Текст книги "Заброшенный полигон"

Автор книги: Геннадий Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Пришел под вечер, в субботу. Мороз был такой, что городской транспорт, как и водится в Сибири при сильных морозах, на две трети вышел из строя. Николай больше часа прождал на остановке в легких ботиночках, чуть не отморозил пальцы. Мама заохала, засуетилась, она же детский врач в поликлинике, великая гуманистка! Разогрели чай, папаша позволил для согрева по рюмке коньяку, затеялся общий разговор о деревенских делах, в которых папа был полный профан, но тем не менее судил горячо и с апломбом. Николай держался свободно, даже, как показалось ей, слишком, однако всем было интересно, весело с новым знакомым, и в конце концов, когда хватились, что уже поздно, мама постелила ему на диване в столовой, из которой дверь вела в ее отдельную комнату. Он и воспользовался моментом – прокрался на цыпочках, юркнул под одеяло и – не пищать! И потом, позднее, когда уже поженились, эта его напористость, эти его внезапные порывы, которых она и боялась и желала, стали для нее привычными, необходимыми. Ей казалось, что так и только так и бывает между любящими супругами: он диктует, он «нападает», он ведет, она покорно ждет, не смея проявлять инициативу...

Конечно, не все было гладко в течение этих шести лет, всякое бывало – и ссоры, и обиды, и долгие, тянущиеся неделями размолвки, и мучительные разговоры по поводу того, кто и что должен делать по дому, кому сидеть с Димкой, кому мыть посуду, чистить картошку, бегать в молочную кухню, стирать и гладить пеленки... Были и ссоры между Николаем и матерью, тихие стычки с отцом – в основном из-за бесцеремонной манеры Николая брать книги тестя. Особенно стыдно бывало, когда у дедули собирались зубры-интеллектуалы, заводили умные разговоры, а Николай нахально встревал, нередко нес ахинею, спорил, потешая деликатных старичков. Она сердилась, возмущалась, давала себе слово, что вот вернется домой и выскажет все, что о нем думает. Но приходили домой, она принималась стыдить его за поведение в гостях, а он с каким-то всякий раз обезоруживающим ее упорством, не обращая внимания на ее настроение, затевал борьбу, как молодой игривый медведь, и в конце концов добивался своего.

Что это было – любовь или нечто другое? Любил ли он ее, любила ли она его? Но что значат эти вопросы, зачем они? В чем утвердят или от чего отвратят? В душе у нее был сумбур, а ей так хотелось ясности...

Аня подтянула лежавшую с краю открытую папку с документами, которые привез Николай из деревни,– что-то он о них обмолвился, как-то пренебрежительно. Просмотрев первые листочки, она заинтересовалась документом на плотной, пожелтевшей от времени бумаге. Слева в углу был отпечатан казенный штамп:

«КАНЦЕЛЯРІЯ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ПО ПРИНЯТІЮ ПРОШЕНІЙ НА ВЫСОЧАЙШЕЕ ИМЯ ПРИНОСИМЫХЪ. 2 ДЕЛОПРОИЗВОДСТВО. 2 СТОЛЪ. «21» Декабря 1893 г. № 30884».

Справа шел текст, частично выписанный от руки, частично набранный типографским способом:

«Состоящій въ запасЪ армій рядовой Егоръ Непомняіцій СИМЪ ИЗВЕЩАЕТСЯ, ЧТО ПО ВСЕПОДДАНЪЙШЕМУ ДОКЛАДУ МОЕМУ его ПРОШЕНІЯ, ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОРЪ, въ 17 день сего Декабря, ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ СОИЗВОЛИЛЪ на разрЪшеше ему, Непомнящему, съ семействомъ, именоваться впредь по фамйлій «Александровъ», КАКОВОЕ МОНАРШЕЕ СОИЗВОЛЕН1Е ОБЪЯВЛЕНО МНОЮ, НЫНЪ ЖЕ, ЗА № 30884, Министру Финансовъ КЪ ИСПОЛНЕНІЮ.

ГЛАВНОУПРАВЛЯЮЩ1Й, ЕГЕРМЕЙСТЕРЪ НАЧАЛЬНИКЪ КАНЦЕЛЯРІИ».

Витиеватые закорючки завершали документ. Значит, сын бродяги Егор обращался к императору Александру за высочайшим соизволением, подумала Аня. Крепко же его допекало, но что? Она развернула еще один документ, совсем истончившийся, потертый по углам, с выцветшими, еле различимыми знаками. Это была копия, переписанная от руки не больно-то сильным грамотеем.

«По указу Его Величества Государя Императора Александра Николаевича Самодержца Всероссийского и прочая, и прочая, и прочая.

Объявитель сего служивший в Кузнецкой Инвалидной команде подведомственной Сибирскому Линейному № 2-му батальону рядовой Семен Игнатьев сын Непомнящий. Имеет три Высочайше установленные нашивки на левом рукаве полукафтана. От роду ему ныне 50 л., исповедания православного, приметами росту 2 арш. З³/4 верш., лицом темен, глаза белые, нос обыкновенный, волосы на голове и бровях черные. В службу вступил как из формулярного его списка видно за бродяжество показывающий себя Псковской Губернии рекрутом. В походах не бывал, а получил единовременно на обзаведение дома всего от казны денег 14 руб. 28 ¹/2 коп в 1845 году. В домовых отпусках в 1852 году с 1-го Декабря на 4 мца был и на срок явился. В штрафах был по приговору Томского Губернского Суда с отдачею в военную службу из высланных из России за бродяжество без наказания. Русской грамоты читать и писать не умеет и мастерства не знает. Ныне рядовой Непомнящий на основании Правила Высочайше установленного 15 Мая 1856 года как выслуживший уже определенный 25-тилетний срок, от военной службы оставлен и отпущен по положению на собственное пропитание где жить пожелает, во всяком Городе, уезде или на прежнем жительстве у своих родственников, а в С. П. Петербурге и Москве только в таком случае ежели будет иметь возможность к содержанию себя какими либо постоянными занятиями вообще положительными способами. Во время жительства на родине или где изберет таковое сможет он заниматься всякого рода мастерством по собственному его избранию, на общем основании с прочими обывателями, он обязан вести себя честно и добропорядочно, одеваться благопристойно, бороду брить, по миру не ходить, от всяких законам противных поступков воздерживаться, и как гражданскому так и местному Начальству повиноваться и никому никаких оскорблений не делать под опасением наказания по силе Государственных узаконений. Ежели рядовым Непомнящим по отставке прижиты будут дети мужеского пола и он не будет иметь постоянного водворения в казенном селении или на отведенных казенных землях, то всех его детей нигде в ревизию не писать, подушный оклад не полагать и в отставную службу или в другия звания ни в каком случае не определять, под опасением неминуемого по законам ответствия. По достижению ими узаконенного возраста обязан он, Непомнящий, без всякой утайки непременно по истечении положенных лет представить их туда куда приказано будет местным Начальством обязанным иметь за этим строгое наблюдение...»

Далее, едва разобравшись в тексте, писанном сплошь, без знаков препинания, Аня поняла, что речь шла о правах рядового Непомнящего и его детей и о тех скромных привилегиях, которые должны ему оказываться при определении им своего местожительства. Завершалась бумага кратким постановлением:

«Томская Палата сим удостоверяет, что рядовой Семен Игнатьев Непомнящий по постановлению Палаты 26 октября за № 3401 причислен для одного счета с начала 1873 г. в крестьянское звание дер. Камышинка. Декабря 7 дня 1872 года.

Подлинная за надлежащим подписом.

С подлинным верна: И. д. Полицейскаго Надзирателя...»

Да, бумаги, конечно, впечатляли. От темного бродяги, сунутого после двадцатипятилетней царской службы в глухую деревеньку, до его праправнука, избранного председателем колхоза, дистанция гигантская. А еще больше – до аспиранта физического факультета, дерзнувшего в той же самой деревеньке прожечь атмосферу сложнейшим прибором собственного изготовления! Как тут не восхититься! Однако восторгов почему-то не было – уже который день томила сердце смутная тревога, старые бумаги сделали ее еще более размытой, неясной...

Ей вдруг почему,-то показалось, что если бы прямо сейчас, после этих бумаг, взглянуть на Николая, посмотреть ему в глаза, то узнала бы о нем что-то очень важное, может быть, даже главное...

Звякнули входные замки – вернулись Лариса и Вадим, судя по голосам, в очень веселом настроении. Они то и дело спохватывались, что говорят слишком громко, шикали друг на друга, прыскали от смеха, но тут же забывались, хохотали и начинали возбужденно переговариваться, как на базарной площади. Потом Лариса долго болтала с кем-то по телефону – аппарат стоял в коридоре. Наконец раздались шаги, и в дверь постучали. Аня поморщилась – так уютно сидела, забравшись с ногами в вертящееся кресло,– вылезла, открыла дверь, впустила Ларису, жестом пригласила проходить, садиться. Лариса замотала головой. Мелко завитые обесцвеченные лохмы напоминали белый шар одуванчика, вообще голова казалась уродливо громадной и круглой, как у игрушечного болванчика. От нее пахло вином и табаком.

– Ну, как сумка? Само то? – спросила она.

– Сумка? – удивилась Аня.– Какая?

– Французская, бежевая, через плечо. А разве Коля не сказал?

– Нет, не сказал.

– Ох, значит, выдала его,– засмеялась Лариса.– Сюрприз тебе готовит. К дню рождения, да?

Аня пожала плечами – не больно-то баловал ее Николай такими сюрпризами, как поженились, так в перманентных долгах – из одних в другие, скорее себе сюрприз сделает...

– Ты поищи, спрятал где-нибудь,– сказала Лариса и, зевнув, помахала поднятой ладошкой.– Пока! Завтра летим, а дел еще – пропасть!

Она качнулась, пьяно хихикнула, у двери обернулась:

– Сумка – мечта! Анни Жирардо с такой ходит! Тебе в самый раз, ты и похожа на Анни Жирардо.

Закрыв за ней дверь, Аня постояла в задумчивости, как бы прислушиваясь к себе. Уютно горела настольная лампа, в пятне света лежали старинные бумаги, раскрытая «Иностранка», журнал с романом Гора Видала,– взяла почитать у родителей. Два книжных шкафа и самодельный стеллаж – книг у них было изрядно, казалось бы, чего еще не хватает, но ведь... пусто, холодно в душе, не радует муж, порой какое-то беспричинное раздражение вызывает сын, прохладные отношения и с матерью, которая буквально готова пластаться ради нее, ради ее счастья и благополучия. Пожалуй, только старики наиболее близкие для нее люди, особенно дедуля – внешне суровый, но очень добрый, все понимающий, умный и потому деликатный. Единственный верный и надежный друг.

Она повернулась, намереваясь выйти в коридор и позвонить на дачу, узнать, как там Димочка, но взгляд ее уперся в зеркало трельяжа, и из сумеречного угла на нее глянуло бледное опавшее лицо – «французский овал», как определила бы Лариса, скромная прическа, светлые волосы, одно ухо скрыто прядью, ка другом тускло поблескивает сережка с маленькой жемчужинкой. Рот, пожалуй, жестковат, губы слишком сжаты, и темные жилки на шее, зато подбородочек точеный, тонкий, с чуть заметной ямочкой. Никакой косметики! Серое личико серой мышки... Фу! Аня потуже запахнула полы халатика, повернулась перед зеркалом – зато фигурка! Ничуть не хуже, чем у Ларисы, во всяком случае, коэффициент стройности заметно выше! А грудь, хотя и кормила Димку, осталась в норме, не разбарабанило. До «мисс Россия» ей, конечно, далеко, но и обзывать себя серой мышкой это, прямо скажем, самоуничижение... И вдруг ее обожгло – сумка! Где же сумка? Почему Колька ни словом не обмолвился?! Обычно в тех редких случаях, когда что-то покупал ей, не мог выдержать и часа, выкладывал, а тут уехал, не сказав... Странно, очень странно...

Она обыскала платяной шкаф, заглянула в ящики стола, в тумбы с постельным бельем – сумки нигде не было. Ее уже интересовала не столько сама по себе сумка, сколько Николай – это уже был реальный сигнал какого-то бедствия! Какого – не знала, но предчувствовала... И вдруг поняла – сумочка к телеграмма как-то между собой связаны. И сразу пришло решение – ехать! Главное теперь – придумать версию, чтобы не перепугать мать и бабулю. Она позвонила на дачу, сказала первое, что пришло на ум: начальница мадам Ксения срочно вылетает в Красноярск на зональный семинар по вычислительной технике, просит два-три дня побыть вместо нее в институте...

Она рано легла спать, рано встала и первым автобусом выехала в деревню.

3

В Камышинку она приехала перед обедом. Старый бренчащий автобус устало покатил дальше, по наезженному кольцу глубинки, и она пошла разыскивать дом председателя.

Вообще-то в деревнях приходилось бывать, когда училась в институте и от вычислительного центра каждую осень посылали на уборку картошки, на тока, даже как-то целый месяц работала дояркой. Вначале, когда только поженились, Николай звал ее в деревню, к родным, упрашивал, обижался, но все как-то не получалось – то Димочка болел, то отпуск не давали летом, то путевка подворачивалась на юг. А после того, как родители Николая гостили у них лет пять назад, и сам Николай поостыл в своих призывах. Видно, не больио-то и хотели видеть ее там, в глуши, видно, в первый и единственный их приезд в город не удалось/ей проявить достаточно теплоты. Родители вдруг заторопились обратно – вместо запланированной недели побыли всего один день.

Теперь пожаловала сама, без приглашения, как снег на голову, и потому отчаянно трусила, но старалась не подавать виду. Шла не торопясь, по кромке асфальта, поглядывая по сторонам, здороваясь на всякий случай с редкими встречными. Одета была в светлый летний костюм, кофточку-разлетайку и узкие брюки – нынче в деревне никакими нарядами не удивишь, сравнялись с городом, а кое в чем и превзошли: в городе не выедешь на велосипеде, скажем, в шортах и бюстгальтере, а здесь – пожалуйста: катит какая-то упитанная красотка, телеса трясутся, вся потная, а ей – хоть бы хны!

Дом председателя отыскался быстро. Да и не велика премудрость найти: через пять домов от конторы, считай, в самом центре деревни. Шаги сами собой замедлились, и сердце зачастило, но Аня не дала себе послабления, толкнула калитку, вошла во двор. С ленивым лаем выбежал Шарик. Из дома прицыкнули на него, и он тотчас улегся в тень, высунув язык.

На крыльце стояла, опираясь на клюку, бабка Марфа. Была она босая, с распущенными седыми космами, вялая. Аня поздоровалась, бабка хмуро оглядела ее с головы до ног, степенно кивнула, приняв за уполномоченную. Для нее все, кто приезжал к Ивану Емельяновичу, были уполномоченными.

– А я к вам в гости,– сказала Аня, улыбаясь как можно приветливее.

– Вижу,– проворчала бабка не очень-то дружелюбно.

– Я – Аня, из города, Колина... жена,– добавила Аня, чуть споткнувшись на слове «жена».

Бабка выпрямилась, насколько позволял горб, подобралась, лик – старушечий, но глаза – молодки – так и впились в Аню.

– Ах, это Анечка,– сладенько пропела она,– ну, входи, входи, деточка.

Она посторонилась, согнулась больше, чем следовало, будто не Аня приехала издалека, а она – бедная, несчастная странница. Аня с любопытством разглядывала старушку и не спешила входить в дом – темная внутренность его почему-то пугала ее.

– А мы только нонче о тебе говорили с Олежкой,– сказала бабка, переступая босыми ногами. Видно, полуденное солнце здорово накалило крыльцо.– Он сказывал, будто ты собиралась, но сумлевалися, а ты вот она, лебедь-пава.

– Ну вы скажете,– смутилась Аня.

– Ага, краси-ивая, не то что на карточке, ей-богу! – Бабка мотнула перед лицом щепоткой, перекрестилась.– Притомилась? Сомлела?

– Ничего, ничего, спасибо.

– А ты сымай туфлики, дай ножкам волю, нонче сушь стоит, земля горячая, не простынешь.

Аня скинула босоножки, прошлась по траве возле крыльца. Две курицы, лежавшие в пыли у плетня, встрепенулись, тревожно квокнули, но, видя, что им никто не угрожает, снова смежили веки.

– Разве у вас всего две курочки? – спросила Аня.

– Девять несушек и крикуна сдали на эту, как ее, птицехвабрику. Председателя нашего уже совсем заклевали, чтоб им там всем пусто было! – сердито сказала бабка. И пояснила: – Им что куры, что камни эти, лишь бы счет. А курочка, она ж к хозяйке привыкшая, к рукам одним, к голосу. А их швыряют туда– сюда и хотят, чтоб неслись как на масленицу. Ты так, налегке? – вдруг удивилась она, словно впервые разглядев как следует Аню.

– А я ненадолго.– И Аня выложила тщательно продуманный вариант: – За машиной. Срочно потребовали зачем-то в милицию, какой-то переучет или проверка, пришли вчера, целая комиссия, где машина? В деревне, говорю, муж по доверенности ездит. Они: срочно представьте, иначе – штраф. Ну я подумала, зачем нарываться на неприятности, съезжу, отгоню машину, а потом Коля приедет и снова будет ездить. Правильно?

– Чем штраф платить, конечно,– согласилась старуха.

– Хотела с Колей посоветоваться, вчера звонила, но Олег сказал, что Коля все время на испытаниях...

– Ой, да мы уж и забыли, каков он,– всплеснула руками бабка Марфа.– С раннего утречка как укатит, так иной раз и с ночевой, ага, там и ночует. Место тамо-ка дурное, поганое, болота, топи, комарье. Хорошо, Олежек с ним, да Катенька, дай бог им здоровья! А то бы как сыч на болоте, со своей этой игрушкой. Вы с ним свидитесь, будет чё на меня плести, не слушайте,– бабка почему-то перешла на «вы» и всем обликом, глазами построжала, сделалась официальной.– Так народ схотел, люди. И батюшка с горячинской церкви, когда освятил место и самоё, эту штуку, сказал, не помешает. Нечистой силы убавится, напасти, глядишь, стороной обойдут. Кто не верует, тому вроде все одно, а на самом деле – так! Николай-то наш и то признал: чище, говорит, стало, меньше зуда, звук тоньше, хрипов меньше. Хрипота-то, она оттэдова шла, прости меня грешную! Свят, свят, свят! – Бабка торопливо перекрестилась, пристукнула палкой.– Напрасно он науку свою тамо-ка затеял, ох, напрасно. Но вы, молодые, нонче все наперед знаете. Чё ни скажи, вам известно и смех наготове. Надерзить, обсмеять – это мастера. А о душе подумать, своей, собственной,– на это ума не хватает. Душа-то есть! Али ты тоже такая, передовая?

Аня засмеялась, но не обидно, а мягко, понимающе. Старуха вздохнула, покачала головой.

– Ну, бог с вами, живите, как знаете. Нам-то чё, недолго уже осталось коптить. Вот,– бабка Марфа указала на дремавших куриц,– малых этих жалко, уйдем мы, старые, а их и погладить некому будет, все только хватать да хрясть. Ох-хо-хо. Молочка-то хошь парного? Или кваску с погребу?

– Кваску бы,– попросила Аня. Старуха ей нравилась, и чувствовала она себя уже не так неуверенно, как полчаса назад.

Бабка Марфа спустилась с крыльца, пошла в дровяник. Там на земле стояла крынка, прикрытая круглой фанеркой. Бабка указала Ане на крынку – самой наклоняться трудно – дескать, бери и пей. Аня напилась – квас был острый, холодный, чуть сладковатый.

– Олег утром доставал, еще не должон нагреться.

– Ой, спасибо, бабушка! Просто замечательный квас! – похвалила Аня.– А где же Олег? С Николаем?

– Олежек у мамки, в больницу поехал, проведать.

– А скоро вернется?

– Должно скоро. Утром поехал, как встал, так и поехал. Обычно к обеду возвращается.

– А как Татьяна Сидоровна? Как она себя чувствует?

Бабка полоснула ее косым взглядом.

– Чувствует как чувствует,– отрезала хмуро.– Мало ей достается? Говорила ей: не пропущай все скрозь сердце, обороняйся, нет, не может. Вот и перегрузила. Ваня мой тоже бык хороший – на ём пашут, а он других бодает, кто поближе с ним, родных и бодает. Жисть у нас тут, пожалуй, похлеще, чем в городе. Там людей как камней, в случае чего – юрк, и нет тебя, ищи-свищи. А тут куда? В тайгу? В болото? В поле чистое? Вот люди и дубасятся друг об дружку, и чем больней, тем милей. Мало своих забот, еще и с городу подбрасывают непотребщину всякую, пьянь да рвань. Как лето, так от голодранцев стонем, огнем все кругом горит, выйти страшно, того и гляди, пырнут или по башке гвозданут. И все к председателю. А где председатель? А в поле! А где его жинка? А вот она. Ну, тогда и разбирайся. И доразбиралася...

– Но Олег говорил, что вроде бы получше, вроде бы домой скоро.

– Она-то рвется, а врачиха ее на привязи дёржит. И правда, хорошая попалась, душевная врачиха-то, чуть чего, сама бегит, на машине, а то и на лошадке прикатит: как тут моя больная? Соблюдает? А больная – хвост трубой и прискоками по деревне, везде нужна, без ее ни тпру ни ну. В меня, чё ли? Во как у нас! Невестка в свекруху пошла.

Бабка тоненько засмеялась, прикрыв ладошкой щербатый рот.

– Мы с ей душа в душу. Редко, да? Но вот и так быват. Таперя жду не дождуся, когда отпустят. Хозяйство все же, коровка, поросенок, Шарик с Рыжиком да вот две хохлушечки-старушки. Не дала тронуть, мои любимицы. Снесутся и сами придут, скажут. Добрая птица, умная. Не то что некоторые девки из нонешних...

Аня украдкой взглянула на часы, и это не укрылось от бабкиных острых глаз.

– Уже и спешишь? – огорчилась старуха.– Только-только разговорились.

– Нет, нет,– успокоила ее Аня,– это привычка. Я на вычислительной машине работаю, там время расписано по минутам. А сейчас совсем не спешу.

– А глаза неспокойные, глаза-то спешат,– проницательно глядя на нее, сказала старуха.– Говори уж, пока одни. Чё прилетела? За Колькой? Так?

Аня оторопела в первый момент, но собралась, справилась со смущением, не отвела взгляд.

– Нет, нет, что вы! С Колей у нас все нормально. Я из-за машины, правда!

– Ой ли? Старого воробья на мякине не проведешь.

– Нет, нет,– упорствовала Аня, чувствуя, как лицо заливает горячая краска.– Если вы Катю имеете в виду, так Коля мне все рассказал. Ничего между ними нет, то есть, у него к ней...

Старуха не спускала с нее цепкого взгляда, в глазах тлела усмешечка, дескать, мели, Емеля, твоя неделя. Аня даже вспотела, но откровенничать со старухой уже не могла, вдруг возник какой-то барьер, перешагнуть через который было невозможно. Видно, старуха почувствовала это, глаза ее потухли, с рассеянным равнодушием скользнули по гостье в последний раз, и бабка Марфа, кряхтя, уплелась в дом, даже не пригласив с собой Аню.

Аня выпила еще квасу, огляделась. Огород, колодец, баня, стайка с кучей навоза, сарай с сеновалом, поленница, прикрытая от дождя обломками шифера, две несчастные курицы, дремлющая собачка – как все это бедно, скучно, уныло! И это Колькино родное гнездо... Ей стало жалко Николая, себя, Димку, эту убогую старушку, этих несчастных куриц... И если бы бабка Марфа снова завела разговор, наверное, пошла бы на откровенность, облегчила бы душу. Но в доме было тихо, никаких звуков – должно быть, бабка обиделась, залезла на свою печку и лежит там, как злой дух, домовой...

Не зная, что делать, как быть, она присела на ступеньку крыльца, пригорюнилась. «Анна!» – донеслось из дома. Звала старуха. Аня встрепенулась, подхватив сумку с коробкой конфет, заспешила в дом.

Бабка Марфа накрывала на стол. Двигалась тихо, ловко, шустро – только что казалась немощной старухой, а тут чуть ли не вприпрыжку.

– Садись-ка, поешь с дорожки, а то на пусто брюхо и душа глуха.

Бабка вытянула ухватом из черного зева печи чугунок, поставила на стол, на закопченную круглую фанерку, за ним вылезла из печи огромная черная сковорода, прикрытая тазиком. С краев из-под тазика жировито поблескивали разомлевшие оладьи. На столе уже ожидали миски со сметаной, зеленью, топленым маслом, медом. В чугунке, когда бабка сняла крышку, оказалась тушеная картошка с мясом. Бабка хитро приморгнула, легким скользом метнулась в угол, вынула из подвесного шкафа граненые стаканчики, бутыль с мутной жидкостью, поставила на стол, села напротив Ани, разлила из бутыли по стаканчикам.

– Ну вот, со свиданьицем! – Бабка потянулась чокнуться. Аня замотала было головой, но бабка сунула ей в руку стаканчик, пристукнула своим и, не дожидаясь, выпила залпом.

Аня вдохнула сладкий бражный дух – а была не была! – и выпила все до дна.

– Ты уж не взыщи за угощение,– сказала старуха, по-своему поняв гримасы, которые строила гостья.– Живем скромно. Сын – председатель, зарабатывает хорошо, а ничего такого нету, как в городе. Кушай что бог послал.

Аня кое-как перевела дух – бражка была крепкая, шибанула в глаза, в нос, жаром прокатилась до самого нутра. Бабка наложила ей целую гору картошки, щедро зацепила ложкой сметаны, Аня удивлялась сама себе – давно не ела с таким аппетитом. Бабка заткнула бутыль пробкой и унесла в шкафчик.

– Бражка пьяная, больше не дам, а то ты у меня, девка, песни запоешь,– сказала смеясь.– Мне так и стаканчика много, в пляс пойду, на всю деревню.

Она раскраснелась, глаза блестели. Аня смеялась, уплетала оладьи с медом, в шутку ругала городскую жизнь, всерьез хвалила деревенскую.

– Ври больше,– говорила бабка, довольная, что гостья разговорилась,– то– то всех так и тянет в город. Одне старухи по деревням сидят, как пауки по углам. А девок как медом манит – самые ленивые да глупые и те в город подались, а уж огоньки-светики все там. Вот и Катя собирается, в этот, как его, в институт поступает...

Аня чуть не подавилась от столь резкого поворота в разговоре. Бабка усмехнулась, погрозила ей.

– Жуй да глотай, отвечать – потом. Я, девка, жисть прожила, мне ничё не надо говорить, все вижу сама. Тебя, к примеру, малых наших, Олежку. Оне пыхтят, царапаются, молчат, а мне и безо всяких слов видно, кто чем дышит. Вот ты – приехала Николая выручать. И правильно! Правильно, Анна. Потому как Катя ему не пара, ему такая, как ты, нужна. Он парень шальной, ты твердая, знаешь, чего хочешь, а Катя – что? Птенчик неоперившийся, пушочек – куда ветер дунет, туда и несет. Об себе, об жизни еще никаких понятий, одне глупости в голове. А сердчишко чистое, хорошее* доброе. Мужика вести надо, твердость надо иметь, а она что? Будет как две щепочки водоворотом крутить. У них нонче хмель, прямо тебе скажу, можешь и уколоться больней больного. Но ты стерпи. Хмель пройдет, оне и разбегутся. Не пара, она ему, и он – ей. А ты пережди, перетерпи. Знаю, не просто, но ты же мать, терпи ради мальчика, ради Димочки, правнучка моего. Зло на зло – не много ума надо. Распустил себя и давай круши. А сдержать, пересилить злобу – вот и воздастся за терпение, за страдание твое.

Бабка умолкла. Склонив набок голову, уставилась задумчивым взглядом в одну точку – ее черные, натруженные, припухшие в суставах пальцы мяли, теребили край скатерки. В порыве теплоты и признательности Аня накрыла ее руку своей, благодарно сжала. Бабка прикрякнула, смахнула слезу.

– Так вы советуете вообще не трогать его сейчас? – спросила Аня.

– Чё я могу советовать? – уклончиво ответила старуха.– Как сердце насоветует, так и поступай.

Аня отвела взгляд, задумалась. Сердце... Опять те же муки: какие голоса звучат – сердца ли, разума ли? А может, вообще все это наваждение? Эта деревня, бабка, две дремлющие в пыли курицы... Какой во всем этом смысл? Почему все это вторглось в ее жизнь? Разве о таком мечталось ей теплыми домашними вечерами в недавней юности за книгами Ромена Ролана, Гюго, Фейхтвангера? Неужели вся жизнь будет состоять из подобных путаных загадок? Загадки раздражают ее, ей нужна ясность, четкость во всем – как в любимой математике... Да, она поступит так, как советует бабка: сдержит себя, перетерпит, не будет затевать скандала, пусть эта мимолетная связь останется случайным эпизодом... Это и есть голос разума! И как сразу стало легко – гора с плеч!

– Спасибо вам, бабушка, растроганно сказала она, еще и еще пожимая руку бабки Марфы.– Давайте помою посуду.

– Погодь, милая, куда бежишь? – заволновалась старуха.– Чайку попьем, вареньицем угощу. Вареньице голубичное да черничное, сами собирали и варили сами. Колька-то, поди, привозил, понравилось?

– О, варенье – мечта! И то и другое.

Бабка сноровисто обернулась с чаем. Все у нее было наготовлено, чай заварен – травяной, из листьев смородины, брусники, зверобоя. Пряный ароматный дух так и повалил от чайника. Чай пили молча, расслабленно, варенье брали понемногу, на кончик ложечки, чтобы не сбивать вкус чая. Аня еще более укрепилась в мысли – не надо трогать Николая, пусть все идет своим чередом...

Бабка Марфа налила в тазик горячей воды и принялась мыть посуду. Аня пыталась ей помочь, но бабка не подпустила ее и близко, велела идти гулять, спать – куда хочет. И правда, Аня не прочь была вздремнуть хотя бы час. Бабка указала ей на диванчик Олега в маленькой комнате, и едва Аня прилегла, как на улице возле окна затормозила машина, раздались голоса. Аня приподнялась, выглянула в окно. Николай и миловидная смуглая девушка направлялись к дому. У девушки через плечо висела бежевая сумка... Первая мысль, мелькнувшая у Ани,– через окно и куда глаза глядят, но что-то удержало ее на месте. Когда голоса зазвучали уже в горнице, за тонкой занавеской, она вышла из комнатки и наткнулась на взгляд Николая. Рот его расползся в нелепой улыбке, глаза вытаращились, как на чудо, он нервно засмеялся, кинулся к ней, вытянув руки. Она чуть отодвинулась, с брезгливой гримасой выставила ладони – не прикасайся! И, словно покончив с ним разом, перевела взгляд на Катю. Катя стояла бледная, сжимая ремешок моднейшей сумки, не спуская с Ани темных глаз – испуганных, виноватых и в то же время каких-то удивленных, дерзких. Или так быстро менялось их выражение?

– Здравствуйте,– тихо сказала Катя.

Аня чуть кивнула и повернулась к Николаю, так и стоявшему с опущенными руками.

– Дедушке срочно нужна машина,– сказала она, полностью овладев собой.– Дай ключи, я поеду. Дай! – повторила настойчиво.

Николай протянул ключи, она взяла, подошла к бабке Марфе, поцеловала ее в висок, погладила по круто вздыбленной спине и, захватив сумку с документами, вышла из дому. На крыльце она вспомнила про конфеты, выложила их на перильце и неторопливо пошла к машине. Вставила ключ зажигания – бензина хватит до города,– включила стартер. Калитка с треском распахнулась и выбежал Николай.

– Аня! Постой! – закричал он, взмахивая руками.– Анька!

Она рванула с места, резко крутанула рулем. Машина выскочила на асфальт, помчалась, набирая скорость. Николай стоял возле дома со вздернутыми руками, словно взывал о помощи.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

– Ну что, батя, опять тебе в ножки кланяюсь. Пролыгин отключил установку, сижу, загораю.

– Ничего, ничего, позагорай малость. Вот птичник наберет ход, тогда и включим. Делай какие-нибудь другие работы.

– В том-то и беда, что не могу! Я ведь тебе уже объяснял. Неужели трудно понять?! Мне не веришь, поверь академику, обкому. Тебе Ташкин давал указание?

– Ташкин? Он мне сто раз на день дает указания. Уже и запамятовал.

– Ну, из обкома должны были позвонить насчет моих опытов, чтобы не выключали.

– Ах, насчет твоих опытов... Ну звонили. И Ташкин говорил – только что? Думаешь, каждый приказ надо выполнять?

– То есть как?! Вам же обком приказал!

– Обком... У обкома слишком много забот, а мы, которые отвечаем, должны шурупить, что к чему, какое дело главное – для нас! Если всех будем слушать, то знаешь, как в той поговорке: всем кивать, не успеешь шляпу сымать.

– Как же так, батя? Обнадежил, я поверил, а что получается?

– Ничего не попишешь, у нас производство, как говорится, в первую голову. Опыты подождут, а вот людям ждать никак нельзя – трижды в день брюхо требует.