355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Геннадий Николаев » Заброшенный полигон » Текст книги (страница 1)
Заброшенный полигон
  • Текст добавлен: 22 мая 2017, 14:30

Текст книги "Заброшенный полигон"


Автор книги: Геннадий Николаев



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Геннадий НИКОЛАЕВ

ЗАБРОШЕННЫЙ ПОЛИГОН

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

– Вы, молодой человек, проявили незаурядную настойчивость. Это хорошо. Вялым в науке делать нечего. Если аспирант, лучше всех понимающий значение своей темы, не может убедить других, не может справиться с трудностями на первых же шагах, то лучше ему не ввязываться в эту игру. Пусть идет инженером на производство или в отраслевую науку. Верно, молодой человек?

– Верно! Лично я просто кожей чувствую, как тема давит на меня. В смысле важности.

– Вот-вот! Кожей! Именно кожей! А тема у вас действительно чрезвычайно важная. Потому и обсуждаем. Вообще мне нравится ваш «самовар». И картинки красивые. Но вот вопрос: если этот, как вы говорите, лазерно-плазменный штопор действительно пробьет толщу воздуха до пяти километров...

– Пробьет! Клянусь!

– Хо-хо! Молодец! Однако уверенность в науке хороша, самоуверенность пагубна. Где вы собираетесь испытывать установку? Надеюсь, не в городе?

– Аэрофлот не подпускает ближе чем на две сотни километров – по всем четырем направлениям.

– Правильно, не хотят рисковать...

– Перестраховщики! Чего бояться-то? Это же не пушка.

– Вам, простите, сколько лет?

– Двадцать шесть.

– О! Если бы юность знала, если бы старость могла... Моей внучке двадцать девять... Ну-с, молодой человек, чем сердце успокоится?

– Вы имеете в виду... испытания?

– Вот именно! Где? Когда?

– Тут так. Если уходить слишком далеко от города, то усложняется электропитание установки. Вообще усложняется всё: доставка, монтаж и так далее. Если же слишком приближаться, то растут помехи от сетей и предприятий городской зоны.

– Значит, вы оказались в положении Одиссея в Мессинском проливе, между Скиллой и Харибдой. А помните, как поступил Одиссей?

– Залепил уши воском и велел привязать себя к мачте...

– Молодой человек! Вы путаете. Так он поступил, когда спасался от сирен, этих красоток со сладкими голосами.

– Возможно, возможно. А вы ничего не перепутали? Почему вы сказали «Скилла»? Разве не «Сцилла»?

– Можно и так и этак, но у Жуковского – Скилла.

– У Жуковского?! Это же Гомер!

– А переводчик – Жуковский. Классику надо перечитывать, молодой человек. Так вот, против Скиллы и Харибды, как мне помнится, царица Цирцея не знала средств, но посоветовала не приближаться к Харибде в периоды, когда та заглатывает море, держаться поближе к Скилле, хотя при этом придется потерять шестерых гребцов. Почему шестерых? Не помните?

– Столько ей требовалось на завтрак.

– Хм, потому что у нее было шесть голов. А вообще какие можно сделать выводы из столь поучительной истории? Не мучайтесь, я вам скажу. Во-первых, в мире есть вещи, не подвластные даже богам! Мысль весьма крамольная во времена Гомера. Да и по нынешним – тоже. И как только «Илиаду» и «Одиссею» пропустила греческая цензура?! Во-вторых же, в науке, как и в жизни, надо искать, батенька мой, пристойных компромиссов. Но не всегда! В тех случаях, когда дело идет о чести, об истине, о порядочности,– никаких компромиссов! Только на костер! Ну, а в данном случае, что ж, конечно, надо выбирать золотую середину. Решили, где она?

– Деревня Камышинка, двести двадцать семь километров. Есть подстанция, правда, сельская. И есть старый заброшенный полигон. В годы войны там пристреливали минометы.

– Откуда такие архисекретные сведения?

– Это моя родная деревня...

– Вот как! А подстанция? Хватит мощности?

– Мы прикидывали, должно хватить. Ну, если возникнет дефицит, думаю, на какое-то время можно отсечь все остальное...

– А местные согласятся? Крестьяне.

– У меня отец председатель колхоза, поможет. Я ведь поэтому и выбрал родную деревню.

