кончина ее наступит, наверно, где-нибудь в темном уголке улицы…

* * *

Выйдя из дома Ромни, она увидела сэра Фезерстонхафа, выбиравшегося из только что подъехавшего экипажа.

До сих пор она не обращала на него ни малейшего внимания. Она только слыхала из разговоров вокруг, что он недавно вернулся из путешествия на континент, где научился ловко стрелять из пистолета, разговаривать на комичной смеси английского с французским и привез смешную страсть всегда выглядеть грациозным и элегантным на французский манер. Он был еще очень молод, едва вышел из детского возраста и после недавней смерти отца стал, как говорили, наследником огромного состояния.

Он двинулся ей навстречу танцующей походкой. Эмма, вспомнив письмо Гебе Вестине, впервые поглядела на него более внимательно. Фезерстонхаф был блондин очень высокого роста, с фигурой хорошо тренированного спортсмена, с невыразительным лицом.

Не обращая внимания на дождь, он остановился перед ней и с глубоким поклоном снял шляпу.

– Mille pardons[23], мисс Эмма, разрешите обратиться к вам? Что, мистер Ромни, est-il malade?[24] Я смотрю, он так рано отпустил Circe la divine[25]!

– И тем не менее, он здоров, милорд.

– Ах, je suis enchanted[26]. И, простите, мадмуазель, позвольте спросить вас, куда вы направляетесь?

– Не позволю, милорд.

– О, cela me rend tres triste[27], мисс Эмма. Но… такой дождь, il fait de la pluie…[28] Разрешите предложить вам мой экипаж?

Как забавно в нем сочетание английской развязности и французской рыцарственности!

– Вы очень любезны, милорд, – сказала она, рассмеявшись. – И всегда вы так любезны? Вы что, предлагаете свой экипаж каждой первой встречной даме?

Заверяя ее, он поднес руку к груди:

– Assurement[29], мисс Эмма! Если эта дама так красива, как вы!

– Стало быть, вы человек без предрассудков, милорд?

Он смущенно улыбнулся.

– Des prejuges? II n'y en a plus qu'en Angleterre! Предрассудки остались теперь только в Англии. Во Франции от них давно уже избавились.

Она сказала с насмешливой улыбкой:

– Браво, милорд! И тем не менее – прежде чем воспользоваться вашим любезным предложением, я бы хотела убедиться, что вы знаете кому вы его делаете. Разрешите просить вас прочесть вот это?

Она протянула ему его письмо. Взглянув на него, он удивленно воззрился на Эмму.

– Cette lettre… Это письмо… как оно попало к вам, мисс Эмма?

Она бросила на него вызывающий пронзительный взгляд:

– Это письмо написали вы, милорд?

Он кивнул, без малейшей тени смущения.

– Naturellement! Разумеется! Но оно было послано Гебе Вестине доктора Грэхема, и я не понимаю…

– Геба Вестина – это я, милорд! – и насмешливо поклонилась ему.

Пораженный, он отступил на шаг и машинально надел шляпу. В своем смущении он выглядел весьма глупо. Немного помолчав, он сказал:

– А я-то никак не мог понять, почему я одновременно влюблен в Гебу Вестину и в Цирцею. Maintenent je le comprends![30] Моя душа искала лица, недостававшего этому прекрасному телу. C'est etonnant, n'est-ce pas?[31] Но это ведь извиняет меня за то, что я написал в этом письме. Эти пятьдесят фунтов – oh, c'est bien blamable pour moil[32] Цирцее мистера Ромни я написал бы, конечно, совсем иначе – tout autrement, vous comprenez?[33]

Сокрушенно покачав головой, он снова снял шляпу и поклонился.

– И что бы вы написали Цирцее, милорд?

– О, rien de cinquante guinees. Pour Circe c'est vine bagatelle![34] Ей бы я предложил дом на Оксфорд-стрит, экипаж, скаковых лошадей, ложу в театре Друри-Лейн, а на лето – замок в Суссексе. C'est се que je me donne l'honneur de faire maintenant – что я и делаю сейчас по всей форме! – Он поклонился еще раз, а дождь стекал с его непокрытой головы по лбу.

Эмма громко засмеялась ему в лицо.

– И это, милорд, вы называете отсутствием предрассудков? – сказала она издевательски. – Я думала, вы предложите мне, по меньшей мере, свою руку! Ну что ж, мне очень жаль, но я не могу воспользоваться и вашим экипажем, предпочитаю, как все буржуазии, ходить пешком. Прощайте, милорд!

