Текст книги "Заброшенный полигон"
Автор книги: Геннадий Николаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
Его осенило: сейчас они испытывают горизонтальный ряд, а нужен еще и вертикальный, чтобы узнать, как это загадочное Нечто будет действовать на организмы, расположенные вертикально, над землей. Соорудить элементарную этажерку ничего не стоило, и едва он намекнул жестами Вадиму о своей идее, как тот из реек и кусков фанеры быстро сколотил великолепную подставку. Они разместили ее поближе к «самовару» и стали подносить дальние банки с лягушками. Катя тоже носила банки и передавала их Николаю, а он расставлял по полкам скорее интуитивно, чем по какому-то расчету. Они загрузили все шесть этажей. И тут вдруг отключилось напряжение, погасли лампочки под навесом, на территории и в часовенке. Струя словно ухнула вместе со звуком обратно в трубу, превратилась в заурядный факел – рев перешел в упругий свист, шипение, всхлипы. Николай кинулся перекрывать газ. Завернув краны на баллонах, он перекрыл общий коллектор. Поляна погрузилась во мрак. Стало тихо. Ощутимо колыхнулся воздух, и какое-то странное напряжение, царившее вокруг трубы, стало постепенно ослабевать, растекаться, пока совсем не исчезло, оставив после себя лишь легкий запах озона.
Открылось небо – из непроглядной черноты появились звезды, небо засветлело прямо на глазах, заискрилось пылью Млечного Пути, ярко засиял и Сириус, обе Медведицы, Полярная звезда. Обозначились контуры часовенки, сарая, кустов рябины. Возникли звуки – какие-то робкие, едва различимые, непонятные: то ли пробуют свои голоса напуганные лягушки в ближайшем болоте, то ли потрескивают сухие веточки под чьими-то шажками, то ли проснулись сороки и переговариваются между собой. Сорвавшаяся звезда прочертила полнеба и так же внезапно, как и появилась, исчезла, не долетев до горизонта. Небо в том месте, где только что сияла и ревела игла, как бы клубилось и расплывалось – звезды сквозь этот столб пространства качались и мутнели, как далекие миражи в знойный летний день.
– Как интересно! – прошептала Катя.
– Чудеса, да? – откликнулся Николай.– Наши чудеса!
– Братец твой – феномен,– сказал Вадим и рассмеялся.– Любовался жучками-паучками, обнаружил, что они дохнут,– расплакался, а теперь травит – за милую душу! Будущий биолог, причем исследователь. Да, Олег?
– Не наговаривайте, чего не было,– проворчал Олег.– Я не плакал. Хотя жалко. Кузнечики гибнут и лягухи. А вот отчего? От звука или от лучей? Я д-д-думаю...
Он умолк, слова вдруг застряли у него в горле. Такое бывало с ним – началось после испуга, когда был совсем малышом. Как-то ночью во время грозы от молнии загорелся соседний дом – Мартемьяновых. Старики и Шура с ребятишками выскочили в чем были. Все сгорело, остался один обгорелый сруб, слишком поздно взялись тушить. Вот с того пожара, с криков и паники и стали замечать у Олега эту странность: говорит-говорит, вдруг запнется и давится словом, не может выговорить. В городе, возможно, и наладили бы врачи, а тут, в деревне, и так сойдет...
Николай включил фонарик, высветил лицо брата. Олег, с мучительной гримасой мотая головой, наконец проговорил:
– П-по-моему, сначала надо выяснить, отчего гибнут, а потом продолжать.
Николай перевел луч на Катю.
– Да, да! Олег прав,– горячо поддержала она, прикрываясь от света ладонью.– Жалко, гибнут ведь.
Николай нашел лучом Вадима – тот лишь отмахнулся.
– М-да, не быть вам, молодые люди, великими учеными,– насмешливо сказал Николай.
Он пробежался лучом по банкам и пошел проверять, как там чувствуют себя пленники. Тесной кучкой все стали переходить от банки к банке, разглядывать содержимое. Лягушки и кузнечики оживали, шевелились, дышали, а та банка, где только что торчала голова змеи, оказалась пустой.
– Ну вот, а вы боялись,– рассмеялся Николай.– Гадючка уже смылась.
– Как?! – воскликнула Катя.– Она же была совсем...
