Текст книги "Послы"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

Он сразу же, шепотом, представил ей Чэда, и, хотя в ее обыкновение отнюдь не входило напускать на себя чопорность при виде незнакомого лица, она весь акт не отрывала глаз от сцены, то и дело находя повод выразить восхищение и предлагая Уэймаршу его разделить. Никогда еще эта способность милрозского адвоката, к счастью, не подвергалась такой всесторонней атаке; давление, оказываемое на него мисс Гостри, было тем сильнее, что принятая ею поза – поглощенность спектаклем – была, насколько Стрезер мог судить, избрана с той целью, чтобы дать им, ему и Чэду, возможность свободно беседовать. Меж тем общение их свелось со стороны молодого человека к искренним, дружелюбным взглядам, граничившим с улыбкой – слава Богу, не с ухмылкой, – а со стороны Стрезера к усиленным раздумьям относительно того, не ведет ли он себя сейчас как дурак. Он никак не мог решить вопрос – не выглядит ли он дураком, коль скоро чувствует себя таковым. Хуже всего было то, что он знал: такие мысли – симптом душевного разлада, чувства, которое его угнетало. «Если я буду все время думать о том, как он меня оценивает, – одергивал он себя, – то не добьюсь и малой доли того, зачем приехал, и лучше мне отступиться не начиная». Мудрое это рассуждение, видимо, не препятствовало тому, что он ни на минуту не переставал об этом думать. Он думал обо всем, кроме того, что могло ему помочь.

Позже, в бессонные ночные часы, он наконец дошел до мысли, что ничто не мешало ему, выждав две-три минуты, предложить Чэду выйти с ним в фойе. Но он этого Чэду не предложил и, более того, настолько потерялся, что даже не подумал о такой возможности. Он приклеился к стулу, словно школьник, который боится и на минуту отвлечься от зрелища; а между тем эта часть спектакля нисколько его не увлекала и, когда опустился занавес, он не мог бы сказать и двух слов о том, что там, на сцене, произошло. Вот почему в тот момент он не оценил обходительность Чэда, которая, помимо всего прочего, проявилась и в том, с каким терпением молодой человек принял его оплошности. Разве сам он уже в те минуты не знал – пусть тупо и не реагируя, – что Чэду многое приходится принимать? Он, милый мальчик, вел себя со сдержанной благожелательностью – на это, по крайней мере, на превосходство человека, понимающего, что может себе такое позволить, Чэд был способен; тот же, на кого изливалось его обаяние, буквально терялся и решительно не знал, как его превзойти. Пожелай мы входить во все, что занимало нашего друга в часы ночных бдений, нам пришлось бы сменить не одно перо; и все же нельзя не привести пример-другой, чтобы выявить, как живо эта встреча запечатлелась в его памяти. Так, в памяти его отложились две странности, и, если он и в самом деле утратил присутствие духа, они не в меньшей степени послужили тому причиной. Никогда в жизни он еще не видел, чтобы молодой человек явился в ложу после десяти, и, спроси его о такой возможности заранее, вряд ли нашелся бы с ответом, под каким предлогом это могло сойти. Однако у него не вызывало сомнений, что у Чэда предлог был отменный – из чего, как легко догадаться, напрашивался вывод: Чэд знал, Чэд выучил, что можно делать и как.

Результаты были налицо: с места в карьер и отнюдь не обремененный заранее обдуманным намерением, Чэд дал урок своему старшему другу, дал ему понять, что даже по такому мелкому поводу надобно знать, что и как. Продолжая в том же духе, милый юноша преподал ему еще один урок: раз или два тряхнул головой, и тут обнаружилось, что, судя по внешнему виду, происшедшей с ним переменой он скорее всего обязан нескольким седым прядям, весьма необычным для его лет, сквозившим в густой темной шевелюре; этот новый штрих в наружности очень ему шел, придавая значительность и даже – ничего не скажешь! – утонченность, которой прежде ему так недоставало. Стрезеру, правда, пришлось признать, что не так-то легко – в этом, как и во всем прочем, – исходя из того, что его юный друг приобрел, сразу вывести то, чего он лишился. Простодушный критик былых времен нашел бы, пожалуй, тут уместным припомнить, что счастлив тот сын, который похож на мать, но нынче сентенция эта не в ходу. Для нее давно уже не находится оснований, ну а в данном случае сходства с родной матушкой и вовсе не наблюдалось. Трудно было бы отыскать другого молодого американца, который и лицом и манерами отошел от своей родительницы из Новой Англии дальше, чем Чэд. Разумеется, так оно и должно было быть; тем не менее в душе Стрезера это вызвало один из тех частых и свойственных ему откликов, тех потрясений, при которых он практически терял способность здраво рассуждать.