Оставив его стоять, она зашагала прочь. У поворота она невольно оглянулась. Сэр Фезерстонхаф все еще стоял под проливным дождем со шляпой в руке, уставившись ей вслед.

Глава девятнадцатая

Шеридан сразу же принял Эмму.

Ее красота явно произвела на него сильное впечатление. Он благосклонно выслушал ее и предложил пройти в его кабинет и прочесть сцены Джульетты, после чего сказал:

– Психологические моменты схвачены правильно, голос ваш легко переходит от высоких нот к низким и звучит симпатично. И все же я еще не могу вынести окончательного суждения. Помещение слишком мало, чтобы можно было представить себе воздействие со сцены.

Немного подумав, он велел поставить на сцене декорации акта безумия Офелии. Здесь, в полном свете рампы, Эмма играла в пустом театре. Не ведая страха, она увлеклась глубоким смыслом роли. В ней проснулось воспоминание о том времени, когда она, покинутая сэром Джоном, родила ребенка. Она снова страдала от упреков себе, испытывала раскаяние, отчаяние, приведшее ее на грань безумия. И видела себя в Офелии.

Шеридан сидел в середине партера. Когда Эмма кончила, он поднялся на сцену. На его выразительном лице лежала печать мучительных раздумий. Помолчав немного, он изрек свой приговор. В щадящей форме, но без околичностей и не приукрашивая истины.

Он сказал то же, что и Ромни.

Эмма внимательно слушала его. Казалось, голос его шел из далекой дали и слова его относились не к ней, а к другой, стоявшей в темном уголке за кулисами.

Бледное, искаженное болью лицо, – это лицо другой. Огромные, широко раскрытые глаза уставились на нее из темноты, как два мерцающих огонька… Офелия… Офелия была молода и прекрасна. Полна любви, доверия. А жизнь сыграла с ней свою старую, жестокую шутку.

Внезапно Эмма разразилась пронзительным смехом. Позже она ничего не помнила и удивилась тому, что Шеридан хлопочет вокруг нее. Он послал за каретой и хотел отправить с ней слугу, чтобы тот доставил ее к Ромни. Она приняла карету, но отказалась от слуги. С ней все в порядке. Когда карета остановилась у дома Ромни, кучеру пришлось будить ее.

* * *

В ателье Ромни сидел в уголке – убежище его печальных часов. Как только вошла Эмма, он бросился ей навстречу, вопрошающе и озабоченно глядя на нее. Молчаливое пожатие ее плеч сказало ему все.

У мольберта сэр Фезерстонхаф рассматривал картину, близкую к завершению. Теперь он вышел на середину комнаты:

– Мистер Ромни разрешил мне договориться с вами в его присутствии, мисс Харт! – произнес он торжественно на чистейшем английском языке. – Согласны ли и вы выслушать меня?

Она резко перебила его:

– А я и не знала, что должна еще о чем-то с вами договариваться!

Ничто не дрогнуло в его лице.

– Я сказал мистеру Ромни, что я совершил faux pas[35], предложив Гебе Вестине пятьдесят фунтов, и что я об этом весьма сожалею. Потом я сообщил мистеру Ромни, что я предложил утром его Цирцее. Но и это faux pas, о котором я также сожалею. Наконец, я спросил у мистера Ромни совета, что же мне делать, чтобы получить мисс Харт. Но мистер Ромни не мог дать мне совета и адресовал меня прямо к вам. Поэтому позволено ли мне спросить вас, на каких условиях вы согласились бы стать моей?

Она собиралась было опять нетерпеливо прервать его. Но контраст его серьезного лица и смешных слов на какое-то время обезоружил ее.

– Знает ли ваша светлость, кому он дарит свою благосклонность?

Он удивленно взглянул на нее:

– Красивейшей женщине в мире!

– И этого вам достаточно?

– Мне этого достаточно!

– Но ведь это не все, милорд! Так знайте, что происхождение мое – самое низкое, я ничего не умею, ничего не имею и только что, когда я пыталась добиться места в театре Друри-Лейн, была отвергнута мистером Шериданом, А кроме того, у меня есть еще и ребенок, отец которого был влюблен в мою красоту. Как и ваша светлость, милорд. А попользовавшись мной, он выбросил меня на улицу.

– Как имя этого человека?

– Сэр Джон Уиллет-Пейн.

– Адмирал?

– Тогда он был еще капитаном!

– Он подлец, я скажу ему это при встрече.

Но впрочем, это не имеет никакого отношения к нашему делу. Я человек и вы человек. И я ещё раз прошу назвать ваши условия!

Ее возмутили его расчетливость и педантизм.

– Ну хорошо, милорд! – возмущенно выкрикнула она. – Обесчещенная, я решила принадлежать только лорду, да и то только тогда, когда он на мне женится. Ну не безумие ли это?

– Я не думаю, что это безумие, – ответил он медленно. – Я уверен, что вы достигнете своей цели. К сожалению, я в данный момент не в состоянии решить для себя этот вопрос. Я еще несовершеннолетний, и мне нужно соблюдать осторожность. Но как только я все выясню, я позволю себе дать вам знать. Мистер Ромни, благодарю вас! Я дам вам знать о себе, миледи!

Кивнув Ромни и низко поклонившись Эмме, он удалился пританцовывающей походкой, придающей его британской чопорности столь смешной вид.

Миледи.

Бедный дурачок, он, наверно, и сам не ведал, что нес.

* * *

В ответ на рассказ Эммы о приговоре Шеридана Ромни сказал;

– Природа так богато одарила вас талантами, что я совершенно спокоен за ваше будущее. Вам только следует осознать свою силу, и тогда вам останется лишь желать…

– Желать. – В ее голосе звучало мучительное сомнение. – Я всегда желала, но никогда еще ничего не добилась!

– Может быть, до сих пор вы желали не того, что вам надо. Все в вас еще в состоянии брожения. У вас сложный характер, состоящий из сплошных противоречий. В вас сочетается высокомерие аристократки и жажда жизни, свобода уличной бродяжки со скромной добродетелью маленькой буржуазки. И что возьмет в вас верх – пока еще не предугадать!

Она поджала губы, насмехаясь над собой.

– Сейчас, во всяком случае, я низкая авантюристка.

– Низкая? Вы действуете сообразно своей природе. А природа не может никогда быть низкой. Если бы мы жили во Франции времен Людовика пятнадцатого, вы, подобно мадам Помпадур, видели бы короля у своих ног и диктовали бы миру законы. В Греции вы бы стали Аспазией Перикла, в Риме – Береникой Тита, превратившей плебеев Флавиев в покорявших земли цезарей.

Она пожала плечами:

– Мы в Англии. А в Англии женщина ничего не значит!

Он кивнул.

– Правда, со времен Елизаветы женщины уже не играли никакой роли в государственной жизни. Парламент мешает нашим королям заявлять: «Государство – это я!» Поэтому вы были правы, отвергнув авансы принца. Кем бы вы стали? Содержанкой наследника. В Англии это очень мало.

– Но я тогда совсем и не думала об этом! Он был мне противен, и меня тошнило от того, как он себя вел.

– Это в вас говорила тогда добродетель маленькой буржуазки!

Она задумчиво ходила взад и вперед по комнате.

– Да, действительно, во мне есть какая-то робость и ограниченность. И это всегда мешало моим действиям. Не будь этого тормоза, может быть, сегодня я была бы уже счастлива!

Он с сомнением покачал головой:

– Счастлива? Вы что, думаете, что маленькая буржуазка несчастна?

На лице ее появилась веселая гримаска:

– Жить, как миссис Томас в Хадне? Как миссис Кейн в ее лавке? Я бы умерла с тоски!

Он бросил на нее пристальный, испытующий взгляд:

– Если бы вы любили кого-нибудь от всего сердца…

Отблеск веселья сразу сошел с ее лица.

– Любовь! – бросила она мрачно. – Не хочу ничего знать о любви! Никого я не люблю! Я вообще уже не способна любить! Сердце мое мертво!

Она задумалась над тем, что она уже успела узнать об этой хваленой любви. Овертон… Том… Сэр Джон… Первый прошел мимо нее, не обратив на нее никакого внимания, второй медлил и дождался того, что стало слишком поздно, третий – растоптал ее. А Ромни… Ведь он не знает ничего о том, что ей пришлось пережить. В своей деликатности он никогда не спрашивал ее о прошлом. И это щадящее доверие трогало ее сердце.

– Я знаю, вам бы хотелось узнать, что гнетет меня, – сказала она тихо. – Вы хорошо относитесь ко мне и хотели бы мне помочь. Но я не могу вам ничего сказать. Пока нет. И тем не менее… Я от этого погибаю!

Он ласково взял ее руку.

– Если бы вы могли сбросить этот груз с души! Вы больны оттого, что молчите.

Да, она знала, что это именно так. Она все время страдала под бременем этой невысказанной боли. Но и говорить об этом она не могла. Не получалось! Она тихо высвободила свою руку.

Но вдруг она заговорила. Прорвалась плотина молчания, губы разомкнулись, и слова полились потоком. Она не скрыла ничего. Насилие сэра Джона, краткий восторг упоения, граничащего с безумием, безнадежность одиночества, рождение ребенка, темная уличная жизнь – она рассказала обо всем, не щадя себя, и эта беспощадность несла ей одновременно и боль, и страшное, почти сладострастное возбуждение.

Рассказ свой она завершила пронзительным вскриком, в котором сосредоточилась вся боль ее души.

– Сколько в вас страсти, – сказал потрясенный Ромни, – и как вы умеете ненавидеть!

– Ненавидеть? – Она задумалась… – Разве я ненавидела сэра Джона? Если бы я ненавидела его – о, я бы его убила! Но во мне было что-то темное, какая-то непонятная власть толкала меня в его объятия, хотя он был мне отвратителен. Меня влекло и к Тому. Если бы он заставил меня, я бы принадлежала ему. Эго была не любовь, а какое-то исполненное соблазна вожделение. Оно внезапно вырастало во мне, дурманило меня, и я не ведала, что творила.

Ромни тихо кивнул.

– Женская натура, период созревания…

– Натура? Что это за натура, что бросает меня в объятия первого встречного мужчины?

И все-таки… Я не ненавижу, у меня нет ненависти к сэру Джону, правда! Странно… Единственный человек, кого я до сих пор ненавидела, – женщина. Молодая девушка, оскорбившая меня.

По пустяку! Но я до сих пор ненавижу ее. Если бы это было в моей власти, я могла бы причинить ей вред!

Она медленно произнесла это, как бы удивляясь загадке своего сердца. Почему она все время возвращалась к мысли об Овертоне без каких бы то ни было видимых причин? Если бы она снова увидела его, теперь все было бы иначе. Она стала бы его телом и душой, не колеблясь, ни о чем не сожалея. Ведь в позорных объятиях сэра Джона она черпала сладкое утешение, воображая себя в объятиях Овертона, представляя себе его нежные руки, его поцелуи, его слова, пробуждающие в ее сердце страсть.

А он пренебрег ею. Разве она стала ненавидеть его за это?

* * *

Через три недели Ромни выставил «Цирцею». Как и предсказал Рейнолдс, картина имела огромный успех. Она сделала своего создателя самым знаменитым портретистом Лондона. Граверы размножили ее, торговцы картинами выставляли гравюры в своих витринах, были проданы сотни экземпляров. Восхищенная толпа стояла у витрин перед фигурой волшебницы, которая, казалось, явилась из былых времен, чтобы снова подчинить мир идеалу красоты древних эллинов.

Ромни праздновал победу в тихом уединении своего ателье. Новый взлет славы зажег в нем творческое рвение. На мольберте стоял уже новый портрет Эммы, который должен был передать состояние ее души. Он назвал его «Sensibility»[36] и хотел передать в нем нежность и чувствительность девичьего сердца, прячущегося, как мимоза, от малейшего грубого прикосновения. И на картине должен был непременно присутствовать этот цветок, чтобы подчеркнуть наглядно духовную устремленность изображенной фигуры. Ромни не расставался с набросками будущих портретов Эммы в образе вакханки, Ариадны, Элопы, Кассандры, Миранды, в образе Титании, Гебы, Марии Магдалины, Калипсо, Сибиллы, Ифигении и наполнял свой альбом бесчисленными пробами и эскизами. Он непрерывно изучал ее лицо, жадным взглядом ловил любое изменение выражения и пытался быстрым карандашом увековечить даже самое мимолетное его движение. Он поклонялся Эмме не только как бесценной модели и красавице, она была для него воплощением женственности.

Очарование славы не могло не коснуться и Эммы. Она, никому не известная женщина низкого происхождения, увековечена кистью художника для потомков. Эти голубые глаза, отливающие темной бронзой волосы, эти полные губы вызовут восхищение еще не одного поколения людей, может быть, ничего не знавших об Эмме Лайен, кроме того, что она родилась где-то в глухой, никому не известной дыре и умерла, как миллионы других людей.