– Теперь уже в родном болоте. Второй раз нам ее не поймать,– сказал Николай.– Так что, братцы, прежде всего надо выяснить, отчего вырубилось напряжение. Так я считаю. Загружайтесь в машину, а я отключу аппаратуру.
Николай выключил приборы и в часовенке – на тот случай, если внезапно дадут ток. Олег и Вадим уже сидели в машине. Катя стояла возле открытой дверцы, мечтательно улыбаясь, глядела в небо.
– Люблю смотреть на звезды,– сказала она.– В них не только свет...
– На одной из них твой женишок,– сказал Вадим.
– Не смешно,– ответила Катя.
– А ну в машину! – скомандовал Николай, и Катя послушно юркнула в кабину.
4
Как ни шумели Вадим и Олег, как ни доказывали, что не устали и тоже хотят продолжить испытания, Николай был неумолим – почему-то вдруг его стала сильно заботить охрана труда: первая смена – с восходом солнца до обеда, а они и так переработали целую смену, вот завтра с утра – пожалуйста. Сегодня – спать, и никаких гвоздей! Они прекрасно справятся и вдвоем с Катей – если удастся включить линию. Возможно, именно на это и уйдет все время. Так какого черта мотаться вчетвером по ночной деревне?! А кто выйдет завтра с утра? Вадим, в конце концов, согласился и вылез, не доезжая до клуба. Он был определен на постой к Сурминой, вдовой бабе, еще не старой, но вредной и придиристой, как сквалыжная старуха. Вылез и Олег – с таким обиженным и расстроенным видом, что Катя жалостливо сказала ему:
– Не обижайся, Олежка, Коля действительно прав.
От этих ее сочувственно произнесенных слов парень, как показалось Николаю, еще больше застрадал и ушел, не простившись. Николай и Катя переглянулись: Катя – с недоумением, Николай – с усмешкой, от которой Катя явно смутилась, хотя и пыталась не подавать виду, что догадывается, отчего обиделся Олег.
Николай развернулся перед родным домом, и они поехали на поиски злосчастного Пролыгина.
Окно Чиликиных было распахнуто – голая лампочка на длинном шнуре, голые стены, на двери изнутри рекламный портрет Бубы – на фоне голубого неба, аэродрома и взмывающего самолета. За столом – Чиликины, напротив друг друга, а между ними черная поблескивающая «бомба» и по пустому стакану возле каждого. Третий, наполненный, доедается кого-то третьего. Чиликины, притуманенные ожиданием, молча курили, поглядывая на дверь.
Николай окликнул их, спросил, не знают ли, где Пролыгин,– его окно было темным, плотно закрытым. Чиликины встрепенулись, оба высунулись в окно. Галина сказала, что «Герка поехавши на мотике по своим делам». А по каким и куда – замялась. Николай поднажал, и Галина по секрету сообщила, что поехал он на подстанцию, «вырубать к такой-то фене твой «самовар», потому как имеет зуб, обиду, вот и все. А не поставит ли им начальничек хотя бы маленькую за столь ценные сведения?» Николай отмахнулся, сел за руль, погнал по ночной Камышинке – той же самой дорогой, по которой только что въехал в деревню.
У клуба, на ярко освещенной площадке толклись под музыку несколько пар, но еще больше сидело на скамейках вдоль стены клуба и на крыльце. Николай пронесся мимо танцующих, не сбавляя скорости. Кто-то взвизгнул, засвистел. Николай заметил в зеркальце заднего вида, как какой-то верзила кинулся было за ним, погрозил кулаком.
– Клюнин Петька, Ишак, развлекается,– сказала Катя.– Он тут атаман...
– К тебе пристает?
– Он ко всем пристает.
– И что же, никто не может набить ему морду?
– Почему никто? Били как-то, студенты. Но мало. Он – страшный, на все пойдет. Изувечить может. Наши деревенские боятся. Сейчас еще ничего, а вот когда вдвоем с братом тут хозяйничали, это действительно! Вечером лучше не выходи. Вечно пьяные, наглые, ругаются, лезут. Студенты с ними еще как-то справлялись...
– Знаешь, когда впервые захотел в город? – спросил Николай.
– Когда?
– Еще в седьмом классе. Десять лет назад!
– А я вас помню. У вас была синяя курточка, вельветовая, с наружными кармашками.
– Синяя? Не ошибаешься?
– Синяя! Между прочим, синий цвет вам к лицу.
– Под синие глаза?
– Конечно.
– Откуда ты все это помнишь? Была такая махонькая, а заметила...
– Конечно! Про вас же все девчонки шептались.– Катя смущенно отвернулась, делая вид, будто что-то разглядывает в сумеречных полях вдоль дороги.
– Надеюсь, ты-то не веришь всему, что про меня тут болтают?
– Всему – нет, не верю,– ответила Ка^гя, поглядывая на него искрящимися от смеха глазами.
– Но кое-чему все-таки веришь. – Николай пристукнул по баранке. – Болтают, будто я сбежал в город тоже из-за шмутья. Им понятнее, когда деньги, шмутки, водка, бабы, а если страсть к науке, желание узнать, как и почему в природе,– это не для них. Представляешь?
– Ну, не все же так думают, всех-то не гони в одни ворота,– сказала Катя и виновато взглянула на Николая: опять невзначай обратилась на «ты».
– Все – не все, какое имеет значение. Дярёвня – вот что их всех определяет,– желчно сказал Николай.– Идиотизм деревенской жизни – недаром сказано. Есть, конечно, идиотизм и городской жизни, но деревенской – козырнее, побьет городской. Так что, Катюша, молодец, что нацелилась в институт,– так и держи!
– А мы с Олегом думаем сюда вернуться.
– Вернуться? Зачем?
– А надоело смотреть, как измываются над землей, над скотиной. Мы не одни, у нас из класса еще пятеро решили остаться, тоже разозлились.
– Праведный гнев...– Николай криво усмехнулся.– В газетах пропишут: молодежь горячинской школы из патриотического порыва совершила благородный акт, решила остаться в родном колхозе поднимать сельское хозяйство на недосягаемую высоту. Почин молодых поддержали наши славные пенсионеры – они тоже решили остаться, не переезжать из деревни на кладбище...
– Злой вы какой-то,– сказала Катя обиженно.– Зачем так?
– А как надо? По головке вас, дураков, гладить? – Николай действительно разозлился.– Идет глобальный процесс – индустриализация! Наступают механизированные комплексы, внедряются интенсивные технологии, коровки и телятки загоняются на поток, куры прямо из яйца трусцой бегут через немецкие парилки и голыми бройлерами сваливаются в бункеры птицефабрик. На это вам надоело смотреть? Или на заброшенные поля, опустевшие деревни, вырубленные леса? Против чего будете бороться? Против научно-технической революции? Да она вас сомнет, скрутит, разжует и выплюнет! Разуй глаза, девочка! Это Олегу простительно витать среди розовых облаков – он весь такой, у папы с мамой за пазухой, а ты-то... Ты же девушка разумная, практичная. Хочешь стать шестеренкой в адской машине по истреблению всего живого на родной земле. Похвальное стремление!
– Да ну вас! – возмутилась Катя.– Чего так-то? Расписали – хоть стой, хоть падай. Так будет, если со стороны придут, чужие, а если свои – такого не допустят.
– Машины вас задавят, машины! – закричал Николай.– Булка, яйко, млеко – давай, давай, матка! Вот что от вас потребуют, а не красоты ваши, цветики расписные. Нынче мудро поступают те начальники, которые не торопятся строить дороги. Чем дальше в лес, тем целее жизнь. Вот как! А ты – «надоело смотреть, как измываются над землей, над скотиной». Надоело смотреть – не смотри! Поезжай в город, тебе эту скотину по телевизору покажут: ах, какие гладкие коровки, ах, какие милые телятки! Телевидение у нас тоже самое-самое...
Николай включил фары – разом высветилась несущаяся на них дорога, замелькали пожухлые травы в придорожных канавах. Николай насвистывал какой-то мотивчик, Катя понуро молчала. Далеко впереди, в правой низинной стороне, над болотами вспыхивали зарницы – с юга из-за леса наползала гроза.
Вскоре в свете фар показался мотоциклист. Николай резко затормозил, выскочил на дорогу, вскинул руки. Погромыхивая, постреливая мотором, к нему подкатил Пролыгин и остановился, не заглушая двигателя.
– Почему вырубил установку?’ – набросился на него Николай.
– Я?! Вырубил?! – искренне возмутился Пролыгин.– Врубить пытался.
– Врешь ты, монтер! Чего тебе надо? Чтоб в ножки поклонился? На бутылку дал? Чего ты голову-то мне морочишь?
– Ты что, Коля? Охренел? Ты ж наука. Я чё, совсем уже того? Там вишь какая история, почему-то перегруз по твоей линии, плавкие вставки горят. У меня было две, седни за день обе и пыхнули.
– И что же? Больше нет?
– А откуль? Я их не рожаю. Мне их в «Сельэлектро» не отпускают, потому как устарели. Подстанцию вообще пора бульдозером под корень, с пятьдесят второго гудит, старье! Я эти предохранители у горячинского монтера, есть там такой Митька Митрофанов, по трёхе покупаю. Во как!
– По трёхе,– подумав, сказал Николай.– Ну что ж, годится.– Он вынул из заднего кармана бумажник, отсчитал три трешки, подал Пролыгину, но у того руки лежали на руле, и Николай сунул деньги ему за пазуху.– За сгоревшие и за новый. Поехали.
Он сел в машину. Пролыгин с каким-то удивлением потрогал оттопырившуюся на груди майку, примял, пригладил ее и, круто развернувшись, погнал в обратном направлении. Николай поехал за ним.
– Вот так! – сказал он, посмотрев на Катю. Она лишь покачала головой.
На подстанции в трех углах тускло светились спаренные лампочки. Пролыгин слез с мотоцикла, открыл ключом свой шкаф, вынул резиновые перчатки, отомкнул замок ограждения, вошел внутрь. Натянув перчатки, дернул рычаг разъединителя, врубил рубильник, и трансформатор, поставленный специально для запитки линии, проложенной к «самовару», загудел ровно, спокойно, как ему и подобало. Никаких вставок он не менял, даже и не открывал шкафа, где они находились. Николай подождал, пока Пролыгин закрыл ограждение и свой шкаф с нехитрыми монтерскими причиндалами, хотел было уехать, но не вытерпел и, выйдя из машины, сказал:
– Ты что же, гад, считаешь меня дундуком? О каких плавких вставках ты бормотал? Ты даже не взглянул на них!
– Так я ж раньше заменил, но включить забыл. Ей-богу!
Плюнув с досады, Николай сел в машину и в сердцах так газанул, что взвыли шины.
– Напрасно вы ему дали деньги,– сказала Катя.
– Мне опыты надо провести! – кипя от злости, прокричал Николай.– Что я тут, перевоспитанием приехал заниматься? Да и разве чем-нибудь проймешь такого жлоба?
Катя сидела ровно, прямо, глядя перед собой. На коленях у нее лежала книжка «А. С. Пушкин. Сказки». Николаю вдруг стало забавно – эта ее серьезность, строгая поза, пушкинские сказки, которые она зачем-то учила наизусть... Он слегка подергал ее за косу. Лицо ее в сумраке кабины было едва различимо, но ему показалось, что она взглянула на него осуждающе.
– Какая ты серьезная! – сказал он, убирая руку.– С тобой и я становлюсь серьезным. Ты хорошо на меня влияешь.
– Я?! Влияю?! – удивилась Катя, приняв его слова всерьез.– Что вы! Ни на кого я не влияю. Это на меня все влияют.
– Кто же именно?
– Папа, Олег, учителя. Книги! Кинофильмы. Даже наш кот, по-моему, тоже влияет.
– А я? Влияю? Хотя бы на уровне вашего кота?
– Конечно! Ведь я собиралась съездить в город к бабушке, к папиной маме, а пошла работать к вам...
– Но ты не жалеешь?
– Не-ет, пока не жалею...
– Пока!
– Вы не обижайтесь, это так, вырвалось. У вас очень интересно. Эта штука, ну, плазменная игла – просто диво какое-то! Много слышала про науку, но чтобы такое... Скажите, это вы сами все придумали, «самовар» этот и все остальное?
– Чудачка. А кто же мне будет придумывать? Это же моя диссертация!
– Да, наверное, интересно быть ученым...
Они въехали в лес, словно вонзились в черную стену. Кругом был мрак, и в кабине стало уютнее, свет от приборной доски как бы разгорелся ярче, осветил внутренность машины. Николай поглядывал искоса на Катю, теперь можно было разглядеть лицо, глаза, рот. Тени взрослили ее, проявляли какие-то иные черты – будущей зрелой женщины. Почувствовав взгляд, она повернулась к нему – серьезные внимательные глаза, темные, поблескивающие печалью, которая, казалось бы, не должна быть ведома ей. Но вот она улыбнулась – чуть склонив голову, без всякого жеманства и обычной женской игры.
– Давай лучше почитаю Пушкина.– И, чуть торопясь, неумело прочла:
У лукоморья дуб зеленый;
Златая цепь на дубе том:
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом...
Николай слушал с улыбкой: темень, глушь, дорога через лес и вдруг – Пушкин! Чудеса!
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей...
Катя засмеялась:
– Почти как у нас на полигоне. Да?
– Ага. Только дуба нет. Я – вместо дуба. Похож?
– Нет, ты не дуб...
– Смотря как понимать, да?
– Ой, я не то хотела сказать,– смутилась Катя.– Конечно, не дуб – ясень.
– Ох ты! А где, интересно, ты видела ясень? У нас они не растут.
– Ну, во-первых, проходили по природоведению, а во-вторых, в кино. Хорошо помню. Большое такое дерево, хорошее дерево, доброе. Ясное.
– Короче, все равно – дерево. Да, Катя?
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Катя прикрылась книжкой и даже закашлялась от смеха.
Они въехали на поляну, остановились. Николай выключил сначала фары, потом, чуть помедлив, подфарники и внутреннее освещение. Глаза привыкли, и стали различимы контуры часовенки с ажурной башенкой, черная глыба сарая, полог, провисший между направляющими. Небо над лесом было затянуто тучами, как бы самым краем, и там посверкивало, а над болотом сияли звезды – ни облачка, ни тумана.
– Среди болот и нет тумана – не странно ли? – сказал Николай.
– Туман? – переспросила Катя задумчиво.– Тумана нет. Болото дышит. Вдох – выдох, как мы. Днем – вдох, вечером – выдох, ночью – вдох, утром – выдох,.
– Значит, сейчас оно всасывает воздух? – уточнил Николай.
– Фу»– поморщилась Катя,– слово-то какое. Дышит!
Они вышли из машины. Вся округа, казалось, была начинена невидимыми маленькими трещоточниками – каждый крутил свою, трещал на свой манер, квиликал, чичикал, тирликал, посвистывал, поскрипывал, тер щеточкой по струнам, колотил по барабану. Болото жило, пело, радовалось прозрачности воздуха, ночной свежести, запахам трав, леса – самой жизни.
– Забавно? – спросила Катя.
– Что? – не понял Николай.
– Ночь, болото – и совсем не страшно. Да? – поеживаясь, как-то неуверенно сказала Катя.
– Страшно? Какие могут быть страхи? Вот сейчас как раскочегарим «самовар», вся нечисть разбежится.
Николай хотел было идти к часовенке, как вдруг невдалеке раздался громкий вскрик – то ли испуганной птицы, то ли зайца. Катя схватила Николая за руку, прижалась к нему.
– Что ЭТО?
– Леший, кто же еще. Легок на помине.
– Ой, не надо, боюсь!
Катя качнулась, робко отодвинулась. Они стояли совсем рядом, прислушиваясь к ночным звукам, к дыханию друг друга, как бы застигнутые врасплох этим случайным полуобъятием и не знающие, что же им делать дальше. Николай осторожно притянул ее к себе, и Катя порывисто обхватила его за шею. Ее щека касалась его щеки, полураскрытый, жарко дышащий рот был рядом. Николай крепко обнял ее, поцеловал в губы – Катя вырвалась, всхлипнув, опустилась на землю, закрыла лицо руками. Он присел на корточки, отвел ее руки, заглянул в лицо. Катя плакала.
– Ты что? – поразился он.– Катя!
Она резко встала, побрела в темноту. Он пошел было за ней, но передумал.
– Катя, кончай! Тут и так сыро.
Черная Катина фигура подплыла к часовне и как бы растворилась в ней, слилась с черным дверным проемом. Николай вытер ладонью пылающее лицо. Мысли спутались, сердце гнало кровь, он оцепенело ждал, когда все это пройдет...
Беззвучные вспышки молний легким крылом обмахивали округу, высветляя на миг часовню, машину, корявые рябины. Трещоточники все с тем же ликованием взывали к себе подобным своею жаждущей плотью, стараясь перекричать собратьев по болоту. Но теперь Николай различил еще один звук – ровное гудение, словно стекающее откуда-то с высоты. В первый момент оно его озадачило: что бы это могло быть? Но тотчас же догадался – трансформатор! Значит, напряжение есть, можно работать!
