Текст книги "Заброшенный полигон"

Автор книги: Геннадий Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Хаос и порядок – заботы господа бога,– насмешливо сказал старик,– у меня задача скромнее. Пытаюсь ответить на один из Димкиных вопросов: почему шар круглый?

– Вот как! Это же чертовски интересно!

– А ты думал,– проворчал старик.– Если бы удалось ответить хотя бы на часть детских вопросов, люди уже давно вышли бы за пределы нашей галактики. А пока давай-ка выйдем хотя бы за пределы нашей дачи,– предложил он и первый, не оглядываясь, зашагал по дорожке в сторону калитки.

Был он высок, узкоплеч, сутуловат. Длинные руки с длинными тонкими пальцами – как у музыканта. Седые короткие волосы – молодежным «ежиком». Ноги в светлых шортах – жилистые, голенастые. В такие теплые дни, как нынче, ходил он босиком и без рубашки – закалялся. Вообще-то здоровье у него было неважнецкое: в тех печально известных местах, где отбывал с тридцать седьмого по сорок восьмой свою «десятку с прицепом», пока не высвободили его из промозглых бараков всемогущие полномочия Игоря Васильевича Курчатова, заработал он коварную хроническую пневмонию, которая осложнилась в последние годы мучительными тахикардиями. Однако и при самых сильных приступах духом не падал, загонял себя за работу при любой погоде, не хандрил, лишь еще язвительнее подсмеивался над собой и всеми, кто попадал на глаза. Николаю нравились в старике еще и его крутая прямота, честность, не знавшие пощады ни к себе, ни к другим, его напористость, когда бывал прав и добивался чего-нибудь для своей лаборатории, а также светлый, цепкий, несмотря на годы, ум. Разумеется, были у дедули и свои капризы, например, временами, когда плохо шла работа или когда сталкивался с человеческой подлостью, вдруг что-то в нем как бы развинчивалось, он становился раздражительным, обидчивым, мелочно брюзгливым, тогда он избегал разговоров с домочадцами, запирался в кабинете и подолгу сидел, мрачно разглядывая репродукции с картин Пикассо. Такое, к счастью, случалось очень редко.

Николай шагал вслед за дедулей. Начинать разговор о докторской диссертации он не торопился, побаивался – дедуля мог отвесить такую словесную оплеуху, что хватит надолго. А главное, если не так преподнести идею, можно вообще лишиться дедулиного расположения, а этого куда как не хотелось Николаю. И все же он решился.

– Дмитрий Никифорович, хочу с вами посоветоваться,– начал он, догнав дедулю и пристроившись рядом.– Только скажите сначала, у вас были случаи, когда аспиранту присуждали сразу докторскую?

– Сразу докторскую? – рассеянно переспросил дедуля и вдруг остановился.– Ты что, нацелился сразу на докторскую?

– Нет, нет,– трухнул Николай,– не я хочу, но...

– Все зависит от результатов,– отрезал дедуля и быстро зашагал вперед.– Нужно хотеть не диссертацию, а результаты, вот в чем штука! Ты давай результаты, а что там будет – кандидатская, докторская – это дело второе.

– Ну, а если будут результаты? – осторожно спросил Николай.– Не про себя – в принципе!

– В принципе? В принципе возможно все, что не противоречит законам природы. Но, между прочим, по моему глубочайшему убеждению, принцип порядочности тоже один из принципов природы. Будь предки в общей массе непорядочными, нас с тобой не было бы. Конечно, это дело статистическое, подчиняется Принципу неопределенностей Гейзенберга: в данной точке пространства в данный момент времени нет абсолютно порядочного индивидуума, но – статистически! – их больше, порядочных. Потому-то человечество и прогрессирует.

– Почему вы связываете диссертацию с порядочностью?

– Потому что диссертация без результатов – непорядочно. А ты, конечно, считаешь, что человечество регрессирует, поэтому чем дальше, тем меньше нравственных запретов,– с вызовом, задиристо сказал дедуля. Видно, у него уже зачесались кулаки, хотелось схватиться с будущим доктором.

– Всем известно, что вы большой оптимист...

– Ишь дипломат! – фыркнул дедуля.– Нашел оптимиста... Как нынче шутят, я – хорошо информированный пессимист. А вот вы, молодые да ранние, что-то вообще никакие – сиюминутные! Ни прошлое вас не интересует, ни будущее. Какая-то квантованность чувств и мыслей.

У дедули была еще одна слабость, о которой вдруг вспомнил Николай: старик обожал, когда на него нападали молодые, любил спорить и в споре готов был стерпеть любые выпады против себя. Ему даже нравилось, когда его дразнили, обзывали, вообще не церемонились с ним – таких людей он запоминал, а потом всячески выделял, так как считал честными и прямолинейными. Не терпел прилипал и подхалимов.

– Вы, Дмитрий Никифорович, сами себе противоречите,– искренне возмутился Николай.– Только что говорили, что человечество прогрессирует, больше порядочных, а теперь понесли молодых. У вас все молодые – сиюминутные, все!

Дедуля добродушно расхохотался, схватил Николая в охапку, прижал и резко оттолкнул.

– Не все, не все! Ежели бы все, так не было бы смысла и толковать, пулю в лоб и – к праотцам! На порядочных мир держится – факт!

– Тогда хочу спросить: порядочно ли объединять три кандидатские в одну и защищать как простую кандидатскую диссертацию? Это справедливо?

Дедуля насупился, пожевал вставными зубами, хмыкнул.

– А ты все свое, эк тебе не терпится стать доктором.– Он с язвительной усмешкой уставился на Николая, помотал головой.– Не в ту степь, Коля, стремишься, не в ту.

– Но почему? – воскликнул Николай.– Результаты уже есть, а в том, что будут крупные, не сомневаются ни Мищерин, ни ваш покорный слуга.

– Слушай-ка, покорный слуга, от меня-то ты чего хочешь? – резко, с неприязнью спросил дедуля, и Николай почувствовал, что, кажется, действительно заехал не в ту степь.

– От вас – абсолютно ничего,– прижав руки к груди, сказал Николай.– Вы меня просто обижаете, Дмитрий Никифорович! С кем мне еще советоваться? С этим сухарем Мищериным? С отцом? Смешно! Вы – единственный человек, действительно понимаете...

Дедуля примирительно ткнул его в плечо.

– Ну, ну, ладно, не обижайся, сам виноват, напросился. На будущее урок. Пошли обедать.

Николай вздохнул с облегчением – на этот раз пронесло...

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

– Ну хорошо, закончишь ты сельхозинститут и что будешь делать?

– Полеводом буду, агрономом, как папа.

– С аршином носиться по полям? Сильную пшеницу выращивать? Рекорды ставить?

– Зачем так высоко? Клевер, люцерну, горох – тоже неплохо.

– Но это же скука! Каждый год одно и то же, до посинения.

– Почему одно и то же? Папа говорил, агрономия наука живая, развивается.

– Развивается и завивается. Твой отец развивает, а Ташкин завивает. У нас ведь все кому не лень – специалисты по сельскому хозяйству: чем выше кресло, тем крупнее специалист. Вон академик Мальцев сколько лет бился. Какой-нибудь начпупс черканет резолюцию, и вся твоя наука – псу под хвост.

– Так было раньше...

– Когда это «раньше»? При царе Горохе?

– Ну, давно. Теперь такого не допустят.

– Ты и твой папа?

– И твой! Ой, извините, сорвалось...

– Да ну, вот еще! Давай на «ты», мы же оба молоденькие.

– Нет, не могу, неудобно.

– Ну, как хочешь... Ладно, предположим, дали, вашей науке все права, вырастили вы прекрасный урожай люцерны, но, представь, в один непрекрасный момент налетает «Сельхозхимия», сыпанут с похмелюги – и все твои травы – яд! Что будешь делать? Плакать?

– Зачем плакать? Просто не допущу этого. С механизаторами, с рабочими поговорю, объясню. Они же темные. Папа не раз рассказывал. Приезжают – ни бум-бум, им что асфальт раскатывать, что поля обрабатывать. Папа с ними поговорит, объяснит, и те же самые нибумбумы работают совсем по-другому. По– человечески надо. Люди ведь не плохие в принципе, только всегда торопятся. Торопятся закончить работу, торопятся отчитаться...

– И получить деньги!

– Конечно, и получить.

– И купить бутылку!

– Ну, не все поголовно, тем более теперь. Есть очень хорошие.

– Где ты их видела, «очень хороших»? На папиных полях?

– Да, и на папиных. Однажды овсы у нас горели, и как раз химики рядом работали, так ни один не отказался, все помогали тушить. А работа у них была сдельная. Вот! Тогда зайчат много погибло. Один парень даже расплакался!

– Из «Сельхозхимии» – расплакался?

– Да, из «Сельхозхимии». А почему вы так удивляетесь? Не верите?

– Удивляюсь – тебе! Ты прямо карась-идеалист. Не видишь, какая вокруг тебя жизнь, какие люди...

– Почему? Вижу. Всякая жизнь и всякие люди. Есть плохие, есть хорошие, но больше хороших.

– Ну ладно, пребывай и дальше... Скажи, Катя, а «самовар» мой тебе нравится?

– Очень! Это просто чудо какое-то! Я когда первый раз увидела луч, прямо обомлела. Красота – в кино можно показывать.

– В кино? Вот чудачка! Это же не зрелище – наука!

– Но почему? Пусть наука, но если еще и красиво, почему бы не показать людям? От красоты человек только лучше становится.

– Вот как?! Лучшеет?

– Конечно! А вы заметили, в красивых местах и люди красивее, и бандитов нет, и добрых больше.

– Где это ты видела такие красивые места? В кино?

– И в кино. А у нас – разве не красиво?

– Эти болота, где «самовар»?

– А что? Тоже красиво. Какие туманы! Какие звезды! А цветы какие там растут! Мне очень нравятся наши места.

– Наши?! Нравятся?! Летом – жара, засухи, пыль, слепни; зимой – холода, ветры, морозы. Может быть, весной да осенью чуть-чуть, кусочками ничего, а так – резко континентально. И потом – глушь! Почта идет восемь дней! Восемь!

– Да, конечно, вы уже стали городским, для вас все это имеет значение, а мы тут привыкшие, никаких писем уже не ждем и не пишем...

– Не «привыкшие», а «привыкли».

– Ой, конечно!

– Следи за речью, а то ляпнешь так на экзаменах, и – привет!

– Спасибо, Коля, буду следить.

– А почему ты сказала: уже не ждем и не пишем?

– Да так...

– А все-таки...

– Вы не обижайтесь, но не могу сказать, пока не могу.

– Ты с кем-то переписывалась?

– Да.

– Он в армии?

– Нет, что вы! Это не он...

– Она? Подружка? Уехала?

– Да, можно сказать... Нет, не надо выпытывать, прошу вас. Врать не умею, а говорить – трудно...

– Ну ладно, не буду. Хотя мы ведь друзья, так?

– Конечно!

– Нет, честное пионерское, мне интересно с тобой. А тебе со мной?

– Еще как!

– Значит, все о’кей?

– Конечно!

– Ну вот, мы и приехали...

2

Табор испытателей располагался возле часовенки. Тренога с трансформаторной будкой, сарай для конденсаторных батарей, дощатый навес с поперечной щелью посередине, которую можно было закрывать на случай дождя брезентовым пологом (он сдвигался по направляющим наклонной гармошкой)вот и все дополнительные постройки. Контрольно-измерительная аппаратура находилась в часовне – пульт и несколько стоек с приборами.

«Самовар» стоял на шести бетонных сваях, вбитых в землю. Лапы прибора были притянуты к сваям мощными накидными гайками. Разгонные обмотки скрывал стальной кожух, по центральной оси торчала титановая труба, нацеленная в небо сквозь щель навеса. Жгуты проводов разноцветными змеями – синей, красной и зеленой – тянулись от прибора в часовенку. Чуть поодаль, но тут же под навесом, в крепкой раме из стальных уголков стояли, как снаряды, шесть баллонов белого цвета – с ацетиленом. От них через краны газ подавался по медной трубке к инжектору в нижнюю часть «самовара». За ацетиленовой стойкой ярко пылала на солнце оранжевая палатка. Вход в нее был застегнут.

Николай заглушил двигатель, поглядел на сидевшую рядом Катю – они приехали сменять Вадима и Олега, но что-то не видно было ни того, ни другого. Да и «самовар», как было совершенно ясно, бездействовал.

Из палатки доносилась тихая музыка. Николай посигналил – никто не отозвался, не появился на сигналы. Николай вылез из машины, пошел к палатке. Катя направилась в часовенку – ее обязанностью было списывать в два толстых журнала показания стрелочных приборов. Николай заглянул внутрь палатки – на надувном матрасе лицом вниз спал Вадим Ишутин. Вместе учились в институте, вместе дипломировали и теперь вместе: живут в одной квартире, занимаются «самоваром», только Вадим в роли инженера – придан для проведения опытов. Кудлатая голова его зарылась в смятую подушку в дальнем углу, здоровенные руки вытянуты вдоль тела, босые ноги – пятки вместе, носки врозь – свешивались с края матраса и упирались в брезент. Буквально под ухом у него наигрывал транзистор. Катя вышла из часовенки и развела руками, дескать, и тут пусто.

Николая взяла злость: такая отличная погода, ни облачка, работай да работай, а эти деятели устроили выходной – одного вообще нет, а другой дрыхнет без задних ног. Тут караулишь каждую минуту, ловчишь, химичишь, лишь бы сэкономить время... Он расстегнул полог и, бесцеремонно дергая Вадима за ноги, разбудил его. Тот сел – опухший, красный со сна, в рыжей бороде запутались травинки, клетчатая ковбойка вылезла из брюк, мощная шея и грудь алели от свежего загара. Видно, с самого утра жарился на солнце.

– Совесть у тебя есть? – набросился на него Николай.

Вадим зевнул, благодушно ответил:

– Совесть есть, тока – нет.

– Напряжения! – уточнил Николай. Все-таки этот Вадим странное создание: ленив, добродушен, талантлив, упрям и... темен. Даже Николай, бывший деревенский, на десять очков выше по интеллекту, а Вадим – потомственный горожанин, сын интеллигентов...

– Ну, напряжения, лягай его комар,– проворчал Вадим.

– Так какого черта? Полдня потеряно! Разве нельзя было побеспокоиться? Сходить? Узнать? Принять какие-то меры? Нельзя?

– А мы думали, оно само включится. Так уже не раз бывало. Чего дергаться? Погода хорошая...

– Дубина ты стоеросовая! Потому и надо дергаться, что погода. Когда дожди пойдут, на фиг ты мне вообще нужен.

– Да? – простодушно удивился Вадим.– Чего ж ты раньше не сказал?

– Ты что, идиот? Малахольный? У меня уже мозоль на языке! Вот здесь! Сколько можно долдонить одно и то же? Тысячу раз? Миллион? А где Олег?

– Тут где-то... – Вадим сладко потянулся, с хрустом, с рыком повалился навзничь, блаженно закрыл глаза и, заплетая языком, пробормотал: – Он, кажется, насекомых собирает, ловит...

– Насекомых?! А это еще зачем?

Вадим уже мерно посапывал, блаженная улыбка растекалась по его лицу.

– Уволю! К чертовой матери! Тьфу!

Яростно плюнув, Николай побежал к машине.

– Садцсь! – приказал он Кате, и та покорно скользнула рядом с ним на сиденье.– Р-работнички!

Он чиркнул стартером и, резко взяв с места, погнал машину тем же путем, которым только что прибыли сюда,– мимо рябин, по мосточкам через ручьи, по настилам вдоль болота, мимо пасеки, подстанции, кладбища, птичника, выпасов, обнесенных жердяной оградой,– прямым ходом, нигде не задерживаясь, к дому, где жил камышинский электрик Герман Пролыгин.

У Пролыгина была комната в колхозном общежитии – рядом с Чиликиными, и когда Николай стал звать его, остановившись возле дома, из окна высунулись две физиономии – помятые, дряблые, серые – Чиликина и его жены Галины (по паспорту Галлюцинации). Ответила Галлюцинация: оба они, и Чиликин и Галлюцинация, только что пришли с молочной фермы. Где Пролыгин, не знают, на ферме не было, по пути не встретился, наверное, утарахтел на своем драндулете, так как во дворе мотоцикла нет. На вопрос, куда мог уехать Дролыгин в этот час, Галлюцинация развела руками и чуть не вывалилась из окна – по всему было видно, что супруги уже успели где-то крепко приложиться к бутылке.

Действительно, прикинул Николай, сельский монтер мог укатить куда угодно: в лес по грибы и ягоды, в район по делам, в мастерские «Сельхозтехники», по старинке называемые МТС. Мог закатиться в «Сельэлектро», в Горячинский леспромхоз, шабашить по мелочи тут, в Камышинке, да мало ли куда...

Медленно проезжая мимо домов и притормаживая, Николай окликал хозяек, мелькавших в окнах или во дворах, обращался и к старухам, сидевшим на лавочках у калиток, спрашивал, не видали ли Пролыгина. И вскоре ему ответили: «Герка давеча укатил с удочками, видать, на гэсовское море». Николай развернулся и погнал через деревню в другой конец. Катя с любопытством поглядывала на него, но ни о чем не спрашивала. За околицей Николай свернул на дорогу, ведущую к морю.

Дорога была разбита, приходилось то и дело сбрасывать газ, вилять между колдобинами. Пыль хвостом оставалась далеко позади, окутывала плотной завесой, проникала в кабину. Николай отплевывался, чертыхался, Катя чихала. Жара становилась нестерпимой, слепни плясали на ветровом стекле внутри и снаружи. Закрывать стекла – душно, с открытыми – невмоготу от пыли и слепней. Так ехали километров десять, пока наконец не свернули на гравийное шоссе. Николай погнал во всю мочь. Пыль понесло желтым густым шлейфом, колеса выстреливали гравием – камешки гулко колотили по корпусу, по днищу. Николай не обращал внимания, весь был захвачен дорогой, скоростью, мельканием серого, кажущегося гладким полотна.

Но вот рощи, обступавшие дорогу с двух сторон, разбежались, отпрыгнули, припали к земле чахлыми кустиками – открылась даль, солнечное жаркое марево, холмы на горизонте, белые пульсирующие струи дождевальных установок на поливных лугах – это у самого-то моря! – и само море – плоское, желтое, низкое, как разлившееся по весне озеро. Река втекала неспешно, вяло и терялась в застойно-сонной неподвижности огромного водохранилища. Берега стояли пустые, белые из-за выступившей соли, то тут, то там поросшие редким ивняком да осокой. Кругом не было видно ни души...

Они проехали еще километров пять вдоль берега, пока не увидели на сверкающей под солнцем глади черную точку. Вскоре и на берегу обнаружилась какая-то козявка.

– Мотоцикл! – крикнула Катя.

На прибрежной полосе одиноко стоял, накренившись набок и упираясь задним колесом в сухую потрескавшуюся глину, старенький, видавший виды мотоцикл. К багажнику был приторочен выцветший рюкзак. Два колышка, вбитые в землю, и кострище между ними с полусгоревшими полешками – все аккуратно, чисто, кругом ни банок, ни бутылок, ни клочка бумаги. Николай посигналил. Из искрящейся дали донеслось как бы слабое дуновение, будто вместе со звуками качнулся и воздух.

– Э-гэ-гэй! – во всю глотку заорал Николай. «Э-э-эй!» – вернулось эхо.

Все кругом было тихо, пусто, и даже точка вдали как будто расплылась на горизонте и сгинула куда-то. Они стояли на пустынной голой земле, и Николаю показалось, что они одни на многие сотни и тысячи километров. Катя поежилась – видно, и ей стало не по себе.

Николай сбросил сандалии, пошел босиком к воде, попробовал ногой, вскинул руку – во! Катя задумчиво стояла у машины, глядя на него, в какой-то оцепенелости, в ожидании чего-то – ветра ли, грозы ли внезапной, какого-то движения, звука, перемены. Николай потянулся крепким загорелым телом, снял джинсы, отщелкнул браслет с часами и с разбегу кинулся в воду.

У берега было мелко, чуть выше колен, и Николай закрутился в воде веретеном, с боку на бок, взлаивая и отфыркиваясь, как деревенский барбос. Поднявшись, он побежал по илистому дну, ухнул в ямину, нырнул, вынырнул, дурачась, захлопал ладонями по воде. Катя как бы очнулась, стянула сарафанчик, оставила босоножки, перешагнув с них на землю, и в купальном костюме (частенько загорала на полигоне у «самовара») пошла в воду, немного в сторону от того места, где плескался Николай.

Вода была мутная, теплая, стоячая. Стаи мальков щекотали ступни, пузырьки газа поднимались со дна – голого и скользкого, как намыленного. Катя шла, опустив голову. Ей представилось, будто она на какой-то совсем другой планете – одна-одинешенька, похищенная неведомыми существами, которые вот-вот появятся из воды или с неба...

Вдруг сзади ее обхватили чьи-то холодные сильные руки. Она вскрикнула, рванулась в страхе, поскользнулась и с маху плюхнулась в воду. Николай согнулся пополам от хохота. Катя опомнилась, рассмеялась – похоже, ей ничего не угрожало, а она так перепугалась...

– Поплыли! – Николай побежал по мелководью, высоко вскидывая ноги и вздымая тучи брызг.

– Куда? – удивилась Катя.

– Туда!

Николай поплыл вразмашку, плавно переваливаясь с боку на бок. Вскоре он затерялся вдали, среди солнечных бликов.

Катя вышла на берег, раскинув руки, подставила себя солнцу, зажмурилась. И вдруг запела – тихо, вполголоса, от полноты чувств. Она пела песенку, которую часто слышала по телевизору в программе для малышей: «От улыбки хмурый день светлей, от улыбки в небе радуга проснется...» Она пела и улыбалась – какому-то новому странному ощущению, сладкому предчувствию, грядущим радостям, светлым счастливым дням, что бессчетной вереницею шли к ней из будущего.

3

Течения почти не ощущалось, плыть было легко. Николай то переворачивался на спину, отдыхал, глядя в безоблачное белое небо, то переходил на кроль, то плыл лягушкой. Время от времени он высовывался из воды, озирал водную ширь, ориентировался, не сбился ли с направления. Наконец впереди появилась надувная лодка и стала видна черная фигурка понуро сидящего в ней человека с удочкой в руках.

Когда Николай подплыл поближе, человек в лодке зашевелился и уронил удочку. На Николая с удивлением уставился Герман Пролыгин собственной персоной: башка как у быка, нос размером в кулак, припухшие глазки меж валунов-щек и мохнатых бровей. Был Пролыгин широкоплеч, тяжел, тучен, с короткими мощными руками и каменными кулачищами, которыми по осени, как про него говорили, в брызги крошил капустные кочаны на потеху заготовителям. Выцветшая куртка студенческих строительных отрядов небрежно накинута на голые плечи. Грудь бочкой и выпятившийся живот излучали малиновый жар. Шея, лицо продубились солнцем и ветром до цвета бычьей шкуры. На огромной голове его куце сидела туристская шапочка, бурая от пота и грязи. Пролыгин сдернул ее и ею же вытер пот, катившийся с лысины по лицу и шее.

Николай ухватился за веревку, опоясывающую лодку.

– Привет рыбаку!

– Здорово,– лениво отозвался Пролыгин. Голос у него был сиплый, глухой. Удочку он перекинул на другой борт, чтобы не мешала Николаю.

– Как улов? – спросил Николай, заглядывая в лодку. На дне в мутной лужице вяло трепыхались две-три сорожки да несколько окуньков.

– Улов...– Пролыгин выругался.– С глистом рыба. Видал?

Он зацепил удилищем какой-то серый комок, подогнал поближе к Николаю. Это был довольно большой лещ, как бы раздутый с одного боку. Рыбина чуть шевелила плавниками, разевала рот, дышала с трудом. Глаз ее был мутен, неподвижен.

– Два часа – коту на радость,– проворчал Пролыгин, меняя червяка.

– А я ведь к тебе по делу,– сказал Николай. Перебирая руками, он отплыл к носу лодки, подальше от полудохлой рыбы.– Опять установку вырубил. Почему? У меня же опыты срываются.

– Опыты срываются,– повторил вслед за ним Пролыгин.– Оно так.

– Что «так»? Ты понимаешь, что наука встала?

– Наука? Вон твоя наука плавает – кверху брюхом.

– Это не моя.

– А чья? Моя?

– Это вообще не наука. Это глисты. Сам же сказал.

– А глист отчего? От заболачивания. А заболачивание? От плотины. А плотина? От науки. Твоей! Думаешь, не кумекаем? Нет, мы тоже соображаем.

– Ты, соображала, зачем вырубил «самовар»? На каком основании? У меня же договор с колхозом.

– Договор,– кивнул Пролыгин, занятый перенасадкой наживки на второй удочке. Он не торопился, до ночи было еще далеко. Забросил удочку, сполоснул руки за бортом, вытер о штаны.– Договор есть, а киловаттов нету. Одни киломаты остались.– Он засмеялся, раскрыв щербатую пасть.

Николай двинул ладонью по воде, плеснув Пролыгину в лицо. Пролыгин вытерся и поглядел на Николая – глазки его в щелках коричневых век показались Николаю какими-то шалыми, с искоркой. Уж не смеется ли монтер Пролыгин над ним, Николаем, и всей наукой вместе взятой?

Николай оперся о край лодки, резко выпрыгнул из воды, перекинул через борт ногу, другую. Лодка качнулась, Пролыгин матюгнулся, хватаясь за борта, удочки попадали в воду. Николай влез в лодку, устроился в носовой части, согнув ноги калачом и усевшись на них.

– Ну, паря, шустер,– недовольно проворчал Пролыгин.– Уды мои поплыли.

На одной из них вдруг задергался поплавок, Пролыгин потянулся за удилищем, не удержался и сунулся по плечо в воду.

– Вот раззява!

Он неуклюже повернулся, отчего лодка закачалась, как на волне, сел лицом к Николаю.

– Ну, ясно или нет? – спросил грубо, с нескрываемой неприязнью.

– Ясно, что электричество погасло. А вот почему?

– Почему? У отца спроси.

– А при чем тут отец? – удивился Николай.– Отец-то при чем?!

– А при том! Моторы на поливе не тянут, вот он и приказал вырубить все лишнее.– Лишнее?! Это научные исследования лишние?!

– А ты не шуми, не на собрании,– насмешливо сказал Пролыгин и плюнул за борт.– Тут действительно проблема – как достать уды.

Он вынул из-под себя складную лопаточку-весло и, меланхолично отгребаясь, поплыл вслед за удочкой, на которой клевало.

– Значит, отец велел? – спросил Николай.

Пролыгин кивнул. Николай посидел в задумчивости, потом решительно перевалился через борт, ухнул в воду, вынырнул, схватился за нос лодки, вытянул верёвку из носовой части и, отплыв на всю ее длину, взял лодку на буксир. Он плыл на спине, подтягивая лодку за собой. Сообразив, что происходит, Пролыгин поднялся на колени и на коленях переполз в носовую часть, видимо, желая перехватить веревку. Николай, отфйркиваясь, прокричал:

– Тронешь веревку, проткну твою шаланду, пойдешь ко дну!

– Ты чё, падла, чиканулся? – возмутился Пролыгин. Он протер кулачищами глаза, вскинул руки, как бы показывая небу, морю, всему миру, дескать, глядите, что творит этот человек; удочки уплывали все дальше и дальше, и это беспокоило его больше всего.– Удочки-то дай поймаю. Ты, нелюдь! Удочки-то понесло!

Николай сделал плавный круг, Пролыгин выловил удочки. Поклевка сорвалась, крючок был пуст. Он скрутил леску и аккуратно сложил удочки в лодку по бортам.

– Ну и гад же ты,– беззлобно сказал он, устраиваясь поудобнее.– Чего тебе надо? Думаешь, включу твою саламандру?

– Там разберемся,– отплевываясь, сказал Николай.– И с отцом разберемся.

– Разберемся,– согласился Пролыгин. Он вынул папироску, закурил, развалился на дне лодки, пуская дым, заревел сиплым басом: – Из-за острува на стре-еже-ень, на простоуор ри-ичной ва-алны, иэ-эх, выплывают ра-асписныя Сте-еньки Ра-ази-ина ча-алны...

Николай плыл, поглядывая на далекий, смутно видневшийся берег. Пролыгин орал одну песню за другой: после «Стеньки» спел «Славное море, священный Байкал», потом – «Заветный камень», «Наверх вы, товарищи, все по местам», «Ревела буря, дождь шумел». После каждой песни он отхлебывал из бутылки и что-нибудь съедал – морковку, кусок хлеба, луковицу, яйцо, сырник...

– А ты мне доставляешь невиданное удовольствие,– сказал он, сытно рыгая.– Такого удовольствия еще никто не доставлял. Сын председателя, ученый с городу, везет на лодке через все, считай, море! А я, кум королю, лежу и поплевываю. Это, брат, ни за какие гроши не купишь. В телевизор бы! Редкий кадр: физик-шибзик мужика деревенского везет. Сказать кохму – уполощутся со смеху. Ну, Герман Иваныч, хитер, науку запряг, в мирные, как говорится, цели! Вместо киловаттов – киломаты...

Пролыгин хохотал хрипло, громко, во всю глотку. Он хохотал, откинувшись на дно лодки, хохотал прямо в небо – белесое, пустое, открытое во все стороны. Николай уже порядком устал и старался не вслушиваться в болтовню Пролыгина, берег силы – обратный путь всегда труднее, к тому же тащить этого остолопа. Хотя и старался не вслушиваться, но не заткнешь же уши» Речи Пролыгина вызвали в нем едкое, как изжога, чувство досады: надо же, этакое животное, а вертит как хочет, заставляет упрашивать, унижаться перед ним! Николай был уверен, что отец тут ни при чем, что это происки самого Пролыгина, так сказать, высокомерие низкого толка, желание доказать «городскому фраеру», кто есть истинный хозяин в здешних краях. Сам деревенский, Николай и понимал Пролыгина по-деревенски, понимал, презирал и хотел во что бы то ни стало вывести на чистую воду, «ткнуть мордой». Но главное все же для него было время – каждый погожий день как дар божий, ведь если польют дожди, считай, все, конец испытаниям, значит, и конец мечтам в нынешнем году защитить диссертацию. А потерять год для него сейчас значит отстать по крайней мере на три года – ведь он вылетит из всех научных планов и материально-технических разнарядок. Есть какой-то закон движения жизни, выпадать из которого нельзя, просто недопустимо. Нельзя опаздывать на собственную свадьбу! Прав академик. А посему – вперед, вперед, только вперед! И пусть чванится, горланец этот, жирный бегемот, ему, Николаю, ничуть не стыдно, в конце концов, побеждает тот, кто действует! Кто действует, тот и побеждает!

Николай наконец почувствовал пятками дно. Можно было встать на ноги и перевести дух. Он вышел почти в то самое место, с которого ринулся вплавь за Пролыгиным. Кати нигде не было видно, и Николай, бросив лодку, выбежал на берег. Первым делом заглянул в машину. Катя лежала, свернувшись на заднем сиденье,– безмятежно спала, укрывшись сарафаном, подложив под голову левую руку, а ладошку правой подсунув под щеку. Ребенок да и только!

Пролыгин молча возился на берегу, сворачивал лодку. Николай подошел к нему, сказал сверху вниз, словно поверженному противнику:

– Ты вот что, имей в виду, опыты эти для меня – все, вся жизнь в них. Понял? Цацкаться с тобой не стану, я тут свой, а ты – пришлый. Шею сверну!

Пролыгин, громко сопя, не спеша укладывал лодку. Лицо его, широкое, тупоносое, казалось, не выражало ничего. Он даже высунул кончик языка от усердия. Как будто оглох, как будто никакого Николая вообще не было рядом на берегу – никакого Николая и никакой Кати – она выглядывала из машины, удивленно тараща сонные глаза.

– Я поеду первым, ты – за мной. Понял? – с угрозой сказал Николай.

И тут Пролыгин поднял голову, заметил Катю и присвистнул.

– Ого! Не теряешь время даром...

– Между прочим, она работает на установке, лаборанткой, и платят ей сдельно, по количеству опытов. Так что время у нас действительно дорогое, не то что у тебя, охламона.

Николай повернулся было идти к машине, но Пролыгин вдруг резко выпрямился, каменная пятерня его намертво стиснула запястье Николая.

– За охламона ответишь,– прошипел Пролыгин и отшвырнул его руку.

Николай невольно крутнулся на месте, а ведь он не был хиляком или хлюпиком, весил семьдесят пять, когда-то занимался в секции самбо, неплохо знал приемы и не робел ни перед кем.

– Сначала включишь установку,– сказал Николай,– а потом разберемся, кто кому будет отвечать. И за что!

– Ответишь,– спокойно повторил Пролыгин, окидывая сощуренным взглядом Катю и машину.

Николай пошел одеваться. Пролыгин умял лодку в чехол, неторопливо сунул в рюкзак мелкие рыбацкие причиндалы – банки с наживкой и крючками – и приторочил лодку и рюкзак к багажнику мотоцикла. С той же невозмутимостью связал удочки и спиннинг в одну связку, перекинул через плечо, завел с разгону мотоцикл, вскочил и, лихо газанув, погнал с места в карьер.