Ею снова овладело жгучее, непреодолимое стремление быть чем-то большим, чем просто усладой для других. Взять свою судьбу в собственные руки, направить ее к высокому взлету или глубочайшему падению. Она почувствовала себя исцеленной от тяжелой болезни, еще раз с новой силой проснулась в ней воля.

* * *

Сэр Фезерстонхаф не появлялся уже несколько недель. И вот на исходе весны одним прекрасным утром он неожиданно вошел в ателье. Он ездил к матери и к своему опекуну, чтобы добиться их согласия на брак с Эммой. Оба наотрез отказали ему.

– Mais je ferai ce que je veux, quand meme[37]! – сказал он. – Через два года, когда я достигну совершеннолетия, я предложу вам мою руку, мисс Харт. Yusque-la[38] я предлагаю вам Верхний Парк в Суссексе в качестве летней резиденции. Замок, который находится в моем владении. En hiver nous serons a bonders. Tout est prepare[39]. Мы можем ехать туда в любой день. Мои друзья в Суссексе с нетерпением ждут вас. Мы будем ездить на лошадях, охотиться, играть, tout се que vous pourrez souhaiter[40]! Вам будет везде оказано уважение, какого достойна леди Фезерстонхаф!

Он отвесил ей низкий поклон, вывезенный им из Парижа, и выжидающе взглянул на нее. Она с удивлением выслушала его. Теперь же по ее губам пробежала насмешливая и недоверчивая улыбка, никак не соответствующая облику «Чувствительности», для которой она позировала Ромни.

– А кто поручится мне, что до совершеннолетия я не наскучу его светлости лорду и он не бросит меня, как старую перчатку?

Сэр Фезерстонхаф вынул и подал Эмме заверенную нотариусом бумагу. Это было его обязательство жениться на Эмме в день совершеннолетия. В случае, если бы он нарушил свое обязательство, каждому желающему предоставлялось право обращаться с ним как с жуликом и лгуном, нарушившим данное слово; на этот случай Эмме предназначалась сумма в двадцать тысяч фунтов, которая поступила бы в ее распоряжение независимо от приговора суда. Эту сумму Эмма получала и в том случае, если бы Фезерстонхаф умер до женитьбы на ней.

Эмма протянула документ Ромни. Он долго и тщательно рассматривал его. Все было в порядке: Эмме оставалось только согласиться. И через два года она стала бы леди Фезерстонхаф. Ей в руки шло то, что было целью ее честолюбивых устремлений. Но она колебалась. Что-то в ней противилось этому. Какой-то внутренний голос рыдал, казалось, под обломками ее разбитого сердца.

– И вы относились бы ко мне, как к своей невесте, милорд? – спросила она после паузы. – И не требовали бы от меня ничего, что бы я не готова была сама дать вам?

После мгновенного колебания он со всей серьезностью отвесил ей глубокий поклон:

– Все будет так, как вы захотите, миледи.

Он опять назвал ее этим гордым титулом, и это слово снова прозвучало опьяняюще. Она уже была готова согласиться, но тут вмешался Ромни, поманив ее в дальний угол ателье.

– Не соглашайтесь, мисс Эмма! – В его голосе звучала забота. – Разве вы не видите, что Фезерстонхаф несовершеннолетний мальчишка. Он сам не ведает, что творит.

В ее глазах вспыхнул огонек:

– И я была несовершеннолетней! И я не ведала, что творила, но сэр Джон взял меня, как желанную добычу!

Ромни озадаченно смотрел на нее:

– Сэр Джон поступил с вами подло, но действовал не из холодного расчета. Он любил вас! А вы…

Он запнулся.

– А я? – медленно спросила она. – Откуда вы знаете, что я не люблю Фезерстонхафа?

Она улыбнулась, посмотрев ему в глаза долгим, пронзительным взглядом. Порыв жестокости охладил ее сердце, толкая ее на хитрость.

Ромни смертельно побледнел, он хотел ответить ей, но не находил слов. Низко опустив голову, он отвернулся.

Теперь она поняла, как он любил ее. Но ее сердце умерло. В этом и была ее сила.

Спокойно подала она руку сэру Фезерстонхафу:

– А как мне называть милорда?

Он коснулся губами тонких пальцев с почтением, как кавалер Марии Антуанетты:

– Гарри, миледи!

– И когда мы едем в Верхний Парк?

– Через три дня, леди Эмма.

– Через три дня, сэр Гарри!