По мере того как шли дни, Стрезер вновь и вновь обращался к мысли, что необходимо как можно скорее наладить связь с Вулетом – связь, быстрота которой обеспечивалась разве только телеграфом – результат воистину прекрасного желания все делать открыто и честно во избежание малейших ошибок. Никто не мог лучше Стрезера при надобности дать объяснения или с большей добросовестностью составить отчет, а то и доклад, но, вероятно, сама эта добросовестность служила причиной того, почему всякий раз, когда вокруг собирались тучи грядущих объяснений, у него замирало сердце. Он был великий мастер держать свое небо чистым. Возможно, он обладал особенно высоким понятием ясности, но несомненно полагал, что объяснить что-либо другому практически невозможно. Какие бы усилия тут ни прилагались – тщетно; жизнь на это, как правило, тратилась зря. Личные отношения были отношениями лишь тогда, когда люди полностью понимали друг друга, или – что даже лучше – не придавали этому значения. Ну а если придавали, жизнь превращалась в тяжелое бремя, а откупиться от него можно было единственным путем:охранять свое поле от сорняков заблуждений. Но сорняки разрастаются быстро, и состязаться с ними мог только трансатлантический кабель. Телеграфное агентство ежедневно подтверждало бы ему то, что в Вулете даже не обсуждалось. Он не был полностью уверен, что в результате утренней – вернее, вечерней – оценки кризисного положения ему не захочется ответить краткой депешей: «Свиделся с ним наконец – о Боже!», чем пускай на время, но облегчил бы душу. Подобные мысли постоянно донимали его. Донимали как возможность их там, в Вулете, подготовить – да, но к чему подготовить? Если бы он мог сделать это яснее и дешевле, он отстукал бы четыре слова: «Ужасно постарел – седые волосы». Почему-то именно эта черта в наружности Чэда приковывала его внимание те полчаса, что они молча сидели рядом, словно в ней заключалось гораздо больше, чем он мог выразить словами. Самое большее, что он мог выразить словами, было: «Неужели благодаря ему я вновь почувствую себя молодым!», что, право, уже заключало в себе очень многое. Если Стрезеру суждено было почувствовать себя молодым, то только потому, что Чэд должен был чувствовать себя постаревшим, а обремененный годами и убеленный сединами грешник никак не укладывался в составленную Стрезером схему.

