Текст книги "В союзе с Аристотелем"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава пятая
ЛЕТАЮЩАЯ ГАЛОША

Погода начала портиться. Небо заволокло сплошными серыми облаками, которые вскоре потемнели. Пошел дождь. Переваловская почва превратилась в кисель, местами непролазный.

Теперь Юрка с Валеркой ходили в школу не но своей улице, которая особенно раскисла, а огородами перебирались на соседнюю, куда в половодье вода не докатывалась и где поэтому не было ила. Валерка носил галоши с ботинками. Юрка надевал сапоги.

Галина Владимировна сделала перекличку и озабоченно проговорила:

– Опять Поршенниковой нету. То хоть по субботам, а тут третий день подряд. Что же с ней?

– Она на уколы ходила.

– Я знаю, Валера… Никто ее, ребята, не видел в эти дни?

Нет, никто не видел.

– Да-а… Нужно узнать, что с Катей.

– Может, из-за грязи, – подсказал Фомка Лукин.

– Может, но едва ли. Она у нас слабее всех, а вы, я вижу, особенно мальчики, относитесь к ней холодновато, а то и просто грубо. Ей живется труднее, чем многим из вас, – у нее нет отца, а мать много работает. Так что давайте внимательнее относиться друг к другу… Нужно сходить к Поршенниковым. Лучше тому, кто ближе.

– Я живу близко, – сказал Валерка, сказал как-то вдруг, сидя, потом смутился, встал. – Я и Гайворонский. Мы близко живем.

– Вот я прошу: узнайте, что с ней.

Валерка закивал и медленно, скользя по спинке, опустился на сиденье.

– Только обязательно. – Галина Владимировна захлопнула журнал, велела раскрыть тетради и пошла между партами, просматривая домашнее задание.

Когда учительница миновала Юрку, он дернул Валерку за плечо:

– Кто тебя просил выскакивать?

– А чего?

– Ничего. Нужна мне эта Паршивенькая. Она в школу не ходит, а я ходи к ней, узнавай.

– А может, она болеет? Может, уколы не помогли?

– «Может-может»! А может, здоровая?

– Ну и не ворчи. Разворчался. Не хочешь – не надо. Я один схожу.

– Ну и иди.

– Ну и пойду.

– В чем дело, Теренин? – спросила Галина Владимировна. – Чего это вы расшумелись?

– Спросите у Гайворонского, – ответил Валерка, чуть приподнявшись, с опущенной головой.

– Юра, о чем спор?

– Спросите у Теренина.

– Ну вот что, друзья, все вопросы решите на перемене, а сейчас урок.

Юрка разозлился на Валерку, Валерка – на Юрку. Но Юркина злость была сильнее – она даже мешала ему понимать то, что объясняла учительница. Ему вдруг захотелось чем-нибудь досадить Валерке – вот как он разозлился. Юрка вспомнил, что сегодня Валерка забыл дома мешочек для галош и, чтобы они не потерялись в гардеробе, принес их в класс. Юрка тут же решил стащить одну галошу – пусть поищет.

Уловив момент, когда Галина Владимировна отвернулась к доске, он тихонько нырнул под парту, дотянулся до Валеркиной галоши и осторожно переложил ее к себе, потом уселся как ни в чем не бывало, погрозив пальцем Наташе – девочке, сидевшей рядом с ним, которая открыла было рот, чтобы, наверное, спросить, что он делает. Юрке стало до того радостно, что он заулыбался. Он то и дело приоткрывал слегка крышку парты, чтобы посмотреть, тут ли галоша.

Неожиданно явилось желание вытворить какой-нибудь номер с этой галошей – подбросить, например, ее вверх и снова поймать. Желание было настолько сильно, что Юрка не сдержался. Он нагнулся, схватил галошу и, убедившись, что учительница стоит спиной к классу, размахнулся. Бросать было неудобно, задник зацепился за палец, и, вместо того чтоб взлететь вверх, как хотел Юрка, галоша стремительно описала дугу и шлепнулась на заднюю парту, к Фомке Лукину. Она ударила чернильницу, наполненную до краев, стукнулась о стену и отскочила под парту. Чернильница куда-то улетела, веером рассыпав фиолетовые брызги по Фомкиной тетрадке и окропив такими же брызгами лицо Фомки.

