Текст книги "Заброшенный полигон"
Автор книги: Геннадий Николаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Он протянул ладонь совком, и Иван Емельянович крепко, с чувством пожал ее.
4
На третий день после сдачи яиц, около двенадцати дня через Камышинку проследовала колонна строительной техники, а вслед за ней – на замызганном «Москвиче» примчался сам товарищ Шахоткин. Он ненадолго заскочил в правление, Иван Емельянович оказался на месте.
Шахоткин был огромного роста, толст, пучеглаз, на первый взгляд вроде бы неповоротлив, но на самом деле – быстр, ловок и даже артистичен. Главным в его незаурядной натуре было нахальство, способность давать легкомысленные обещания, просто виртуозная способность лгать, глядя людям прямо в глаза и ничуть при этом не смущаясь. Заверения его были горячи и искренни, даже могли растрогать неопытного человека, склонного к чувствительности. Будь Шахоткин лектором или артистом, ему наверняка цены бы не было, но судьба распорядилась так, что стал он начальником «Межколхозстроя». В районе говорили, что Шахоткин командует «Межстроем» – словно «колхоз» опускали, потому что не было хозяйства, которое он хоть в чем-нибудь бы не обманул.
Не обращая внимания на секретаршу, Шахоткин вломился в кабинет, когда Иван Емельянович вел совещание по организации сенокоса. Тут сидели главные специалисты, бригадиры полеводческих бригад, секретарь парткома и комсомольский секретарь Нина Прокопенко, дочь колхозного механизатора. Шахоткин приложил руки к сердцу, поклонился по кругу и, пристукнув ногтем по стеклу наручных часов, сказал:
– Извиняюсь за вторжение. Всего на одну секунду. Привез технику и людей. Отметьте: Шахоткин обещание выполняет! За неделю закончим. Завтра-послезавтра потребуется электрик, пусть найдет бригадира, прозвонят схему. Готовьте курочек, да пожирнее. Общий привет!
Подмигнув Нине Прокопенко, отчего та густо зарделась, Шахоткин вскинул руки как бы с платочком и плавным поворотом, пританцовывая, выплыл из кабинета. Все, кто был на совещании, захохотали, начали подтрунивать над бедной Ниной, вконец смутили девку, и Ивану Емельяновичу пришлось призвать к порядку.
После совещания Иван Емельянович заехал на птичник и поразился – работа разворачивалась широким фронтом: заделывали щели между панелями и в кровле, стеклили фрамуги, устанавливали клетки, тянули провода от распределительных шкафов к щитам автоматики. Небольшой ковшовый экскаватор расчищал траншею для системы пометоудаления. Двое рабочих гнули трубы водопровода; тут же тарахтел сварочный агрегат – подгоняли вентиляционные короба. Шахоткин укатил, как сказали рабочие, «в сторону моря». Удивительное дело: те же самые люди, еще неделю назад лениво копошившиеся на «замерзающей» стройке, теперь работали ловко и шустро, как будто их кто-то подгонял. Никакого секрета тут, конечно, не было: бригадир, руководивший работами, сказал Ивану Емельяновичу, что Шахоткин изыскал «аккорд» – сумел оформить завершение птичника за счет каких-то других объектов и при подписании акта приемки им выплатят сразу всю сумму – десять тысяч...
Странная личность этот Шахоткин: две недели назад примчался в Камышинку, отвел Ивана Емельяновича в уголок, шепотом попросил в долг полторы тысячи – срочно позарез! Иван Емельянович уже не раз слышал от других об этих его просьбах в долг без отдачи и решительно отказал, дескать, нет, и все тут. Шахоткин с ласковой улыбкой погладил его по плечу, уехал, а вскоре строители, как один, дружно снялись с птичника и двинули в сторону райцентра. Никому, даже своей Татьяне, Иван Емельянович не рассказывал о просьбе Шахоткина – жене не стал говорить, чтобы лишний раз не волновать. Теперь, вспомнив, он улыбнулся: как причудливо связаны между собой люди, в какой паутине взаимных долгов, обязательств, симпатий и антипатий живут! И если не учитывать этой невидимой, но прочной сетки, ни за что не понять и не изменить сложившуюся систему...