– Алле! Кто здесь лаборантка? Ау! Лаборантка! Где ты? – прокричал он, сложив руки рупором.
Катя не откликалась. Он вошел в часовню. Катя стояла у оконца, лицо ее было мокро от слез.
– Катюша, что с тобой? – спросил он, вдруг испытывая к ней щемящую жалость.
Она мотнула головой, еще больше ссутулилась, кулачком вытерла нос.
– Из-за меня плачешь? – неловко спросил он.– Я обидел?
– Не...– пробормотала она.
– А кто?
– Так... Из-за мамы...
– Из-за мамы?! Чудачка ты, Катя, мама встретила человека, наверное, счастлива, зачем же из-за нее плакать?
– Я не из-за нее.
– Вот те раз! То из-за нее, то не из-за нее...
– Боюсь я,– сказала она, подняв к нему лицо.– Зачем ты со мной так? У тебя жена, ребенок...
– Ах вот что...– Николай рассмеялся, взял Катину руку, прижал к губам.– Катюша...– Рука ее дрогнула было, но успокоилась, приникла к его лицу.– Катюша... Не бойся, нам всем будет хорошо... Аня и Димка – совсем другое, а ты... Катюша, ты такая славная... Человек сложен, Катюша, он как звезда – видела, как мерцают звезды? То красным, то зеленым, то синим, то оранжевым. Так и человек. Большинство почему-то считает, будто человек должен быть однолюбом...
– Конечно! – горячо отозвалась Катя.
– Чепуха это! Если бы это было так, человек давно бы сошел с круга. Он любил бы только самого себя. А человек необъятен и глубок, как море, как космос! Он может вмещать в себе целый мир! Бесчисленное множество миров! Человек свободен, должен быть свободным! Нас душат всевозможными глупыми запретами, дурацкими предрассудками. Нам запрещают любить, лишают счастья. Пойми, плохо, когда человек лжет, наносит какой-то ущерб другому, вредит, мучает,– это плохо. Но когда люди любят друг друга – это же прекрасно! Не бойся, Катюша, мы не позволим ничего плохого, клянусь! Ни ты, ни Аня, ни Димка, ни я – никто не пострадает. Ты понимаешь, о чем я?
– Да... Нет, кажется, нет...Снаружи ослепительно вспыхнуло – Катя испуганно прижалась к нему, но тотчас отшатнулась. Николай вышел наружу, поманил ее за собой. Она зачем-то взяла журнал, в который записывала показания приборов, и, прижав его к груди, вышла вслед за Николаем.
– Смотри! – Николай задрал голову к небу.– Полнеба – в тучах, полнеба – в звездах. Красота! Где-то, в других галактиках, обязательно есть жизнь. Вполне возможно, такая же, как на Земле.
– Но неужели и там тоже горе, болезни, несчастья?
– Нет! Там все по-другому. Там нет глупых и ленивых, нет жадных и скупых, вообще нет понятия «твое-мое», там все общее и люди ценятся только за качества ума. Один чуть-чуть умнее, значит, чуть-чуть лучше. Другой чуть-чуть глупее, значит, чуть-чуть хуже. Ум и воля – вот главные качества!
– А доброта?
– У них нет понятия «добрый-злой», не из-за чего. Доброта возникла против злобы, а раз нет злобы, то нет и доброты. В разумном обществе не будет ни злодеев, ни доброхотов – не будет времени заниматься пустяками.
– А чем же там занимаются?
– Науками! Единственно по-настоящему стоящее дело. Здесь, на Земле, мы еще в самом начале пути. Еще путаемся в пустяках, еще не выбрались из пещеры, кусаем друг друга, толкаем, рвем друг у друга куски. Но придет время, Катюша, и люди объединятся, но не вокруг пирога, а вокруг великой тайны. Взгляни вверх – там она, глядит на нас мириадами глаз, подмигивает, дразнит – вот я! – а мы... Эх, даже злость берет! Как муравьи. Даже хуже. У муравьев хоть порядок, а тут – бардак вселенский! Вот попомни мое слово, истинное объединение начнется с ученых, они больше знают, дальше видят, глубже понимают. Чем больше ученых, тем лучше.