Вопрос об истинных летах Чэдвика несомненно встал первым, как только по окончании спектакля оба они переместились в кафе на авеню де л’Опера. Мисс Гостри не замедлила проявить себя наилучшим образом, всячески им содействуя, – словно знала, что им нужно: немедленно куда-то пойти и поговорить. Стрезеру даже показалось, что она знает, о чем ему хочется говорить и как он рвется поскорее начать. Однако она не подавала и виду, напротив, делала вид, что идет навстречу желанию Уэймарша распространить на нее свою личную опеку до самого ее дома. Однако, сидя напротив Чэда за маленьким столиком в ярко освещенной зале, который тот, ни секунды не задумываясь, выбрал, четко и без труда выделив среди других, Стрезер вдруг подумал, что ей, должно быть, известно каждое их слово, как если бы, находясь за добрую милю оттуда в знакомой ему квартирке, она внимательно слушала и все улавливала. Он тут же подумал, что это ему очень по душе и он был бы рад, если бы миссис Ньюсем их тоже слышала и воспринимала. Самым главным сейчас для него было не потерять ни минуты, ни доли минуты, прорваться, ошеломить стремительным натиском. Только таким путем – возможно, неожиданной атакой – удастся предвосхитить преждевременную зрелость, только так его загнанное вглубь восхищение Парижем приоткроется во имя Чэда. Уже многое почерпнув у мисс Гостри, Стрезер как нельзя лучше знал, что Чэд держится с ним крайне настороженно, и это тем более побуждало его не тянуть время. К тому же желательно, чтобы с ним обращались как с человеком еще молодым, а кто же станет обращаться с ним как с молодым, если он не нанесет удар хотя бы раз. Пусть потом ему свяжут руки, зато будут помнить: ему за пятьдесят. Насколько это важно, он почувствовал даже прежде, чем они вышли из театра; им овладело сильное возбуждение, страх упустить свой шанс. Он еле сдерживал себя, чуть ли не готовый, нарушив приличия, начать разговор с Чэдом еще на улице; он сам себя разжигал, как впоследствии выразился, словно полагая, что если не воспользоваться открывшейся возможностью, второй уже не будет. И только когда они наконец разместились на ярко-красном диванчике перед мелкими французскими пивными стаканами и он произнес несколько слов, к нему пришла уверенность, что на этот раз он не упустит свой шанс.

Часть 4

VIII

– Я приехал, чтобы ты все порвал и немедленно вернулся со мною домой; так что сделай милость, обдумай, что я сказал, и, не мешкая, дай положительный ответ, – вот какие слова, не справляясь с дыханием, произнес Стрезер, когда после спектакля они с Чэдом остались наедине. Однако угнетающе эта тирада подействовала лишь на него самого. Чэд выслушал его в благосклонном молчании, с каким влиятельная особа внимает гонцу, который прибыл наконец с известием, пробежав добрую милю в пыли. Стрезер же, вытолкнув из себя заготовленную фразу, ощущал себя изнемогающим от усилий гонцом; он даже не был уверен, не выступил ли у него на лбу пот. Им владело такое чувство, будто ему надобно быть благодарным за тот взгляд, которым, пока он приходил в себя, дарили его глаза молодого человека. В этих глазах отражались – отражались и не без застенчивой доброты, – смятение и растерянность, охватившие нашего друга, и это, в свою очередь, внушало ему страх – страх, что Чэд, возможно, попросту «ведет игру» – игру во всем – из жалости к нему. Такого рода страх – всякий страх – неприятен. Впрочем, Стрезеру все здесь было неприятно: странно, как все неудачно складывается! Тем не менее это никоим образом не могло побудить его опустить руки. И уже в следующее мгновение он продолжал гладко и энергично, словно закрепляя достигнутый успех:

– Разумеется, если тебе будет угодно упорствовать, я окажусь в положении человека, который лезет в чужие дела. Но я знаю тебя и нередко возился с тобой, еще когда ты бегал в коротких штанишках. Да-да, в коротких штанишках, и как человек, занятый чужими делами, хорошо это помню, как, кстати, и то, что для своего возраста – я имею в виду то давнее время, когда мы впервые с тобой познакомились, – у тебя были на редкость крепкие ножки. Так вот, милый мой, мы хотим, чтобы ты поставил тут точку. Твоя мать решительно этого требует, и, кроме всего и сверх всего, у нее есть на это веские причины. Не думай, она действует не по моей подсказке; вряд ли тебе надо напоминать, что она не из тех, кого водят за руку. Причины есть, по моему мнению, тоже. Я говорю это не только как ее друг, но и твой. Я их не выдумал, не расчислил заранее, но вполне разбираюсь в них и, думается, смогу объяснить, что и почему – и тем самым, надеюсь, помогу тебе отдать им должное. Вот для чего, как видишь, я здесь. Тебе лучше сразу узнать худшее: придется немедленно рвать и немедленно ехать. По самонадеянности я полагал, что сумею подсластить пилюлю. Но, увы. Во всяком случае, поверь, я принимаю близко к сердцу твои дела. Принимал их уже тогда, когда готовился в путь, а теперь, когда вижу тебя, они стали мне еще ближе. Да, ты повзрослел и, как бы это поточнее сказать, стал куда менее управляем, но, насколько могу судить, такой ты тем паче и даже еще больше нас устраиваешь.