Среди тьмы дел, которые надо было провернуть сегодня, не значилось поездки в райцентр, но, побывав на птичнике и убедившись, что теперь Шахоткин не обманет, Иван Емельянович вдруг как-то затосковал, захандрил и, отменив все запланированные дела, сел в машину, поехал в райцентр, к жене...
Он с грустью думал по дороге, что за последние полгода Таня уже третий раз оказывается в больнице. Сначала думали, что-то с рукой – ныла лопатка, вся левая половина, не могла поднять руку. Обратилась к хирургу, но тот направил к терапевту. Зачем-то сделали кардиограмму и тут же положили в больницу. Целый месяц промаялась в палате – делали уколы, давали какие-то пилюльки, держали на диете. Месяц после этого чувствовала себя хорошо, снова заговорила о прежней своей работе – плановиком в контору. Но Иван Емельянович был категорически против: тогда пришлось бы ликвидировать корову, поросенка и кур, а личное хозяйство, как он считал, должны иметь все колхозники, и если председатель делает для себя поблажку, то какой же он к черту председатель?! Взгляд, возможно, устаревший, но тут Иван Емельянович был несгибаем: женщина должна заниматься семьей, хозяйством и домом. И как только был выбран председателем, настоял, чтобы Таня ушла из конторы. Конечно, понимал при этом, что отстранить женщин от работ в колхозе невозможно, да и глупо, однако был убежден, что председатель должен показывать пример – для других семей, для других мужиков. Пусть-ка поменьше заглядывают в рюмку да бегают на отхожие промыслы, а то завели моду: так и норовят кто за шишкой, кто за облепихой, кто выдру разводить, кроликов, кто травы собирать, кто ложки резать – тоже художники! – двадцать ложек, считай, двадцать рублей в карман. Приспособить бы эти таланты на общественную пользу! Но пока у колхоза не было силенок все это взять в свои руки, не было финансовых возможностей, только– только рассчитались с долгами...
Любовь Ивановна, лечащая врачиха, сказала, что инфаркта нет, но приступ тяжелый, надо поберечься.
Поберечься! Легко сказать, а когда муж – председатель, два сына, старая свекруха с причудами и целая деревня жалобщиков, советчиков, завистников, недоброжелателей и просто беспомощных, ждущих хоть какой-то поддержки. И если председатель, по армейским понятиям, командир, то жена его – замполит, а попросту говоря – главный судья и заступница. И действительно, надо иметь железное сердце, чтобы пропускать сквозь него беды и горести сотен людей, откликаться, сопереживать, вступаться за слабых и обиженных, воевать с наглецами и паразитами,– далеко не у всякого хватит на это нервов и здоровья...
Нынче хотелось ему повидать жену еще и потому, что занозой сидело в душе сомнение, разрешить которое без мудрого и меткого совета жены он не решался. Дело было щекотливое, касалось опять же птичника – брать или не брать у Ташкина справку о сдаче яиц, переоформлять или нет эти проклятущие яйца, как советовал Мурашов...
Татьяна Сидоровна так искренне обрадовалась его внезапному приезду, так цепко ухватилась за руку и так мягко, по-родному заглядывала в глаза, что стало ему до щемоты тепло – казалось, в самые лучшие годы их любви не было у них такого сердечного, душевного понимания. Тепло стало и горько от осознания того, сколь мелки были его придирки, сколь нелепы вспышки гнева и как часто заставлял страдать только потому, что был не в духе или не на ком было сорвать злость.
Три другие женщины гуляли во дворе, в палате было пусто, и они могли, никого не стесняясь, поговорить обо всех делах.
– Ну как вы там? Опять забросила вас. Не одичали еще? – спросила Татьяна Сидоровна.– Как мама? Получше? Олег вчера говорил, вроде получше...
– Вы как на качелях, одна ложится, другая встает. Вчера бабка усигала в лес, к Николаю на болото. Ей, вишь ли, Олег рассказал про опыты, какие там проводят. Ну, помнишь, рассказывал – лягушек, гадюку, мелочь разную усыпляли. Вот бабка и всполошилась. Взяла икону, подговорила старух и – пёхом! Не знаю, как их там Колька встретил, еще не разговаривали, но обратно бабки прибежали чуть живые. И икону где-то потеряли. Дьявол, говорят, на болоте объявился, требуют попа с какой-то самой сильной иконой, говорят, надо плугом нечистое место обороздить, чтоб, значит, в село не пробрался. Ну посмеялись с Олегом, а бабка не унимается, хочет в Горячино ехать, к батюшке. Куда ты, говорю, дай, Таня вернется, дома-то кто будет? Нет. Настырная ужас какая! На завтра пообещал ей автобус. Бог с ней, пусть.