– Разумно. Тем более, насколько я понимаю, вы уже в цейтноте.

– Есть немножко.

– Аспирант не должен опаздывать с диссертацией, это, знаете ли, все равно что опаздывать на собственную свадьбу. Да? На собственную свадьбу опаздывать не годится. Значит, вы деревенский?

– Был.

– Почему же «был»? Это, молодой человек, навечно, как, скажем, питерский, тамбовский, рязанский, вологодский. Я, к примеру, местечковый. Крохотное было местечко – возле Шклова,– вшивое, грязное. Помню, в сенях нашей хибарки стояла кадушка с селедкой и мы, голопузые, запускали туда ручонки, вылавливали рыбицы и хрустели, как огурцами. А папа любил шутить: «И что за паршивый город Шклов – когда надо разменять десять рублей, так нет этой паршивой десятки». Думаю, папа больше трех рублей зараз не держал в руках за всю свою жизнь. Понимаете, молодой человек, не надо стыдиться места своего рождения. И среды, из которой вышел. Я, например, с гордостью говорю, что родился в местечке. Человек в течение жизни или поднимается, или, наоборот, опускается. Одно дело – родиться в потомственном особняке, в семье, скажем, генерала или министра, и совсем другое – в грязной вонючей хижине. Разные нужны «затраты», я имею в виду душевные, умственные, физические, чтобы выйти «в люди». Так что гордитесь: вы – деревенский!

– Вы говорите – местечковый, а совсем не похожи.

– Не похож – на кого?

– Ну, на местечкового, в том смысле, в каком обычно понимают.

– А на кого похож?

– На нормального академика.

– А есть ненормальные академики? Смешно...

– Извините, неловко выразился. Просто на нормального человека.

– Спасибо! Значит, из местечкового получился нормальный академик. Забавно... Понимаете, трудность в том, чтобы, поднимаясь из среды, которая тебя родила, оставаться нормальным человеком. И других считать нормальными. Вечная Скилла и Харибда и здесь! Как часто люди, едва-едва выбившись «в люди», начинают с презрением относиться к взрастившей их среде. Возникает мысль об избранности, то есть – ущербности других... Вы, простите, не цыган?

– А что, похож?

– Да, что-то в вас этакое, пронзительное, подвижное, озорное,

– Нет, я – русак. И в папу, и в маму...

– Хм... Итак, выяснили, как говорится, подноготную друг друга... Деревня

Камышинка, двести двадцать семь километров от города. С Аэрофлотом согласовали?

– Да, есть официальное разрешение. Мы хотим по-быстрому провести испытания, за июнь и июль, пока хорошая погода.

– Стремление правильное. Но имейте в виду, молодой человек, при изучении физических явлений на природе надо быть особенно придирчивым к себе, особенно бдительным. Природа коварна: вы будете спешить, она начнет подсовывать вам случайные результаты, хотя вы-то будете думать, что они закономерные. Природа бесконечно богата, у нее есть все что угодно. При одной погоде даст один разброс точек, при другой – совсем другой. Чтобы понять природу, нужна статистика. Только статистика способна дать вам реальный портрет этой взбалмошной дамы, только статистика! Так что торопитесь с умом. Двойной смысл, но и так и этак правильно. Не пытайтесь выведать у природы сразу все тайны, она вас обкрутит вокруг пальца, как выражается моя внучка, запудрит вам мозги. Работайте без спешки, но напористо. Вам придется сделать очень много замеров.

– Спасибо, учтем ваши советы.

– Учтите, учтите, если сможете... А что, в этой Камышинке камыша много?

– Там, понимаете, много сухих болот, но есть и живые.

– Живые?! Прекрасно сказано! Живое болото! Оно дышит, шевелится?

– Да, есть и непроходимые. Клюквы на них...

– А вы знаете, что болота притягивают молнии?

– Нет, не знаю.

– Так вот знайте. Влажные почвы хорошо проводят электрические заряды и во время грозы представляют серьезную опасность для людей и животных. Я это знал еще в детстве. Мальчишками бегали на болото любоваться молниями, ну и, конечно, получали хорошую взбучку от родителей. Оказывается, молнии били именно туда – в болото.

– Подыщем сухое место.