Ребята, обернувшись на неожиданный шум и увидев расписанного Фомку, от смеха легли на парты. Лукин сперва насильно улыбнулся, потом скривил физиономию и заплакал.

Галина Владимировна застучала по столу согнутым пальцем:

– А ну-ка тихо!.. Тихо!.. В чем дело, Лукин?

Фомка так разревелся, что не мог ответить.

– Ему галошей в чернильницу закатили, всю тетрадку заляпали и на лицо вон… Да не три ты, дурак, все размажешь!

– Лукин, перестань плакать. – Галина Владимировна подошла к нему. – Иди умойся, принеси тряпку и вытри парту.

– Никуда я не пойду и вытирать не буду, – из-под локтя, зло, со всхлипыванием ответил Фомка. – Пусть вытирает кто бросил, а я не буду. Вот!

– Безобразие! – сказала Галина Владимировна. – Кто это бросил? (Молчание, испуг и любопытство.) Я спрашиваю, кто это сделал?.. Не хватает смелости сознаться?.. Лукин, достань галошу.

Фомка вынул ее из-под парты.

– Что это такое? Ну-ка, отнеси к доске!

Как Лукин ни был разобижен, этот неожиданно строгий тон учительницы пронял его. Он не встал, а сполз с парты, поднял галошу и направился к доске, бодливо склонив голову и спрятав лицо в согнутой руке. Положив галошу рядом с мелом, Фомка быстро вернулся и плюхнулся на место.

Галина Владимировна прошла к столу.

– Чья эта галоша?

Молчание.

– Кто пришел в галошах – проверьте.

Валерка нагнулся и, к великому своему удивлению, увидел лишь одну галошу. Ничего не понимая, он совсем забрался под парту, все оглядел и, пораженный, вылез обратно.

– У меня нет галоши, Галина Владимировна. Это, наверное, моя.

Учительница, круто выгнув левую бровь, как всегда делала в порыве недовольства, глянула на Валерку и со сдержанным раздражением спросила:

– Чего же ты, Теренин, молчал?

– Я не знал, что это моя галоша. Я думал, что это чужая галоша, а тут оказалось, что это моя…

– Разве не ты ее бросил?

– Я?.. Конечно, не я! Это же моя галоша, зачем же я буду бросать свою галошу?

– А кто же ее бросил? – допытывалась Галина Владимировна.

– Не знаю! – Валерка от волнения даже охрип.

– Садись, Теренин… Гайворонский, встань!

Юрка встал. Галошу он кинул так моментально, что до сих пор вроде и не верил, что это он именно кинул. Он будто и раньше вот так сидел, и теперь вот так же сидит, и не доставал он будто ничего, и не бросал будто ничего. Но галоша лежала на желобе доски и явно требовала объяснения своему появлению там. Как много бы Юрка отдал, чтобы эта противная галоша исчезла оттуда и очутилась у Валерки под ногами и лежала бы там себе спокойно. Но… ничего не поделаешь. Юрка тут же решил отпираться, отпираться, несмотря ни на что, отпираться нагло – будь что будет. Не расстреляют же. А сознаваться вот так, перед всем классом, да еще после такого долгого молчания – нет, это невозможно.

– Зачем ты бросил галошу? – спросила Галина Владимировна.

– Какую галошу?

– Галошу Теренина. Вот эту.

– Я не бросал галошу Теренина. Ведь это его галоша. Зачем же я буду бросать чужую галошу? – Решение не сознаваться придало голосу Юрки удивительную уверенность.

Галина Владимировна не знала, что и думать.

– Что же, по-твоему, галоши сами летают?

– Не знаю, – ответил Юрка.

Это вывело Галину Владимировну из себя. Она стукнула ладонью по столу и повысила тон:

– Постыдись, Гайворонский! Набедокурил, а сознаться боишься?! Наташа, это он бросил галошу?

Если бы девочка не растерялась, Галина Владимировна почувствовала бы себя, наверное, бессильной. Но девочка растерялась. Сказать «да» – значит впасть в немилость Юрки, сказать «нет» – значит обмануть учительницу. Она так и замерла между двумя этими намерениями, только склонила голову. Но этого было достаточно. Галина Владимировна да и все ребята поняли, что бросил галошу Гайворонский.

– Садись, Гайворонский! После уроков останешься.

…Они сидели друг против друга – учительница и ученик.

Она – за столом, он – на первой парте. Галина Владимировна, сложив на журнале руки, смотрела в окно. Юрка нашел на парте чернильное пятно и старался пальцем растереть его – он ждал, когда Галина Владимировна заговорит. Но она молчала, смотрела пристально в окно и молчала. Юрка несколько раз исподлобья взглядывал на нее.

Вдруг ему стало не по себе от этого молчания, и он, не переставая тереть чернильное пятно, сказал:

– Галина Владимировна, это я бросил галошу.

Учительница посмотрела на него:

– Спасибо за признание.

– Я на Валерку разозлился.

– Из-за чего?

– Из-за дела.

– Из-за какого?

Юрка не ответил.

Он вдруг понял, что причина недавней злости на товарища до того ерундовская, что говорить о ней не то что стыдно, а просто позорно. Можно было без спора сказать Валерке, мол, топай один к Паршивенькой Катьке, а я не хочу. Почему правильно соображать начинаешь гораздо позже, когда дело сделано?

– Хорошо, – сказала Галина Владимировна. – Это ваше дело, о чем спорить, но при чем же здесь класс? Мы потеряли пол-урока да еще заработали себе неприятности.

Да, кто-кто, а Юрка заработал себе неприятности, это он понимал.

– Я и не хотел кидать ее, – с тихим вздохом произнес он. – Я хотел просто утащить галошу.

– А когда утащил, захотелось бросить ее, – продолжила Галина Владимировна.

Она больше не смотрела в окно, и тоскливость во взгляде у нее исчезла. Она точно вела урок с одним Гайворонским: спрашивала у него заданное, и ей было приятно слушать его ответ и вносить в него некоторые уточнения.

Да и Юрка, не то решив, что ничего страшного в разговоре уже не будет, не то просто почувствовав прилив откровенности, не таился:

– Я не хотел в Фомку бросать, я думал: чуть-чуть вверх подкину, поймаю и поставлю под парту, а она вон куда полетела. Я бы не бросил, если бы знал, что она так полетит, да я бы вообще не бросил, оно как-то само вышло, я только подумал, а галоша уже улетела…

– Да, да. Я верю, – ответила Галина Владимировна. – Вот мне, думаешь, не хочется сделать иногда что-то такое, неожиданное, например, кому-нибудь из вас уши надрать?.. Хочется. Прямо взяла бы и встряхнула хорошенько.

Юрка догадался, что это ему, Гайворонскому, Галина Владимировна не прочь надрать уши, и посмотрел на учительницу.

– Да, да, прямо встряхнуть. Но я ведь сдерживаюсь, потому что это дурное желание. На улице и дома вам разрешается многое, но когда вы приходите в школу, вы становитесь коллективом – классом, где есть свои порядки…

Чернильное пятно перешло уже на пальцы, но Юрка продолжал полировать парту.

– Я напишу записку родителям, – сказала Галина Владимировна, вырвала из тетради лист, написала несколько слов и протянула Юрке. – Вот. Сегодня пятница. Пусть в понедельник кто-нибудь придет. Записку завтра принеси с подписью.

Юрка помедлил прятать бумажку. Он выжидательно посмотрел на учительницу. Она поняла его взгляд.

– Говорить будем не о галоше. О ней мы достаточно наговорились.

– А о чем, Галина Владимировна? Больше я ничего такого не делал.

– Необязательно нужно что-то делать. Вон все наши девочки очень смирные, но их родителей я тоже вызываю. Это касается только взрослых… Пошли. Сейчас вторая смена нагрянет.

Однако разъяснения эти Юрку не успокоили.

Глава шестая
СТРАННЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ

Валерка не считал себя виноватым в том, что Юрку оставили после уроков «на проработку». В чем его вина? Нет его вины. Юрка сам завел разговор о Катьке Поршенниковой, сам разозлился, сам стащил галошу и сам ее швырнул. Если бы Валерка слышал, как он тянул галошу, он отобрал бы ее, и ничего бы не случилось. И все-таки было в душе какое-то чувство, которое заставляло думать, а в самом ли деле он не виноват. Это, наверное, всегда так случается, когда товарищ попадает в неприятное положение, а ты – нет… И надо же было именно сегодня забыть галошный мешочек.

Как бы тихо ни открывали калитку Терениных, Тузик там, во дворе, отгороженном от огорода перед домом сплошным дощатым забором, звякал цепью и подавал голос. Валерка постоянно пытался провести пса – дойти до самых ворот необнаруженным, но это не удавалось. Даже если калитка оказывалась полуотворенной и мальчишка прокрадывался в огород бесшумно, то все равно шагов через пять-шесть пес вдруг начинал неуверенно, с растяжкой ворчать и погавкивать. Он был отличным сторожем, хотя по шагам не различал своих и чужих, очевидно полагая, что лучше лишний раз тявкнуть на своего, чем пропустить чужого.

Валеркины размышления прервал лай Тузика – мальчишка не заметил, как подошел к дому.

– Тузик, это я! – крикнул он.

И пес мигом перешел на радостное повизгивание.

Едва Валерка шагнул во двор, навстречу ему кинулись куры. Мистер же остался на месте, на завалинке, только прокукарекал, точно осудил куриное легкомыслие. Валерка присел на корточки, вытащил из сумки бумажный кулек, в котором носил в школу бутерброды, высыпал из него крошки в ладонь и поднес птицам. Те суматошно, разом сунулись к горсти и несколькими клевками опустошили ее. Горелую корочку мальчишка кинул петуху. Мистер тюкнул ее, пробуя, и вдруг как-то мягко, утробно заклекотал, и куры тотчас устремились к нему. Одной из них в прошлом году Валерка случайно перебил стрелой лапу и, чтобы бедняжку не зарубили, тут же туго накрутил на перелом бересту и замотал проволокой. Отец был в отъезде, мать как-то не заметила раненую, а вскоре лапа срослась, но стала чуть короче, и в месте перелома образовалась шишка. Хромота осталась, и при малейшей спешке курица, чтобы не упасть, махала крыльями. Бросая птицам объедки, мальчишка не забывал давать хромой побольше.

– А тебе, Туз, извини, ничего нет, не облизывайся. Вот скоро приедет хозяин с мешком, тогда уж отведешь душу, – сказал Валерка и вдруг вспомнил, что нужно сходить к Поршенниковым.

В кухне, служившей одновременно и прихожей, было сумрачно и тесно. Вера Сергеевна белила в горнице и сюда перетащила все вещи.

Валерка любил такой кавардак, когда можно было забраться на гору перин, матрацев, подушек и блаженно растянуться на них под самым потолком, чувствуя себя при этом не в комнате, а где-то в пещере, где все таинственно и заколдованно, где мать появляется не как мать, а как Али-Баба и говорит она не «Валера, убьешься!», а «Сим-сим, открой дверь!»

– Чего нос повесил? – спросила Вера Сергеевна, вытирая о тряпку выпачканные известкой руки.

– Так… Мешочек для галош забыл дома, под партой поставил. От них знаешь сколько грязи в классе.

– Чего ж ты так?.. Обедать будешь?

– Буду.

«Вот поем, сбегаю к Поршенниковым, узнаю про Катьку и залезу на перину», – подумал Валерка.

Загремел цепью и залаял Тузик.

– Пацаны тут как тут, не успел прийти… – проговорила Вера Сергеевна. – Нет, вроде ко мне – высокий.

Тузик захрипел от ярости и от давившего ошейника. Закудахтали куры. Хлопнули легкие сенные двери, и без стука, опасливо пригнувшись, видимо привык к низкой притолоке, вошел незнакомый бородатый мужчина с баульчиком в руке. На нем были кирзовые сапоги и грубый, без складок, плащ с откинутым капюшоном, который, как огромная, чуть смятая жестяная воронка, покоился на загорбке. Заглядевшись на вошедшего, Валерка ткнул ложкой в подбородок и вылил суп на колени.

– Сапоги, позвольте, не нашел обо что оскоблить, – извинительным тоном проговорил мужчина, подбирая полы плаща и глядя на ноги. – Так, о ступеньки пошоркал.

– Пустяки. Тут видите – какой содом.

– К побелке готовитесь?

– Белим уж, – ответила Вера Сергеевна. – И пальцы изъело известкой, и голова кругом – муторная работенка. Да куда же деться? Октябрьскую хочется встретить по-людски – в чистоте.

– Да-да, а там и рождество Христово.

– Ну и рождество заодно.

Пришелец медлительно закивал и, поглаживая свою острую, мушкетерскую бородку-клинышек, оглядел кухню поверху, у потолка.

– Ничего, высоконькая изба. У хороших хозяев всегда все хорошо. – Он заметил в затененном углу прямоугольник с каким-то изображением. – Вот и иконка вроде…

– Это Пушкин, – сказал Валерка.

Он понял, что этот высокий пришелец с баульчиком – один из тех, кого судьба частенько заносит на Перевалку: или бродячий художник, или бродячий фотограф, или еще кто-то бродячий. У них одинаковая манера: войдут неуверенно, с улыбочкой, поговорят о том о сем и лишь затем «раскрывают карты». Художник предложит купить коверчик или хотя бы дать заказ на таковой и тут же вынет из мешка образец и развернет его перед глазами – озеро в сиреневых зарослях, с лебедями, с целующимися парочками; фотограф сует в руки донельзя заретушированные портреты – не желательно ли подобным образом запечатлеться? Теренины всех этих услужливых шарлатанов без раздумий выпроваживали, едва они раскрывали мешки.

Валерка и сейчас ждал, что посетитель щелкнет замком баульчика и явит на свет нечто, после чего Вера Сергеевна попросит его упрятать «диковинку» и укажет на дверь.

– Пушкин? – Мужчина прямо глянул в глаза мальчишке.

– Я его повесил туда еще вчера, чтобы не забрызгало, – пояснил Валерка.

– Что вы – икона! Тут и без того сраму – смахиваешь-смахиваешь, скребешь-скребешь… – Женщина махнула рукой, поправила платок и, чтобы кончить пустой разговор, спросила: – Вы, видно, по электричеству пришли? Счетчик-то мы загромоздили… Ну-ка, сынка, доберись-ка да посмотри, какие там цифры.

– Нет-нет, я не по электричеству, – возразил бородатый. – Нет.

– А… что же вы?

«Вот сейчас он достанет…» – подумал Валерка.

– Я к вам от истинно верующих. Поддержите верующих, да спасет вас господь, чей день близок…

Это было настолько неожиданно, что Валерка не донес ложку до рта – застыл, а Вера Сергеевна растерялась, не зная, что и ответить.

– А это вы мудро делаете, что икон не держите. Истинно верующему чужда икона – коверканье лика божьего. Христос и без того в теле его и мыслях его, – спокойно и наставительно высказался мужчина, не меняя благостного выражения лица.

– Знаете, – подала наконец голос Вера Сергеевна, – я ведь не понимаю ни истинных, ни неистинных…

– Истинные – это ждущие второго пришествия… – начал было пришелец.

Но Вера Сергеевна, выставив вперед руку, тотчас прервала его:

– Я вовсе не о том. Что вы, что другие, что третьи, сколько их там есть, все я считаю дуростью.

– Не услышь, боже, этих слов, сказанных не по злобе, а по заблуждению, – воздев руку, быстро проговорил бородатый. – Гони, о женщина, из души сомнения, нашептанные сатаной, ибо поношение вседержителя – тягчайший из грехов.

– Хватит-хватит, милый человек! Я-то крепкая, а вот мальчишку мне испугаешь. Хватит. Ничем поддержать истинных не могу. Если хочешь, вот суп и хлеб. Угощайся, поддерживайся.

– Благодарствую, – чинно кивнул мужчина, кашлянул в кулак и как-то беспокойно переступил, точно не решаясь на какие-то дальнейшие, ранее намеченные действия. – Не желаю… А все же не угодно ли, хозяюшка, хотя бы пятерочку или троечку?

– Чего?

– Троечку.

– Чего – троечку?

– Да рубликов – чего ж еще?

– Рубликов?

– Замолим содеянные…

– Не-ет, троечку совсем не угодно! – В душе Веры Сергеевны начала подниматься злость. – Троечку?! За что же это вам троечку?

– Не мне – господу.

– Господу – деньги?

– Разумеется. Как таковые деньги ему не нужны, потому что ему принадлежит все, но он ждет от нас доказательств верности…

– Постыдитесь! Взрослый человек, чушь-то нести… Если уж хватило наглости побираться, то радуйтесь тому, что дадут, а не заказывайте троечки. Идите!.. Идите-идите…

– Молись, грешница! – прошипел мужчина. – Спасайся! – локтем толкнул дверь и, задев баульчиком косяк, быстро вышел.

– Что делается! – проговорила Вера Сергеевна. – Что делается, а!

– Это кто? – испуганно спросил Валерка. – Поп?

– Вроде нет – не крестился. Сектант какой-то, стервец…

Опять пес захлебнулся яростью и всполошились куры.

– Мам, Тузик не сорвется?

– Да хоть бы сорвался, потрепал бы его!.. Бездельники! Дураков ищут. И ведь знают, где ходить. В городе небось не пойдут, а здесь, думают, народ потемнее – и лезут, чтоб им…

«Божий посланник» мелькнул за окном и громко хлопнул калиткой.

– Ушел… – сказал Валерка, все еще не двигаясь с места и где-то в глубине души боясь, что пришелец вдруг вернется и сотворит что-то ужасное: или пустит изо рта клубы огня, или расколет под ногами землю. – Мам… – сказал он, но тут же позабыл, что именно хотел спросить, а только смотрел на мать широко раскрытыми глазами.

– Ты не испугался?

– Нет.

– А то ведь он вон какими словами бросался… И не выводятся, вредители проклятые. Уж сколько советская власть живет, уже спутники по небу летают, а эти поганцы все еще по земле шляются. Закидывают их, что ли, вроде шпионов, чтобы людям не давать спокойно жить?.. Хлеба не принимают, нет, они от бога, им рублики подавайте, и не сколько-нибудь, а чтобы троечками, и чтобы хрустели – непомятые!.. Паразиты!.. Еще ли не вредители? Я бы уж горницу кончила, да без расстройства. А тут вроде и силы убавились, хоть заново ешь.

– Садись, мам. Я сыт. – Валерка поднялся и неожиданно для самого себя улыбнулся. – А здорово ты его турнула!

– С такими и надо без церемоний.

– Давай, мам, тарелку. – Он налил матери супу, глянул на портрет Пушкина, который… нет, ни в коем случае… не походил ни на какую икону, хоть глаза перекоси, и вышел в сени.

Тузик звякнул цепью, видимо настораживаясь – не появится ли еще одна диковинная образина, с воронкой на загорбке. Но вышел маленький, свой человек. Пес от радости дважды прокружился.

– Что, Тузик, налаялся? – Валерка отстегнул цепь, размотал ее и снова зацепил за кольцо. – Видел дяденьку? Он Пушкина за бога принял – вот какой у нас Пушкин… А где Мистер? Он тоже, наверное, налетал, да бесполезно – такой плащ когтями не проберешь. Цып-цып-цып…

Валерке захотелось срочно увидеть Юрку, несмотря на ссору. Он побежал к Гайворонским и на крыльце столкнулся с Аркадием, возвращавшимся из института.

– Проходи-проходи.

– А у нас был верующий, – сказал Валерка.

– Это какой же? – спросил Аркадий.

Мальчишка начал живо рассказывать. Так они и в дом вошли, где к словам Валерки с любопытством прислушивалась и Василиса Андреевна.

– …Вот. И потом он ушел, – кончил Валерка.

– Не его ли я встретил неподалеку от нас? – проговорил, задумавшись, Аркадий. – Говоришь, в плаще с капюшоном?

– И чемоданчик в руке, такой пузатый.

– Вроде-вроде… Но кто его знает, я толком не разглядел. Да, в общем-то это печально, но отрадно, что вы дали ему коленкой под зад. А вот наша мама на это бы не решилась, а?.. Так бы и выложила тройку.

– Нет, Аркаша, я ему только рубль дала, – проговорила вдруг упавшим голосом Василиса Андреевна. (Валерка и Аркадий уставились на нее.) – И то не потому, что чего-нибудь там такое, а так – испугал он, нехристь, меня. Будь кто дома – еще бы туда-сюда, хоть Юрка, а то ведь ни души. А он сперва будто ничего, а потом давай, вроде той старухи, плести о пришествии. У меня аж коленки подсеклись. Ну, думаю, трахнет сейчас по башке – и весь Миграмидон. А тут на подоконнике рубль лежал – Юрке приготовила, в магазин. И только он это заикнулся о помощи, я ему этот рубль с крестным знамением и сунула. Больше, мол, нету – у хозяина. Храни, говорю, вас господь. А он без креста взял да так без креста и вышел, басурман.

– Да-а, – после некоторого молчания протянул Аркадий.

– Только ты уж, сынок, отцу-то не говори, а то разворчится старик, мол, я зарабатываю, а ты тут раздариваешь. Не говори. Я уж сама чую, что сплоховала. Да больно уж неждамши все получилось. Ну ты подумай-ка! Взяла и своими руками отдала рубль. Юрке бы на две недели хватило в школу! Ну, не старая ли дура?.. – Казалось, Василиса Андреевна только теперь по-настоящему разобралась в том, что произошло какие-то полчаса назад. – Истинно верующий! Разбойник, прости господи!.. Рубля как не бывало!

– Что рубль, мама! Дело не в деньгах, а в ситуации. Я смотрю: не тучу ли над тобой собирает какая-то секта.

– Да ну уж, тучу!

– С богом нельзя шутить, заигрывать. Его нужно отрицать, и отрицать во всяких видах! Не оробела бы ты тогда перед этим субъектом. Вот проходимцы!.. Жаль, меня не было дома. Я бы ему без философских выкладок набил морду – и все!.. Вон Вера Сергеевна – молодчина!

– Еще бы, Вера Сергеевна! Она и кобеля могла спустить! Она ж ведь коммунистка! – проговорила Василиса Андреевна.

Вера Сергеевна не была коммунисткой. Гайворонская называла ее так для большего, казалось ей, противопоставления себе: я, мол, вот какая, а она… И, вдруг спохватившись, не слишком ли себя принизила, Василиса Андреевна грозно добавила:

– Пусть он еще придет! Пусть! Я его не хуже Веры понужну. Не думайте, что я уж совсем тряпичная. Я его!.. А уж про рубль-то вы не сказывайте.

– Полно, мама, деньги-то невелики, а в общем котле-то и незаметные, но нужно быть осторожнее… Ну, пока никого нет, я попечатаю фотокарточки… Валерка, услужи-ка, братец, сбегай захлопни мою ставню.

Валерка вышел. Следом вышла Василиса Андреевна и на крыльце придержала мальчишку:

– Ты уж, Валерка, тоже не сказывай Юрке про деньги. А то он меня подзузоливать начнет, знаешь ведь его.

– Знаю.

– Ну вот. Или не сам, так отцу брякнет. Покрепится-покрепится, а чуть осердится, чертенок, да и брякнет.

– Нет, я не скажу, – горячо уверил Валерка. У него блестели глаза. Он понимал переживания Василисы Андреевны и сам переживал вместе с нею – еще бы, разве приятно чувствовать, что тебя обманули, одурачили. – Нет-нет, не скажу, – повторил он.

– Не дай старухе опозориться.

– Вот честное слово!..

– Ну ладно, ступай. Я уж сама ставню захлопну, услужу сыночку… Да, а где наш-то?

– В школе задержался. Вот-вот придет.

Валерка вышел за калитку, постоял некоторое время на дороге, вглядываясь в даль улицы, затем повернулся и отправился к Поршенниковым один.