Текст книги "Заброшенный полигон"
Автор книги: Геннадий Николаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Папа!
– Подожди, дай сказать... Пока человек молод, ему кажется, что главное в жизни – любовь, но потом, когда наберется опыту, понимает, главное все же – работа. И вот тут, если он точно выбрал профессию, по душе, он счастлив, ну, скажем проще – доволен, а если не по душе – мается, страдает, хотел бы убежать, да, как говорится, грехи не пускают...
– Папа!
– Подожди. Ты ведь знаешь, как я любил маму, но еще больше я люблю работу, поля, небо, это вечное чудо – хлеб. Мама ревновала к работе, не могла понять, как можно так работать, мы были разные люди. Она ушла. Не осуждаю ее, пусть будет счастлива. Но, доченька, что бы я значил без работы?! Где бы взял силы пережить удар? А было больно, очень больно, ты видела. Я впервые говорю об этом, хочу, чтобы ты еще раз подумала, прежде чем сделать выбор. Не торопись, подумай. Обещаешь?.. Молчишь... Я понимаю. Кажется, понимаю...
– Что ты понимаешь?
– Ну что... Наверное, тут не только физика виновата, но и физик...
– Он – хороший, папа, очень хороший!
– А я что, говорю «плохой»? Хороший! Но вы – разные. Очень разные, Катюша. Ты и сама поймешь, но не сейчас. Сейчас, я понимаю, трудно тебе...
– Мне хорошо, папа! Ой, извини...
– А как же Олег? Ты же с ним дружишь. Вот с ним у тебя больше общего. А, Катюша?
– Олег славный, добрый, но... Не знаю, папочка, ничего не знаю!
– Ну, хорошо, по дороге еще поговорим. Собираешься? Поедешь?
– Да, да. Только, папа, пожалуйста, дай подумать, не настаивай. Сама хочу понять, разобраться, ладно?
– Конечно, сама. Единственное, о чем прошу, не торопись. У Николая семья, ребенок, совсем другая жизнь. Он весь нацелен в науку, парень он с гонором, высокого о себе мнения. Кто ты рядом с ним? Не обижайся, надо трезво смотреть на вещи. Игрушка, забава? Грубо, но так! Думаешь, бросит жену ради тебя? Уверен, что нет. Но если даже и бросит? Ты-то сама как к этому отнесешься? Одобришь? Свои действия... Одобришь того залетного красавчика, что увел нашу мамку? Вот в чем дело, доченька... Понимаешь?
– Д-да, кажется...
– Понимаешь, как это плохо?
– Н-не знаю... Я не виновата, папа...
– Ничего страшного не произошло, доченька. Пока. Но имей голову на плечах, ты же у меня умница-разумница. Чувства – одно, но надо и голову подключать. Без головы ох как напахать можно. И ему жизнь исковеркать, и себе, и Ане. Так, кажется, зовут его жену?
– Так.
– Она, наверное, любит его. Об этом тоже подумай. Недаром в народе говорят: не делай счастья на чужом несчастье. Нет, нет, я тебя ни в чем не обвиняю! Деточка! Не плачь. Ты как мотылек, приласкал тебя парень, ты и полетела – это естественно, значит, нормальный человечек, сердце влюбчивое. Это хорошо, доченька. Хуже, если бы бездушной была, пеньком березовым. Полетела – это хорошо, но смотри в оба, не обожгись. Огонек-то уж больно горячий. Понимаешь?
– Не знаю, папочка... То вроде понимаю, а то...
– Ну, ну, не плачь, дочка, съездим с тобой к бабушке, по городу пошатаемся, мороженым тебя угощу. Хочешь мороженого?
– Угу...
– Ну и прекрасно. Только успокойся. Давай-ка мы слезы вытрем, чтоб глазки не краснели. Чтоб нос не картошкой пареной... Во-от так.
– Ой, папка, какой ты...
– Ну, собирайся!
– Бегу!
2
Первым делом Николай заехал к Кате. Дом стоял темный, на двери – замочек. Ни записки, ни ключа под ковриком. Озадаченный, Николай покатил к своему дому. В окнах – тоже темень, но едва поднялся на крыльцо, лоб в лоб столкнулся с Олегом – выходил зачем-то во двор.
– Коля?! – отшатнулся брат.– Что так поздно?
– А где Катя?
– Уехала.
– Как уехала?! Куда?
– В город.
– Когда?
– Сегодня.
– Когда сегодня?
– После обеда. Георгий Сергеевич увез. К бабушке. Ну и в институт поступать. В сельскохозяйственный...
Николай чертыхнулся, плюнул с досады. Хватанул кулаком по перильцам – жалобно задребезжали стекла веранды, заскрипели доски крыльца.
– Тихо! – прошипел Олег.– Отца разбудишь. Больше суток не спал, мотался по бригадам.
– Как там «самовар»? Работали сегодня? – отрывисто, сквозь зубы спросил Николай.
– Работали. На полторы тысячи вышли.
– Аномалии засекли?
– Не знаю. Вадим делал замеры. Журналы там, в часовне.
– Отключения были?
– Один раз. Вадим ездил к Пролыгину, вернулся злой. Пролыгин вымогает бутылку.
– Ну, гад, он у меня довымогается! Я ему устрою бутылку!
– Да, Коля, отец запретил мне работать с тобой... И еще предупреждал – как только пустят птичник, «самовар» отключат. Пролыгин говорит, мощности не хватает.
Николай выругался.
– Завтра будет звонок Ташкину из обкома, пусть только попробуют не выполнить указания, я их через Москву достану!
– Да ты что, сбесился?
– Сбесишься тут с вами... Ты тоже хорош, зачем растрепал бабке про лягушек?
– А что? Что тут такого?
– А то! Нужны мне бабкины демонстрации! Еще свистнут что-нибудь или сломают, а мне каждая минута дорога!
– Коля...
– Ну? Чего тебе?
– А ты выяснил, отчего живность Гибнет?
– Не гибнет, а цепенеет. Большая разница!
– Гибнет, Коля. Мы вчера с Вадимом обнаружили. Та гадючка, помнишь? И шесть лягушек, мы им к лапкам ниточки привязывали. Нашли дохлыми. Значит, все-таки от чего-то гибнут, что-то их губит...
Николай помолчал, обдумывая то, что сказал Олег. В стайке тихо возились сонные куры, вздыхала корова. Лысая гора, под которой светилось лунным блеском озеро, шишковатой макушкой тянулась к туче, висевшей черным бегемотом с хвостом, как у крокодила. Над «бегемотом» раскачивалась кривая ущербная луна с ослепительно-ярким краем, словно остро отточенным лезвием.
Николай зажмурился, снова открыл глаза – нет, луна на месте, качается он. Да и немудрено: четыре сотни километров за рулем, почти бессонная ночь...
– Где нашли? – спросил он.
– Недалеко от «самовара», ну, примерно в пятидесяти метрах, в разных направлениях. Пытались удрать, и вот...
– А ты не перепутал? Может, совсем другие лягушки?
– Те! Те, Коля. Ниточки же.
– Может, кошка подавила?
– Какая кошка?
– Любая! Мало ли их бродит. При нас с Катей кошка ошивалась, мяукала.
– Да, у нас тоже мелькала, но если бы она, так лягухи были бы как-то подавлены, закусаны, а этого нет...
Николай хлопнул себя по лбу.
– Тьфу! Кислородные маски забыл. Совсем вылетело. Ладно, как-нибудь обойдемся. Скажи лучше, как мама? Был сегодня?
– С отцом. Он к Ташкину ездил, а потом к маме заскочили. Всего на пять минут.
– Ну и как она?
– Вроде ничего. Получше.
– А обо мне... был разговор?
– Был...
– Ну и что?
– Ничего. Просто мама волнуется.
– Из-за меня?
– Из-за всех нас...
– Ты не крути. Про Катю говорили?
– Говорили...
– Что говорили?
– Ну... Чтоб ты оставил ее в покое! – вдруг закричал Олег.
– Что?!
– Что слышал!
– Ну, братец, ты, смотрю, осмелел, зубки показываешь. Ангелочек!
Николай оттолкнул Олега, сбежал с крыльца – мимо окон, по скрипучим
доскам настила – вон с отцовского двора! Олег кинулся за ним, поймал за куртку.
– Стой! Куда ты, Коля?
Николай крутнулся, резким ударом отбил державшую руку брата, прошипел в белое отшатнувшееся лицо:
– Жучок навозный! Катю захотел! Скотницей, навоз лопатой отбрасывать – это ты ей готовишь? – Он выругался и пошел к машине.
3
Николай включил зажигание, стартер, но двигатель не заводился, видно, слишком выдернул ручку подсоса, пересосал бензина. Пришлось подождать. Олег скрылся в доме. Напротив, через улицу, на лавочке сидела какая-то компания – парни в белых рубашках и, судя по голосам, девицы. Смутно видимый в полумраке, к нему приближался высокий парень. Огонек сигареты то разгорался, когда тот затягивался, то мерк. Николай ждал, поставив ногу на педаль газа и держа левой рукой ключ зажигания. Парень обошел машину, остановился над ним, дыхнул вином и табачным дымом. В руках у него был магнитофон.
– Прокатишь? – нахально спросил.
Теперь Николай различил и лицо парня – это был Петька Клюнин.
– До кладбища могу подбросить,– насмешливо сказал Николай.
Парень повернулся к тем, на лавочке.
– Эй! Слыхали? На кладбище предлагает.
На лавочке захохотали.
– Ничего, да? Между могилок,– продолжал Петька.– Томка, ты как? Согласна между могилок?
– Только на могилке,– захлебываясь от смеха, прокричал какой-то совсем еще желторотый пацан.
– Ты, дубина! – откликнулась девица. И снова – хохот.
– Ну что, поехали? – спросил Николай.– Или слабо?
– Слабо?! Эй! – заорал Петька.– Садись!
На лавочке затеялась возня, парни тянули упирающихся подружек, те повизгивали, отбивались. К ним подбежал Петька, рывком выдернул со скамейки одну за другой трех девиц. С хохотом, с тумаками их кое-как впихнули в кабину. Вслед за ними залезли двое парней. Петька, как предводитель компании, уселся рядом с Николаем.
– Думал, схлестнемся, а ты ничего,– признался Петька, когда Николай тронул с места.
Петька включил магнитофон. Завыла, забренчала, ритмично подстукивая, подбрякивая, какая-то поп-группа. «Лав-лав-лав...» – монотонно повторяли, сменяя друг друга, молодые голоса – то ли женские, то ли мужские. И вдруг, поддавшись новому настроению, Николай заорал, заулюлюкал, залаял: «Лав! Лав! Лав!» Девицы сзади прыснули от смеха. Петька забарабанил по приборной доске, заизвивался, насколько позволяла кабина. И парни, подмятые девицами, подали хриплые, еще неустоявшиеся голоса: «Лав! Лав! Лав!» Девицы прыгали, дергались, раскачивались, вереща от избытка чувств. Кто-то кого-то тискал, щекотал, сзади шла яростная возня, несло винным перегаром, табаком, потом. Какая-то девица обхватила Николая за шею, приникла сзади, пьяно зашептала в самое ухо. Николай отбросил ее руки, высвободился из объятий. Впереди показался темный, без огней, птичник. Машину тряхануло, девицы завизжали, парни под ними заухали филинами. Петька приложил ладони к губам, заорал ишаком.
Обогнув птичник, Николай въехал в рощу. Тут и начиналось кладбище, шла главная аллея, обсаженная по бокам кустами акаций. В этом месте уже давно не хоронили, свет фар выхватывал из темноты то покосившийся крест, то оградку, за которой густой стеной стоял бурьян, то осевшую забытую могилу. Николай развернулся на перекрестке, остановился, выключил свет, опустил стекло – в кабину ворвался свежий ночной воздух, запах зелени, привядшей травы, тлена. Компания притихла, у всех тут кто-нибудь да был – родственник, знакомый или близкий...
Луна отползла от «бегемота», ее ущербный диск холодно сиял в черном небе над серой глыбой птичника. Тонкие белесые облака висели вокруг нее, словно не смея приблизиться. Сторонились лунного света и звезды – возле луны их не было совсем, лишь по краям неба посверкивали мельчайшие искорки.
– Ну так что, слабо? – спросил Николай, глядя на висевшую перед глазами луну.– Кто первый?
– Томка! – приказал Петька.– На выход!
– Не хочу! – капризно прогнусавила она, как бы невзначай поглаживая Николая по затылку.
Петька медленно вылез из кабины, подошел к задней дверце, распахнул и, взяв Томку под мышки, выволок из машины. Затем вытащил и двух других девиц. Парни выскочили сами.
Петька перегнал пленку магнитофона и, взмахивая руками, подкидывая ноги, пошлепывая ладошками по каблукам, пошел, словно собирался сбацать цыганочку.
– В круг! В круг! Все в круг! – выкрикивал он.
Парни и девицы, взявшись за руки, встали кружком в ожидании музыки. «Господи! – вдруг ўжаснулся Николай.– Зачем? Что за бред? Неужели начнут плясать?!» Кто-то распахнул дверцу – близко придвинулись глаза, оскал зубов, распущенные волосы. Томка! Вцепилась в руку, потянула из машины. Он с трудом вылез, распрямился. Оглушительно, на полную громкость заорал магнитофон: «Спасите, спасите, спасите разбитое сердце мое. Спешите, спешите, спешите, скорее найдите ее...» – как бы раскачивая слова, пел мужской голос с сильным акцентом. То ли усталость последних дней, то ли этот ровный лунный свет, то ли ночной кладбищенский воздух и эта музыка так подействовали на него, но внезапно он почувствовал, будто летит куда-то вниз, в какую-то яму, скользит по склону оврага – на самое дно, в зловонную топь, тину и грязь. Летит все быстрее и быстрее, давно надо бы остановиться,.схватиться за что-нибудь, удержаться, но ни кустика, ни камня под рукой – гладкая мелкая осыпь, и все вниз, вниз, вниз...
Томка тянула за собой – вперед, по аллее, где в полумраке мерцали, двигались какие-то тени, огни, расплывчатые фигуры. Ватага приплясывающих привидений вышла из полутьмы аллеи на открытую луговину, и каждая фигура вновь обрела реальные человеческие контуры – не демоны, не духи, а люди шли, взявшись за руки, враскачку, выделывая ногами кренделя. «...Спешите, спешите, спешите...» – горланили они.
Томка висла на руке Николая, давилась от смеха. Компания впереди остановилась возле чего-то небольшого, темного, лежащего на земле и конфигурацией напоминающего дохлую лошадь. Николай с приклеившейся к нему Томкой вышли на луговину. Из рощи на простор, залитый лунным светом, тянулись ровные ряды свежих могил – частью в оградках, но большинство – сиротливо открытые, с деревянными крестами и звездочками на скромных тумбах. Завившие, осыпавшиеся венки усиливали ощущение заброшенности, бедности, сиротской юдоли. То, что издали казалось дохлой лошадью, вблизи было кучей выброшенной земли – рядом зияла черная пасть заготовленной могилы.
– Свежая...– пробормотала Томка.– Кому бы это?
– Андрюха Чиликин рыл,– сказал Петька.– Спьяна лишнюю отрыл...
Николай смотрел в черное зево, разверзшееся у самых ног, и у него кружилась голова. «Значит, я не волен поступать так, как велит рассудок,– подумал он.– Это что-то новое...» Какая-то странная морока удерживала его в этой компании, на этой печальной луговине, и не было сил сделать шаг, уйти, стряхнуть с себя эту мороку. Они стояли молчаливым кружком над свежей могилой, и запах сырой земли манил к себе, усыплял, лишал воли.
– Не завидую тому, кто сюда попадет,– сказал Петька.
Томка хихикнула, смех ее перешел в долгий прерывистый всхлип. Она вдруг опустилась на колени. Парень, стоявший с нею, отпрянул, шарахнулись и другие. Томка ткнулась лицом в земляной холмик и разрыдалась. Николай почувствовал, как зябкий холодок пробежал по спине, вздыбились волосы, но он пересилил страх, склонился над Томкой, пошлепал ее по щеке, встряхнул. Томка поднялась, размазывая слезы и грязь, поплелась, покачиваясь между могил, к роще. Николай махнул остальным и заспешил вслед за Томкой. Через рощу они прошли тихо, пришибленно, пугаюсь малейшего шороха. Быстро загрузились в машину, и Николай резко взял с места.
На развилке он остановился. Притихшая компания вылезла, двинулась пешком в сторону Камышинки. Николай поехал на полигон.
4
Поездка на кладбище настолько взвинтила его, что он решил сейчас же, не откладывая в долгий ящик, проверить, как будет влиять труба на него самого, чтобы не сомневаться и не подвергать риску других.
Подрулив к часовенке, он отомкнул ключиком, который извлек из-под настила, замок на дверях в часовню, включил установку, пульт и, не мешкая, запустил «самовар» в работу. Что-то важное, тяжелое ворочалось в его мозгу, но никак не оформлялось в мысль, и это мучило, тревожило, вызывало досаду. Что– то с ним происходило в последнее время – из ряда вон выходящее. Какие-то мощные силы решили испытать его на прочность. Ха, если бы на прочность! Нет, не на прочность испытывала его судьба, а на что-то другое. Искус был иной... Последние полгода он жил в ожидании каких-то великих событий, в предвкушении крутых поворотов в жизни, и это ощущение связывалось не только с «самоваром»... Если и ожидал его праздник, то какой-то тревожный, если и ожидали великие события, то не только радостные. А сейчас его не отпускало чувство, что нынешней ночью на кладбище узнал о себе нечто важное, может быть, самое главное, а что – не мог понять. Мысль ускользала, едва пытался зацепиться за нее...
Мысли бежали беспорядочно, обрывками. Ему вспомнился сегодняшний разговор у Аниного деда – спор с тестем. Как там у Канта: система, которая проклинала бы всех... невозможна, ибо зачем тогда созданы люди... И еще что-то относительно просчета высшей мудрости... Ага! Канту непонятно, почему высшая мудрость должна уничтожить созданное ею в том случае, если не понравится то, что она создала... Так, кажется? Бред какой-то! Хотя... тут есть над чем подумать, тем более в нынешнее время... Система, которая проклинала бы всех... Такая система может возникнуть, если люди будут инертно следовать догмам, ибо тогда войдут в противоречие с требованием самой природы о непрерывном развитии... Ничто не должно застывать – все должно развиваться... Тупиков нет и быть не может в принципе, наоборот, всегда есть бесчисленное множество вариантов, которым можно следовать, и всякий поворот уже благо по сравнению с застоем... Только не двигаться вспять! Но это же банально!
Мысль его перескочила: а почему отшатнулся от «самовара» Мищерин? Может быть, его смутило то, что подобный аппарат делают американцы... Неужели это? Странно, странно... Но бог с ним, это его личное дело, как говорится, дело совести...
И новый поворот мысли: а все-таки что заставило его проводить испытания здесь, в родной деревне? Только ли сроки? Только ли желание доказать отцу, что не пропал в городе, не деградировал, а стал человеком, да еще каким! Нет, не только это. Главное – в другом: в совести! Совесть повела его в родные края, совесть! Значит, напрасно тычут в него пальцем и шипят: бессовестный, нахал, родных бросил, из гнезда улетел – напрасно! А вот и не бросил, не улетел – вернулся, помнит, хочет прославить родное гнездо, показать людям иную жизнь, настоящую науку...
Но о чем бы ни думал он – о Канте ли, о Мищерине и «самоваре», о родителях и Ане, о несовременной доброте и каком-то сверхпростодушии Катиного отца, о старой бабке и ее причудах,– над всеми этими мыслями билась, парила, существовала самая главная его мысль, сосущее тоскливое беспокойство грызло его – это мысль о Кате. Тоска! Он не находил себе места от тоски. Может быть, и на кладбище занесло его именно поэтому? А действительно, почему? И что все это значило? Нелепость, бред наяву, абсурд, а вот на тебе, по собственной воле ночью с какими-то пьяными идиотами... Кто объяснит, что сие означает? Кто?
Николай перевел установку в форсированный режим. Труба взревела, и пронзительно-белая игла вонзилась в ночное небо. Температура плазмы достигла полторы тысячи градусов – так показывал прибор по свечению газовой струи.
Часовенка, пятачок суши среди старых болот, глушь, первобытность – и эта игла, вонзившаяся в небо, эта созданная его мыслью, его трудом, его руками красота! Чудесная игла – лазер плюс раскаленная плазма – торчит, существует, как существуют эти леса, этот мох, эти рябины и березы! И создал эту красоту, сотворил он, Николай, вопреки всем скептикам, злопыхателям и трусам! Вопреки неразберихе, равнодушию и бесхозяйственности, вопреки тихому сопротивлению кафедры и всем странностям и причудам Мищерина... Три года напряженнейшего труда, поиска, блуждания в потемках, риска, тяжких сомнений, горечи, борьбы со всеми и с самим собой... И вот – игла! Значит, все, что пережил, пока шел к этому полигону на старом болоте, все, что рассчитал и вообразил в уме,– все это сбылось, оказалось правдой, истиной, значит, так оно и есть в природе, он прав, а те, кто сомневался, кто выступал против, кто мешал, оказались не правы. Разве это не величайшая радость в жизни! Разве есть еще что-либо более грандиозное, чем эта минута торжества разума, человеческого упорства и воли!
Он глядел на иглу, думал вроде бы с пафосом, но внутренне был вял, холоден, печален. Да, сделал, да, вот она, игла, но нет Кати, нет человека, который за эти без малого два месяца стал самым близким, самым нужным, самым дорогим... И весь пафос, вся его гордость самим собой, вся фанаберия сгинули, и он остался один на один с растревоженной душой, с недобрыми предчувствиями и страхом...
А собственно, что происходит? Разве он совершил что-нибудь такое, за что стоило бы краснеть и очень уж терзаться угрызениями совести? Обманул Аню? Но, ей-ей, тот холод и порой равнодушие, которые, чувствовал, исходили от нее, не давали ли ему право (и основания!) искать человека, который по-настоящему полюбил бы его, согрел своим чувством? Разве это не право номер один у всего людского рода? Право быть любимым! А уж потом и право любить! По крайней мере, так он считает. Разумеется, возможны и другие варианты, он не спорит, но его больше устраивает этот: право быть любимым. Да, они любили, он – ее, она – его. Было! Но все проходит – мудрость старая и вечная... Ах, все это какие-то досужие мудрствования, он не привык, не та натура! Надо делать дело! Надо двигаться! Вперед, только вперед!
Встряхнувшись, Николай кинулся в часовенку продолжать испытания – последним мощным натиском добить третью серию. Как действовать дальше, как жить – покажет будущее. А теперь – за дело!
Он ступенями менял пропорции воздуха и газа в смеси, мчался в часовенку, списывал показания приборов в два журнала, бежал к баллонам, устанавливал новые составы и смеси и снова – в часовенку. Одному было неудобно, но беготня освободила его от мыслей. И какое это было благо – не думать ни о чем...
После цикла замеров он присел на корточки к самому низу трубы. Вверху ревела струя, а здесь, внизу было вроде бы потише, как будто звук уносило газом ввысь. Лишь шелестел воздух, засасываемый трубой. От резиновых заглушек ныло в ушах, и он вынул их, но пришлось снова вставить – рев был невыносим. На корточках было неудобно, он опустился на колени, прилег возле раструба – и в тот же миг почувствовал какую-то необычную истому, закружилась голова, тяжело забухало в висках и что-то встрепенулось в самой сокровенной глубине. Он рванулся вверх и в сторону, как это делают тюлени, попав на сушу, отпрянул, отполз от конца трубы. С трудом поднявшись на ноги, держась за газовые трубки, доплелся до баллонов и перекрыл газ. Потом сходил в часовенку, выключил установку и в полной темноте добрел до палатки.
Эксперимент был, конечно, рискованный, но зато теперь он убедился в том, что академик был прав: дело не только в звуковых колебаниях, которые исходят от конца трубы, но и в составе воздуха в зоне всасывания... «Ну что ж, кто не рискует, тот не делает открытий»,– подумал он, засыпая...
5
Он проснулся от странных звуков – то ли шепота, то ли воркования голубей. В палатке было жарко и душно. Полог накалился от солнца, значит, уже давно день, опять безоблачно, пора за работу! Высунувшись из палатки, он обомлел: вокруг «самовара» стояли, осыпая его размашистыми крестами, десять или двенадцать старух и посередине – поп! Самый натуральный поп – при бороде и усах, в церковном облачении, с большим крестом и толстой книгой в руках. Шепоток и бормотание издавали старухи, поп тоже что-то бормотал, но почти беззвучно, и размахивал крестом, как бы отгоняя от «самовара» мух. Николай пронзительно свистнул – старухи и поп, как по команде, отпрянули от «самовара», закрестились еще быстрее, истовее. Рядом с батюшкой крестилась бабка Марфа. Из-за малого ее росточка Николай и не приметил ее в первый момент, но теперь, когда старушки передвинулись, она высунулась чуть вперед и как самая смелая держала перед собой небольшую икону. Николай завернул за палатку, там на трех жердинах висел умывальник. Он разделся до пояса, помылся теплой болотной водой. Напился из чайника, стоявшего на кирпичах возле таганка. Тут пекли картошку, заваривали чай, сидели под звездным тихим небом, мечтая, он и Катя. Дураки! Были счастливы, а мечтали о каком-то далеком будущем счастье... Тут, у костра, Катя решила стать физиком, пойти учиться в политехнический. А он все подсмеивался над ее любовью к сказкам Пушкина, над этой маленькой, как он считал, причудой... Господи! Да пусть! Пусть Катя учит наизусть сказки! Пусть бабки и поп обмахивают «самовар» сколько им вздумается! Пусть отец пускает птичник так, как ему удобнее! Пусть мама воюет за справедливость! Пусть Мищерин отлынивает от «самовара» – значит, такова потребность его души! Пусть все делается так, как делается! Своим ходом, без насилия! Какое счастье проснуться на родной земле, вдохнуть чистый воздух, взглянуть в ясное небо, потрогать зеленые листики вечного папоротника, отпустить на волю лягушку, обнять любимую женщину...
Растроганный собственным великодушием, Николай решил угостить старух и попа чаем, разжег костер, налил в чайник воды, поставил на огонь.
– Чайку хотите? – спросил, обращаясь к попу.– Батюшка! Чаю...
Поп лишь покосился в его сторону, губы его шевелились в молитве. Старухи теснее сошлись к нему, стараясь разобрать, что он шепчет. Бабка Марфа строго погрозила Николаю и – пальцем к губам – велела молчать, не сбивать батюшку. Поп, похоже, входил в раж, все реже заглядывал в священное писание, говорил с подъемом, речитативом, голос его вздымался, и «аминь!» слышалось вполне отчетливо. Старушки благостно крестились вслед за ним. Время от времени он поворачивался к часовенке, за ним поворачивались старухи, и все дружно отбивали поясные поклоны. Затем поп и следом старухи снова поворачивались к «самовару» и продолжали творить молитву, которая казалась бесконечной. Уже и вода закипела, и чай в заварнике настоялся, и кружки Николай сполоснул и расставил на сколоченном из досок столе, и хлеб, сахар, печенье разложил кучками, а энтузиазм у попа и старух все еще не иссяк.
И откуда столько слов? – поражался Николай, глядя, как быстро, неистощимо бормочет святой отец, с каким искренним напором крестится, машет крестом и бьет поклоны, поворачиваясь к часовне. Добросовестность, свойственная провинции, подумал Николай. И какая искренняя вера! Нет, свои пятьдесят или сто он сегодня заработал честно. Теперь «самовар» будет угоден богу, и дело пойдет веселее...
Наконец, уже весь в поту, поп отбил последние поклоны часовне, трижды произнес святое «аминь!» и, расслабившись, опустил крест и Библию, которые тут же у него подхватили услужливые старушки, а самого взяли под руки и повели к столу отдыхать.
Николай подтащил к столу еще несколько чурок, широким жестом пригласил усаживаться.
– Бабушка, угощай гостей, – сказал бабке Марфе.
– Спасибо, внучек, дай бог тебе здоровья,– елейным голоском пропела бабка. Темненькие мышиные глазки ее слезились, источали патоку.– Садись, батюшка, передохни,– уже по-хозяйски пригласила она попа.
Батюшка был худой, тщедушный, еще совсем на вид молодой, лет этак тридцати пяти, от силы сорока. За сильными стеклами очков наивно и как-то растерянно таращились глаза, и весь он показался Николаю каким-то пришибленным, смущенным. Ботинки на нем были стоптанные, концы брюк обтрепались. Николаю стало жаль его, и он собственноручно налил ему в свою фарфоровую кружку крепчайшего чаю. Попик перекрестился, взял кружку дрожащими руками, обнял пальцами, как бы согревая их, но, взглянув на чай, деликатно отставил кружку.
– Пейте! Свежий, индийский,– сказал Николай.
Старушки, те, которым хватило посуды, тоже отставили кружки и стаканы – приступать к трапезе раньше батюшки было неловко.
– Благодарю вас,– сказал поп, скорбно опуская глаза,– очень уж крепок. Сердце, аритмия, крепкий не могу. Так вы уж меня извините, Николай Иванович.
– Сердце? – удивился Николай.– Вы же еще молодой. Рано на сердце жаловаться.
– Ну как рано? Уже пятьдесят три, извините, в отцы вам гожусь,– скромно, без вызова сказал поп.
Старухи закивали. Бабка Марфа придвинула батюшке свою кружку, а его подтянула себе, не спуская с попа преданных глаз.
– Так что уже не молод. А ежели учесть те испытания, каковыми наша сельская служба богата, то и никакого удивления не должно быть. Народ, слава богу, у нас добрый, душевный, не оставляет своими заботами и просьбами. Без народа мы давным-давно бы кончилися.
Он посмотрел на чай в кружке, которую придвинула ему бабка Марфа, и, удовлетворенно кивнув, принялся потихоньку отхлебывать. Старушки последовали его примеру. К сахару и хлебу никто не притронулся. Зато Николай наворачивал за обе щеки. Бабка Марфа выложила из корзиночки вареных яиц, несколько луковиц, пучок черемши, краснобокие редиски. Батюшка взял печенюшку – по печенюшке взяли и старухи.
– Благости хотите всемирной,– сказал Николай, хрумкая редиску,– а мир никак не хочет плясать под вашу дудочку. Беснуется...
Бабка Марфа строго зыркнула на него, погрозила. Батюшка укоризненно посмотрел на бабку, сказал:
– Зачем же, мать, пусть Николай Иванович, пусть. Гордыня вас одолевает, Николай Иванович, гордыня.
– Какая гордыня?! – рассмеялся Николай.– Обычная научная работа. Проза жизни: сроки, оформление отчета, защита и прочая канитель.
– Не о внешнем я, не о внешнем! – воскликнул батюшка, вскинув палец.– Вы этот свой прибор поставили, небо тревожите, поди, убеждены, что творите истинное и все вам подвластно. А вот что сказано: «Ибо как земля дана лесу, а море волнам его, так обитающие на земле могут разуметь только то, что на земле; а обитающие на небесах могут разуметь, что на высоте небес». Не о внешнем сказано, а о сути, об истинном, которое скрыто и без благословения всевышнего не откроется любому-каждому по его прихоти.
– Ну почему же по прихоти? – возразил Николай.– Не по прихоти, а после трудов праведных. Разве бог не воздает за труды праведные? Хотя бы прозрением...
– Бог воздает и карает по своему усмотрению, и не нам, ничтожным, знать, что воздания достойно, а что кары,– ответил батюшка. Он улыбнулся, обнажив темные, искрошившиеся передние зубы.– Знаю, знаю, вот, скажете, отсталый деревенский поп проповедует слабость человеческого разума, бессилие перед силами природы. А вот вы, ученый, физик, вот как вы объясните хотя бы это?
Батюшка открыл Библию на заложенной странице и прочел торопливо, сбивчиво, словно боясь, что его перебьют:
– «О знамениях: вот, настанут дни, в которые многие из живущих на земле, обладающие ведением, будут восхищены, и путь истины сокроется, и вселенная оскудеет верою, и умножится неправда, которую теперь ты видишь и о которой издавна слышал. И будет, что страна, которую ты теперь видишь господствущею, подвергнется опустошению. А если Всевышний даст тебе дожить, то увидишь, что после третьей трубы внезапно воссияет среди ночи солнце и луна трижды в день; и с дерева будет капать кровь, камень даст голос свой, и народы поколеблются. Тогда будет царствовать тот, которого живущие на земле не ожидают, и птицы перелетят на другие места. Море Содомское извергнет рыб, будет издавать ночью голос, неведомый для многих; однако же все услышат голос его. Будет смятение во многих местах, часто будет посылаем с неба огонь; дикие звери переменят места свои, и нечистые женщины будут рождать чудовищ. Сладкие воды сделаются солеными, и все друзья ополчатся друг против друга; тогда сокроется ум, и разум удалится в свое хранилище. Многие будут искать его, но не найдут, и умножится на земле неправда и невоздержание. Одна область будет спрашивать другую соседнюю: «не проходила ли по тебе Правда, делающая праведным?» И та скажет: «нет». Люди в то время будут надеяться, и не достигнут желаемого, будут трудиться, и не управятся пути их...» Как вы объясните этот священный текст? Кто мог, не ведая всевышней воли, так провозвестно указать на грехи наши, в которых погрязли ныне живущие человеки и народы? Не светоч ли божественный осветил далеко грядущее на многие века? Не огнь ли святой воспылал в сердце проповедника? Как мне, рабу божьему, уразуметь сии тайны всевышнего?