– Вы находите, я стал лучше? – прервал его, насколько помнилось Стрезеру, в этом месте Чэд.

Ему также помнилось – и еще некоторое время служило величайшим утешением, – что, как говорили в Вулете, «милостью неба» он как-никак сохранил присутствие духа, отрезав:

– Вот уж не знаю.

Какое-то время он и в самом деле тешил себя мыслью, что разговаривал с Чэдом предельно жестко. Что же до того, изменился ли Чэд к лучшему, то он положил себе ограничиться в этом вопросе замечанием о его внешности, и только; и, даже идя на этот компромисс, был крайне сух и сдержанности своей не скрывал. Однако не только его нравственному, но и, так сказать, эстетическому чувству пришлось за это в какой-то мере расплачиваться: Чэд несомненно – не седина ли, черт возьми, его так красила? – стал куда импозантнее, чем можно было ожидать. Это, однако, вполне соответствовало тому, что Стрезер сказал. Они вовсе не желали мешать его должному развитию, и их целям отнюдь не противоречило, если мальчик выглядел не только дерзким и буйным, каким часто бывал в недавнем прошлом. А ведь имелось достаточно данных, что в нем расцветут именно эти черты. Произнося свой монолог, Стрезер не вполне следил за тем, что говорил; он знал лишь, что держится основной нити, и с каждым следующим словом все крепче за нее цеплялся, а то, что его целых пять минут не прерывали, помогло ему добраться до конца. В течение месяца он беспрестанно перебирал в мыслях, что скажет Чэду при первой встрече, но в конце концов, кажется, ничего из приготовленного так и не сказал – все получилось совсем иначе.

Тем не менее он вывесил из окна победный флаг. Да, взял и вывесил; и добрую минуту гордился тем, что вовсю им размахивает, полощет и потрясает перед носом собеседника. Это, во всяком случае, давало ему сознание частично выполненного долга. Он даже почувствовал мгновенное облегчение, словно теперь знал: дело сделано и обратного хода нет – облегчение, вызванное неким мотивом, внезапно, вместе с пронзившей его тревогой и опрокидывающим озарением, обозначившимся еще в ложе мисс Гостри и с тех пор не дававшим ему покоя. В чем, собственно, он заключался – при том, что он имел дело с абсолютно новойвеличиной – невозможно было установить. Да, перед ним была новая величина, потому что Чэда словно подменили. В этом-то и была вся штука; этим, при любом прочем, все и исчерпывалось. Подобной перемены Стрезер ни в ком никогда не наблюдал, и произвести ее, пожалуй, мог только Париж. Если бы Стрезер присутствовал при самом процессе, ему удалось бы мало-помалу освоить полученные плоды, но он оказался лицом к лицу с конечным результатом. В своих расчетах он исходил из прежней величины; он приготовился к тому, что будет встречен, как собака на кегельбане; заранее прикинул, какого курса и тона держаться, но ничего из этого арсенала ему не понадобилось. Расчислить, что его визави способен подумать, почувствовать или сказать о том или ином предмете, Стрезеру было не по силам. Впоследствии, пытаясь объяснить охватившую его нервозность, он воспроизвел, насколько смог, свое восприятие происшедшего, воспроизвел, с какой молниеносной быстротой Чэд помог ему избавиться от неуверенности. Молодому человеку потребовалось на это очень мало времени, а вместе с неуверенностью улетучились и все недобрые чувства к собеседнику.

– Ваша помолвка с моей матушкой теперь, как говорят французы, fait accompli? [36]36
  свершившийся факт (фр.).


[Закрыть]– внес Чэд последний, завершающий штрих.