– Да пусть, Ваня, вреда не будет.
– Вреда-то не будет, но опять пойдут разговоры. Александровы ездят туда– сюда, на болоте старом и то засели Александровы.
– Смех!
– Смех, конечно, но вот мне передали. Старики недовольны, что Колька на болоте балует. Говорят, видели столб до неба, сполохи. А тут на днях под вечер, они как раз гоняли «самовар», так многие видели, как с неба сыпались мураши, кузнечики, жучки-паучки. Вот старухи и всполошились.
– Ну а ты сам-то видел?
– Нет, люди видели.
– Ну это еще не закон. Скажи, Ваня, а ты был у Коли на этом самом полигоне? Видал «самовар»? Что это? Как выглядит?
– Бывал. Разок заскочил. Как раз Колька с Катей были и «самовар» включали.
– Ну, ну, как это? На что похоже?
– Ну как, и правда, похоже на самовар. Только шумит – прямо как самолет. Такой рев, слова не скажешь. И луч – прямо в небо. Колька наш головастый парень, этакое чудо придумать и своими руками собрать – это, знаешь, не каждый может. Только пока не соображу, к чему эта игрушка – к добру или...
– Ну, ты скажешь! Наш сын со злом не свяжется. Колька добрый, в нас с тобой. Ты ему помогай, Ваня, он худого не сделает.
– Так-то оно так... Ну, будем надеяться.
– Скажи, Ваня, а что с Катей? Ты что-нибудь заметил?
– С Катей? А что? Или ты о чем? Колька и Катя? Да?
– Ну.
Иван Емельянович присвистнул, вытаращил глаза. Как это часто бывает, какие-то мелкие, разрозненные пустячки, обрывки разговоров, намеки, шуточки – все это вдруг собралось воедино, выстроилось и обрело новый и определенный смысл. Иван Емельянович, словно оглушенный внезапным открытием, сидел с минуту молча, потом отвалился на спинку стула и сказал:
– Вот это да! Ну, мать, кажись, вляпались мы с тобой в историю...
Татьяна Сидоровна похлопала его по руке, мягко сказала:
– И до глухого весть дошла...
– А ты знала?! – вскипая, возмутился Иван Емельянович.– Знала?!
– Ничё я не знала, догадывалась. Их же, молодых, как ни прячь, как ни оберегай друг от дружки, они все равно найдутся, как магнитики, притянутся. Ты чё, Ваня, не помнишь, каким сам был?
– Ах ты, Колька-кот! Ну, я до него доберусь! Ишь, сманил девку в лес, увлек разговорами, игрушками своими и...
– Ваня! Я с ним говорила уже.
– Ну и что? Что он тебе сказал?
– А то сказал, чтоб не трогали их, сами разберутся, не маленькие. Это ж, Ванечка, дело деликатное.
– Деликатное! Как я людям в глаза глядеть буду?! А Георгий? Ему-то каково? Сперва – Полька, теперь – дочь! Не-ет, надо это дело поломать.
– Ваня! Не вздумай! Ты чё! Взрослые люди! И потом, почему только об себе думаем? Как сказал Коля, у Кати любовь к нему. А мы навалимся, сомнем, сломаем. У них и так все запутано, еще и мы. Пусть сами. Да и Николай не мальчик уже, без пяти минут кандидат, с ним академики советуются, работу его одобряют. Наш сын, кровинушка.
– Кровинушка, кровинушка... По работе, может, и хорош, а по жизни? И потом, если сын, так все ему позволять? Много нам с тобой позволяли?
– Сравнил! То наше время, а то – теперь. Мы и мечтать не могли, что нынче само собой разумеется. Из одежды там или развлечений разных. Чё уж на нас ссылаться, наше время пролетело, надо смотреть, чтобы дети лучше прожили.
– Опять ты этот разговор затеяла! Никак не можешь без этого. Сколько просить тебя? Не заводи! Мы тут с тобой не сойдемся, только нервы потреплем друг дружке и все.
– Ну ладно, ладно, не заводись. Не буду, не буду.