Яркая вспышка разодрала полнеба на рваные куски – ломаные извивы отпечатались на миг и исчезли с сухим раскатистым треском. Тьма сомкнулась, загрохотал гром. Снова полыхнуло – стоявшая рядом машина окато отливала синим валуном. Притихшие было трещоточники пуще прежнего завели свои трели.
– Сухая гроза,– прошептала Катя.
Николай засмеялся от охватившего вдруг острого ощущения счастья – молод, здоров, держит жизнь за жабры, хозяин земли и неба, любим и, кажется, сам любит. Да, похоже, втюрился в эту вот кроху, наивную и чистую, как тот родничок, из которого недавно пили воду. Нет, не будет он, как бывало, грубым напором рвать этот цветочек, не будет гнать лошадей, пусть все идет так, как захочет она. Цветик еще не созрел, еще рано, пусть распустится полным бутоном, и тогда... Какое это счастье – жить!
Он кинулся к баллонам, открыл газ, включил установку. Игла рванулась к грозовому небу, вонзилась в тучу. Он бегал от навеса в часовню и обратно, делал переключения, настраивая «самовар», словно забыл про Катю, будто был один. И когда струя взревела на полную мощь, Катя вышла из темноты, все так же обнимая двумя руками журнал, какая-то робкая, растерянная, виноватая.
– Не боишься? – спросила, кивнув на небо.– Гроза...
– Бояться?! – Николай подбоченился, заорал во всю глотку: – Эй, наверху, кто там! Слазь! А то срежу иглой. Эй! Лучше вали оттуда! – И расхохотался.
Катя боязливо поглядывала вверх, где струя туманилась размытым светлым пятном, врезаясь в низкие тучи.
– Не бойся! Алле! – Николай потряс Катю, стоявшую словно в оцепенении.– Мы – боги! Здесь, на Земле, а там – пусто. Мы – боги! Ну! Смелее! Поехали!
Он перебежал к «самовару», включил форсажный режим. Высоко в небе, в том месте, куда вонзалась голубая игла, вдруг вспыхнуло, засеребрилось, пошло голубоватыми клубами яркое свечение. Николай скосил глаза – в часовне, освещенная сверху и сбоку, в белом с цветочками платье, с черной косой и белым бантиком, стояла Катя. Поджав ногу, она глядела на Николая с томящим упорством. И Николай глядел на нее неотрывно, и та сладкая морока, от которой он, казалось, только что избавился, снова овладела им. Рука как бы сама собой повернула краны, факел сник, погас. Мрак сомкнулся, упруго качнулись тени, лампы померкли и снова стали слышны страстные трели трещоточников. Катя повернулась, с-журналом в обнимку нерешительно пошла к выходу, перешагнула через порожек. Николай пошел навстречу, оступился, чуть не упал, но удержался, схватившись за подвернувшуюся этажерку.
– Иди-ка сюда,– позвал он.– Смотри!
Катя подошла, остановилась по другую сторону этажерки. Николай показал на банки, в которых шевелились подопытные лягушки.
– И эти трещат...
Катя склонилась к банкам, прислушалась.
– Трещат... Коля...
– Что?
– Давай выпустим, жалко...
Придерживая банки, он бережно положил этажерку на бок – банки раскатились.
– Пусть живут...
– Пусть...
Он взял ее за руку – их пальцы сцепились. Николай нашел и вторую руку – журнал выпал куда-то в темноту. Катя глубоко вздохнула, приникла к Николаю, подняла лицо, зажмурилась. Сжимая все крепче, все жарче, он медленно, словно в танце, повел ее к палатке. Катя не противилась, но уже внутри, когда они освободились от всего, что им мешало, вдруг выскользнула из его рук, села и, прикрывшись смятым платьем, прижала кулачки к подбородку.
– Коля...
– Катюша...
– Коля... ты... я... люблю тебя, Коля...
– Да, да, и я – тоже... тебя...
– А как же...
Но он не дал ей договорить, и она умолкла, тихая, дрожащая, покорная...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
– Маманечка, привет! Как наши дела? Как самочувствие? Что врачи говорят?
– Что говорят? Говорят... Ты лучше садись да расскажи, как там дома? Дня три, однако, никого не было. Че это вы? Чужие приходят, и время есть, а сродственнички такие занятые, для матери двух часиков не найдут... Забытая тут валяюсь...
– Ты что, мама, о тебе только и говорим! И отец, и Олег, и бабка. Ну чего ты плачешь? Успокойся! Тебе нельзя волноваться! Врачи говорили не волноваться?
– Да ну их, врачей! Ладно, сыночек, не буду. Так что-то... Плохо мне тут, домой хочу. Я ж без дела не привыкла, а тут лежи да сиди. Кое-как врачиху уломала, по коридору разрешила, а то вообще, как арестантка какая-то в одиночке.
– Ничего, потерпи еще недельку. Сердце – не шутки! А я сейчас Ане звонил. Обещала лекарства тебе достать, самые-самые дефицитные. Ну и приветы, конечно, передавала – тоже самые-самые! От Димочки – персональный!
– Ой, как я хочу его видеть! Прямо сердце щемит!
– Привезу. Вот испытания закончу, ты встанешь, соберемся все дома, и Димка приедет. Клянусь!
– Ты уже мне в который раз клянешься? В двадцатый? Али в двадцать пятый?
– Ну, мама, ну пойми, в чертовом колесе кручусь, сроки! Я уже устал объяснять, какая это тема.
– Ты устал объяснять, а я – ждать. Жизнь проходит, сыночек, а ты – сроки, тема...
– Но все-таки, мама, что врачи говорят?
– Да что говорят. Говорят жирного не есть, соленого, вообще тяжелую пищу отменить. Молочное да овощное есть. Постное. А я и раньше не очень-то на мясо налегала, все больше огурчик да хлеба кусок. Ну сальца иной раз в охотку кусанешь или когда уточку кто даст. Вот и все мои скоромности. Да не в пище дело, не в пище! Другие вон все жрут – и хоть бы хны, никакая хвороба не берет, а тут... Правильно Тося говорит Кардакова, сегодня опять забегала, в райпотребсоюзе была и заскочила. Дак че говорила-то: на нервной почве у меня, на нервной! Во как, сынок. А я и сама знаю. Стоит мне психануть, сразу посередке, вот тут, за грудиной, начинает жать, жать, аж в лопатку отдает. Пилюльку глотнешь – отпустит. Они ж, нервы-то, как раз все в сердце и сходятся. Недаром в народе говорят «сердце чует», «сердце сердцу весть подает». А мы друг дружку не жалеем, все по сердцу норовим, да побольней, побольней. Эх, дети, дети...
– А что «дети»? Чем плохи у тебя дети? Младший – ангел, только без крылышек. Старший – ученый с мировым именем, без пяти минут.
– Гречневая каша – сама себя хвалит. Вожжами бы тебя, еще б лучше был.
– Мамка! За что?!
– За Катю!
– За Катю?!
– Да, за Катю.
– А что я такого совершил?
– Голову задурил девке. Она ж еще ребенок, а ты семейный, у тебя жена, сын. Катя девочка хорошая, добрая, не какая-нибудь потаскушка. Зачем ты так, Коля?
– Ну, начинаются деревенские штучки. Стоило взять девушку на работу, и тут же вся деревня навела перископы. Кто это тебе наболтал? Кардакова?
– Люди говорят, Коля. И Георгий Сергеевич переживает, волнуется. Она у него одна... Свет в окошке. От него Полина-то ушла.
– Мне Олег говорил. Только не знаю, за кого вышла.
– За кого? А кобель подвернулся, она и хвост трубой. Командировочный. Строили тут, в райцентре, хлебозавод, он – монтажник. Где-то снюхались, тайком да обманом. С прошлого лета началось, а осенью – развод. И Катя, и Георгий Сергеевич ужасть как переживали. А теперь – ты. Побойся бога, Коля, не трожь девку, отступись. Прошу тебя, как мать прошу. Не пара вы, ей жизнь искалечишь и нас опозоришь. Ну чего молчишь? Скажи хоть чё-нибудь.
– Не знаю, мама, не знаю...
– Как то есть «не знаю»! Или ты то, уже спортил девку? А? Признавайся?
– Нет, нет, не волнуйся, все в порядке... Тут все сложнее...
– Какие сложности?! Какие еще могут быть сложности? Коля! У тебя семья! Ты городской, а Катя – птенчик деревенский, аленький цветочек. Ее Олег любит, дружат они с первого класса. А ты встреваешь. Совести у тебя нет, что ли?