Этого, как почувствовал Стрезер, пока медлил с ответом, было достаточно. Но он также почувствовал, что не в его интересах слишком долго медлить.

– Да, – сказал он радостно, – как раз, когда я уезжал, все приближалось к счастливому концу. Так что, как видишь, я обретаю в вашей семье новое качество. Впрочем, подозреваю, ты этого известия ждал.

– О, я давно его жду и теперь, услышав от вас, понимаю, как вам хочется что-то сделать. Я имею в виду, – пояснил Чэд, – чтобы отметить событие – как бы это поточнее выразиться – столь благодатное. Конечно, вам ясно, и в этом, право, нет ничего неестественного, – продолжал он, – что, доставив меня с триумфом домой, вы сделаете матушке своего рода свадебный подарок и отметите ваш брак лучше не придумаешь. Вам, так сказать, нужен фейерверк, костер и жертва, – рассмеялся он, – и вы жертвуете мною. Благодарю, благодарю! – И он снова рассмеялся.

Чэд говорил весело и принимал это легко, из чего Стрезер тотчас сделал вывод, что в глубине души мальчик – вопреки налету робости, которая, по сути, ничего ему не стоила – с первой же минуты все принимал легко. Налет робости просто был частью хорошего тона. Людям, усвоившим великосветские манеры, явно полагалось, в числе прочих козырных карт, иметь еще и эту. Говоря, Чэд несколько подался вперед, держа локти на столе, и от этого движения его непроницаемое новое лицо, которое он невесть где и как приобрел, приблизилось к собеседнику. В собеседнике оно вызывало жгучий интерес: оно не было – эта зрелая физиономия, по крайней мере та, что представала взгляду, – тем лицом, которое наш друг увез из Вулета. Стрезер позволил себе вольность определить его как лицо светского человека – формула, которая, лишь придя ему на ум, принесла облегчение; лицо светского человека, достаточно повидавшего и многое знавшего. Прошлое, возможно, все же проступало в нем – проблесками, вспышками, которые светились слабо и мгновенно затухали. Чэд стал бронзовым, плотным, сильным, а ведь прежде он был просто увалень. Значит, все различие состояло в том, что он обрел утонченность? Возможно. Потому что утонченность ощущалась в нем, как ощущается во вкусе отменного соуса или в дружеском рукопожатии. Она сказывалась во всем – облагородила его черты, придав их линиям больше чистоты; сделала ясными глаза, ровным румянец, ослепительными превосходные крупные зубы – главное украшение его лица; она придала ему форму и внешность, почти скульптурность, сообщила приятный тон голосу, правильность произношению, больше игры улыбке и меньше всему остальному. Раньше он, усердно жестикулируя, умел выразить ничтожно мало; теперь он выражал все, что хотел, почти без единого телодвижения. Короче, казалось, будто обильную, но бесформенную массу влили в крепкую изложницу, а затем успешно оттуда вынули. Вот такой это был феномен – Стрезер смотрел на него, не отрывая глаз, именно как на феномен, на произведение искусства – и к тому же вполне реальное: его можно было коснуться пальцем. В конце концов, не выдержав, Стрезер протянул руку через стол и положил ее Чэду на плечо:

– Если ты обещаешь порвать – слово чести, здесь, сейчас, – ты обеспечишь нам всем прекрасное будущее. И снимешь напряжение с пусть терпимого, но томительного состояния духа, в котором я живу все эти дни, ожидая тебя; к тому же дашь мне возможность отдохнуть. Я отпущу тебя, благословляя, и засну с миром в душе.

Не вынимая рук из карманов, Чэд вновь откинулся на стуле и расположился поудобнее; в этой позе он – хотя на губах у него играла улыбка – выглядел еще серьезнее. Только сейчас Стрезер увидел, что он нервничает, и счел это – как, надо думать, выразился бы сам – за добрый знак. До сих пор Чэд ничем не выдавал своего волнения – разве только неоднократно снимал и надевал широкополый шапокляк. На этот раз, подняв руку, он лишь сдвинул его назад, и шапокляк лихо повис на копне его крепких, молодых, хотя и тронутых сединой, волос. Этот жест внес толику близости – интимности, хотя и запоздалой – в их мирную беседу; и тотчас под воздействием чего-то столь же обыденного Стрезеру вдруг открылась в Чэде еще одна ипостась. То, что он увидел, высвечивалось слабым лучиком, почти неотличимым от многих других, но тем не менее достаточно явным. В эти мгновения Чэд, несомненно, в полной мере являл собой то, чего стоил, – так, во всяком случае, решил про себя Стрезер. И наш друг не без душевной дрожи всматривался в него, чтобы определить, что же он собой представляет. Короче, Стрезер вдруг увидел его как молодого человека, которого отличают женщины; и целую минуту чуть ли не с благоговением поражался достоинству и, пожалуй, строгости, как ему почему-то вообразилось, присущим этой натуре. Одно было ясно: его визави набрался опыта, выглядывавшего из-под заломленной шляпы – выглядывавшего непроизвольно, под напором количества и качества, а не в силу намеренной бравады или фанфаронства его обладателя. Вот так должны держаться мужчины, которых отличают женщины, а также мужчины, которые, в свою очередь, сами охотно отличают женщин. С минуту эта мысль казалась Стрезеру чрезвычайно важной – в свете его миссии; но уже в следующую все стало на свои места.

– А вы не допускаете, – спросил Чэд, – что при всей неотразимости ваших доводов у меня могут быть к вам вопросы?

– Почему же? Я здесь, чтобы ответить на них. Полагаю, что сумею сообщить тебе нечто, представляющее для тебя огромнейший интерес, но о чем, почти ничего не зная, ты вряд ли догадаешься меня спросить. И мы посвятим вопросам и ответам столько дней, сколько тебе угодно. Впрочем, – сказал, желая кончить Стрезер, – мне хотелось бы все-таки еще сегодня отправиться спать.

– Вот как!

В голосе Чэда прозвучало непритворное удивление, которое Стрезера даже позабавило:

– Тебе это кажется странным? После всего, чем ты меня угостил?

Молодой человек, видимо, оценивал его реплику.

– Ну, я не столь уж многим вас угостил… пока.

– Иными словами, меня еще кое-что ожидает? – рассмеялся Стрезер. – Тем паче мне нужно набраться сил. – И, словно выдавая, какие его обуревают чувства в преддверии того, что ему предстоит, поднялся на ноги. Он знал: тем самым он показывает, что рад положить конец разговору, который стоил ему немалых усилий.

Чэд продолжал сидеть и, когда Стрезер двинулся было мимо него между столиками, остановил его преграждающим жестом руки:

– О, мы еще к этому вернемся.

Произнесено это было тоном самым приязненным – лучше, так сказать, и не пожелаешь, – и таким же было выражение лица, которое говорящий обратил к Стрезеру, мило загораживая ему путь. Правда, кое-чего тут все же недоставало: чересчур бросалось в глаза, что приязненность эта – плод житейской опытности. Да, опытность – вот чем Чэд старался взять над ним верх, а то и грубостью прямого вызова. Разумеется, опытность уже чревата вызовом, но грубости в ней не было – скорее даже наоборот; а это означало немалый выигрыш. Да, он повзрослел, подумал Стрезер, коль скоро способен так рассуждать. И тут, потрепав гостя уверенным жестом по руке, Чэд тоже встал; очевидно, он решил, что сказано достаточно, и гость понял: к какому-то соглашению они худо-бедно пришли. По крайней мере, Стрезер получил несомненное свидетельство тому, что Чэд верит в возможность соглашения. Стрезер, со своей стороны, счел желание Чэда прийти к соглашению достаточным основанием для того, чтобы позволить себе отправиться спать. Однако спать он отправился не сразу, потому что, когда они вновь окунулись в теплую, ясную ночь, пустячное обстоятельство – обстоятельство, скорее только подтверждающее достигнутое ими состояние мира, его задержало. На улицах толпилось еще немало парижан, вызывающе шумных, подчеркнуто беспечных, и, остановившись на мгновение, чтобы, несмотря на все и вся, полюбоваться великолепным проспектом – триумфом архитектуры, – они в молчаливом единении направились в сторону квартала, где находился отель Стрезера.

– Не спорю, – вдруг начал Чэд, – не спорю, это только естественно, что вы с матушкой разбираете меня по косточкам – и у вас, бесспорно, гора фактов, от которых вы отталкиваетесь. И все же, думается, вы сильно сгущаете краски.

Он замолчал, предоставляя своему старшему другу гадать, на чем, собственно, хочет поставить акцент, и Стрезер тут же воспользовался случаем, чтобы расставить акценты по собственному усмотрению.

– О, мы вовсе не старались входить в подробности. Вот уж за чем мы меньше всего гонялись. Ну, а что до «сгущения красок», так это вызвано тем, что нам действительно очень тебя не хватает.

Чэд, однако, продолжал стоять на своем, хотя в свете фонаря на углу – там они немного задержались, – Стрезеру показалось, будто упоминание о том, что дома до сих пор ощущают его отсутствие, поначалу тронуло молодого человека.

– Я хочу сказать, вы, наверное, многое навоображали.

– Навоображали? Что?

– Ну… всякие ужасы.

Его слова задели Стрезера – что-что, а ужасы, по крайней мере внешне, меньше всего вязались с образом этого здорового и здравого молодого человека. Однако Стрезер прибыл сюда, чтобы говорить правду, одну только правду:

– Да, смею признать, навоображали. Впрочем, что тут такого – ведь мы не ошиблись.

Чэд подставил лицо под свет фонаря – одно из редких мгновений, когда, судя по всему, он в своей особой манере сознательно выставлял себя напоказ. Он словно предъявлял себя – свое сложившееся «я», свое физически ощутимое присутствие, себя самого, крупного, молодого, мужественного, – предъявлял, внося нечто новое в их отношения, и это, по сути, было демонстрацией. Казалось – разве не было тут чего-то противоестественного? – он не мог (делайте с ним что хотите) оценить себя иначе, как по самой высокой шкале. И Стрезер увидел в этом чувство самоуважения, сознание собственной силы, пусть даже странно преувеличенной, проявление чего-то подспудного и недосягаемого, зловещего и – кто знает? – завидного. Проблески всего этого мгновенно обрели в его уме название – название, за которое он тотчас ухватился. А не имеет ли он дело с неисправимым язычником? – спросил он себя. Такое определение – Стрезер ему даже обрадовался! – звучало вполне приемлемо для его мысленного слуха, и он сразу взял его на вооружение. Язычник – разве не так! – вот кем, по логике вещей, был Чэд. Вот кем он неминуемо должен был стать. Вот кто он сейчас. Это слово давало ключ к решению и не только не затемняло путь к нему, а, напротив, вносило ясность. В своем внезапном озарении Стрезер – пока они стояли под фонарем – пришел к выводу, что язычник, пожалуй, как раз то, чего им особенно не хватает в Вулете. Уж с одним язычником – добропорядочным – они как-нибудь да справятся; и занятие ему тоже найдется – безусловно, найдется; и воображение Стрезера уже рисовало и сопровождало первое появление в Вулете этого возмутителя порядка. Но тут молодой человек повернулся спиной к фонарю, и нашего друга охватила тревога – а вдруг за истекшую паузу его мысли были прочитаны!

– Вы, несомненно, – сказал Чэд, – подошли к сути дела достаточно близко. Подробности, как вы изволили заметить, тут ничего не значат. Вообще-то я кое-что себе позволил. Но сейчас это все позади – я почти совсем исправился, – закончил он.

И они продолжали путь к отелю.

– Иными словами, – сказал Стрезер, когда они достигли двери, – ни с одной женщиной ты сейчас не связан?

– Помилуйте, при чем тут женщины?

– Как при чем? Разве не в этом препятствие?

– Чему? Моему возвращению домой? – Чэд явно был удивлен. – Вот уж нет! Неужели вы думаете, что, когда мне захочется домой, у кого-то достанет силы…

– Удержать тебя? – подхватил Стрезер. – Видишь ли, мы полагали, что все это время некто – а возможно, даже несколько лиц – усердно мешали тебе «захотеть». Ну, и если ты вновь попал в чьи-то руки, это может повториться. Ты ведь так и не ответил на мой вопрос, – не успокаивался он. – Впрочем, если ничьи руки тебя не держат, тем лучше. Стало быть, всё за то, чтобы тебе, не мешкая, ехать.

Чэд молчал, взвешивая его доводы.

– Я не ответил вам? – В его голосе не слышалось негодования. – В подобных вопросах всегда что-то преувеличено. К тому же как прикажете понимать ваше «попал в чьи-то руки»? Это очень неопределенно. Можно быть в чьих-то руках, не будучи в них. И не быть, будучи целиком. И потом разве можно кого-то выдавать. – Он словно любезно разъяснял. – Я ни разу не дал себе увязнуть – ну так, чтобы по горло, и, что бы там ни было и как бы там ни было, никогда ничего в таком роде не боялся. – В этих разъяснениях имелось нечто сдерживающее Стрезера, и, пользуясь его молчанием, Чэд продолжал. Следующей фразой он как бы протягивал руку помощи Стрезеру: – Неужели вы не понимаете, как я люблю сам Париж!

Эта неожиданная развязка и в самом деле ошеломила нашего друга.

– Ах, вот оно что! – негодовал он. Однако улыбки Чэда хватило, чтобы развеять его негодование.

– Разве этого недостаточно?

Стрезер было задумался, но ответ вырвался сам собой:

– Для твоей матушки – нет, недостаточно!

Однако, высказанное вслух, это утверждение показалось скорее забавным, оно лишь вызвало у Чэда приступ смеха, настолько заразительного, что Стрезер и сам не устоял. Правда, он тут же справился с собой.

– Позволь уж нам придерживаться собственной версии, – заявил он. – Но если ты и вправду полностью свободен и так независим, тебе, мой милый, нет оправдания. Я завтра же напишу твоей матушке, – добавил он. – Доложу, что убедил тебя.

Это сообщение, видимо, вновь подстегнуло в Чэде интерес:

– И вы часто ей пишете?

– Постоянно.

– И длинные письма?

Каков наглец! Стрезер уже терял терпение:

– Надеюсь, они не кажутся ей слишком длинными.

– О, без сомнения. И так же часто получаете ответ?

Стрезер вновь позволил себе помолчать.

– Так часто, как того заслуживаю.

– Матушка, – сказал Чэд, – пишет прелестные письма.

– Ты никаких не пишешь, милый мой. – И Стрезер, задержавшись у закрытой porte-cochère, остановил на молодом человеке внимательный взгляд. – Впрочем, Бог с ними, с нашими предположениями, – добавил он, – раз ты и вправду ничем не связан.

Чэд, однако, счел свою честь задетой:

– Никогда и не был, смею утверждать. Я всегда – да, всегда, поступал только по собственному усмотрению. – И тут же добавил: – Сейчас тоже.

– Вот как? Так почему же ты здесь? Что тебя держит? – спросил Стрезер. – Ведь ты давно уже мог уехать.

Чэд в упор посмотрел на Стрезера и, откинув голову, сказал:

– По-вашему, всему причина – женщины?

Казалось, он был глубоко удивлен, и слова, в которых он это удивление выразил, прозвучали на тихой улице так отчетливо, что Стрезер было испугался, но вовремя вспомнил, что они говорят по-английски и, следовательно, вне опасности.

– Стало быть, вот как вы думаете в Вулете? – продолжал наступать на него молодой человек.

Вопрос был не в бровь, а в глаз; Стрезер изменился в лице: он сознавал, что, говоря его же словами, сел в лужу. Видимо, он по бестолковости исказил то, что думают в Вулете, и, прежде чем емуудалось исправить положение, Чэд вновь на него напустился: