Текст книги "Голый шпион. Русская версия. Воспоминания агента ГРУ"

Автор книги: Геннадий Соколов

Соавторы: Евгений Иванов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Рассказ восемнадцатый

О том, как Уард с моей подачи написал портрет Фурцевой и получил приглашение в Москву к Хрущеву

У каждого человека есть какое-нибудь увлечение: кто-то сочиняет музыку, кто-то собирает марки, кто-то пишет стихи…

Мой новый друг доктор Уард любил рисовать. Этим своим увлечением он донимал всех своих знакомых. Без конца просил позировать ему. Меня он пытался изобразить раза два или три. Усаживал перед собой жертву своего творчества, брал лист бумаги, мелок, закуривал сигарету и за беседой начинал рисовать. Портретист, впрочем, он был замечательный. Его работы нравились всем.

Это увлечение зародилось у Уарда в 30-е годы, когда он, еще совсем молодой человек, уехал из Англии на континент, чтобы начать самостоятельную жизнь. В Германии дядя устроил его по знакомству в компанию «Шелл» переводчиком. Немецкий Стив знал неважно, но достаточно, чтобы познакомиться с ночной жизнью Гамбурга. Особенно одного из районов города – Реепербана, известного своими борделями. Портреты проституток стали первыми работами Уарда-художника. Хозяину компании это увлечение своего служащего было не по душе. Он не раз грозился уволить парня, несмотря на протекцию его дяди. Однажды обозленный Стив запер его в кабинете на ключ, отправился на вокзал, сел на поезд и уехал из страны.

В Париже, куда он прибыл из Гамбурга, Уард записался на курс по истории цивилизации в университете Сорбонны, но на занятиях бывал нечасто. Он зарабатывал на жизнь уроками английского и сопровождением туристов по пользовавшимся популярностью злачным местам французской столицы. В ночном клубе «Ше Флоранс» и борделе «Сфинкс» за бутылкой вина, с неизменной сигаретой во рту он рисовал портреты куртизанок.

Потом была поездка в Соединенные Штаты в 1934 году. Путешествия по стране с запада на восток и с севера на юг континента: в Вайоминг и Флориду, Нью-Йорк и Лос-Анджелес. Учеба на отделении остеопатии в медицинском колледже. И новые рисунки.

После войны Стив решил поступить в художественную школу. Выбор был сделан сразу – училище Феликса Слейда. «Слейд Скул оф Арт» было лучшим художественным училищем в Великобритании. Его создал в середине XIX века Феликс Слейд, известный английский коллекционер и филантропист. Но терпения на регулярные занятия учебой у открывшего свою практику в Лондоне молодого врача-остеопата так и не хватило. Уард-художник на всю жизнь остался простым любителем. Зато каким!

Постепенно послевоенный Лондон признал не только удивительные медицинские способности Уарда, но и его талант портретиста. В клинике доктора Уарда на Девоншир стрит не было отбоя от пациентов, причем, нередко ими оказывались люди известные и влиятельные. Кое-кто из них разбирался в искусстве. На рисунки доктора обратили внимание. Решающее слово было сказано однажды в доме номер 195–198 на Стрэнде, куда Уард был приглашен показать свои рисунки.

По этому адресу располагался так называемый «Дом Ингрэма», куда Стив был приглашен его хозяином, чтобы показать свои работы. Этот угловой дом на Стрэнде был и остается, по мнению многих, одним из красивейших строений Лондона. В «Доме Ингрэма» размещалась редакция «Лондон иллюстрейтед ньюс» – первой в мире иллюстрированной газеты. Она была создана в 1842 году печатником Гербертом Ингрэмом, дедом главного редактора газеты сэра Брюса Ингрэма. В ту пору типография находилась во внутреннем дворике дома.

Сэр Брюс Ингрэм был не только неизменным в течение 60 лет редактором этой популярной газеты, но и блестящим знатоком живописи, известным коллекционером. И хотя он отдавал предпочтение полотнам маринистов, хороший портрет сэр Брюс без труда мог отличить от примитивного рисунка. Работы Уарда ему очень понравились. В итоге Стивен получил заказ на целую серию работ для газеты, в том числе, – портретов членов королевской семьи.

