Текст книги "Заброшенный полигон"

Автор книги: Геннадий Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Мы о чем говорим-то? – устало вздохнула Татьяна Сидоровна.– При чем тут Кнутышев и все это? О сыне вашем разговор.

– Верно,– согласилась старуха,– о сыне. Сколь я ему говорила: ох, Ваня, смотри, такие ценности на шею взял, гляди в оба, воров да жуликов не подпущай. Фамилья-то наша лихая, Непомнящие мы, чтоб на грех ненароком не нарваться. Непомнящие мы! – подняв палец, повторила старуха и кивнула себз, как бы закрепив значение сказанных слов.

– Ну уж вы скажете! Когда это были Непомнящими-то! Уж сто лет как Александровы,– сказала Татьяна Сидоровна.– Да и фамилия сама по себе не помеха и не укор.

– Это смотря кому,– отбила старуха. Она глядела на Николая, будто говорила только с ним.– Вон пусть Коля скажет: возьмут в начальники с нехорошей фамилией? А? – И так как Николай молчал, вяло пережевывая мясо с картошкой, сказала за него:– Нету таких начальников, нету! Фамилия очень даже сказывается. Вот был у нас в приходе поп, отец Вениамин, а в мирской жизни Андрей Иванович Бесов. Умной мужчина и батюшка серьезный. Ни рюмку, ни папирёску в рот не брал, пост блюл, не то что нынешние, а уж службу вел – заслушаешься. Голос душевный и подход знал. Сам с бородкой, видный, кра-аси-и-вай! А вот Бесов, и все тут. Так по сельским церквам и служил, в город не пущали – фамилия!

– Может, сам не хотел, —сказал Николай.

– Хотел! Он умный был поп, статейки сочинял, в Москве, в патриаршестве признавали. Признавать-то признавали, а ходу – нет. Из-за фамилии. Да он мне сам как-то признался. Я к ему на исповедь стала, очередь большущая, он спешит, а мне чего-го и ударило в голову, дай спрошу. И спросила. «Отчего,– говорю,– батюшка, ты в город не перебираешься?» А он этак кротко вздохнул, положил ручку свою мягоньку мне на спину, аж до сердца тепло дошло, да и говорит: «Я,– говорит,– родителев знак имею нехороший, фамилию, опа-то мне и вредит»,– «А поменять?» – говорю я. «Фамилия,– отвечает,—знак божий, как ни меняй, а суть – с тобой».– «Но разве ж,– говорю,– вы имеете что с нечистой силой?» А сама крестом себя, крестом. Он тоже истово так перекрестился и меня – тоже. «Конечно,– говорит,– не имею, но знак есть, а потому, добрая душа, надо о спасении думать особо, не предаваясь соблазнам гордыни и плотских удовольствий».

– Ну, бабаня, ты даешь! – невесело рассмеялся Николай.– Поп сам себя боится! Ну ты и фантазерка!

– Не веришь? – чуть ли не подпрыгнула старуха. И, повернувшись к иконе, висевшей в красном углу, трижды перекрестилась.– Вот те истинный крест!

– Да не тебе не верю – ему! Чтоб из-за фамилии торчал в сельской церквушке – чепуха это! – Николая стал злить весь этот разговор про попа.– Бездарь или дефективный какой-нибудь. Пил по-тихому или с девочками баловал. Вот его и придерживали. А может, ленивый был.

Бабка даже задохнулась от возмущения. Ее куричье лицо с острым тонким носом, сощуренными глазками и морщинистым круглым ртом задергалось вперед-назад, словно она хотела сглотнуть застрявшую в горле еду.

– Антихрист ты! – прошипела она.– Антихрист, хоть и крещеный.

– Это я-то крещеный? – расхохотался Николай.– Мама, я крещеный?

Татьяна Сидоровна, поставившая в печь чугунок с молоком, оперлась об ухват и, держась за него обеими руками, сказала:

– Отец не дал. Бабушка хотела, а отец не позволил.

– Нанося! Выкуси! – с ехидством, злорадно прокричала старуха, метнув кулачком с выставленным кукишем.– Это Ванька-то не позволил? А я и не спрашивала. Вы в клуб, а я,– она кивнула на Николая,– в одеяльце да к батюшке. Раныне-то, до пожара, у нас своя церковь была. Отец Вениамин и крестил. За спасибо, правда, ничо не дала, а он и за спасибо окрестил. Хороший батюшка был, царствие ему небесное. Так что ты, Коля, у нас крещеный.

– Мама, это правда? – спросил Николай.– Не сочиняет бабаня?

– А ну вас. Ну, крещеный. Откуда я знаю? И что за охота споры разводить? Неужто нельзя спокойно говорить, обязательно надо сцепиться. Устала я от вас ото всех! – сказала Татьяна Сидоровна и стукнула ухватом об пол. – И что вы за люди! С утра до ночи гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр. Никаких нервов не хватит.– Она прислонила ухват к печи, локтем обтерла лицо и виновато улыбнулась Николаю.– Не серчай, Колюшка, и правда устала я. Ты сыт? Может, оладушек испечь?

– Спасибо, мама, сыт, ничего не надо.

– Ну тогда я приберусь да пойду прилягу. Неможется мне что-то.

Бабка исподлобья поглядела на нее, на Николая и, подморгнув, глазами указала на свою комнату. Поднявшись кое-как, она поплелась, опираясь на корявую, отполированную за долгие годы палку. Николай поднялся, обнял мать и прошел вслед за бабкой. Хотя старуха и казалась ему временами выжившей из ума, все же была занятной, знала тьму всякой всячины, а главное – была великой выдумщицей.

Старуха улеглась на кровать, вытянулась, расслабилась, даже рот приоткрыла от благости, которая на нее снизошла. Николай сел на табуретку у оконца, в просвет между кустами черноплодки ему виден был их двор, огород, угол соседского дома, поросенок, лежащий в старом корыте, кот, крадущийся вдоль изгороди за пригревшимися в пыли воробьями, колодец с распахнутыми створками и рукояткой ворота, повисшей в верхней точке,– весь этот тихий теплый мирок, в котором прошло его детство. От сарая доносились хрясткие удары топора, запалистая ругань отца. А тут, перед ним – бабка, всю жизнь, сколько себя помнит, была точно такой же, как и теперь,– немощной, вздорной, с утра молодой козой несущейся в огород, в лес за грибами и ягодами, а к вечеру умирающей. Доброй вещуньей, истово верующей .в бога, боящейся его страшной кары за какие-то старые грехи, то ли свои, то ли дальних предков...

«Чудны дела твои, господи!» – подумал он с улыбкой. Сам физик, идущий мыслью к межзвездным далям, сознанием и душою впитавший самые новейшие понятия о сложной, изменчивой структуре материи, дерзновенно рискнувший прожечь атмосферу своими плазменными жгутами, сидит в этой затхлой комнатке, пропахшей ладаном, табаком и нафталином, рядом с темной суеверной старухой, и старуха эта – его родная бабушка! Не слишком ли мы обольщаемся своими научно-техническими достижениями...

Бабка лежала на спине, скосив на него прищуренные глаза, и оттого казалась настороженной и злой. Но вот она вытерла кончиком платка рот, посмотрела на свои руки, на одну, на другую, сдунула мошку, вытянула руки вдоль по одеялу и затихла, бездвижная и почти бездыханная. Николай тоже затаил дыхание, зачарованный тишиной и каким-то нервным током, исходившим от старухи.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

– Ты, Коля, садись туточки, чтоб видать было, а я вот так вот повернусь, передохну да кой-чего тебе расскажу, потому как никто, ни отец, ни мать тебе этого не скажут, одна я. Ты сны какие видишь?

– Сны? Вижу.

– В цвете?

– Всякие. И в цвете бывают. А что?

– А старика какого-нить видишь?

– Старика? Не знаю, не помню.

– А ты вспомни. Такой невысоконький, сам темный, а глаза белые, как с бельмами. Старый старик.

– Старый? С бельмами? Нет, никогда не видел.

– А я вижу. Знаешь, кто это?

– Кто?

– Предок твой. Прадед отца. А твой, значит, прапрапра...– и не выговоришь. Ходит. Смотрит. А глаза – пустые. Во страх-то... Ты там на болоте, в часовне сидишь, гляди в оба, не подпущай. Крестись! Начнет наплывать на тебя, крестись! А сам не беги – нельзя! Бежать ни-ни – обовьет и придушит. Он ить колдун.

– Зачем же ему меня душить? Я ведь его прапраправнук.

– Так это ж не он! Это ж злой дух бродяжит. Добрый-то в могилке лежит, а злой по свету мотается, мстит.

– Кому мстит? Нам, что ли?

– И нам, и людям вообще. На кого бельмы наведет, тому и лихо. Злодей потому как. Злодеи ить безо всякого выбора действуют, им лишь бы страхом, кровью насладиться. Они ж смертью чужой живут.

– Как это «смертью живут»?

– Ну как, как. Нам жизнь нужна, а им – смерть. Для нас родиться, для них – умереть. Оне вроде тоже люди, только наоборот. Меченные дьяволом.

– Интересно. И как же они выглядят?

– А так и выглядят. Ходют, вроде нас с тобой, на двух ногах, пищу едят людскую, голосом говорят человечьим, а тут, в нутре все по-другому. И видят по– другому, и слышат, и чуют, и время наперед знают – чего как с кем сотворится. Беду напущать умеют – и на одного, и на всю деревню,– мор. Скот потравят – падеж пойдет. Молнией ударят в избу, али в человека, али в скотину, али в стог сена – как схочется. И человек тут неволен, одно спасение – молитва.

– Как же угадать таких, если встретишь?

– Как? А никак. Бабушка отца твоего, а моя свекруха, Пелагея Никитична сказывала, будто тут, в нашей деревне, жила одна старуха – бессмертная. Ага. Родители померли, старик ее помер, дети померли, а она живет себе да живет.

Уже внуки-правнуки все повымерли, а она все на заваленке сидит, Зёнками лупает. Так вот, бабушка сказывала, раз к ей один напросился в постояльцы, чтоб, значит, проверить, как и что, откуда такая живучесть. Ну, пустила она его, плату не берет, только говорит, водицы мне будешь носить из колодца да обратно в колодец – и все. Он и обомлел: как то есть в колодец? Из колодца-то понятно: есть-пить, лицо смочить, рубашонку простирнуть там или чо. А в колодец-то пошто? И каку-таку воду в колодец лить?! Что за наважденье! Ну, парень, говорят, лихой был, глазом не моргнувши, вселился. День живет – ничо, два – ничо, а на третий, к ночи, говорит ему эта старуха: ты, говорит, принесь-ка мне водицы ведра с два, а сам ложись спать за перегородку. У ней изба, вишь ли, перегорожена была, горница на две половины, по окнам как раз. Ну парень принес ей два ведра воды, улегся, как велено было, на своей половине, а сам ушки на макушку и сквозь сучок-то и подглядыват. Вот старуха раздевацца, берет бочку не бочку, ушат не ушат, а вроде-навроде бадьи, наливает туда воды, сыплет какого-то зелья, мешает на три раза с приговором. А какой приговор – не слыхать. Скидовает исподнюю одежду и голышом в бадью-то и – фур-р! И как только села, так и не старуха вовсе, а утица-кряква. Ну, помылась, поплескалась, поныряла, вылезла – опять старуха, только помоложе стала, пошустрее. Воду эту опять в два ведра слила и спать завалилась. Утром призывает парня. Бери, говорит, эту воду и слей обратно в колодец, только не разлей ни капли и сам не замочись, а то беда будет. Он, конечно, спужался страсть как, воду слил, только все ж таки чуток на ногу брызнул. Так вскорости нога эта и отсохла. Так и шкандыбал по деревне, Шкандыбой прозвали. Это моя свекруха сказывала. И про болото баила. Как раз в том болоте, где часовня, обнаружился как-то утопленник. Повешенный. Его, вишь, сначала вздернули, а потом утопили. Веревка-то с годами перегнила, камень оборвался, он и всплыл. Че-ерный, кожа, как у жабы, язык торчком, а глаза – белые. Во страсть-то! Она прямо, конечно, не говорила, но ведь как складывается-то... Мы ведь не Александровы. Мы – Непомнящие. Как Пелагея Никитична сказывала, это, значит, отец деда Егора, Семен Игнатьевич, так назвался. Фамилию свою истинную скрыл, беглый был, прятался. Бабушка, Анна Степановна, свекровь Пелагеи Никитичны, так и померла, ни словечка, а тетка деда Егора, уж и забыла, как ее звали, кое-чего успела передать. Беглый дедушка Семен, царство ему небесное, колдуном был, мог задумывать человеку беду, даже смерть. Нацелится мыслью на человека и думает: «Умрет, умрет, умрет»,– глядишь, через месяц-другой, говорят, умер. Тетка сказывала, на Псковщине, откуда сам-то, на соседнюю деревню напустил по злобе мор. Народу перемерло – страсть. Отчего злоба – не ведаю. Его, конечно, ловить, казнь устроить лютую, а он – в бега. Бегал, бегал и – сюда, в Сибирь, в самую что ни на есть глухомань. Прижился тут в деревне, Непомнящим своего родства назвался, обженился, детишки пошли, а под старость, грех-то покою не дает, прятаться стал – от своих же. Раз в тайгу убег – в зимовье нашли, другой раз – на сосне гнездо устроил, потом – в берлоге сидел. А тут, когда часовенку-то поставили, в нее перешел жить, вроде дьячка или смотрителя какого. Каторжные там молились, и он с имя. Но, видно, неспроста прятался, за ним поиск шел, петелька стягивалась, он это чуял, скрозь землю, что ли,– не нам знать. Только как-то, это тетка сказывала, приезжают урядник с одним каторжным, дескать, куда опять девался старичок. А он, по рассказам, во такой маленечкий был, ростиком с меня, грудка во, сам черный, а глаза – как вода колодезная, чистые да прозрачные. Глаза его все боялись, говорили – дурной. И верно. Тетка сказывала, будто бабушка не подпускала его ни к детям малым, ни к скотине, когда, к примеру, корова или свинья плодиться должны. Про него так говорили: взглянет на беременную бабу, та три года разродиться не может, пока в церкву не свозят, свечку не поставит. Или вот: живет-живет ничего и вдруг такая напасть – не может выносить тепло, лезет в погреб, на самый ажно лед, ложится и лежит – день, два, не емши, не пимши. Застудится как следует и снова как ни в чем не бывало. Что, почему – никто не знат. Прятался долго, а нашли скоро: камень на шею – да в болото! А у него грех такой, что и болото не берет. Бумаги-то не глядел отцовские?

– Все некогда.

– А ты глянь, глянь – не уму, душе надобно. И вот еще чё... До ночи на болоте не сиди...

– Почему?

– Потому. Тамо-ка огни бывают.

– Какие?

– Нехорошие. Ходют, плавают, хороводятся.

– Правильно, бывают на болотах огни, болотное электричество. А ты сама-то видела?

– Сама не сама, люди видели! Огни-то пляшут, заманивают и, бывали случаи, в трясину заводили людей. И одно средство: увидишь огни – глаза закрой и ни с места.

– Ладно, бабуля, так и буду, заберусь в палатку, глаза закрою и – ни с места!

– Ну иди, насмешник, притомилась что-то.

2

Мать вытирала на кухне посуду. Отец перекуривал у сарая, сидя на чурке. Рубаха его висела на гвозде. Он был кожа да кости, но под кожей, когда поворачивался, натягивались железные жилы. Николай взглянул на часы – пора было ехать на полигон, наверняка Пролыгин уже включил линию, можно продолжать опыты. Мать отрезала хлеба, посыпала солью, как будто снаряжала на сенокос, налила бутылку молока, отломила куриную ногу, сложила все в полиэтиленовый пакет и, отдавая, попросила:

– Будешь проходить мимо отца, скажи хоть слово. Тяжело так, молча– то. Ладно?

Николай обнял ее.

– Скажу, мама, скажу.

Он надел куртку – от ночных комаров, выскочил на крыльцо. Отец, прищурясь, глядел перед собой.

– Поехал двигать науку,– сказал Николай.

– Давай двигай,– отозвался отец.

– Если завтра нужен, я готов, скажи, что делать.

– Чего готов? – не понял отец.

– Яйца сдавать и вообще.

– Без тебя обойдемся. Еще и тебя позорить...

Николай подошел поближе, присел перед отцом на корточки, заглянул в лицо.

– Устал нынче,– сказал отец.– Только отсеялись, активами, заседаниями замучили. «Жить стало лучше, жить стало веселее». Знаешь, кто это сказал?

– Знаю, крылатая фраза.

– М-да... Когда-то думали рывком, одним махом взять барьер. Р-раз и – тама! А жизнь показывает – нет, братцы, рывком только сопли утереть можно, а жизнь новую рывком не сделаешь. Теперь вот подряд надо вводить, а как? Никто не знает и не хочет знать! Для галочки давят, а по сути подряд это целая революция, переход к истинному народовластию. Наши зачуханные начальники этого не понимают, им кажется – очередная кампания, пошумят, бросят и забудут.

– А люди? Народ?

– Люди? Народ? Людям сейчас и так неплохо живется, честно говоря, надоело дергаться. Столько шороху было за все эти годы, что теперь, когда подошло действительно стоящее – подряд, энтузиазма не больно-то много. Он, механизатор, скажем, только-только приспособился работать, хорошую деньгу гонит, а его снова дергают, давай, дескать, соображай, как шалопаев обрабатывать, ухарей, алкашей проклятых. Да на хрена ему это надо, когда он за посевную тыщи полторы сробил! На хрена потеть за какого-то обормота?! Это, конечно, низовое, нутряное понимание. На самом-то деле артель всегда была выгоднее, лучше: артель и выработку давала, и качество – при строгом расходчике, то есть хозяине артели. И воспитать при случае могла, если надо, и по шее дать, и в три шеи, особо злостным! Один горюет, а артель воюет – так в народе говорят. Но так просто это дело не пойдет, забуксует. Руки надо развязать мужику.

– Раньше ты был за перемены...

– Я и теперь – за. Только не за всякие. За такие, которые для дела, а не для галочки.

– Стал разбираться, что к чему?

– Если нашего брата не тормошить, не тянуть на аркане, так, знаешь, далеко не каждый будет шевелиться. Как идет, так пусть и идет, а так нынче нельзя. Уже и так дошли до точки.

Николай поднялся, вслед за ним поднялся и отец.

– Послушай, батя, а что если и вправду, как мать говорит, послать их подальше с этими яйцами? – спросил Николай.

Отец вздохнул, плюнул, потихоньку выматерился. Раздумывая, как ответить, взялся было за дрова, но бросил, заговорил:

– Послать, говоришь, подальше? Это в городе вольница: с одним начальником не ужился, плюнул, ушел к другому, а тут, Коля, деревня...– Он помолчал, печально глядя на сполохи вечерней зари, пылавшей над лесом за огородами.– До-олго еще надо встряхивать нас, покуда начнем жить по-людски. То воры одолевают, то чинуши, мать их в три господа!

– Ага! – не без злорадства воскликнул Николай.– А что ж ты меня поливал, когда я тебе то же самое говорил.

– То же, да не про то же! Смотря как говорить! Ты – с подковыркой, злопыхательски, а я варюсь в этом, болею. Есть разница?

– Может, потому мы такие, что вы такие,

– Какие «такие»? – не понял отец.

– А больно уступчивые, услужливые, на все согласные. Мы что, без глаз? Не видим, как вами крутят, какие вы пируэты выделываете?

– Ну и что? Это наши дела.

– Правильно, ваши, поэтому и не лезу, не критикую. И тебя прошу: в мои дела тоже не вмешивайся, тут, на полигоне.

Отец удивленно развел руками.

– Вот те раз! Я? Вмешиваюсь? На полигоне?

– А кто дал команду Пролыгину отключать «самовар»?

– Опять! Да подожди малость, пусть засуха пройдет, включим.

– А если до зимы будет засуха?! Я ж твой сын, батя! Мне что, жаловаться на тебя в райком? Ташкину?

Отец нахмурился, помычал что-то невнятное и вдруг рассмеялся:

– Да, забавно будет, Александров против Александрова! И кому жаловаться? Ташкину! Ох-хо-хо! Во какие страсти в Камышинке. Ну ладно, сын, как– нибудь решим твой вопрос – мирным путем, без Ташкина. Кстати,– отец потер лоб, вспоминая,– чегой-то такое Ташкин просил насчет тебя. Ах, да, хочет взглянуть на твой «самовар», чтоб в работе, а то все говорят, хвалят, диво, дескать, на болоте, а хозяин района не видел. Как же так? Не порядок! Так что давай-ка устрой кино.

– Когда?

– А на этой неделе. Я скажу. Лады?

– Хорошо, договорились.

– Ну давай, катись. Да не держи на отца зла. У меня и впрямь накипело. И ты прости, если что не так, я, знаешь, могу сгоряча. Так что прости, Коля.

– Да брось, батя! Мы же мужики, понимаю.

Отец раскинул руки, словно распахнул ворота крепости, до этого наглухо, прочно стоявшие закрытыми, и Николай покорно шагнул в отцовские объятия. Отец крепко обнял, прижался щекой, но вдруг разжал руки, оттолкнул Николая, отошел к поленнице, принялся набирать дрова в беремя. Николай быстро пошел к машине, у него тоже першило в горле...

3

Катя поджидала его на лавочке возле своего дома. Едва села, к машине подошли трое парней. Первый был Николаю знаком: лошадиные зубы, бараньи завитушки на голове – тот самый, у которого покупал бензин.

– Катаемся? – спросил он, обращаясь к Кате.

Николай тронул с места, но парень вдруг прыгнул и загородил дорогу.

– Чего надо? – спросил Николай, удерживая машину педалью сцепления.– Отойди с дороги.

– Жду ответа,– с кривой ухмылочкой сказал парень, не спуская глаз с Кати.

– Отойди, тебе говорят,– повторил Николай и, чуть отпуская педаль сцепления, начал сдвигать парня машиной.

Изображая ужас, парень заулюлюкал, повалился животом на капот, вытянул руки. Николай тормознул, взялся было за ручку дверцы, но Катя жестом остановила его, высунулась из кабины, сказала спокойно:

– Помнешь машину, родители шкуру с тебя спустят.

– У меня их, этих шкур, знаешь сколь? – Дурачась, парень растопырил пальцы.– Во!

– Все это очень глупо, Ишак. Глупо и неинтересно,– сказала Катя.– Дай дорогу.

– А пропуск есть? – спросил парень, обращаясь только к Кате.

– Есть.

– Покажи.

Катя показала ладошку. Парень удовлетворенно кивнул, сполз с капота и, сделав под козырек, встал чуть сбоку, с Катиной стороны. Николай рванул с места, обдав компанию облаком пыли. Катя дотронулась до его руки.

– Коля, не обращайте внимания.

– Что за идиот?

– Ишак. Прозвище. А вообще-то Клюнин Петька. Недавно вернулся из заключения, работает на самосвале. Ишаком прозвали, потому что кричал, как ишак. Был такой период...

– По-моему, он плохо кончит.

– Да уж наверняка. Ванька, его старший брат, помните?

– Ванька Клюнин? Ну как же, как же. Жлоб, еще здоровее Ишака. Они с того края магазин обокрали. Шпана!

– Верно. Два года дали. Потом вернулся и Москалева – был тут такой пьянчужка, вроде Чиликина,– облил керосином и поджег.

– Ну и... судили его?

– Семь лет дали. Родители его вообще до ручки дошли из-за них, идиотов. Один сидит, другой куролесит.

– Скоро сядет.

– Ой, не надо!

– Почему?

– Ну как же, сядет, значит, натворит что-нибудь, искалечит кого-нибудь. Нет уж, пусть гуляет...

Быстро смеркалось. На открытых местах было еще светло, хорошо различимы были сама дорога, и гравий на бровке, и придорожные канавы, заросшие бурьяном, но когда въехали в лес, пришлось включить фары. Даль дороги, изгибы и низины затягивало туманом, из болот поднимался пар, пахло прелью, торфяным духом, влагой. Где-то прокричал филин, даже шум машины не заглушил его скорбного воя. Между густыми сошедшимися кронами пятнисто светилось еще яркое небо, а внизу таились мрак, плесень, комарье и лягушки – завели свои ночные трели и трещали без умолку, как цикады.

Проехав между двух корявых, словно отпрянувших друг от друга рябин, Николай вырулил на поляну к часовенке, заглушил двигатель, прислушался. Катя поглядывала то на него, то на освещенный подвесными лампочками «самовар».

Гудел трансформатор, мигали фиолетовыми огоньками неонки на выносном пульте, брезентовый полог был сдвинут в сторону, над жерлом «самовара» струилось оранжевое свечение. Озадаченный Николай вылез из машины, заглянул в часовенку. Там никого не было – басовито гудел главный пульт, светились лампочки подсветки приборов, бегали, перемигиваясь, неоновые глазки счетчиков импульсов. Не видно было людей и в палатке. Они заглянули в сарай – никого, лишь многоэтажные полки с банками конденсаторов.

«Самовар» набирал мощность – воздух над ним светился размытой струей. Мерцая, вздрагивая, пульсируя, она то сжималась и тускнела, то вытягивалась ввысь и разгоралась, освещая палатку и баллоны с газом бледным прозрачным светом. Свист постепенно утончался, звук становился свиристящим, в нем проскальзывали басовитые нотки. Уже не слышно было гудения и перещелкивания приборов. Струя тянулась все выше и выше, красные тона отогнало к краям – в центре возник ярко-белый стержень, который, все утончаясь, рвался ввысь, пропарывал острием ночную мглу. Шум перешел в рев, свист – в треск, будто разрывали стеклоткань.

Николай вставил в уши заглушки и хотел было пойти к баллонам, чтобы отрегулировать подачу газа, но тут из темноты на поляну выбежали Вадим и Олег. Оба несли трехлитровые банки, в которых что-то прыгало, шевелилось, дергалось. Вадим пробежал мимо Николая со своей кривой ухмылочкой. Олег, виновато потупясь, пробормотал что-то и припустил за Вадимом к «самовару».

Николай осмотрелся. Они стояли с Катей между сараем и установкой. Все пространство вокруг «самовара» было хорошо освещено. Трава выкошена, вытоптана, от часовенки к навесу проложены дощатые настилы, чтобы не мочить ноги во время дождя,– ионизаторы питались высоким напряжением, поэтому влажность тут имела большое значение: могло крепко тряхануть при случайном прикосновении к высоковольтным проводам. И только теперь он заметил, что от нижнего, всасывающего конца трубы до часовенки вдоль по настилу выстроились стеклянные банки с завязанными марлей горловинами. Он поманил за собой Катю, подошел поближе. В банках шевелились какие-то существа – зеленоватобурые, глазастые, пупырчатые. Присев на корточки, он присвистнул от удивления – лягушки! Вяло ползают друг по дружке, пялятся выпуклыми глазами, гладят лапками стекло в тщетных попытках выбраться наружу. Сначала ему стало смешно: при чем тут лягушки, абракадабра какая-то! Но, оглядывая этот странный ряд из банок, он понял, что все это неспроста, тут затеян какой-то эксперимент. Это его возмутило – вместо того чтобы заниматься темой, градуировкой и самими испытаниями, эти два изобретателя развлекаются опытами над живыми существами! И еще тайком от него, главного тут хозяина!

Возмущенный, но и заинтригованный, Николай пошел к установке. Вадим и Олег раскладывали по пол-литровым банкам с марлей, стоящим таким же рядом в противоположном направлении, свежую добычу из трехлитровых банок. В первой банке, у самой трубы, свернувшись кольцами, лежала небольшая гадючка. В остальных сидели лягушки, кузнечки, какие-то жуки, бабочки. Размах предстоящего эксперимента поразил Николая – эвон как развернулись! Разговаривать было невозможно из-за шума, и Катя лишь разводила руками, показывая, как она удивлена.

Вадим впереди, Олег – за ним пронеслись мимо них в часовенку. При этом Вадим нахально подмигнул Николаю, дескать, подожди, не то еще будет. У Олега вид был запаренный, волосы потными, слипшимися сосульками висели на лбу и на затылке, в глаза он не смотрел, боялся.

В часовенке раздался щелчок пускателя, и «самовар» тотчас взвыл, входя в форсированный режим. Струя сжалась в тончайшую иглу, скользнула в небо и вытянулась сияющей струной, конец которой неразличимо терялся в вышине. Николай кинулся в часовенку с намерением немедленно отключить установку, но из дверей, чуть не сбив его, выскочили друг за другом Вадим и Олег и как-то странно, вприсядку стали продвигаться от банки к банке, разглядывая содержимое и делая записи в своих блокнотах. Николай тоже присел над банкой – лягушки в панике, отчаянно прыгали на стенки, давили друг друга, потом вдруг повалились навзничь и замерли, чуть подергивая лапками. И дышали они как-то странно: сначала часто, жадно, разинув пасти, потом все реже, как бы нехотя, лениво. Николай удивленно глядел на них, теряясь в догадках: что это – шок? отравление? смерть?.. Что так подействовало на них? Неужели «самовар»? Похоже, он. Но что именно? Звук? Излучение? Ионизация? Поле?

В других банках происходило то же самое, только чем ближе к установке находились банки, тем картина была определеннее: лягушки, кузнечики, жуки – вся живность уже не подавала признаков жизни.

Труба ревела, сипела, изрыгала в небо раскаленную струю. Николай забыл обо всем на свете: о своих экспериментах, о Кате, о сложностях дома – здесь,в Камышинке, и в городе с Аней. Забыл он и о том, что форсажный режим съедает слишком много ацетилена и его может не хватить на опыты для диссертации... Согнувшись, он переходил от банки к банке, все ближе к трубе, к ее всасывающему патрубку, вокруг которого тоже появилось слабое фиолетовое свечение.

Наконец он оказался возле банки с гадюкой. Змея была еще жива. Ее раздувшееся туловище жирной селедкой заполняло всю банку. Головка с вытаращенными глазами и разинутой пастью, продырявив марлю, стояла торчком и мелко-мелко подрагивала.

Проведший треть жизни в деревне и бегавший чуть ли не круглый год босиком, он не боялся ни змей, ни пауков, ни клещей. Никогда он не мучил ни кошек, ни собак, ни лягушек. Правда, нередко приходилось видеть, как режут на мясо поросенка или бычка, однако при этом особо не переживал – дело житейское, нужное, такое же, как свернуть голову курице или индюку. Но теперь эта молодая сильная гадюка, подыхающая на его глазах неизвестно отчего, вдруг ошеломила его, вызвала не жалость, сострадание, а отвращение, чувство брезгливости, как нечто чуждое, враждебное, из иного мира. Как будто не сама земная жизнь взывала к нему с последней отчаянной мольбой о помиловании, а исчадие злых сил билось в попытке прорваться сквозь барьер. И еще одно чувство владело им – жгучее любопытство, прямо-таки жажда узнать, что же это такое, что происходит, почему гибнет живность? Жажда эта была столь сильна, что даже вызывала тошноту.

Мысль его, помимо его воли, заработала в единственном направлении – что бы такое придумать, что бы такое изобрести, чтобы выяснить, что же происходит с этими тварями, что их губит? Еще в городе на малых моделях он проверял плазменную струю – заметного излучения там не было. Здесь же... здесь могло появиться... Ему не хватало знаний вообще и по физике в частности. Он плохо представлял себе, что происходит в ускоряющейся струе плазмы высокой температуры в поле высоковольтного электрического разряда да еще с магнитными вихрями,– проводил ли кто-нибудь когда-нибудь такие расчеты, он не знал, а математической подготовки, чтобы самому провести расчеты, ему явно недоставало. Другой на его месте выключил бы установку, поехал бы в город, обложился книгами и через месяц-два вернулся бы с полным пониманием, того, что тут происходит. Но он был бы не он, если бы сделал именно так! Да и кто сказал, что великие открытия делаются осторожными педантами?! Насколько ему известно, почти все значительное, что было открыто в физике за последние три столетия, было открыто импульсивно, случайно, порой с риском для жизни, как, например, излучение урана и радия. А отчаянные эксперименты Рихмана, сподвижника Ломоносова: не сробел мужик замахнуться на самое грозное атмосферное явление – молнию! И поймал-таки, хотя и поплатился за это жизнью. А супруги Кюри – Пьер и Мария Склодовская – знали, что излучение чрезвычайно опасно, но все равно продолжали опыты! Мария Склодовская погибла от лейкемии... А физики-атомники нашего века – им несть числа! – шли на ощупь, складывали вручную штабеля из урановых брусочков, беря на себя первые незримые удары цепных реакций; любовались невиданными свечениями и потом слепли, обжигали руки альфа-частицами, травились коварными сублиматами, плутонием, ртутью, фтором, бериллием,– шли, теряя самых лучших, самых отважных, приобретая крупицы знаний, которые и составляли смысл их поиска, борьбы и страданий... Конечно, жизнь человека бесценна, ее нельзя «разменивать» на какие угодно важные открытия и научные подвиги, но только, по его, Николая, мнению, жизнь хороша еще и тем, что в какой-то момент может явиться последним, самым веским аргументом, самым веским доказательством, самым крупным козырем, и человек может поставить ее на карту. Во всяком случае, свою жизнь он поставил бы...