– Не буду... Заступница! Если б не ты, ни за что не пустил его в город. Мне до сих пор глаза колют: других агитируешь, задерживаешь, а сыночка пристроил. У-ух, твою так! А что им сказать? Баба отпустила, не я? А сам-то Николай о чем думал? У самого-то совесть где? А все там же... Только одно и заботит: чтоб сыт был, обут, одет не хуже, чем у людей, а в кого этот сытый, обутый и одетый вырастет, это вас не колышет.
– Вас! А вас? Вы-то пошто в стороне?
– На мне колхоз! Ты с бабкой и воспитываешь.
– Ой, Ваня, не надо. Я с бабкой... А ты? Не воспитываешь? Если не вмешиваешься, молчком да волком – это не воспитание? А когда люди, вся деревня, ждут от тебя твердости, отказа, как с этими яйцами, а ты соглашаешься, и все это видят и за глаза осуждают – это не воспитание? Лучше не будем! И Николая не трогай, теперь уже поздно воспитывать, раньше надо было. В город уехал – ну и что! Не имеет права? Все имеют, а сын не имеет! Ты прямо как при царе. Тоже, между прочим, воспитание...
– Приехал по душам с тобой, а ты насовала чертей под лавку.
– Сам напросился. Ну все, давай помиримся.
– Давай.
Татьяна Сидоровна взяла его руку в свои, погладила, прижала к щеке.
– Помирились?
– Помирились,– отходчиво сказал Иван Емельянович.
– А про птичник чё помалкиваешь?
– Так ты, поди, все знаешь, ходоки доложили.
– Их доклад – одно, а ты что скажешь?
– А что сказать? Мурашов советовал дать задний ход. Переоформить яйца как с личных хозяйств, а справочку вернуть. Я уж думаю, думаю...
– А чё думать-то? Дело советует. Они все хотят быть чистенькими, на тебя все повесить. Ох, Ваня, Ваня, какой ты все же...
– Какой я, ну какой?
– Простой, ох, простой ты, Ваня.
– Какой уродился.
– Мало тебя били, мало нервы тебе крутили...– Татьяна Сидоровна тяжело вздохнула.– Тем более сейчас надо быть осторожным. Начальнички так и норовят других подставить, самим усидеть. Ты не такой, больно доверчивый, тебя и схряпают. Так что, Ванечка, мой тебе совет: иди к Ташкину, вызволяй бумагу. И – ни-ни! Не поддавайся на уговоры. И не боись!
– А что бояться-то? С поста снимут? С удовольствием! Сыт по горло! Только обидно: едва-едва начали поправлять дела, и ежели снова – старое, народ охладеет, запал выйдет.
– И вот еще. Как-то просила тебя, но наверняка забыл. Михеевы. Помоги старикам. У них крыша худая, сейчас жара – ничего, а как дожди польют. Тося Кардакова приходила, сказывала, старик совсем плох, еле ходит...
– Еле ходит! – желчно перебил Иван Емельянович.– Зато пишет здорово! Мне нонче Маргарита сказала, секретарша Ташкина, это он в народный контроль просигналил насчет птичника, старик Михеев. А ты – крышу...
– Он? Василий Евлампович? – удивилась Татьяна Сидоровна.
– Ну.
– Не выдержал, значит. Ой, Ваня, чего ты злой такой? Не люблю, когда злишься. Даже с лица сходишь, как хорь какой, делаешься. Не бери в сердце, Ваня, прошу тебя. Себя загонишь и меня – туда же. Прошу, Ванечка...
– Ну ладно, пожалуй, поеду. Ты тут не нарушай. Что Любовь Ивановна велит – делай. А то я за тебя возьмусь...
– Ты вот с Ташкиным видишься, скажи как-нибудь про порядки тут в больнице. Погляди, на каких простынях люди лежат, в каких халатах ходят, а белье – вообще стыдоба! Я с главным врачом говорила, а та: «Средств нет, облздрав не выделяет...» Поговори, пусть поможет.
– Ладно, поговорю.
– Ой, Ванечка, осточертело мне тут! Просто силушек никаких нету. Взял бы меня домой. Зорька, поди, недоена, непоена?
– Доена и поена. Бабка крутится, Катя помогает, Олег. Ты давай лечись как следует, чтоб больше сюда ни ногой. А то – выговор! Ну, поправляйся, Танюша. Пока!
– Заглядывай хоть изредка, Ваня...
5
Если бы не машина, Николай ничего бы не успевал. Машина здорово выручала, приходилось делать немалые концы: с утра отвезти Вадима и Олега на полигон, потом – к матери в больницу, вечером – доставить Вадима и Олега в деревню, захватить Катю и снова – на полигон, теперь уже до глубокой ночи, а то и до утра. Днем надо было помочь бабке по хозяйству, задать корм и пойло корове и поросенку, натаскать дров, воды, привести в порядок данные экспериментов. За эти три недели Николай осунулся и еще больше почернел, на смуглом лице ярко горели пронзительно-синие, как у отца, глаза; белозубая улыбка, черные вьющиеся волосы, крепко сложенная фигура, сильные руки с широкими мужицкими ладонями и сбитыми от работы пальцами – все в нем говорило о силе, ловкости, полноте жизни. Теперь бабкино прозвище «жиган» подходило в самый раз. И правда, было в нем что-то цыганское, ухарское, залихватское – сатиновая рубаха синего цвета, потертые джинсы, плотно облегающие мускулистые ноги, сандалии с дырочками.
За весь июнь дожди прошли всего дважды, и то без гроз, без ветра – не дождь, а дождичек. Июль вступил засушливым зноем, безветрием, ползучими палами в окрестных лесах. Дождевальные установки работали круглые сутки, а травы все равно были какие-то вялые, пожухлые. В северных и западных районах области лили дожди, не знали, куда от них деваться, а тут, возле искусственного моря,– сушь.
Николаю надоело цапаться с Пролыгиным, и он приловчился втихаря после захода солнца вырубать на подстанции дождевальные установки – тогда энергии хватало на разгон «самовара» до максимального режима. Никто не заглядывал вечером на поля, а рано утром, когда ехал с ночной смены, Николай включал дождевалки, и пока этот номер сходил с рук.
Николай торопился закончить испытания до того, как строители по-настоящему сдадут птичник,– тогда с энергией будет совсем швах, потому что птичник комбинированный, в нем предполагалось и содержать куриц-несушек, и выводить птенцов в инкубаторах, значит, энергия пойдет и на механизацию, и на освещение, и на обогрев.
С отцом, слава богу, стычек больше не было, да, правда, и виделись они мельком и то не каждый день. У отца варились свои крутые и срочные дела – с раннего утра звонил телефон, отец лаялся то с одним начальником, то с другим, то с третьим, частенько уезжал на рассвете, не завтракая, а обедал ли и где – никто не знал. Приезжал затемно, сам темный и пыльный, как степной ковыль,– и качался, как ковыль, от усталости.
В этот раз, заехав за Катей, Николай не застал ее, как обычно, на лавочке. Было уже поздно, в окнах горел свет. Николай зашел в дом. Георгий Сергеевич сидел у печки – босоногий, в нательной рубахе, весь какой-то светлый, явно после бани. Катя, торопливо поздоровавшись, метнулась в комнату собираться. На столе дымилась тарелка, налитая щедро, до ободков, в мисках – ломти хлеба, огородная зелень, банка сметаны – обычный сельский натюрморт.
– Садись, Коля, поешь,– пригласил Георгий Сергеевич, поднимаясь и пожимая Николаю руку.– А то Катюша расстаралась, на пятерых.
– Спасибо, Георгий Сергеевич, только что от стола,– слукавил Николай, хотя ужинал уже часа два назад. Ему не терпелось махануть вместе с Катей на полигон, не терпелось так, что аж палило в груди между ребер.
– Ну как твой «самовар»? – вежливо поинтересовался Георгий Сергеевич.– Не всех еще лягушек потравили?
– Что вы! Лягушки народ живучий, им хоть бы хны.
– А чего ж бабки всполошились? Чуть ли не молебен, я слышал, собираются служить. Попа хотят позвать, деньги собирают. Нынче и поп за так не ходит. Как-то, помню, забрели в церковь, глядим – ценник. Литургия – четвертной, отпевание у гроба – два червонца, крещение – пятнадцать, венчание – червонец. Самое дешевое – повенчаться. Умереть дороже всего. Сколько же батюшка сдерет за крещение твоего «самовара»? Думаю, пять червонцев, как минимум.