Сэр Брюс Ингрэм был на короткой ноге со всеми монархами Великобритании двадцатого столетия, начиная с королевы Виктории. Ибо его газета вела иллюстрированную летопись Великобритании, а значит, и ее королевского дома.

Это был повортный момент в жизни Стивена Уарда. Благодаря контракту с популярной и влиятельной газетой, он стал уже не только придворным остеопатом, но и королевским портретистом. Весной 1961 года открылась его первая персональная выставка. И не где-нибудь, а в Галерее изящных искусств «Легатт оф Сейнт-Джеймс». В числе приглашенных были многие знаменитые пациенты доктора Уарда. Я старался во всем подыгрывать своему новому знакомому, понимая значение его связей и для моей работы.

Имя братьев Легатт тогда не знал разве что самый ленивый лондонец. Четыре брата были законодателями мод среди столичных галеристов. Старые добрые галереи, вроде Галереи изящных искусств Легатт, что размещалась в центре Лондона, были очень популярны. Любителям искусства здесь можно было посмотреть, а художникам продать свои работы или же просто встретиться и поговорить с друзьями.

Лондонская выставка доктора Уарда привлекала тогда к себе большое внимание. «Фишкой» братьев Легатт всегда были портреты. Каждый известный портретист мечтал выставиться в их галерее. А уж для художника-любителя лучшей рекламы трудно было придумать. В итоге простенькие зарисовки, сделанные Уардом много лет назад на улицах Парижа, милые, но вполне заурядные скетчи, выполненные на Цейлоне или в Индии, портреты, нарисованные в Соединенных Штатах и Англии, превозносились критикой до небес.

Уард был неглупый человек, но не без тщеславия. Газетная и словесная похвальба по поводу его скромных работ доставляла ему немалое удовольствие. Стивен был отменным портретистом-любителем, но его окружение пыталось представить доктора Уарда новой восходящей звездой в созвездии великих художников. Возможно, это помогало талантливому остеопату быстрее исцелять спины льстецов.

Так или иначе, дела моего друга заметно шли в гору. Только за один год Уард получил заказы на портреты от тогдашнего премьер-министра Гарольда Макмиллана и сэра Уинстона Черчилля, от министра иностранных дел Селвина Ллойда и канцлера казначейства Дерека Амори, министра внутренних дел Батлера и лидера британских лейбористов Хью Гейтскелла, от посла США в Лондоне сэра Дэвида Брюса и его супруги мадам Эвангелины Брюс.

Апофеозом столь грандиозной серии предложений стал уже упомянутый выше заказ журнала «Лондон иллюстрейтед ньюс» на портреты членов королевской семьи. Но и это было еще не все.

Не забыл своего друга и сэр Колин. Он направил Уарда в командировку в Израиль. Там 11 апреля начался процесс года – суд над нацистским преступником Адольфом Эйхманом. Об этом событии писали все ведущие газеты мира.

Помимо торжества правосудия, процесс в Тель-Авиве обозначил и еще одно не менее важное событие – существенное изменение в соотношении сил в мировом разведывательном сообществе. Политики и военные вынуждены были признать, что теперь к трем ведущим разведслужбам мира – советской, американской и английской – добавилась еще одна: израильская разведка МОССАД. Этот факт уже мало кто оспаривал, хотя новому фавориту не было и 16 лет.

Дело Эйхмана стало результатом блестяще спланированной и четко осуществленной операции основателя и руководителя МОССАД ИсераХарела, выходца из Белоруссии, получившего из-за своего малого роста кличку «Исермаленький».

Выследив Эйхмана на другом конце света, в Аргентине, израильская разведка установила его адрес в Буэнос-Айресе. Затем нацист был схвачен у своего дома и перевезен на конспиративную квартиру. Днями позже он был отправлен на борту пассажирского самолета в Тель-Авив, где и предстал перед судом. Палач Освенцима штурмбанфюрер СС Адольф Эйхман получил по заслугам. 31 мая 1961 года он был повешен.

Уард провел на процессе года несколько дней и выполнил серию весьма удачных зарисовок. Их опубликовала «Дейли телеграф». Вернувшись в Лондон, Стив обнаружил, что его популярность как художника начинает брать верх над известностью лекаря. Именно в этот момент мне неожиданно представилась возможность чуть-чуть подыграть Уарду в его стремлении к признанию. В Англию с кратким рабочим визитом приехала министр культуры СССР Екатерина Алексеевна Фурцева.

Утром следующего дня меня поднял с постели телефонный звонок Стивена.

– Юджин, ты обязательно должен мне помочь. Только ты можешь это сделать.

– Говори толком, – пробурчал я спросонья, не понимая, чего Уард от меня хочет.

– Устрой мне встречу с миссис Фурцевой. Прошу тебя, – упрашивал он так горячо и умоляюще, что я тут же забыл про сон. – Мне необходимо нарисовать ее портрет. Представляешь: русская женщина-министр позирует мне и дает интервью. Да любой редактор застрелится, чтобы получить такой материал. Что скажешь?

А что, собственно, я мог ему сказать? Что Фурцева, скорее всего, пошлет нас с ним куда-нибудь подальше? Конечно, друга огорчать я не стал, но и обещать ничего не мог. Сказал лишь, что подумаю, как ему помочь.

Мне было известно, что советские руководители к себе журналистов, кроме как на официальных пресс-конференциях, днем с огнем не подпускают. А об их личной жизни вообще не принято писать: запретная тема. Кроме того, Екатерина Алексеевна Фурцева была не просто министром культуры страны, а членом Президиума Центрального комитета Коммунистической партии, человеком достаточно влиятельным и могущественным в нашей партийной иерархии. А значит, и весьма ортодоксальным. Зная это, я не спешил обнадеживать Уарда.

Но я понимал и другое. Успех в этом деле мог поднять мой авторитет в глазах Уарда. Организуй я встречу с Фурцевой, и мои контакты со Стивом могли перерасти в весьма доверительные и достаточно прочные отношения. Для моей работы это было немаловажно. Да и чисто по-человечески я привязался к Уарду и хотел ему помочь.

Недолго думая, я отправился в посольство. Забыв о протоколе и приличиях, пробрался прямо в апартаменты Фурцевой. Такого нахальства и бесцеремонности она, видимо, не ожидала, тем более от морского офицера. Но я находился, говоря шахматным языком, в цейтноте. Времени на поиск более подходящих ситуаций у меня попросту не было. Визит Фурцевой был кратким, а время ее пребывания в стране расписано по минутам.

Не дожидаясь разноса за нарушение субординации, я начал с места в карьер. Аргументам и доводам в пользу встречи с Уардом и последующей публикации в английской прессе интервью и портрета советского министра культуры не было конца. Одновременно я пытался отрезать Екатерине Алексеевне пути к отступлению, заверяя, что руководство посольства в лице посла товарища Солдатова активно поддерживает эту идею. Это был откровенный блеф. И он мог мне дорого обойтись.

После непродолжительного сопротивления «противник» сдался. Устав от моих настойчивых просьб, Фурцева заявила:

– Хорошо, приводите своего англичанина. Пусть рисует. Только я смогу уделить ему не более пятнадцати минут.

Крепость была взята, и, воодушевленный неожиданной победой, я тут же позвонил Уарду.

– Она согласна, – сказал я.

В телефонной трубке воцарилось молчание.

– Стив, ты слышишь меня?

– Ты настоящий друг, Юджин. Я никогда в этом не сомневался, – услышал я голос пьяного от радости Уарда.

В назначенный час мы вместе вошли в здание посольства. Фурцева только что вернулась с приема в Ланкастер хаус. Я представил ей Стивена Уарда. Они обменялись рукопожатием и расположились в креслах у окна напротив друг друга. Стив достал бумагу и начал рисовать, время от времени задавая Екатерине Алексеевне какие-то вопросы. Я переводил.

– Вы первый раз в Лондоне? Как Вам здесь нравится? Вы любите живопись? Не любите модерн? Вы прекрасно выглядите. Как Вам это удается? Занимаетесь теннисом? Не любите косметику? Не носите драгоценностей?

Фурцева кратко отвечала на незамысловатые вопросы художника, рисовавшего ее портрет.

Через четверть часа портрет был готов.

– Ну-ка, дайте мне взглянуть, – сказала Фурцева. – Недурно. Как по-вашему, Евгений Михайлович, я здесь похожа?

– По-моему, да, – соврал я, не желая разочаровывать ни художника, ни его жертву.

На мой взгляд, портрет Уарду на этот раз не удался. Мадам Фурцева выглядела значительно моложе своих 52 лет. На портрете Уарда она вовсе не являла собой образ государственного деятеля, скорее походила на кокетливую даму. Но я, естественно, не стал распространяться на этот счет. Как ни странно, самой Фурцевой портрет очень понравился, может быть именно потому, что она на нем выглядела совсем не такой, какой заставляло ее быть положение партийного руководителя.

Мы с Уардом откланялись, оставив министра культуры в прекрасном расположении духа.

– Только не забудьте мне прислать эту публикацию ближайшей почтой, Евгений Михайлович, – сказала Екатерина Алексеевна на прощание. – А вы, господин Уард, приезжайте к нам в Советский Союз. Буду рада продолжить наше знакомство.

Едва выйдя за пределы посольства, Уард устремился к машине, заявив, что спешит в редакцию.

– Я должен успеть написать хотя бы тридцать строк текстовки к портрету в завтрашний номер.

Открыв наутро свежий номер «Дейли телеграф», я увидел портрет Фурцевой и небольшой материал к нему, написанный Стивеном Уардом. Такой оперативности я не ожидал. Сэр Колин Кут, видимо, дал эту врезку вне всякой очереди. Не мог же он отказать своему протеже?

До вылета Фурцевой из Лондона оставалось еще время, и я отправился в лондонский аэропорт Хитроу, чтобы выполнить обещанное – вручить госпоже министерше публикацию в газете, увидеть которую так скоро она наверняка не ожидала.

– Уже знаю. Можете не докладывать, – сказала Екатерина Алексеевна, заметив меня с номером «Дейли телеграф» под мышкой. – Ваши посольские с утра растрезвонили на всю колонию об этой статье и о портрете тоже. Мне перевели. Неплохая заметка получилась. Коротенькая и по делу. Без глупостей. Передайте привет вашему Другу.

Англичане подкатили трап к правительственному самолету и пригласили госпожу Фурцеву на посадку.

– Надо будет вашего художника с Никитой Сергеевичем свести, пусть-ка его портрет нарисует. Что скажете? – бросила она мне напоследок то ли в шутку, то ли всерьез.

Дивленный столь неожиданным предложением, я так и не нашелся, что сказать. Фигура Фурцевой скрылась за люком авиалайнера.

Екатерина Алексеевна не знала и не могла знать тогда, что уже к осени ее дружеские отношения с Хрущевым дадут сбой. Накануне XXII съезда партии «Первый» выведет ее из состава Президиума ЦК КПСС. Причем сделает это тайно, поставив Фурцеву перед свершившимся фактом. Он предаст ее так же, как предал многих своих самых верных союзников, как предал маршала Жукова, оклеветав его и отправив в отставку.

На крутое решение Хрущева Фурцева ответит жестко – перережет себе вены. Лишь отчаянные усилия врачей спасут ей жизнь…

Предвидеть эти события я, естественно, не мог. Но и всерьез воспринимать сказанное Екатериной Алексеевной не собирался. Скорее всего, это была лишь прощальная шутка, полагал я, и ничего больше. Но и не использовать декларированную товарищем Фурцевой возможность я не хотел.

Хрущев был в ту пору самым популярным и самым непредсказуемым политическим деятелем. Западные журналисты стаями охотились за ним во время его зарубежных поездок. Один эпизод с башмаком в штаб-квартире ООН в Нью-Йорке осенью 60-го года чего стоил! Или знаменитое громогласное «Мы вас закопаем!» с балкона советского представительства на углу 68-й улицы.

Сейчас, с высоты нынешнего времени эти выходки Хрущева кажутся дикими. Но в те годы они многим нравились. Начало 60-х годов было временем, когда и впрямь могло показаться, что сама матушка-история работает на Советский Союз. Рушилась колониальная система капитализма. СССР вырвался вперед в космосе. Статистические сводки сообщали о ежегодном росте производства в стране на 10–15 процентов. Казалось, Советский Союз вот-вот совершит гигантский рывок вперед. Хрущев объявил, что мы обгоним США по производству мяса, молока и масла к 70-му году, а еще через десятилетие построим в стране коммунизм.

Признаюсь, я тогда был под гипнозом заявлений Никиты Сергеевича. Да и не только я. Многие принимали заявления советского лидера за чистую монету. Хрущев будоражил умы. Знакомство с таким человеком было заветной мечтой любого журналиста. Я решил разыграть эту карту.

Приехав домой к Уарду, я заявил:

– Мадам Фурцева в восторге от твоей публикации. Мне велено передать тебе ее приглашение приехать в Москву, чтобы сделать портрет Хрущева.

После минуты гробового молчания в доме раздалось раскатистое «ура». Гости Уарда, да и он сам, конечно, шумно реагировали на это известие. Достав из машины бутылку «Столичной», я предложил отметить очередной успех преуспевающего художника.

Подойдя к Стиву, я заглянул ему в глаза. От радостного возбуждения они светились, как у кошки в темноте.

Рассказ девятнадцатый

О визите к сэру Уинстону, об армянском коньяке и о русском варварстве

Как-то в субботу мы со Стивом договорились вместе отправиться после обеда за город. Уард позвонил за час до предполагавшегося отъезда и неожиданно заявил.

– Юджин, я задержусь. У меня вызов. Отказаться не могу. Мой давний пациент. Понимаешь?

– Отчего же не понять? Поехали к нему вместе, – предложил я.

Днем раньше мне пришлось поставить свою машину на профилактику в автосервис, и Стив, зная об этом, еще накануне предложил мне воспользоваться его «Ягуаром».

– Хорошо, – сказал он, – заеду за тобой через четверть часа.

Вскоре я уже сидел рядом с Уардом в его белом кабриолете марки «Ягуар». Эту машину Стив почти что боготворил. Следил за ней и ухаживал как за любимой женщиной. Автомобили были еще одной страстью англичанина. Белоснежный красавец кабриолет словно на крыльях несся по опустевшим улицам выходного Лондона.

– Куда едем? – спросил я у Стивена, вынимая из кармана пачку «Уинстона».

– К нему и едем, – ухмыльнулся мне в ответ Стивен, щелкнув пальцем по пачке сигарет.

Не догадаться, о ком шла речь, было просто невозможно.

– Вот это да! Неужели к самому сэру Уинстону едем?

Стив лишь многозначительно кивнул в ответ головой.

– Старик у меня в пациентах уже лет пять или шесть, – пояснил он. – Бедняга спиной мается. Да и вообще он здорово сдал: плохо видит, плохо слышит, с трудом ходит. Немудрено после двух инсультов, да в 85 лет. Вот я к нему и наезжаю по вызовам время от времени. Как сегодня.

Сэр Уинстон Черчилль – это же величина! Легенда мировой истории. Почти полвека он определял политику Великобритании. И по праву значится в числе наиболее выдающихся англичан.

Он появился на свет преждевременно за два месяца до срока. Его матушка, леди Черчилль, перетанцевала накануне на балу в родовом замке герцогов Мальборо. И едва успела добежать до гардеробной комнаты. Малыш оказался рыжим и голосистым. Его назвали Уинстоном, а по-домашнему – Винни.

В клане герцогов Мальборо за несколько столетий смешались разные судьбы. Были среди них норманнские воины из стана Вильгельма Завоевателя. Были морские грабители из числа пиратов сэра Френсиса Дрейка. Были даже родственники президента США Рузвельта. Уинстону предстояло стать первым премьер-министром Великобритании в роду герцогов Мальборо.

Учился Винни в Харроу – элитной лондонской школе с 300-летней историей. Здесь (как и положено по британской системе воспитания) пороли не только его, будущего руководителя страны, но и многих других «неучей», вроде лорда Байрона.

Потом в его жизни было военное училище Сандхерст. То самое, где нас с Пашей Шевелевым лечили спиртом. Потом служба в армии. Сначала на Кубе, где Уинстон на всю жизнь пристрастился к курению сигар. Затем были военные кампании в Индии и Южной Африке, где он попал в плен к бурам и должен был быть расстрелян. Но бежал.

Четвертой его войной стала первая мировая. Ее он начал как морской министр, но подал в отставку и отправился на фронт командовать гренадерами. После демобилизации Черчилль стал одним из лидеров консервативной партии. Занимал один за другим целую череду министерских постов: военного министра и министра авиации, министра финансов и внутренних дел, министра по делам содружества.

Свою пятую и самую главную войну, – вторую мировую, – он встретил на посту премьер-министра Великобритании. И привел Англию к победе.

Рассказывают, что перед войной у него дома появился попугай «Чарли». Черчилль выучил его ругаться, матеря фюрера. Говорят, «Чарли» до сих пор жив и обитает в оранжерее в графстве Сюррей. Он по-прежнему смущает посетителей, ругаясь голосом Черчилля: «Гитлер!.. твою мать!»

Проиграв выборы в год победы над фашизмом, Черчилль ушел в тень на долгие 6 лет. Но в 51-м после победы тори на выборах снова возглавил правительство страны. Это было его последнее четырехлетие на Даунинг стрит 10. В 1955 году он ушел в отставку. Здоровье не позволяло ему работать так, какхотелось. Но он все так же курил и пил, как всегда. «Пять-шесть сигар в день, три-четыре стакана виски и никакой физкультуры!» – С этим лозунгом он прожил всю свою сознательную жизнь.

Последние 10 лет он проводил либо в своей лондонской квартире, куда мы и направлялись с доктором Уардом, либо в загородном имении, или на любимой французской Ривьере, где отдыхал на яхте «Кристина» греческого миллиардера Аристотеля Онассиса. Там он постоянно наведывался в казино Монте-Карло. Рулетку Черчилль обожал. Зато ее ненавидела его супруга Клемми.

Винни женился поздно, в 33 года. Он и его жена Клементина были абсолютно разными людьми. Может быть, именно поэтому они счастливо прожили друг с другом всю жизнь. Клемми была единственным человеком, который мог совладать с буйным характером Черчилля. Плодом их любви стали дети. Первой в 1909 году родилась Диана, через 2 года – Рандольф, затем – Сара и Мэриголд.

Я встретился с Черчиллем за четыре года до его смерти. Через год после этой встречи в своем любимом «Казино де Пари» сэр Уинстон упал и сломал бедро. Лежа на больничной койке, он написал сценарий собственных похорон. «Я хочу, чтобы меня хоронили как простого солдата», – заявил он в своем завещании.

В начале 1965 года Черчилль простудился и слег. 24 января все газеты мира сообщили о его смерти. Завещание премьера было исполнено. Его похоронили, как солдата, великого солдата. С королевскими почестями…

– Мне, наверно, лучше будет подождать тебя в машине, – сказал я Уарду, когда его «Ягуар» остановился у трехэтажного краснокирпичного особняка Черчиллей на Гайд Парк Плейс.

– Какого черта! – заявил Стивен, почувствовав мою нерешительность. – Пошли вместе. В доме меня и подождешь.

– Ну, в таком случае не грех прихватить с собой и бутылочку универсального лекарства для твоего больного, – оживился я на радостях и достал из своей дорожной сумки припасенную на вечер бутылку старого армянского коньяка. – Мне кто-то рассказывал, что Черчилль, попробовав его у Сталина, неравнодушен к этому напитку.

Мы вошли в дом.

– Никогда не забуду, как я первый раз оказался здесь, – заметил мне Стив, когда мы оказались в просторной прихожей. – Лакей, некий мистер Гринстрит, проводил меня тогда в спальню сэра Уинстона. А тот… о ужас! Встретил меня без штанов, сидя на кровати и потягивая сигару. Он поднялся мне навстречу, выставляя напоказ все свои достоинства, и заявил: «Даже не пытайтесь убедить меня бросить курить. Леди Черчилль наверняка просила вас об этом. Это бесполезно. Я никогда не расстанусь с сигарами. Разве что только после смерти».

О сэре Уинстоне в России да и в других странах, наверное, существуют самые различные, порой противоречивые суждения. Но что бы где ни говорили о выдающемся английском политическом деятеле, – а легенды о нем будут жить в веках, – для миллионов русских и, в частности, для меня смертного он всегда был великим премьером, в союзе с которым в годы тяжелейшей войны мы одолели гитлеровскую Германию.

Кроме того, сэр Уинстон был родоначальником военно-морской авиации в мире. Этого тоже не следует забывать. В начале двадцатого века сразу после первого полета аэроплана Черчилль обратился к родоначальникам авиации братьям Уилберу и Орвиллу Райт с предложением начать разработку и создание авианосного флота. Так с его легкой руки уже в Первую мировую войну Великобритания и США опробовали в деле свои первые авианосцы.

Для советской разведки не было секретом и то, что именно сэр Уинстон стал движущей силой создания атомной бомбы. После знаменитого меморандума двух ученых Бирмингемского университета Рудольфа Пайерлса и Отто Фиша в марте 1940 года о возможном создании «супербомбы» Черчилль настоял на учреждении специального так называемого Комитета Мод. По личному поручению Черчилля специалисты комитета должны были изучить возможность создания атомной бомбы. Через год на поставленный сэром Уинстоном вопрос ученые дали положительный ответ. И британский премьер убедил президента США Франклина Делано Рузвельта взяться за это дело. Так на свет появился проект Манхэттен, а через четыре года и первая атомная бомба.

Да, сэр Уинстон был нашим противником. Но это был достойный и сильный соперник. Одна его крылатая фраза постоянно была на слуху. Он как-то сказал о России, что это «секрет, спрятанный в загадке и покрытый тайной».

Действительно, имея дело с непредсказуемой, противоречивой и коварной внешней политикой Сталина, нетрудно было и о России начать судить как о «загадке в квадрате». Только никакой особой таинственности в нашей стране нет. Загадку же задали всему миру те, кто решил в 17-м году переворотом в Петрограде построить на земле воплощение своей книжной мечты. Этот варварский проект, замешанный на крови миллионов, не мог не отталкивать своей жестокостью любого здравомыслящего политика. Черчилль всем своим существом противился подобному насилию, не понимая долготерпения и всепрощения русских. В этом, видимо, для него и заключалась загадка необъяснимого русского характера.

– Кто это с тобой, Стив? – услышали мы голос хозяина дома. – Извинись за меня, я не одет. И проходи в спальню. Мне опять поясница покоя не дает. Попробуй мне чем-нибудь помочь. У меня приглашение на вечер, и такое, что отказать никак нельзя. А я едва двигаюсь.

Стив велел мне пройти в гостиную, а сам отправился обслуживать захворавшего хозяина дома.

Я остался один. Кто-то из прислуги заглянул на минуту в комнату и, выяснив, что мне предложить, принес виски с содовой. Я, тем временем, с любопытством разглядывал гостиную. Ряды старых книг на полках, массивные картины, антикварная мебель. На столике с краю – раскрытая коробка кубинских сигар в алюминиевых пеналах. Шотландский виски в баре.

В соседнем кабинете, куда я осторожно заглянул, на столике у окна и на секретере лежали бумаги. Я подошел к столу. На нем покоился целый ворох писем и материалов, которые, очевидно, направлялись сэру Уинстону для ознакомления, а возможно, и для совета с ним. Здесь были справки по финансовым и экономическим вопросам, доклады по политическим проблемам, личная переписка.

Я поймал себя на простой, но преступной мысли: эти бумаги могли бы представить для Центра немалый интерес, и никто не мешает украсть их. Здесь их такое множество, что отсутствие двух или трех материалов вряд ли кто и заметит.

Впрочем, можно и не красть, – подумал я, – достаточно лишь сфотографировать. Почему мне раньше не приходила в голову такая мысль? – Ведь я бывал уже в домах крупных и важных чиновников. У каждого из них огромная почта, домашние кабинеты, документы на столах. Это же настоящий клад! Единственное, что необходимо – это миниатюрная фотокамера и вместительные внутренние карманы в пиджаке.

Этим нужно будет заняться, – решил я, внимательно разглядывая содержимое лежавших передо мной материалов, – и постарался запомнить наиболее важные пассажи в них.

Особый интерес у меня вызвало письмо одного из военных чинов, в котором излагались совершенно новые подходы к европейской политике НАТО. Речь шла о проработке концепции «передовых рубежей», в ту пору мне еще мало известной. Согласно этой концепции, Западной Германии отводилась роль буферной зоны и поля битвы в гипотетической войне с Советским Союзом. Эта концепция предполагала оснащение бундесвера ядерным оружием наземного базирования. Такой шаг должен был, по всей видимости, сыграть роль сдерживающего фактора для потенциального агрессора, то есть для СССР. Подробной информации в письме не было. Но и та, что попалась мне на глаза, представляла определенный интерес. Я постарался запомнить все основные положения письма, чтобы суметь восстановить их позже в памяти.

– Ну, показывай мне своего русского, – раздался хриплый голос из глубины дома и шум открывающейся двери.

Я быстро вернулся в гостиную. Знаменитый толстяк предстал передо мной во всей своей грузной красоте, отмеченной печатью восьми десятков лет насыщенной событиями жизни.

– Больной чувствует себя лучше, – не без гордости за содеянное заявил Стивен, – и я разрешаю ему рюмку бренди.

Я понял, что это было сигналом для меня, и тут же отрекомендовал принесенную мной в подарок бутылку армянского коньяка. После того как на Ялтинской конференции Сталин предложил Уинстону Черчиллю рюмочку армянского коньяка, британский премьер-министр оценил отменные вкусовые качества напитка и стал его поклонником. Это был абсолютно новый тогда 50-градусный коньяк «Двин» 10-летней выдержки. Его еще не было в продаже. Первую партию отправили в Кремль. В серию «Двин» запустили лишь годом позже, после Победы. И Черчилль стал регулярно получать его от Сталина.

Вскоре, однако, коньяк премьеру разонравился. В своем письме Сталину Черчилль заметил с сожалением, что «Двин» потерял свой былой вкус. Он даже намекал на то, что хозяин Кремля, возможно, перестал уважать проигравшего выборы премьера. Стали разбираться. Выяснилось, что мастер, который готовил коньяк, на заводе больше не работает. Он был арестован и сослан в Сибирь. Сталин велел вернуть его на работу. Маргара Седракяна восстановили в прежней должности, вернули партбилет и даже позднее присвоили звание Героя социалистического труда. Мастер быстро вернул своему коньяку утраченный им было вкус. Черчилль оценил возвращенное качество напитка и, как поговаривают, регулярно выпивал немало-немного целую бутылку «Двина» в день.

Не берусь судить, что в этой услышанной мною истории правда, а что ложь, но, может быть, так оно и было…

Сэр Уинстон взглянул на этикетку принесенного мною армянского коньяка и медленно выговорил:

– Ю-би-ле-ни.

– Возраст – 10 лет, крепость – 43 градуса, – пояснил я. – «Юбилейный» – это первый коньяк мастера Седракяна, автора вашего любимого «Двина». Он его выпустил еще в 37-м году.