– А дороги? Установка, насколько я понимаю в «самоварах», будет тяжеленькая.

– От райцентра до Камышинки гравийное шоссе, а до полигона – грунтовка. Была. Но дороги ведь живучи.

– В отличие от людей... Ну ладно. Еще есть вопросы к нашему аспиранту? Нет? Тогда так и запишем: одобрить идею, конструкцию и методику испытаний. Думаю, этот ваш «самовар» может оказаться весьма перспективным прибором. Весьма перспективным! Но надо его как следует испытать. Как следует! И вот еще что. Давайте-ка напишем письмо в райком партии и попросим поддержки. А я позвоню в отдел науки обкома, пусть-ка они звякнут в райком. С письмом будет солиднее, а со звонком – надежнее. Все, друзья мои, за дело!

2

Николай выехал на рассвете. Было еще сумеречно, еще по-ночному, желтым мигали уличные светофоры, и пусто было, как ночью, но небо уже открылось, раздалось ввысь и вширь, засветилось, заиграло полутонами, вбирая в себя яркость близкого весеннего солнца. Николай пролетал перекрестки на полной скорости, не беспокоясь, есть там кто по сторонам или нет,– верил в свою счастливую звезду, в исключительное везение. Гнал, торопился до обеда попасть в Камышинку, застать отца на месте, разом решить все вопросы. Когда на днях говорили по телефону, отец предупредил, чтоб поторапливался, а то вот-вот грянет заготовка кормов – тогда ищи ветра в поле! Потому и не стал дожидаться Аньку с Димкой – сынишка, бедолага, так рвался в эту первую дальнюю поездку с отцом! Даже жалко стало мальчишку: уснул вчера весь зареванный. Хорошо, Аня понимает, в данной ситуации каждый час для него дорог, успокоила Димку и сама была умницей: собрала в дорогу, подарки для родственников подыскала – каждому что-нибудь полезное и приятное. Другая на ее месте фыркнула бы, надулась – еще бы, на новой машине, купленной на деньги ее деда, и без нее?! Нет, с Анькой ему повезло, понимает, старается, терпит, правда, все воспитывает, частенько перебарщивает, хочет, чтобы мужик был на уровне. А он такой и есть, на уровне, хотя не всегда удается побороть в себе деревенскую дичь, но дайте, братцы, время, он еще покажет! «Самовар» – это лишь начало, самый первый шажочек...

К машине Аня подарила ему итальянские темные очки, купленные их соседкой Ларисой, женой Вадима Ишутина, в магазине Внешторга, но он редко надевал их, предпочитал видеть мир в натуральных красках. Тем более ни к чему было напяливать их сейчас: дорога открыта до самого моста, там перекресток, ему по прямой вдоль реки, впереди ни одной машины. Он поднажал на газ, «жигуленок» резво прибавил ходу – за стеклом засвистело. Сто десять, сто двадцать – вот это скорость, в его духе!

Чувство гонки появилось у него, еще когда делал дипломную работу – два года назад. Научный руководитель, Виктор Евгеньевич Мищерин, для которого разрабатывал импульсный источник электронов, приохотил его к чтению американских и английских научных журналов – вот тогда-то, читая статью за статьей о лазерах и об исследовании плазмы, и понял, в каком бешеном ритме ведутся работы на Западе и как надо здорово поворачиваться здесь, в НИИ, чтобы не отставать. Этот вращающийся маховик увлек его своей скоростью, и с тех пор, чем бы ни занимался, где бы ни был, всюду и всегда ощущал упруго пульсирующее время и слышал внутренний нетерпеливый голос: «Вперед, Жиган, только вперед!»

3

Хотя и знал он наизусть каждый поворот дороги, каждый холм и каждый ручеек в родных местах, хотя и ждал того момента, когда вновь увидит свою Камышинку, все же деревня открылась как-то внезапно, с холма, на вершину которого вынесла его дорога.

Отсюда Камышинка выглядела маленькой, затерянной среди рощ, полей и болот. Видны только крыши, телевизионные антенны да электрические столбы с перекладинами. Справа, там, где дорога скрывалась за кустами черемухи, тусклым зеркалом блестело озеро. Лет десять назад, Николай тогда заканчивал седьмой класс, в одну ночь сгорел от молнии веселый соснячок, росший на косогоре по правую руку от озера. Прошло уже столько лет, а гарь так и не заросла, так и стоит голая, рыжая, мертвая.

Слева, прорезая поля и рощи, тянулись три высоковольтные линии: две рядом – мощные, рогастые, с высоченными разлапистыми мачтами и тяжело провисшими проводами, третья чуть поодаль – низенькая, на бетонных опорах, с бетонными же подпорками, неказистая по сравнению с могучими соседками. По первым двум энергия подавалась транзитом от ГЭС в южные районы Сибири и в Казахстан. Третья питала сельские подстанции.

Разогнавшись, он вынужден был тут же и сбросить газ – перед въездом в деревню на обочине стоял нарисованный по всем правилам ГАИ знак ограничения скорости – «40». Удивленный новшеством, Николай только теперь сообразил, что едет по великолепной асфальтированной дороге. Еще два года назад в эту пору тут тонули в непролазной грязи мощные ЗИСы и даже МАЗы. Вытягивали их тракторами – не улицы были, а целые карьеры. Значит, кое-что меняется даже в такой глуши...

Нынче поразила его и тишина в деревне: ни лая собак, ни петушиных перекликов, ни обычного в этот час мычания коров, бредущих с ближайших луговин на водопой, и даже репродуктор-колокольчик, в былые времена неутомимо взбадривавший с верхотуры столба всю округу, теперь почему-то молчал. Что-то и людей не было видно. Мелюзга, ясное дело, еще в школе или в детском саду. Ну а старухи? Старухи-то куда попрятались? На печках сидят? В такой теплый день?

Николай съехал с асфальта на выбитую колесами пыльную площадку возле отцовского дома. Помнится, когда-то тут была зеленая лужайка, сюда подкатывали на телегах, в бричках, вечно тут пахло конским потом, сеном, навозом,– нынче председательский дом можно определить по мазутно-масляным следам: где еще толчется столько машин и людей? – у правления да у дома председателя. Нет, не заросла к нему дорожка, никакая трава тут не выдержит, сама земля не выдерживает, разбивается колесами и траками в пыль. Тут и асфальт вряд ли устоит, в пору класть железобетон...

Отчий дом казался пустым – окна распахнуты, но никто не выглянул на шум подъехавшей машины. Все это было подозрительно. Он вылез из машины, прошел чуть вперед, за кусты сирени, разросшиеся у памятника землякам, погибшим во время войны. Памятник из кирпича был оштукатурен и покрашен белой краской. Фамилии – двумя ровными рядами – выведены золотом. Красная звездочка на острие обелиска блестела свежим лаком. Ухоженный цветник, рядочки фиалок и незабудок, аккуратно подстриженная живая изгородь из кустов шиповника, вареные яйца, конфеты, печенюшки, букетики лесных цветов в стеклянных баночках на мраморной плите и в изголовье памятника – все говорило о том, что за памятником следят, обихаживают его – и родственники погибших, и власти.

Раньше, помнится, сорок восемь фамилий было на памятнике, теперь Николай насчитал пятьдесят одну, значит, местные следопыты отыскали еще трех погибших односельчан. Первый ряд открывала его родня: Александров Емельян Егорович – отец отца, его дед, павший в сорок втором под Ленинградом, и Александров Федор Емельянович – старший брат отца, его дядя, призванный в начале сорок четвертого и погибший в возрасте восемнадцати лет в Венгрии, в боях за город Секешфехервар. Еще один брат отца, Александров Виктор Емельянович, пропал без вести, до сих пор ничего неизвестно, поэтому на памятник его имя не занесли...

На центральной площади, напротив старого приземистого, как сарай, правления колхоза стоял дразнящий своей задиристо-модерновой формой двухэтажный клуб, сложенный из кремового силикатного кирпича, добытого у богатого соседа за помощь людьми, рабочей силой. Перед клубом рядком расположились на асфальтированной площадке с десяток машин – «Москвичи», два больших автобуса, «уазики»; зеленый «газик» – служебная машина отца – стоял тут же. Шоферы сидели на ступеньках клуба, курили и чесали языки. В зале сквозь распахнутые окна видны были люди, доносился гомон голосов – собрание! Поэтому-то и колокольчик отключен, и на улицах пусто. Что же это они, с самого утра митингуют? Странно, время-то горячее...