– Да, не меньше. С выездом – раз, а во-вторых – физика! Из физики беса гнать куда дороже, чем из людей.
Георгий Сергеевич рассмеялся, похлопал Николая по плечу.
– Физика, физика, м-да...– Глянув краем глаза на дверь, за которой скрылась Катя, Георгий Сергеевич сказал, понизив голос: – Скажи мне, Коля, только честно! У тебя с Катей что, серьезно? Или так...
Николай от растерянности как-то глупо разулыбался и неопределенно пожал плечами.– Ясно,– вздохнул Георгий Сергеевич, и лицо его стало печальным.– Если Катя полюбит, то тут что же, тут ничего не поделаешь, человечек она основательный. Пусть будет счастлива. Но, Коля, прошу тебя, очень прошу... Не сманивай ее в город. Она у меня одна, понимаешь?
Николай кивнул. Георгий Сергеевич крепко стиснул его локоть, прикрякнув, отвернулся, вышел на крыльцо, спустился в огород. Словно почувствовав неладное, выскочила Катя – глазищи тревожные, с болью.
– Что произошло, Коля? А где папа? О чем вы с ним говорили?
– О тебе...
– Да-а? Обо мне? И что же?
– Потом скажу.
– Не-ет, давай сейчас. Говори!
Николай обнял ее, заглянул в глаза. Господи! И за что ему такое счастье! Как мог он столько лет жить и не знать, что есть на свете этот маленький чудный человечек, этот светлячок, ласковая букашка, без которой он уже и не мыслил своей дальнейшей жизни... У него даже перехватило дыхание от нежности и любви к Кате. Они стояли, молча глядя друг другу в глаза, не в силах оторваться, отвести взгляд. На крыльце предупредительно покашлял Георгий Сергеевич.
– Ну, мы поехали,– сказала Катя, когда Георгий Сергеевич вошел в дом.– Ужин и завтрак тебе есть, пожалуйста, папочка, не забывай завтракать, а то ты вечно впроголодь. Прошу тебя!
– Хорошо, хорошо, будет сделано,– как-то виновато пообещал Георгий Сергеевич.
Катя поцеловала его и уже от крыльца помахала рукой:
– Пока!
Георгий Сергеевич стоял с вымученной улыбкой, глаза у него были скорбные, как у большой доброй собаки.
6
У часовенки было пусто – Вадим и Олег, как и договаривались вчера, после обеда ушли в деревню пешком, была пятница – банный день, и ребята решили как следует попариться, смыть недельную грязь. Николай протопил баньку с раннего утра, но помыться удалось только перед ужином – камни хорошо держали тепло, да и бак был велик, водичка поспела в самый раз.
Катя захватила с собой корзинку с припасами – после опытов, среди ночи так хорошо попить чайку и пожевать хлеба со сметаной и с зеленью.
Николай по-быстрому развел костер, заменил фляги: с водой подтащил к костру, пустые кинул в багажник. Потом запустил «самовар», но освещение не стал включать – ночь была светлая, лунная, небо светилось, как огромный рефлектор, и видно было великолепно. Катя поглядывала выжидающе и, когда Николай подошел, нетерпеливо потянулась к нему, обняла за шею, приникла...
...И в палатке было светло – чистые простыни, которые Катя привезла с собой, казались голубыми. Рядом поигрывал приемничек, за палаткой монотонно шумела труба в режиме прогрева. Катя лежала на спине, расслабленно раскинув руки, улыбаясь, с закрытыми глазами. Николай, опершись на локоть, разглядывал ее лицо, травинкой трогал ресницы, брови, касался носа, щек. Катя пофыркивала, смеялась.
– А почему больше не берешь сказки Пушкина? – спросил Николай.
Катя приоткрыла глаз, вздохнула.
– Так...
– А почему раньше брала?
– Так...
– А почему Георгий Сергеевич такой грустный?
– Он добрый.
– Потому и грустный?
– Да.
– Понял. Грустный оттого, что не может дать мне по шее. Так?
– Так.
– А надо бы?
– Наверное...
– Почему?
– Ну как... У тебя же семья, сын... И мне надо бы дать по шее, да?
– Давно пора.
– Вот видишь, значит, я права... Но подожди еще немножко, ладно?
– Хорошо, подожду – немножко. Лет пятьдесят-семьдесят. Да?
– О-о-о! Какими мы будем старенькими! Нет, Колечка, так не пойдет. Не хочу мешать твоему счастью. Я ведь что – одна из многих, да?
– Дурочка-любовница! Милая букашка! Мотылек! Сама виновата, полетела на огонь.
– Ишь какой хитренький! Тебе-то что, помахал ручкой и – привет! А мне?
– А что тебе? Ты же сама говорила, что Георгий Сергеевич хочет перебраться в город. Тем более, мать у него там одна. Вот и будем горожанами. Ты – в институт пойдешь, я – помогать буду...
– Помогать – что?
– Ну вообще, учиться, жить...
– Учиться, жить... Или учиться жить?
– И то и другое.
– А как же?.. Опять я! Давай не будем! А мне действительно хочется на физтех. Как там, девушек берут?
– Ну, таких выдающихся – обязательно!
– Нет, я серьезно. Берут?
– Разумеется. У нас же нет дискриминации. Пожалуйста! Если женщине мало своих природных дел – пожалуйста, иди, вкалывай...
– Ишь как повернул. Так не хочу. Хочу на равных. Меня этот «самовар» твой заколдовал.
– «Самовар», а не автор его?
– Ну, чуть-чуть и автор.
– Самую малость?
– Чуть-чуть.
– Ох, Катерина, получишь у меня пару горячих.
– Надо говорить го-ря-чень-ких – ласково, а не так грубо, как ты.
– Го-ря-чень-ких! Слышишь, «самовар» шумит? Уже го-ря-чень-кий...
– Подожди. Скажи, Коля, зачем люди врут?
– Врут? Ну ясно зачем, по слабости. Чтобы сказать правду, нужна сила. Сильные люди никогда не врут.
– А ты – сильный?
– Во! – Николай согнул руку в локте, напряг мускулы.– Нажми-ка.
– Ого! Ты – сильный, я тебе верю, Коля...– Катя приподнялась на локте, перекинула через плечо косу.– Ты когда в город собираешься?
– Скорее всего, завтра. А что?
Катя задумчиво помолчала, хотела сказать что-то, но, видно, передумала, улыбнулась.
– А вот я – слабачка. Хотела кое-что тебе сказать и – не могу.
Николай подергал ее за косу.
– Ну, ну, давай, а то умру от любопытства. Катька! Говори!
– Нет, Колечка, потом. Вот вернешься из города – тогда.
– У нас будет ребенок? – выпалил Николай, глядя на нее круглыми глазами.– Да?
– Ребенок? – певуче повторила Катя и помотала головой.– Нет, не думаю... А ты хотел бы?
– Конечно! Детей люблю. И Димку своего и твоего-нашего, и всех-всех вообще.
– Ну, насчет «твоего-нашего» не торопись, не обещаю... Мне, Коля, тоже хочется человеком стать, не просто, как ты говоришь, милой букашкой. Вот только как с папой быть? Бросить его одного здесь не могу... Если бы мама была, а так – нет, ни за что!
– У меня тоже проблема, между прочим. Догадываешься?
– Аня? Дима?
– Разумеется. Аня-то что? С Аней как раз проще всего, а вот с Димкой... Ты как, возьмешь меня с Димкой замуж?
– Тебя? С Димкой? – Катя нежно погладила Николая по щеке, прижалась лицом, зашептала: – Коля! Коля! Коля!
– Возьмешь?
– Не знаю... не знаю... не знаю...
– Ох, Катька, измучила ты меня!
– Я? Тебя? Ой-ей-ей! Как это прекрасно – мучить! Ты меня тоже вымучил – всю, всю, всю... А ты надолго в город? – вдруг спросила Катя, поднявшись на колени.
– Ну, не знаю, на день, на два, не больше.
– Возьми меня с собой, к бабушке.
Николай помедлил всего какой-то миг, чуть больше, чем следовало бы, и Катя взмахнула рукой:
– Нет, нет! Не надо.
– Да что ты! Поехали! Это же прекрасно!
– Нет, нeт! Я передумала. Не пора ли за работу?
Она быстро, ловко привела себя в порядок, накинула курточку от комаров, повязала косынку и выскользнула из палатки. Николай выбрался следом за ней.
Газовый факел дрожал, вибрировал над трубой «самовара», словно хвост ракеты, направленной в глубь земли. Дымок от костра тянуло к нижнему концу «самовара», и там, в темноте, у самой земли след его исчезал...
Катя уже стояла в часовенке с журналом в обнимку, ждала, когда начнутся замеры. Николай запустил «самовар» в форсированный режим, труба взревела, струя рванулась вверх, сжалась, засветилась яростным белым светом. Воздух вокруг нее заклубился, потек светящимися валами вниз и в стороны – уже и не воздух, а нечто, начисто лишенное кислорода...
Николай ступенями менял соотношение газа и воздуха в газовой смеси на входе в трубу. Катя по его отмашке списывала в журнал показания приборов. Работа шла все быстрее, быстрее, и вскоре Николай забыл про все на свете, кроме этой ревущей трубы, кроме кранов, манометров, редукторов и тонюсенькой стрелки пирометра, которым измерялась температура струи.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
– Все, что вы рассказали, молодой человек, чрезвычайно интересно, чрезвычайно! Это, знаете ли, выше всех прогнозов. Думаю, не ошибусь, если рискну предсказать вашему «самовару» самый широкий круг заинтересованных сфер. Самый широкий! Но надо закончить испытания. Срочно! В экстренном порядке! Скажите, пожалуйста, какие трудности? Чем могу помочь?
– Трудность одна – перебои с электропитанием.
– Но вы же говорили, у вас отец председатель. Так?
– Да, но там возникли кое-какие обстоятельства. Короче, не хватает мощности подстанции.
– Как я понимаю, ситуация щекотливая?
– Есть немножко. Но если вы поднажмете на райком, а те...
– На вашего отца...
– То дело наверняка пойдет веселее.
– Ну что ж, сегодня же позвоню в обком партии. Думаю, нас поддержат. Ну а теперь давайте подумаем над всей этой чертовщиной. Вы, Николай Иванович, сами-то что думаете по поводу живности? Есть какая-нибудь гипотеза?
– По ходу основного эксперимента мы провели, так сказать, и биологический. Проверили реакцию лягушек, кузнечиков, пауков на разных радиусах от установки и на разных уровнях по высоте. Получается, что максимум воздействия наблюдается у нижнего, всасывающего конца трубы. Никаких излучений не обнаружено. Да и не должно быть!
– Нет, нет, давайте так: одно дело «не обнаружено», другое – «не должно быть». Излучений не обнаружено... Каких излучений? Какими приборами пытались обнаружить?
– Ионизационной камерой и электроскопом. Камера не зафиксировала увеличения числа импульсов. Электроскоп, а мы брали просто две полоски бумаги, эбонитовый пруток и кусок сукна, тоже не показал заметного отклонения. Остается предположить, что при втягивании воздуха в трубу образуется инфразвуковой фронт. Вот этот фронт и угнетает живность. Так я думаю.
– Возможно, возможно. А вы или ваши коллеги ничего подобного не испытывали? Ну, там усталость, сонливость, удушье? Вы же тоже живность.
– Наша живность испытывала только творческий подъем.
– Хм, это хорошо. Я думаю, на лягушек действует все-таки высокочастотное поле генератора вкупе с еще каким-то фактором. Давайте так. Во время работы без особой надобности к нижнему патрубку не приближайтесь. Если такая надобность возникнет, надевайте кислородные маски. Запишите: укомплектовать бригаду кислородными масками. Вы несете ответственность за свою личную безопасность и безопасность людей.
– Но живность ведь не погибает, лишь цепенеет.
– Цепенеет не от хорошей жизни. Это защитная реакция. Испытания проводите только в пределах утвержденной программы. Никаких отклонений, никаких фантазий, никакой отсебятины. При низкой облачности испытания прекращайте и уходите в деревню. Вы ведь знаете, болота являются зонами притяжения атмосферного электричества. Особо подчеркиваю: в те дни, когда идут дожди, тем более с грозами, всякие работы на установке запрещены. Поняли?
– При грозах – да. Но интересно было бы проверить, как влияет атмосферное электричество на прохождение луча. Этих данных еще никто не снимал. Представляете...
– Еще раз повторяю: на данном этапе – только чистое небо. Установка не предназначена для грозовых испытаний.
– Она прекрасно заземлена. По периметру уложены заземлители, и есть іетыре грозоотвода, в том числе на часовне.
