Текст книги "Заброшенный полигон"
Автор книги: Геннадий Николаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
– Значит, и вы дерзаете? – улыбнулся Николай.– Значит, и вам любопытно неведомое? Чего же идете на поводу у темных старух? Они-то искренне считают этот «самовар» творением рук дьявола. Да, бабушка?
Бабка прямо-таки подскочила, готовая распалиться от благородного негодования на дерзкого внука, но батюшка мягко прикрыл ее руку своей ладонью, и бабка умиротворенно затихла.
– Не дерзаем, боже избавь! – сказал батюшка, подслеповато поглядывая сквозь очки.– Лишь восторгаемся и тщимся уразуметь умом, но принять в душу готовы. А вопросы эти – не сомнения ради, а для ясности толкования.
– Куда уж большая ясность?! Конец света! Это, знаете ли, уже не страшно. Сколько существует человечество, столько его пугают концом света. Были, конечно, концы света, так сказать, местного значения. Рушились империи, гибли кое-какие народы, но люди-то в целом живут и хоть бы хны. Грешат, дерзают, кое-чему учатся, в небо вон вырвались, в космос, в ваши епархии. И ничего! А нашего, русского послевоенного мужика не устрашать надо, а, наоборот, поднимать. К дерзости призывать, а вы – «не нам, ничтожным, знать». Не в ваших интересах, да?
– Уж больно просто понимаете вопросы веры, Николай Иванович,– смиренно произнес батюшка.– Вера не к разуму адресована, а к душе, к душе и к сердцу! Пусть человек разумом дерзает, пусть летает в небесах и к другим планетам, сие доказывает лишь могущество создателя, господа-бога нашего. Пусть в созидании добра ближнему и дальнему неустрашим будет и да поможет ему бог! Но путь душу имеет, смирение в душе. Об ином смирении толкуем, об ином. Взгляните в небо ясной ночью – разве не смутится душа ваша при виде божьей благодати? Не екнет сердце от чувства тонкого, стекающего с небес? Кто же это спосылает вам сии ощущения? Кто? Или, по-вашему, все атомы да молекулы? Одни только взрывы да вспышки...
– Вы спрашиваете или пытаетесь объяснять? – с ехидцей спросил Николай.
Батюшка закатил глаза к небу, кадык в бороденке боевито выпятился вперед, и стал батюшка похож на петуха, который вот-вот закукарекает.
– Объяснять?! Помилуйте, Николай Иванович! То не нам, грешным, знать,– изрек он многозначительно.– Не нам! Вопрошать – и то, как вы заметили, дерзость, а уж объяснять... Ученые высокого ума, не нам чета, и те пасуют, возвращаются к богу.
– Кого вы имеете в виду?
– Да много их! Ну хотя бы Эйнштейн ваш, Павлов, Вернадский...
– Э,– нетерпеливо перебил Николай,– у Эйнштейна бог – относительная фигура, не творец, а дирижер. И потом это же все старички, до нашей эры.
– Есть и нашей.
– Кто?
– Вопрос этот деликатный, Николай Иванович. Побывайте как-нибудь на Новодевичьем кладбище в Москве. Были?
– Нет.
– Побывайте, полезно. И для ума, и для души. Многое поймете, если на то готовность в себе воспитаете...
– Извините, батюшка, за резкость, но человечество значительно дальше ушло бы в своем развитии, если б не отвлекалось на пустые дела, не забивало бы себе голову всякого рода религиями, вообще предрассудками. А то, что стоит на кладбищах, по-моему, результат страха не самих усопших, а тех, кто их хоронил.
– Кощунственные речи произносите, Николай Иванович! Побойтесь! – Батюшка хотел это сказать грозно, пугающе, но получилось как-то пискляво, хлюпко – сорвался голос. Откашлявшись, показывая всем видом, что перехватило горло, он обратился к ждавшим его слова старухам: – Мы-то понимаем, человек несовершенен, слаб, склонен к соблазнам, заблуждениям, греху. Путается в понятиях, страстям подвержен, властолюбив и сластолюбив. И никакие машины, никакие ракеты, никакие ухищрения в науках не дадут ему душевной ясности. Вот о чем подумали бы, Николай Иванович.
– Душевной ясности не было, нет и никогда не будет,– выпалил Николай.– У думающего человека! Душевная ясность бывает у блаженных да у чокнутых, которые тихие. Нормальный человек в наше время – слишком сложное устройство. И вообще мир усложняется, а вы все хлопочете о простоте. Несовместимые вещи. Человек и религии – расходятся: человек топает дальше, вперед и вверх, а религии остаются там, в отложениях прошлых эпох.Не спорю, вряд ли человек сможет существовать без какого-нибудь дурмана, какой-нибудь веры – в существование сингулярности, к примеру, или там, скажем, какой– нибудь «смежной сферы сознания», но наверняка что-нибудь придумает вместо отживших идолов.
Батюшка сидел, понуро ссутулившись и покашливая в кулачок. Старухи совсем осоловели от ожидания, но терпели, молчали, поджав губы. Батюшка потянулся было к кружке с чаем, но передумал. Бабка Марфа услужливо подхватила кружку, подала ему. Он взял, отхлебнул чуток, поставил на место.
– Вы пейте, пейте,– захлопотала бабка Марфа.– Печенюшки берите, хлебец, яичко. Угощения скромные, но от всей души.
– Спасибо, мать, не голоден я, так, чайку только. Да вот беседой насытился.– Батюшка перекрестился, поднял глаза на Николая.– Вы не гневайтесь, что явились к вам без оповещения. Матери пожелали.– Он обвел рукой сидевших старух.– Вам вреда не будет, а для души спокойнее. Все-таки место здесь нечистое, топкое,– поправился он, снова перекрестившись,– часовенка в заброшенности, народу тут всякого пошаталрся, молитвы давно не творили, душегубы встречалися. А иных и болото выталкивало, знать, велик грех был.
Бабка Марфа при этих словах трижды истово перекрестилась и даже поцеловала ручку у батюшки, а он трижды осенил ее скорым мелким крестом.
– Значит, насколько я понимаю,– сказал Николай,– теперь место тут стало намного чище? Так?
– Стало быть, так,– церемонно согласился батюшка.– Чистоту места блюдут люди,– добавил он торопливо.– От грешных дел и дурных мыслей и место портится.
– Но за два-три дня еще не испортится? Сверху мне ничего не грозит? – продолжал дурачиться Николай.
– Все во власти божией,– вздохнув, ответил поп.– Благодарствую. Пора двигаться в обратный путь.
Старушки, все как одна, отставили чай, поднялись вслед за батюшкой, выстроились поодаль тихой кучкой. Бабка Марфа, видно, по предварительному сговору с попом, вынула из-за пазухи жакета пучок травы, передала батюшке, а тот, испросив глазами у Николая разрешения, подошел к «самовару» и повесил пучок на выступающую головку болта.
– Трава зверобоя,– сказал он, перекрестив траву вместе с «самоваром».– Вам не помешает, а душе спокойнее.
– Коля,– прошептала бабка Марфа,– не сымай травку, пусть висит.
– Пусть,– согласился Николай, посмеиваясь.
– Надо б тебе попить зверобою-то,– добавила шепотом старуха.
– Зачем? – тоже шепотом спросил Николай.
– От антихристовых коготков.– Бабка перекрестила его, яростно прошептала: – Храни тебя осподь, береги от напасти, от пропасти, от глаза дурного, от глаза косого. Свят, свят, свят...
Батюшка церемонно поклонился Николаю. Николай тоже склонил голову в церемонном кивке, хотя его разбирал смех.
Не успели старухи во главе с попом повернуться, как из лесу донесся натужный шум приближающейся машины и на поляну выехала черная «Волга» – за рулем Ташкин, рядом с ним – его супруга Алевтина Павловна, на заднем сиденье – Иван Емельянович Александров. Ташкин поставил машину углом к «жигуленку», перегородив выход с поляны. Поп и старухи двинулись было в обход, но Ташкин вылез из кабины и оказался лицом к лицу с попом. Поп со светской вежливостью поклонился и хотел было проскользнуть мимо, однако Ташкин, уступая ему дорогу, отодвинулся именно в ту же сторону, в какую стремился и поп. Они неловко наскочили друг на друга. Поп отпрянул, бормоча извинения и путаясь в рясе, чуть не упал. Ташкин подхватил его под локоть, обвел вокруг себя и от растерянности пожал ему руку. Поп смутился, тоненько засмеялся. Засмеялся и Ташкин – этак добродушно, трясясь всем телом.
– Здрасте,– пролепетал поп, кланяясь и ретируясь задом.
– Здрасте, здрасте,– входя в роль, важно и покровительственно ответствовал Ташкин.
Из «Волги» вслед за ним вылезли Алевтина Павловна и Иван Емельянович – старухи оказались отрезанными от попа, и, хочешь не хочешь, тому пришлось ждать, пока начальство как следует осмотрится и освободит проход.
Тучная и рослая – на целую голову выше Ташкина – Алевтина Павловна была одета в строгое, болотного цвета платье, столь тесное, что пышное тело ее выпирало мощными складками. На шее висела тяжелая золотая цепь, в ушах сверкали крупные бриллианты. Хищно поблескивали каменья на кольцах левой руки. Алевтина Павловна считалась дамой образованной, когда-то работала в культпросвете, руководила районным клубом, недурно пела, принимала залетных гастролеров и многочисленную пишущую братию. Став Ташкиной, углубилась в дела супруга, и за многие полезные решения по району трудящиеся были обязаны именно ей:
– Ага, вот он,– сказал Ташкин, заметив наконец Николая, и направился к нему с вытянутой для пожатия рукой.
Николай тоже вытянул руку, пошел навстречу Ташкину, и они сошлись, как два президента, прибывшие на важные международные переговоры. Ташкин тряс руку Николая – Николай тряс руку Ташкина. Оба излучали улыбки, улыбалась и публика – поп, старухи, Алевтина Павловна и Иван Емельянович.
– Ага, значит, это и есть «самовар»,– сказал Ташкин, выпустив руку Николая и повернувшись к установке.– М-да, солидная штука. А мне, слышь,– обернулся он к супруге,– Шахоткин говорит, дескать, в твоем районе такая игрушка, а ты не видал. И как она работает? – спросил он у Николая.
Николай кивнул и с видом заправского гида принялся объяснять гостям принцип действия и устройство «самовара». Говорил он с подъемом, горячо, увлеченно, и по блестящим глазам Алевтины Павловны догадывался, что смысл речи доходит, более того, возбуждает ответный энтузиазм. Невольные слушатели, поп и старухи, разделенные высокими гостями, терпеливо ждали, переминаясь с ноги на ногу. Проходить перед носом у начальства было бы крайне неучтиво.
– Все очень даже понятно,– улыбаясь золотыми зубами, чуть жеманно сказала Алевтина Павловна и подергала за рукав Ташкина.– Да, Антон Степаныч?
– Понятно, только вот вопрос,– задумчиво, почесывая в затылке, сказал Ташкин.– Вопрос вот какой. Про полости в атмосфере ясно, про луч и безопасность полетов тоже ясно. А вот, скажи, дружище, эти полости что, и в наших воздушных просторах имеются? То есть над нами?
– Разумеется,– ответил Николай и указал на небо.– Возможно, прямо над нами сейчас висит такая полость, а мы ее не видим. Посмотрите, ясное голубое небо, да? А на самом деле – все значительно сложнее. Вот мы с батюшкой,– Николай кивнул на попа,– только что спорили насчет разных небесных дел. Он считает, что наука доказывает могущество создателя. Ну мы, разумеется, думаем по-другому. Так? – обратился он к Алевтине Павловне.– Как вы считаете?
– Наука и создатель? – Алевтина Павловна фыркнула, подергала Ташкина.– Антон Степаныч, ты-то как считаешь? Ты же у нас контрпропаганда.
– Чушь какая-то,– небрежно отмахнулся от вопроса Ташкин.– Наука – производительная сила, вот и вся премудрость. Скажи, пожалуйста,– обратился он снова к Николаю,– а нельзя ли эти полости как-нибудь приспособить, скажем, для нужд обороны? Или в хозяйстве? А? Что скажешь?
Николай сделал вид, будто чрезвычайно озадачился этим предложением, крепко задумался. Ташкин подмигнул супруге, Ивану Емельяновичу.
– Что вам сказать? – начал Николай, поглядывая на Алевтину Павловну.– Мысль, конечно, интересная. Если бы удалось управлять этими полостями...– Он развел руками.– Увы, пока это в области фантастики.
– Позвольте одно замечание? – вдруг придвинулся к ним поп.– В священном писании сказано про вместилище душ, покинувших убиенных...
С выпяченным животом, руки в карманах кожаной куртки, Ташкин хмуро покосился на батюшку – тот стушевался, умолк, на шажок отступил, спрятался за виновато-любезную улыбочку.
– Типичный идеализм,– проворчал Ташкин и махнул Николаю: – Может, покажете в работе ваше чудо-юдо?
– Разумеется,– согласился Николай.– Если электричество не вырубили...
Ташкин покосился на Ивана Емельяновича – тот сказал со смешком:
– У нас все возможно...
Ташкин грозно свел брови к переносице.
– Научные опыты снабжать по первой категории, без перебоев! – и погрозил Ивану Емельяновичу.– Слышал, председатель?
Иван Емельянович, усмехаясь, покивал опущенной головой:
– Научные по первой, полив по первой, соцкультбыт по первой, а что по второй?
Ташкин поморщился, двинулся к «самовару».
– Врубай!
Николай жестами, без лишних слов, перегнал старушек за машину, к попу, начальство поставил чуть сбоку, вручил каждому заглушки для ушей, в пять минут включил и разогнал «самовар», и когда игла, набрав силу и яркость, взревела на полную мощь, врубил форсаж. Рев стал невыносим, старушки и поп в страхе закрыли головы руками, скрючились, словно вот-вот обрушатся на них громы и молнии. Ташкин стоял, загдрав голову, широко расставив ноги, сунув руки в карманы,– каменная глыба, памятник самому себе. Алевтина Павловна глядела на иглу с восторгом, руки сцеплены перед грудью, ноздри раздуваются от полноты чувств, глаза сверкают – богиня Изида в русском варианте. Иван Емельянович глядел сощурясь, чуть боком,– на лице недоверие, возможно ли такое, не подвох ли, не липу ли показывает сын...
Продержав иглу несколько минут, Николай выключил установку и, когда перебегал из часовни к «самовару», заметил, как поп и старушки гуськом, друг за другом поплелись с поляны. Он показал на них Ташкину – секретарь благодушно рассмеялся.
Николай спросил, каковы впечатления. Алевтина Павловна только ахала, закатывала глаза и вскидывала руки к небу. Ташкин растроганно крякал, приятельски похлопывая Николая по плечу и, оборачиваясь к Ивану Емельяновичу, то и дело вскидывал большой палец. Говорить на первых порах, после такого рева, было трудно, уши закладывало, да и сказывалось пережитое волнение. Но и так было ясно, что показ произвел сильное впечатление, помощь Ташкина обеспечена. Именно об этом и сказал Ташкин, когда гости, попрощавшись, направились к машине. Николай подмигнул отцу. Иван Емельянович неопределенно помотал головой, дескать, поживем – увидим. И это разозлило Николая. Не успели гости выехать с поляны, а он уже снова запустил «самовар» в работу – труба взревела, струя взмыла ввысь, в белое пустое небо.
6
На склоне дня, в самый разгар опытов, опять отключилось напряжение. Николай плюнул с досады – вот тебе и поповское благословение! – сел в машину и помчался искать Пролыгина. Проезжая по тракту мимо птичника и кладбищенской рощи, снова вспомнил прошлую ночь, всю эту жуть на кладбище, и его передернуло, столь сочно, зримо, явственно ощутил он звуки, краски и запахи той ночи, увидел черную пасть могилы и кучу земли на бровке. И действительно, кого ждет она? Или правду говорил Клюнин Петька? Впрочем, спьяна может быть все что угодно, не только выроют могилу, но и похоронят живого вместо мертвого...
Он заехал домой. Олег деревянной толкушкой толок в кухне варево для поросенка – от ведра несло распаренными отрубями, вареной картошкой, обратом – такой первобытностью, что Николаю сделалось тошно. Он заглянул за шторку в боковушку – бабка Марфа сладко похрапывала, видно, здорово умаялась во время богоугодного похода на полигон.
– Случаем, не знаешь, кто умер в Камышинке? – как бы между прочим спросил Николай.
– Умер?! – поразился Олег.– Не-ет, не слышал. А что?
– Да так... Болтают разное...
– Что болтают? – насторожился Олег.– Кто?
– Да Петька Клюнин.
– А что?
– Будто могилу вырыли по пьянке, а клиента нет.
– Клиента?! – удивился Олег.– Ты сказал «клиента»?!
– Ну не клиента, покойника,– поправился Николай. Он взял с полки литровую банку простокваши и залпом выпил больше половины. Отдуваясь, пояснил: – Ночью был на кладбище, видел эту самую могилу...
– Ночью?! На кладбище?! Зачем?
– Так, занесло. Захотел доказать себе...
– Что доказать?
– Что не боюсь. Только и всего.– Николай помолчал, обдумывая что-то, наконец спросил: – Случайно, не видел Пролыгина?
Олег сутуло горбился над ведром, опираясь на толкушку, лицо его в сумерках казалось каким-то неестественно бледным, голубым, а глаза – наоборот, вроде бы потемнели и опушенные белобрысыми ресницами походили на косточки разрезанного пополам абрикоса.
– Нет, не видел,– сказал он, принимаясь снова за толкушку.
– Слушай,– помолчав, сказал Николай,– помоги хотя бы сегодня, а то одному неудобно, бегаешь, бегаешь, как бобик.
– А отец? Не боишься? Он же велел мне оформляться на птичник, оператором.
– Оформляйся, я же не против, но это когда еще...
– Завтра.
– Как?! – удивился Николай.– Завтра?
– Оформляться завтра. А на работу – с понедельника. Так, наверное. Вообще-то инкубатор уже готов, сегодня днем опробовали.
– Во сколько?
– Часа в четыре, в пять, не заметил, когда точно.
Николай недовольно покачал головой, значит, выходило, что отключилось не случайно...
– Ну хорошо,– согласился Олег,– сегодня помогу. Отец вернется наверняка поздно, а то и вообще не приедет, заночует где-нибудь в бригаде.
– Значит, договорились? Пока ты тут возишься, займусь Пролыгиным, включу линию и двинем. Хорошо?
– Ладно.
Николай вышел во двор. Шарик покрутился возле ног и принялся с лаем носиться между грядками по огороду. Николай поманил его с собой в машину, и тот запрыгнул в кабину, уселся на сиденье, мордой в окно.
Чиликины скучно сидели на лавочке возле дома – были трезвые, мрачные, убогие: пропито все, что можно пропить, до получки далеко, наняться не к кому, ни свадеб, ни поминок – хуже не бывает. Николай, не выходя из машины, спросил, не знают ли они, где Пролыгин,– окно в его комнате опять было темное, закрытое. Андрей равнодушно отвернулся, Галина похлопала ладонью рядом с собой, приглашая Николая посидеть.
– Чё ты, сосед, зазнался, все мимо да мимо, сел бы, посидел с хорошими людьми,– сказала она.– Или гнушаешься?
– Времени нет рассиживаться. Где Пролыгин? – строго повторил Николай.
– Ах, у вашего превосходительства времени нет, ну так и у нас нету,– съязвила Галина.– А где Пролыгин, знаем, да не скажем. В городе за справки плату берут, между протчим.
– Да ну тебя,– проворчал Андрей, сплевывая через плечо.
– Это тебя ну! – огрызнулась она и опять повернулась к Николаю.– А чё, соколик, бутылку поставишь, скажем, где твой прохиндей. Давай? Поди, в багажнике затырен пузырек...
– Всю совесть пропили! – возмутился Николай.– По делу человек нужен.
– И нам по делу. У нас теперь это самое,– Галина прищелкнула по горлу,– наипервейшее дело. И между протчим, воспитал нас твой папашка.
– Не болтай, грымза! Папашка! Тоже мне девочка, воспитывали ее. Своим умом дошла до веселой жизни.
– А ты не взвивайся, не вели казнить, вели слово молвить,– смиренно ответила Галина.– Мы ведь никакой корысти не ждем, бутылочку ты нам не хочешь ставить, к папаше твоему никаких претензий, не он бы, так другой – везде одна канитель. Вот за местонахождение Пролыгина мог бы и угостить. А? Давай, Коля, по-хорошему. Мы тебе – адресок, ты нам – по стаканчику. Дома– то стоит, поди, портится.
Николай вспомнил, что в серванте в нижнем отсеке действительно стояла бутылка водки, купленная в первый день у Томки, но так вот сразу соглашаться, уступать Чиликиной не хотелось, и он спросил ворчливо:
– А про отца что болтала? Чем он перед вами провинился?
– Да ну,– отмахнулся Андрей.
– Этому все «ну да ну»,– рассмеялась, раскрыв щербатый рот, Галина.– Про отца могу и бесплатно, кушай на здоровье. Хотя чё тут, история обыкновенная. Сагитировал дурочку на ферму дояркой. Летом еще кое-как, а зима пришла, все эти водогреи разморозило, печек нет, холодина, ветер свищет, как на кладбище. Хоть песни пой, хоть волком вой. Бабы и разбежались – кто куда. Одни мы с Тоней Глуховой, две дуры сознательные, как ишачки, вкалываем. И чтоб, значит, не сбежали с фермы, начал папаша твой привозить для сугреву – раз бутылец, два, три, а в четвертый раз мы и сами сообразили. Вдвоем на весь скотный двор – выпьешь с морозу, и вроде веселей, песни орем, коровки да телятки подпевают. Так и перезимовали. А летом Андрюха с армии пришел, мы и заиграли в три горла. Тоня-то уже отпила свое, в могилке. Мы вот с Андрюхой будоражимся еще... И-эх, Колечка, ни в сказке сказать, ни пером описать! Был бы ты человек, ей-богу, давно б уже съездил, привез. Чё тебе на колесах-то, айн– цвай и здесь. А, Коля?
– А скажешь, где Пролыгин?
– Чтоб мне с этого места ни шагу! – поклялась Галина и подтолкнула Чиликина. Тот кивнул, но вяло, видно, не надеясь на удачу.
Николай завел двигатель и, круто развернувшись, помчался к дому. Бутылка была на месте. Ни слова не говоря удивленному Олегу, Николай сунул водку в карман и выбежал из дому. Шарик гавкал в закрытой машине. Красное рыхлое солнце низко висело над темными лесными просторами. Из низины, где был пруд, расползался туман. По главной улице, поднимая пыль, вольно брело стадо – коровы, овцы, бычки. Пастух – мальчишка на лошади – устало помахивал веткой. Был он в тельняшке, сидел на потнике, босые ноги болтались в стороны, сапоги висели за спиной, надетые ушками на кнутовище. Бич волочился вслед за ним по земле. Пробежали две собаки, вывалив языки,– скотина разбредалась по дворам, собачек она уже не интересовала, они свое дело сделали – довели. Значит, вот-вот появится и Зорька. Николай переждал, пока стадо миновало машину. Зорька подошла к калитке, почесалась боком о столбик, замычала, роняя слюну. Шарик нетерпеливо заскулил, затявкал, видно, испытывая хозяйскую потребность загнать корову во двор. Николай рассмеялся, выпустил Шарика из машины, и он деловито затрусил к Зорьке, разразился свирепым лаем. Зорька взглянула, мотнула рогами, ткнулась лбом в калитку и вошла во двор. Шарик кинулся следом, погнал Зорьку в стайку. Эта бесхитростная сценка вдруг пронзила Николая гармонией жизни, естественностью и целесообразностью всего, что он только что наблюдал, как будто раньше ничего подобного никогда не видел. Как просто и естественно! И как красиво! О каком «проклятии» писал Кант?! Проклятие там, в городах и в заморских странах, а здесь – тишь, гладь и божья благодать.... Однако с бутылкой в кармане садиться в машину было неловко, и он, вытащив поллитровку из кармана, кинул ее на сиденье.
Чиликины ждали, вытянув шеи, от нетерпения у них пересыхало во рту, и они то и дело облизывались, как коты на рыбу. Николай не стал их томить, отдал бутылку – Галина поцеловала Николая в щеку, потом чмокнула в донышко бутылку и, подмигнув Чиликину, оживленно заговорила:
– Андрюха, живем! Я ж тебе говорила, Колька – человек. Слухай меня, не пропадешь. Та-ак,– она наморщила лобик, присобрала жидкие волосенки под косынку пыльного цвета, прикусила губу, задумалась.– Андрюха, скажи, у кого может пастись Пролыга?
Андрей тоже усиленно морщился – соображал.
– Однако у Альбинки,– неуверенно сказал он и, глянув на жену, кивнул: – Ага, у ей. Она с утра баню топила, вчерась в Горячино была, с сумками вернулась. Значит, у ей.
– А не у Томки? – усомнилась Галина.– У Томки родичи в Кузелево уехали, одна, стерва, гужуется. Правда, Петька Клюнин с ней вертелся, но, может, уже отлип. Ты так,– повернулась она к Николаю,– сперва к Альбинке заедь, это, знаешь, по Пролетарской, за магазином, левый дом. А если у ней нет, тогда – к Томке. Это через три дома от Маникиных, на той же стороне. Найдешь?
– Найду. Ладно, спасибо, поехал.
Чиликины не мешкая отправились домой, а Николай поехал на поиски Пролыгина.
Альбинка, дородная бабища размерами под стать Пролыгину, разоралась на всю улицу, когда Николай подозвал ее к калитке и спросил о Пролыгине. Видно, монтер крепко насолил хозяйственной Альбине: ирод, бандит, проходимец, вонючка, сундук и прочие крепкие словечки тяжкими каменьями полетели в голову бедного Пролыгина. Николай, не дожидаясь, пока и ему отвалится за компанию, быстренько развернулся и* покатил в обратную сторону, где жила Томка.
В доме свет не горел, но из раскрытого окна доносились голоса – женский и басовитый Пролыгина.
– Герман! – позвал Николай.– Взгляни, кое-что важное.
В темном окне возникла встрепанная физиономия, голые плечи – Пролыгин. Рядом высунулась полуодетая Томка – белое в сумерках лицо, крашеный черный рот, тонкие ломкие руки.
Пролыгин кивнул и прохрипел:
– Ну чего?
– Опять вырубил?
– «Самовар» твой? Не-ет, не касался.
– А кто?
– Птичник, должно быть.
– Надо включить, работа стоит, хоть стреляйся.
Пролыгин почесал в затылке, промычал что-то, исчез внутри дома, вскоре вышел в майке и брюках.
– Не серчай, Коля, но я тут ни при чем, истинный крест! – побожился Пролыгин.– Хочешь, ключ тебе дам от подстанции, включи свою линию, но аккуратно. Есть?
Он протянул Николаю ключ, передавая, чуть задержал руку, спросил, понизив голос:
– Пятерки до зимы не найдется?
Николай порылся в бумажнике, достал пятерку, дал – Пролыгин выпустил ключ. Опять купля-продажа, подумал, усаживаясь в машину.
– Под ковриком ключ оставишь,– прокричал Пролыгин.
– Ладно,– откликнулся Николай и поехал к своему дому.
Возле Чиликиных он притормозил, вышел из машины. Окно ярко горело, Чиликины сидели друг против друга за столом, бутылка была ополовинена, настроение у супругов резко шло вверх. Буба пронзительно глядел с голубого плаката.
– Эй, Андрюха! – крикнул Николай в окно.
Чиликин оторопело привскочил, сунулся в окно, икнул.
– Кто там? – спросил радостно, громко.
– Я, Николай. Уже хорошо?
– Ага,– рассмеялся Чиликин и снова икнул.– О, твою в сапог, икота напала, кто-то поминает.
– Ты вот что скажи...– Николай помедлил.– Это ты вырыл могилу?
– Ага,– бодро сказал Чиликин.– Я.
– Кому?
– Шумаков дедок отходил, они и заказали.
– Ну и... как дедок?
– А напрасно. Поторопились. Дедок оклемался, уже на заваленку выполз, папирёску курит, стопочку вчерась принял – за мое почтение.– Чиликин засмеялся дробненько, хихикающим смешком.– Теперь могилка в запасе, дожидается.
– Да что за люди! – вскипел Николай.– Разве можно так? Человек жив, а ему могилу роют.
– Ха, однако,– важно произнес Чиликин.– Это ж я просил. Им-то все одно, когда, а нас с Галкой приперло, пришли, уговорили, аванец получили, вот и жили до тебя, до твоей бутылки.
Николай сел в машину, в сердцах хлопнул дверцей, рванул с места. Недавнего чувства гармонии, красоты, целесообразности мира как не бывало. Опять натянуло на душу муть, и даже во рту стало склизко, как от прогорклого масла. Возле дома его ждал Олег, маячил в белой рубашке. Молча сел рядом с Николаем. Николай включил фары, дальний свет, в их лучах далеко впереди показалась одинокая фигурка. По асфальту шла в их сторону, торопилась какая-то девушка, яркий свет слепил ее, и она прикрывалась ладошкой. Катя?! Николай переключил на ближний, и девушка исчезла, словно ее и не было, снова включил дальний – девушка шла, склонив голову, как при сильном ветре. Это походило на оптический фокус, на обман зрения:' щелчок и – есть Катя, еще щелчок и – тьма-тьмущая деревенской улицы. А фонари не включены, потому что Пролыгин у Томки...
– Вернулась! – вдруг закричал Олег, и трудно было понять, чего в его голосе было больше, радости или огорчения.
Путаясь в ремнях, рывками Николай вылез из машины, кинулся навстречу Кате. Они сошлись в лучах света, ослепленные, счастливые, ничего не боясь и никого не стесняясь. Николай обнял ее, прижался лицом к ее лицу. Какими-то приятными духами пахло от нее, и вместо косы была вполне современная городская прическа, не короткая и не длинная, в самый раз. И губы были чуть-чуть подкрашены...
– А я в политехнический подала, на физтех,– объявила она, осторожно высвобождаясь из объятий.– Документы приняли!
– Катя... Катя... Катя... Поможешь сегодня?
– А кто там в машине?
– Олег. Собирались на полигон, но сейчас скажу ему...
– Не надо, Коля! Неловко...
– Стой здесь!
Николай вернулся к машине.
– Олежек, не сердись, мне Катя поможет сегодня, ладно?
Олег молча глядел перед собой, в клубящуюся даль, где терялись в ночной мути лучи света. На глазах его наворачивались слезы. Николай взял было его за руку, но Олег вырвался, распахнул дверцу и скрылся в темноте. Дверца так и осталась открытой. Николай подъехал к Кате, развернулся – дверца по инерции захлопнулась. Катя села на заднее сиденье, и они помчались на полигон.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
– Алло! Это Камышинка? Телефон Александровых?
– Да.
– Кто это? Олег?
– Да.
– Здравствуй, Олег. Это Аня звонит. Из города.
– Здравствуйте.
– А Николай дома?
– Нет.
– Ты один?
– Нет, бабушка дома.
– Я получила твою телеграмму. Скажи, пожалуйста, что происходит? Только давай сразу договоримся: разговор между нами, я тебя не выдаю, а ты – меня. Договорились?
– А чё мне выдавать? Я вам написал, смотрите...
– Ты тут пишешь «срочно приезжайте помочь Николаю не наделать глупостей, он ничего не знает». Как это понимать? Какие глупости? Можешь объяснить?.. Что же ты молчишь? Что с Николаем? Он здоров?
– Здоров.
– И опыты идут успешно?
– Успешно. Даже слишком!
– Вот как? Ты ему помогаешь?
– Нет.
– А кто же?
– Катя помогает.
– Катя?
– Да.
– Какая Катя?
– Куницына. Мы с ней учились в одном классе.
– Хорошая девушка?
– Катя?!
– Да, Катя.
– Да она... вообще!
– Умная?
– Очень! Хотя... не знаю!
– А красивая? Тебе нравится?
– Не знаю!
– А что ты знаешь?
– Ничего я не знаю! Написал вам – приезжайте! И все! Если хотите, конечно.
– По-нят-но. Ну хорошо. Спасибо, Олег.
– Так вы приедете?
– Не знаю, надо подумать. Если бы ты сказал...
– Я не фискал. Больше ничего не скажу.
– Ладно. До свидания, Олег. Передай привет всем. Впрочем, не надо. Пока!
– Пока.
2
Телеграмму она получила днем – ездила в город за отпускными, заскочила домой кое за какими вещами, и тут как раз принесли. Она сразу же позвонила в деревню, поговорила с Олегом, но ясности этот разговор не дал. Надо было на что-то решаться – ехать в Камышинку или ждать новых вестей?
Соседей дома не было – собирались на юг, в отпуск, Лариса крутилась последние дни как заводная. Красота требовала жертв, но жертвами оказывались они сами, Лариса и Вадим, потому что ради этой «красоты» Лариса не знала ни сна, ни отдыха.
Аня прибралась в квартире, приняла душ, заварила крепкого кофе, села за стол, задумалась...
Димочке шесть лет, скоро в школу. Уже седьмой год как они живут с Николаем – седьмой год! – а она только сейчас пытается разобраться, что он за человек... Задумалась и не знает, что сказать себе самой, собственному сердцу. Конечно, Колька и сейчас не безразличен ей, даже временами кажется, что любит его так же пылко, как в те зимние дни. Да разве не за что любить Николая? Конечно, есть! И не только за внешность... Может быть, она вообще еще не знает, что такое любовь? Иной раз испытывает какое-то щемящее чувство – как его назвать? – нечто вроде жалости, но и не совсем жалость, скорее сосущую грусть, когда они в разлуке. Любовь ли это – кто знает? Другие, перед тем как пожениться, долго встречаются, переписываются, а у них получилось все довольно быстро. Смешно... Николай учился на первом курсе, она – на втором. Познакомились в библиотеке, оказались за одним столом, Николай готовился к зачету по математике, она – по физике. Задачу, над которой он бился второй день, она решила в один миг и... поразила его воображение. Они стали встречаться в библиотеке – кто приходил раньше, занимал для другого место. А через неделю напросился в гости – за книгой.