Николай поздоровался с шоферами, поднялся по ступенькам из серых известняковых плит. Помнится, отец раздобыл их на камнеобделочной фабрике, выменяв на комплект резины к трактору «Кировец».

В зал было не пройти, люди толпились у самых дверей, дальше видны были спины и головы. И все же Николай кое-как протолкнулся, не обращая внимания на шиканье и недовольные взгляды. Многие были знакомы, знали еще мальчишкой – жали руку, хлопали по плечу, почтительно сторонились: как же, сын председателя!

Когда-то в этом зале бывал Николай чуть ли не каждый вечер – то кино, то танцульки, то концерты залетных халтурщиков. Приличного артиста сюда на аркане не затянешь, гастролировал в основном легкий жанр – эстрадники, куплетисты, фокусники-иллюзионисты, гимнасты-акробаты. Отец и этому был рад, не пропускал ни одного концерта, сидел в первом ряду, разодетый, как на свадьбу, хлопал и смеялся громче всех. Искусство это, хотя и невысокого класса, было живое, не то что в телевизоре, и деревенские ходили на концерты с удовольствием. Отцу же фокусы и клоунада нравились куда больше некоторых современных кинофильмов, в которых вроде бы про жизнь, а жизни-то и нет, одна видимость. Вообще за свою жизнь отец прочитал от силы две книги, и то, как он выражался, «про сельское хозяйство»,– «Тихий Дон» и «Поднятую целину». Не до книжек было ему в военные и послевоенные годы, работал от восхода до заката, мечтал лишь о том, как бы поесть да выспаться. Позднее, когда учился на районных курсах механизаторов, тоже было не до беллетристики – учебники да инструкции кое-как бы осилить...

Над сценой, чуть провиснув, тянулось полотнище – «Выполним Продовольственную программу!». На трибуне сутулился оратор, читал по бумажке. Люди слушали с каким-то болезненным напряжением, пытаясь вникнуть в смысл того, о чем он витиевато говорил.

За столом президиума сидели четверо. Слева, у трибуны,– моложавая брюнетка с надменным красивым лицом, заведующая сельхозотделом обкома Колтышева. Рядом с ней – невозмутимый, сияющий лысиной Митрофан Христианович Палькин, многие годы работавший сварщиком, а ныне – секретарь парткома колхоза. В центре – отец, и справа – рыжий, кряжистый, с бычьим взглядом Антон Степанович Ташкин, секретарь райкома.

Отец сидел перед микрофоном, подавшись вперед и положив на стол тяжелые кулаки. Тощее лицо его казалось издали испитым, черным. Сощуренные глаза остро поблескивали, когда он поворачивался к докладчику, и снова прятались в тени. Прежде густые, стоявшие волной волосы превратились за последний год в жиденькую копёнку со светлой проплешиной посередине. Да, сильно изменился за этот год отец, очень сильно! Постарел, осунулся, скукожился. И сидит как-то сутуло, вжав голову в плечи, понуро. И новый костюм – двубортный темный пиджак, белая рубашка, галстук в полосочку – не выручает. Но вот отец сел прямо, расправил плечи, приосанился – слева на груди заблестел орден Трудового Красного Знамени, которым наградили его прошлой осенью.

Николай помахал отцу, но тот или не заметил, или не узнал, или не захотел узнавать – в прошлый приезд Николая, осенью, они опять крепко схлестнулись. Отца принуждали циркулярами и звонками начинать косовицу неспелых хлебов, он оттягивал, выкручивался, хитрил, а Николай сказал то, что думал: плюнь и делай, как велят, сколько можно гробиться на этих казенных полях! Вот и пошла пыль до потолка. Не думал тогда Николай, что в отце еще так прочно сидят эти, на его взгляд, наивные и старые представления. Спор дошел до того, что если бы не мать, то опять досталось бы ему по шее от отца. Николаю было искренне жаль его: по натуре прямой, честный человек вынужден без конца ловчить, унижаться, ходить на поклон то к одному, то к другому соседу, то в райком, то в область. И после всего этого еще и защищать до хрипоты такую жизнь, как будто лучше и не бывает, как будто нет других хозяйств, где председатели и колхозники живут как у Христа за пазухой, имеют и солидные прибыли, и стройматериалы, и новую технику, и разные товары в магазинах.

Оратор говорил о каких-то показателях, о сроках, упоминал слова «РАПО», «подряд», «Сельхозхимия», кого-то ругал, чего-то требовал – смысл речи ускользал от Николая, его занимал отец. Какие резкие перемены: только что казался понурым, вялым, отрешенным, но стоило ему переменить позу, и нет никакой понурости – держится достойно, уверенно, знающим себе цену хозяином. Вот, пожалуй, главное впечатление – хозяин! И по тому, как сидит он в президиуме – раскованно, просто, и по тому, как смотрит в зал на людей – строго, холодновато, и по тому, как не спеша чуть-чуть наклоняет голову к сидящему рядом Ташкину, когда тот что-то говорит ему>– по всему видно, что отец тут на своем месте, что собрание продумано им от начала и до конца, все ясно ему и он знает, что и как надо делать... И те же самые бабы, что когда-то орали и топали ногами по малейшему поводу, не давая ораторам сказать слова, теперь сидели и внимательно слушали какого-то деятеля – слушали с явным интересом, значит, то, о чем идет речь, касается их самым непосредственным образом...

Николай почувствовал себя чужим на этом собрании. Все эти люди, кроме отца, все они, плотно сидевшие в удобных мягких креслах и стоявшие в проходах и возле окон, были хотя и знакомы ему, но совсем неинтересны – и сами они, и их проблемы, и речи. Его точило желание как можно скорее раскрутить свои дела, начать испытания, а вместо этого – теряй время на всякие пустяки. Он вырвал из записной книжки листок, написал отцу записку и, послав ее в президиум, выбрался на свежий воздух.

Возле клуба на лавочке в тени цветущих кустов черемухи сидели двое. Мужчина бессмысленно глядел перед собой мутными глазами. Одет он был в клетчатый засмальцованный пиджачишко и черные сатиновые шаровары. Сандалеты – на босу ногу. Трикотажная майка открывала тонкую грязную шею. Женщина – худущая, в пыльном, покрытом пятнами платьишке, в малиновой кофте, обвисшей и грязной, явно с чужого плеча – курила «гвоздик». Жидкие, сально блестевшие волосы зачесаны назад, собраны в узелок и заколоты алым цветком из пластмассы. На ногах ее – Тонких, жилистых, со вздувшимися венами – были стоптанные тапочки, из левого торчал палец. Она то и дело сплевывала и пыталась закинуть ногу на ногу, но это никак не удавалось ей, нога соскальзывала, и она кренилась набок, чуть не падала.

– Скоро кончат треп? – хрипло спросила женщина.

Николай не сразу сообразил, что это к нему. Она смотрела осоловелыми, какими-то вымученными глазами, облизывая синие губы. Мужичок морщился от дыма и тихо, невнятно бормотал что-то.

– Тебя спрашиваю, касатик,– сказала женщина, нацелив на Николая папироску.

– Не знаю,– ответил Николай.

– Что так? А еще председателев сынок,– ядовито поддела его женщина.– Не узнаешь? Али зазнался? Городской стал, ва-ажный!

Николай рассеянно пожал плечами, дескать, больно нужно, и повернулся, чтобы отойти подальше от этой непотребной пары, но женщина снова обратилась к нему:

– Ты ж Колька Александров, а мы – Чиликины. Я – Галина, а он – Андрей. Забыл? У отца твоего вкалывали, еще когда бригадиром был. А вот Андрей дом ваш с мужиками подымал, годов пять тому. Венцы меняли. И ты приезжал с института, помогал.

– Было дело,– согласился Николай, впрочем, без всякого энтузиазма. Помнил он этих Чиликиных – пару тихих алкашей. Но что из того? Мало ли с кем и когда работал он в родных краях. И он помогал, и им помогали...

– А ты никак в отпуск? – не отставала женщина.

– В командировку.

– Ну?! – поразилась она и, толкнув локтем мужичка, добавила: – Фу-ты, ну-ты! Так, может, угостишь? За встречу и вообще. А?

Мужичок вскинул на него жалостливые, полные тоски глаза, но промолчал.

– Некогда мне,– отрезал Николай.

– Хо-хо-хо-хо-хо,– раздувая щеки и покачивая головой, просипела женщина.– Вона мы какие, некогда нам! Тьфу!

– Ну, ты! – осадил ее мужичок.– Дура! Ты, Николай, не серчай, это у ней пары выходят, злится. А вообще-то поправиться не мешало бы, да?

Николай отошел от них. С крыльца по-юношески легко сбегал отец. Издали заметил его и направился быстрым шагом навстречу. Они обнялись, и Николай снова, как всякий раз, когда отец обнимал его, поразился силе отцовских рук. От души обнимет – кости затрещат. Они сжимали друг друга молча, истово, прощающе. Казалось, на то, чтобы взглянуть друг другу в лицо и заговорить, у них не хватало духу. Но вот отец выпустил его из объятий и, хлопнув по плечу, сказал:

– Получили, получили твои депеши. И кое-что уже сделали.

– Да? А что именно?

– Обговорил в райкоме, в исполкоме, с электриками. Понимание полное. Чем можем, поможем науке. Скажешь, в какое место подвести линию,– в неделю и поставим. Десять-двадцать столбов да три провода с изоляторами – это теперь для нас не вопрос! Это раньше – проблема, а теперь – тьфу!

– Вот спасибо! Спасибо, батя! Ты вот такой молодец!

– А ты сомневался? Только трансформатор и прочую шмудистику добывай сам, у нас с этим туго.

– Это я привезу, это как раз есть. А насчет линии – уже решено: к часовенке, на старое болото.

– Что так? Другого места нет?

– Там тихо, спокойно. Зевак меньше будет, да и приборы целее.

– Тебе видней.– Отец поскреб подбородок, сказал озабоченно: – Ты вот что. Мать-то у нас в больнице. Сгоняй-ка в райцентр, навести.

– В больнице?! А что с ней? Недавно вроде звонил, все было в порядке.

– С рукой что-то, поднять не может. Легла на обследование. Значит, съездишь? Машину дать?

Николай, обернувшись, показал на красного «жигуленка», стоявшего возле их дома.

– Вон, видишь? Ничего?

– Ох ты! Пожарная! Ну главное – колеса! Да,– спохватился отец,– мне надо обратно, собрание вести, а ты, значит, иди домой, поешь. Бабка-то в церкви, всех старух отправил,– сегодня праздник, Вознесение господне,– на богомолье. Между прочим, на колхозном автобусе...

– Значит, ничего бабушка?

– Бабка будь здоров! Все в том же духе. А ты опять один? Почему Аню и Димку не взял? Мать совсем уж измаялась, ждет не дождется...

– Да понимаешь, я на один день, кручусь-верчусь, как шарикоподшипник. Сроки режут – во! Работа имеет большое значение – понимаешь? Вот и жмут на меня. Да я и сам понимаю – надо! Очень надеюсь на твою помощь, отец.

– Поможем, поможем. На собрании не хочешь поприсутствовать? Важное собрание.

– О чем?

– Начинаем внедрять расчетные книжки, переход к подряду. Второй год буксует агропром, не знают, с какого боку за нас браться. Вот и решили поговорить с народом, посоветоваться. Тебе интересно? Хочешь послушать?

Николай с кислой миной почесал в затылке, и отец добродушно толкнул его в плечо.

– Ладно, наука, иди гуляй. К матери съезди.

– Обязательно!

Незаметно от скамейки к ним придвинулась Чиликина и, улучив момент, вклинилась в разговор:

– Иван Емельяныч, с сынком вас, с приездом, значит,– сказала она приторно-слащавым тоном.

Отец поморщился, спросил холодно, резко:

– Чего здесь ошиваетесь? Почему не на ферме?

– Да вот, хвораем... Простыли, что ли...

– «Хвораем», «простыли»! – передразнил отец.– Тьфу!

– Вы бы, это самое... подлечили бы нас, Иван Емельянович? – проканючила женщина.

Мужичок сидел с низко опущенной головой и старательно тер ладонь о ладонь, пальцы у него дрожали. Отец сокрушенно вздохнул, вынул бумажник, достал пятерку и подал женщине.

– Смотри, Чиликина, чтоб в последний раз! В лечебницу отправлю!

– Ага, ага,– отрешенно закивала женщина, лицо ее собралось в морщины, рот приоткрылся, обнажив темные покрошившиеся зубы.– Завяжем, вот истинный бог!

Она отошла к скамейке, мужичок тотчас встал, и они торопливо двинулись к магазину, как-то одинаково горбясь и косолапо ставя ноги.

– Ну и парочка! – вздохнул отец.– Крест мой тяжкий...

Николай взглянул на часы.

– А где они сейчас достанут? По указу-то еще не положено.

– Добудут. Тут у них корпорация... Прямо беда! Ну, ладно. После собрания повезу начальство на строительство птичника да по полям, так что до вечера!

– До вечера! Завтра поеду, после обеда.

– Ну, значит, увидимся.

Хотелось спросить еще и про Олега, младшего братишку, но отец торопился, и Николай не стал задерживать его.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

– Томка?! Ты ли это?

– Колян?! Ох ты, бляха-муха! Ну, тебя не узнать!

– Что, сильно изменился?

– Ну! Важный стал и вообще. Городской!

– А ты все такая же, стройная и молодая. На еде экономишь? Или работа нервная?

– А чё нервничать, работаю честно. Служу народу!

– И себе... да? Ну, признавайся, есть мало-мало?

– Ох ты какой, так прямо и выложила все секреты. Лучше про себя скажи.Кое-что доходит до нашей глубинки, но все слухи, слухи... Это не твоя машина возле дома стоит?

– Моя.

– Ох ты! Ну, Колян, это уже уровень! И куртка на тебе – попе! Японская? Ага, «Ойва». Где брал?

– Там больше нет. А что? Надо?

– Не откажусь.

– Тебе? Или милому дружку?

– Фу! Дружков еще баловать – себе! Ну как, сговоримся? Ты себе еще добудешь. А, Коля?

– Нет, Томчик, не подторговываю, пока хватает.

– А может, продашь по дружбе?

– Нет, сам люблю форс.

– Да-а, тебе идет. Вообще ты молодец, выгребся из этой дыры. А мы – цветем и пахнем...

– Ну, ну, не прибедняйся, в ушах, на руках – золото, а под халатиком – дефицит...

– Был дефицит, до восьмого класса берегла, дура! Мог бы и тебе достаться, если б не куролесил тогда с Веркой Токмаковой. Помнишь или забыл?

– Такое не забывается! А что с Верой? Здесь? Или...

– Или. У нас же парадоксы. Парни почти все в навозе остались, а девки, я не в счет, раскатились – кто куда. Верочка твоя аж в Хабаровск, три карапуза, муж монтажник, свекруха ведьма. Счастья – полные джинсы. Кто тебя еще интересует? Клавка? Танька? Любка? Зинка?

– Ну дает! Ты что, протокол вела?

– Не я одна – полдеревни! Так что, Колечка, про тебя все-все известно, смотри, будь осторожней на поворотах.

– Ладно, учту. А как Ванька Пузырь?

– Ванька после школы в армию загремел, остался на сверхсрочную, женился, прошлым летом приезжал – с двумя голопузиками. Баба у него вполне, по нему, такая же мордоворотка. Счастливы – ажно поседели оба, гыркаются на всю улицу, он ей поддает.

– А чего?

– Пьет.

– Он?

– Она!

– Двое детей и пьет?

– Хорошо еще не колется. А то у нас мода пошла, дурошлепы колются и клей нюхают. Весь мак по огородам пообрезали.

– А ты? Не балуешь?

– Что ты?! Мне моей жизни хватает – отрава!

– Мужик дрянь?

– Эх, Коля, Коля, городской, а вопросы задаешь какие-то наивные. То, что мужик дрянь, это как бы само собой... Да эх, о чем мы! Лучше про себя, Коля, ты– то как? Обженился, сын растет. Это мы знаем, по деревенскому радио передавали. А сам-то доволен?

– Я-то? При жене, при квартире, при машине – чего еще надо? По современным стандартам – да!

– Дурака валяешь. Знаю тебя, не за тем в город драпанул, в науку влез. Тебе, Колечка, высоко летать хочется, и мозги ты мне не запудривай. Высоко! А сюда завернул лишь на минутку, блеснуть, покрасоваться, пенку снять с жизни. Вот-де какой я, глядите, кто помнит! Гордец ты, Колечка, гордец.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю