Текст книги "Заброшенный полигон"
Автор книги: Геннадий Николаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
– Что такое геометрия? – неожиданно спросил Николай, похлопав Катю по руке, лежавшей на сиденье.
– Гео – земля, метр – мерить.
– Молодец! Пять с плюсом! А что такое синус альфа, молодой человек? – прокричал он Олегу.
Олег всунулся между Николаем и Катей и смешно закрутил головой, ожидая подсказки.
– Ну, брат, позор! Не знать, что такое синус альфа! Ты извини, будь я на месте Кати, перестал бы с тобой дружить после этого. Да, Катя?
Катя фыркнула. Олег повалился на сиденье, закатил глаза, раскрыл рот, как бы копируя бабушку. Николаю видно было в зеркальце, как он кривлялся,– семнадцать лет, а еще такой теленок! Если Олегу семнадцать, значит, и Кате – тоже... «Стоп! Господи, о чем я?!» – с каким-то сладостным страхом подумал Николай, стараясь пересилить желание дотронуться до Кати. И он давил на газ, надеясь скоростью, ветром, воем машины избавиться от наваждения. И что это в самом деле, знаком с девкой каких-то полчаса, а весь взъерошился, нацелился, готов разбиться в лепешку, лишь бы произвести впечатление. Да уже и так произвел, разве не видно? Так какого черта! Прекрати! – ругал он себя, однако – тщетно: ему казалось, будто кожей ощущает, как она то приближается к нему при качках машины, то удаляется. Ему вдруг пришла идея взять Олега и Катю лаборантами на время испытаний. Ставку лаборанта ему дают – девяносто рублей. Разделить пополам – по полставки два-три месяца, работа посменная: заносить в журнал показания приборов, на свежем воздухе, а главное, они будут в разных сменах – Олег и Катя... Идея показалась блестящей, и он тут же, ничтоже сумняшеся, высказал ее. Катя повернулась к Олегу – тот неуверенно пожал плечами.
– Ну что, болота испугались? Эх вы, биологи! – рассмеялся Николай.
– Нет, что вы, ничего мы не испугались,– сказала Катя,– просто это так неожиданно. И что мы должны делать?
– О, пустяки! В солнечную погоду – загорать и ловить бабочек, в дождливую – читать книжки и пить чай с бубликами,– с серьезным видом сказал Николай.
Катя посмотрела на него искоса, прыснула от смеха. Олег тоже рассмеялся.
– Ну? Согласны на таких условиях? – улыбаясь, спросил Николай.
– Я – согласна,– сказала Катя, и обернулась к Олегу: – А ты?
– И я! – с восторгом выкрикнул Олег и повалился в приступе неудержимого хохота.
Николай поймал Катину руку, крепко сжал. Робко поглядывая, Катя вытянула ладонь, погрозила ему кулачком.
– Шутки в сторону, леди и джентльмены! – объявил Николай.– Работать будем на совесть. И никаких каникул! Олег – в утреннюю смену, а вы, мадам, вечером. Транспорт – мой. Оклад – девяносто рэ на двоих, премия – мороженое и карамель. Вопросы есть? Вопросов нет и не должно быть. Вперед! Только вперед! – и Николай прибавил газу.
Показались вырубки, безобразные мусорные свалки в придорожных кустах. И дорога пошла уже не та – выбитая, донельзя разъезженная тракторами и крупногрузным транспортом. Пришлось сбрасывать газ и вклиниваться в унылый поток грузовиков, «Нив», «газиков», «Москвичей», тянувшихся из глубинки в райцентр, где были склады, базы, РАПО, заготовители, магазины, РМЗ и все районное начальство.
Терапия помещалась в огромном доме барачного типа с боковыми пристройками. На территории больницы находилось еще несколько корпусов: хирургия, детский, кожный, инфекционный – серые, старые, деревянные, какие-то пыльно-унылые. В ободранном садике на облезлых скамейках сидели старухи и тетки в линялых больничных халатах и драных тапочках на босу ногу. Возле них в ожидании подачек крутились тощие райцентровские псы – бездомные бродяги и попрошайки. Грязный рыжий кот, подобрав лапы, понуро лежал на крыльце терапии.
Николай поставил машину в тень от тополя, росшего в центре больничного двора. Подарок – теплый байковый халат – наверняка будет кстати: вечерами бывает свежо. Халат, банка кубинского компота из ананасов, коробка конфет, реферативный сборник со статьей о лабораторных испытаниях «самовара» – все это Катя помогла Николаю аккуратно сложить в полиэтиленовый пакет, и они двинулись в терапию.
Неловко сутулясь и размахивая руками, Олег уверенно повел по сумрачному коридору. На полу угадывались квадратные клетки – линолеум был зашаркан, стерт, местами продран. На стенах висели плакаты о прививках, о вреде курения и алкоголизма. Как след былых времен на освещенной стенке красовалась сатирическая стенгазета – в правом верхнем углу хищно улыбающийся Бармалей с огромным шприцем в волосатых ручищах, а слева название – «Укол». Заметки и рисунки выцвели и запылились, разглядеть, что там написано, можно было с трудом.
Дважды повернув, коридор привел их в больничное крыло (а шли они вдоль кабинетов поликлиники). Тут было почище и попросторнее. Застекленная перегородка делила помещение на ячейки-палаты. Двери во многих палатах были раскрыты – доносились женские голоса, смех, звуки радио. За квадратным свободным пространством, где размещались обеденные столы и стоял бак с питьевой водой, пошли палаты поменьше: на шесть-восемь-десять человек. В самой угловой, окнами в садик, и находилась Татьяна Сидоровна.
Чуть приоткрыв дверь, Николай сразу увидел мать. Она сидела у окна, подперев голову рукой, одна в пустой палате – остальные женщины где-то гуляли во дворе или ушли в «самоволку», благо местным тут недалеко и до дома.
Мать показалась ему сильно постаревшей, тучной, сутулой и очень грустной. Видно, так глубоко ушла она в свои мысли, что даже не услышала, как заскрипела, открываясь, дверь. Первым вошел Николай, вслед за ним – Олег и Катя. Николай замер, боясь испугать мать своим внезапным появлением. На цыпочках шагнул в сторону, пропустил вперед брата, а сам спрятался за ним. Впрочем, маневр этот мало что давал: широкоплечему, по-мужицки крепкому Николаю никак было не скрыться за хилым братцем.
– Коля...– Татьяна Сидоровна схватилась за горло.– Коля... Сынок мой... Колечка...– Она поднялась и, пошатываясь, протянув вперед руку, а другой держась за грудь, пошла к нему, все повторяя: – Сыночек... сыночек... сыночек...
Николай бросился к матери. Ее сморщенное гримасой счастья и боли, такое родное лицо вдруг расплылось у него перед глазами, раздвоилось. Он обнял мать, прижал, прижался сам – лицом к ее припухшему нездоровому лицу, к сереньким мокрым глазам, к седым прядям когда-то густых волнистых волос, пахнущим одеколоном...
– Сыночек...
– Мама...
Только это и могли сказать они в первый момент. Потом она подвела его к окну, не выпуская руку, усадила на койку, села рядом.
– Ну? Ну? – все спрашивала она, улыбаясь и глотая слезы.– Как там твои? Фотографию-то хоть привез? Да вы садитесь, ребятки,– спохватилась она, заметив, что Катя и Олег стоят у стола в центре комнаты, как посторонние.– Вот тут,– она прихлопнула по своей постели,– вот тут и садитесь.
Олег и Катя сели на краешек кровати.
Николай достал фотографии: Димкины – от самых первых до последних, сделанных несколько дней назад; они втроем: Аня, он и, конечно, Димка – в центре; они с Аней – после регистрации, во время свадьбы, в парке, на пляже, у автомобиля... Карточек было много, и Татьяна Сидоровна то и дело спрашивала: «А это кто? А это?» Аня ей нравилась: «В порядке себя держит, стройненькая и не мажется». А Димка, по ее мнению, раскормленный, ну ничего, с возрастом избегается, хороший мальчишечка, глазки остренькие, мамины... Она передала карточки Олегу, тот – Кате. Николай пододвинул матери пакет с подарками – Татьяна Сидоровна опять всплакнула, но легко, радостно, облегчающими слезами. Карточки от Кати снова вернулись к ней, и пошли подробные расспросы: про тестя с тещей, про работу, про квартиру, про жизнь городскую, будь она неладна, что сманила сына из родного гнезда... «Да не город сманил меня»,– возразил Николай, в который раз удивляясь, как это она никак не поймет, что дело не в городе или деревне, а совсем в другом!
– Ну, а ты-то как? – улучил он минутку для главного вопроса.– Что у тебя? Что врачи говорят?
– А что врачи? Разве они что хорошего скажут... Перетрудила, наверное, руку, вот и ноет.
– Рука ноет?
– Ну.
– А рентген? Просвечивали тебя?
– Смотрели... А ну их! Ты лучше расскажи про Димочку, внучека...
– Знаешь что, поехали домой! – вдруг предложил Николай.– На собственном автомобиле! С ветерком! До завтра. А завтра буду возвращаться – завезу сюда. А? Поехали!
– Не пустят, сынок. Я ведь утром просилась у Любовь Ивановны, хотела дома тебя встретить, не пустила,– огорченно сказала Татьяна Сидоровна.
– Я – сейчас!
И Николай опрометью кинулся из палаты.
Любовь Ивановна сидела в небольшой комнатушке, за крохотным столиком, заполняла историю болезни. Была она уже изрядно в годах, тучная, вся седая, с усталым, каким-то тяжелым лицом. В комнате было еще несколько столиков, заваленных историями болезни, рентгеновскими снимками, бланками, старыми потрепанными справочниками.
– Здравствуйте! Я – Николай Александров, сын Татьяны Сидоровны, вашей подопечной,– бодро представился Николай.
Любовь Ивановна мельком взглянула на него, кивком поздоровалась, кивком же дала знать, что одобряет сей весьма выдающийся факт, и снова погрузилась в свою бесконечную писанину.
– Я приехал из города на один день, нельзя ли матери побыть денек дома? Я – на машине,– сообщил он.
– Нет, нельзя,– меланхолично сказала Любовь Ивановна, не отрываясь от работы.
– Почему? Кстати, что у нее с рукой?
– С этого бы и начинал, а то «я», «я», «я». У твоей матери предынфарктное состояние. Знаешь, что это такое?
– Знаю,– озадаченно кивнул Николай.– А почему? Она же всегда была такая крепкая...
– Всегда была такая,– меланхолично повторила Любовь Ивановна и подняла на Николая сизые, вымученные глаза.– Потому и предынфарктное, что «всегда была такая». Передышки надо давать человеку, а не ездить круглый год. Сейчас ей нужен покой, покой и еще раз покой. Никаких «денечков», перебьетесь. Еще выпивать заставите, «за встречу», «за здоровье», знаю я вас.
Николай стоял, ожидая, что Любовь Ивановна хоть как-то смягчит резкость, но Любовь Ивановна вынула из груды бумаг рентгеновский снимок и принялась дотошно разглядывать его на свет, поворачивая так и этак.
– Значит, нельзя? – пробормотал он в неловкости.
Любовь Ивановна молча, как от приставшей мухи, отмахнулась от него снимком, и Николай обескураженно попятился к двери.
Вернувшись в палату, он лишь развел руками, дескать, ничего не вышло. Татьяна Сидоровна, ожидавшая его с надеждой и страхом, вся так и поникла.
– А, поехали! – предложил Николай.– Я тебя, хочешь, на руках снесу!
Но мать не согласилась, благоразумие взяло верх. И опять пошли расспросы:
как, что, когда – все про Димочку, про внучека разлюбезного, которого видела совсем крохой. Помнит ли своих деревенских родственников – бабку с дедом, дядю, прабабку? Николай отвечал, а сам все разглядывал мать – как все-таки сильно она изменилась! И эти темные мешки под глазами, и синева, странная фиолетовость губ – почему? И подрагивание кончиков пальцев, и такая усталость во всем бледном, сероватом лице. Она же еще совсем молодая – нет пятидесяти...
Оставив пакет с подарками и фотографии на прикроватной тумбочке, они двинулись во двор – Николай хотел еще съездить на полигон, убедиться, что место подходящее. Мать проводила их до площадки, где стоял, сверкая на солнце, красный «жигуленок». Татьяна Сидоровна разглядывала машину, качая головой. Садиться внутрь она не решилась, лишь осторожно потрогала никелированную ручку.
– Где ж ты, сыночек, такие деньжищи-то взял?
– В наше-то время? Были б руки-ноги-голова. Мы с Аней три сезона в стройотряде вкалывали. Остальное добавил Анькин дед.
– И сколько же он добавил? – с опаской спросила Татьяна Сидоровна.
Николай наклонился, сказал ей на ухо:
– Шесть пятьсот.
Татьяна Сидоровна ахнула, ошеломленно посмотрела на Николая.
– Как же ты взял, сыночек? Хорошо ли?
– Не я брал – Анька. И не волнуйся, у них этих денег – как грязи!
– Ой, что это ты говоришь! – растерялась Татьяна Сидоровна.– Разве ж можно деньги так сравнивать?
– А что? Что такого?
– Ну как же, деньги – это ж труд, работа. Им, поди, тоже нелегко даются...
– Нелегко, конечно, но дед – большой ученый, а им знаешь как платят – ого-го! У деда квартира в городе, квартира в научном городке плюс дача – двухэтажная! Плюс два гаража, машина «Волга», не эта консервная банка. И все такое прочее...
Татьяна Сидоровна с неодобрением глядела на него, поджав губы.
– Да он нормальный,– сказал он, усмехаясь,– не капиталист. Аньке дал на машину, а так – никакой роскоши, только для дела.
– Ну а «Волга», гаражи – это как? – недоумевала Татьяна Сидоровна.
– «Волга» – ездить, гаражи – казенные – машину держать, в городе и на даче. Не на улице же!
– А квартиры? Зачем две, да еще дача?!
– В городе – для постоянного жилья, тут библиотека, так сказать, база. В городке – на тот случай, если допоздна задержится в институте. Не в гостиницу же! Верно? Или, скажем, устал, в город возвращаться трудно, а тут маленькая, однокомнатная, очень скромно обставленная – диван, стол, три стула, холодильник, телевизор, книжный шкаф. Понимаешь, когда у человека мозги, государство умеет заботиться. А у деда мозги – во! Он с Кикоиным еще сорок лет назад занимался разделением урана. Вот какой дед! Да ладно, мама, деньги – пустяк! Давай-ка лучше прокатимся!
– Нет, сынок, устала что-то, пойду прилягу. А вы езжайте.
Она кивнула Кате, показывая на машину, дескать, садись. Та деликатно, бочком села на переднее сиденье, Олег уселся сзади. Николай обнял мать, и опять тревожное чувство пронзило его: какая она вялая, ослабевшая, глаза погасшие, тусклые. Раньше вихрем бы полетела с ними! Что-то подкосило ее, сильно подкосило...
Он сел за руль, а мать потихоньку, чуть накренившись на левый бок, пошла обратно в терапию. На крыльце она задержалась, постояла как бы в задумчивости, низко опустив голову, и, обернувшись, помахала рукой.
4
На полигон вела старая заросшая дорога. Огибая серый блочный корпус птичника, за которым располагалось камышинское кладбище, она втягивалась в лес мимо личных сенокосных делянок с первыми стожками сена, мимо колхозной пасеки, раскинувшейся на луговине перед болотами, скатывалась в сырые широкие низины, поднималась на пологие сухие взгорки, сбегала с них – боком– боком, сторонясь зыбей, приметных сочной осокой,– через замшелые мосточки над прозрачными ручьями, по колышущимся, чавкающим под колесами мочажинам и жердинам поперек дороги в топких местах. Почти до самой пасеки, от подстанции, что прилепилась металлической решетчатой оградой к бетонной опоре линии электропередачи, шагали вдоль дороги вкривь и вкось столбы с оборванными проводами. «Вот тут и поведем отвод для запитки самовара»,– решил Николай.
Подле двух корявых рябин дорога резко сворачивала вправо, на сухой пятачок, и упиралась в часовенку, срубленную среди болот и лесов в начале прошлого века. В ней, как сказывали люди, отмаливали свои грехи каторжные ссыльные, работавшие по добыче сапропеля, пластового ила, для сибирских куркулей. Ил этот считался хорошим удобрением и поднимал урожай зерна и овощей в полтора-два раза. Еще тут издавна заготавливали сухой негниючий мох для мшенья изб, складывали его в часовенке, потом возили телегами застройщики с окрестных деревень.
Часовенку изрядно потрепали непогоды и время. Бревна посерели, обросли плесенью, свод круглой башенки прохудился, из щелей торчали березки, трава. Застекленное оконце выглядело странно – как монокль на немытом, нечесаном бродяге.
В годы войны тут пристреливали минометы. Их собирали в райцентре в полукустарных мастерских при МТС. Минометы и мины возили на лошадях. Отец – рассказывал – мальчишкой не раз возил и видел, как мужики в военной форме делали на болоте какие-то обмеры. Стреляли каждый день, по чучелам. Чучела эти мастерили бабы на своих дворах – из невыделанных шкур шили балахоны наподобие огромных пугал, набивали их соломой и укрепляли на шесте с заостренным концом. Потом солдаты расставляли на высохшем болоте и по ним фуговали из минометов. Дырки от осколков штопали суконными нитками, так что одна шкура оборачивалась туда-сюда много раз, пока не превращалась в клочья.
Место это считалось в Камышинке лихим: вскоре после войны бабы, ходившие за клюквой по болотам, наткнулись на страшного мертвеца с удавкой на шее – веревка перепрела, камень сорвался, и он вылез, красавчик, желто-зеленый, как соленый огурец. С той поры и обезлюдели эти болота: ни ягод, ни мхов, ни сапропеля – ничего не надо от худого места, боялись занести в дом, в деревню нечистую силу. Оно хоть и двадцатый век и машин полно по полям-дорогам, но кто знает, что творится по обочинам этих дорог, в таких вот заплесневелых углах, вроде этого чертова полигона.
Николаю эти страхи были неведомы, он и мальчишкой бегал сюда – из дерзкого любопытства, чтоб проверить себя, свою храбрость, а вырос – подружек водил, целовался в часовне по сырым углам; правда, до греха дело не доходило – зазнобы отчаянно трусили и начинали верещать, едва он давал рукам волю. Теперь ему предстояло провести тут испытания своего «самовара»...
Он подогнал машину к часовенке, колеса уперлись в заросшие бурьяном ступени – впереди зиял дверной проем, косяки выщерблены, изгложены временем и непогодой. Выключив двигатель, он расслабленно отвалился на сиденье. Катя и Олег сидели притихшие, всматривались в черный проем, ждали. Едва-едва начинало смеркаться, небо над болотами еще было яркое, голубое, но, странное дело, в часовне царил почти полный мрак.
Николай внезапно нажал на сигнал – фанфарный звук ударил по нервам. Катя ойкнула, схватилась за грудь. Раздался щелчок, и свет фар осветил внутренность часовни. Какие-то мелкие твари с шелестом шарахнулись по темным углам – заколыхались травы, стоявшие торчком внутри часовни.
– Эй, биологи! – прокричал Николай.– Кто смелый? Вперед!
– Все биологи и все смелые,– со смехом сказал Олег, но не тронулся с места.
Николай вылез из машины, подобрал сучковатую палку, размахивая ею, кинулся в часовню. Он хлестал, крушил бурьян налево и направо, сшибал цветущие головки репейника, крапиву, розовые кисти иван-чая.
– Теперь мы здесь хозяева! – орал он, размахивая палкой.– Долой нечистую силу! Да здравствует солнце! Да скроется тьма! Эй, лаборанты! А ну, вылазь! Приступай к своим обязанностям!
Выбежав из часовни, он отшвырнул палку, распахнул дверцу, взял Катю за руку, вытянул на поляну, раскрутил вокруг себя – Катя, не удержавшись на ногах, шлепнулась в траву. Олег выбрался из машины, с хохотом наскочил на Николая – ловкой подножкой Николай сбил его, и они оба рухнули на землю, покатились, кряхтя и весело взрыкивая, как молодые волчата. Николай без труда одолел Олега, прижал лопатками к земле и цепко стиснул в запястьях раскинутые руки. Олег еще пытался дергаться под ним, но сопротивление было бесполезно – Николай превосходил его и силой, и весом, и сноровкой. И когда Олег вымученно просипел: «Ну все, пусти»,– Катя невольно захлопала в ладоши. У Олега огорченно вытянулось лицо. Николай поднялся и, щадя самолюбие брата, сказал Кате:
– Видала? Здоровый парень вымахал. У меня же первый разряд по самбо, кое-как справился с ним. Молодец, Олежек!
Олег расплылся в улыбке. Катя с благодарностью взглянула на Николая, он подмигнул ей, мол, это между нами.
Николай сел, опершись на вытянутые руки.
– Вот так и будем работать – в темпе, весело, чтоб вся нечистая сила тут скукожилась от зависти. Вообще, братцы, должен вам сказать, вы какие-то вялые, деревенские, пора стряхнуть эту зевоту и дремоту. А то ходите – нога за ногу спотыкается, говорите – как больные старички, голоса нет, что ли? Вы же живые! На Земле живете, притом один раз! Должны заявить о себе – во весь голос, чтоб вся планета услыхала. А вы – кхе-кхе-кхе, как будто уже прожили жизнь, сделали все что могли. Так? Или не согласны?
– Понимаешь, Коля,– осторожно начал Олег, посматривая на Катю и улыбаясь ей,– ты, конечно, прав, но, наверное, и мы правы, потому что еще есть характеры. У тебя такой характер, у нас с Катей – другой.
– У вас с Катей?! Как это понимать? У вас что, один характер на двоих? Вы же абсолютно разные!
– Да нет, Коля, мы одинаковые,– вежливо и спокойно возразил Олег.
Катя сидела, опустив голову, улыбаясь своим мыслям.
– Катя! – сказал Николай.– Ты что, такая же, как Олег?
Катя пожала плечами все с той же странной, рассеянной улыбкой.
– Такая же! – упрямо повторил Олег, и в голосе его прозвучал вызов.
– Ну хорошо, пусть будет такая же,– уступил Николай (не связываться же с младенцем!) и, хлопнув в ладоши, объявил: – Внимание! Короткая информация для лаборантов. Здесь мы будем испытывать плазменно-лазерную установку, которую я называю «самоваром». Так что чай с бубликами будем пить у «самовара», как я и обещал. Итак, шутки в сторону. Что такое «самовар», с чем его едят? «Самовар» это сложный – сложнейший! – экспериментальный прибор для лазерного зондирования атмосферы, для выявления аномалий в нижних слоях, где работает первая ступень ракетоносителей, выводящих спутники на околоземную орбиту. Как установили несколько лет назад наши ученые, в атмосферном пространстве существуют какие-то загадочные зоны, где плотность воздуха почему– то иная, чем в других областях. Были открыты так называемые «облака-невидимки». Оказалось, что невидимки эти не так уж и безвредны: во-первых, они способны накапливать большие электрические заряды, что небезопасно для авиации и ракет, а во-вторых, мешают нормальной работе аппаратуры, искажают радиолокационный сигнал. Вот эти зоны мы и будем искать, выявлять, исследовать при помощи «самовара». Понятно? Вопросы есть?
Вопросы были, и Николай еще добрых полчаса объяснял принцип работы «самовара», показывал, где думает разместить аппаратуру, рассказывал, в чем конкретно будет заключаться их работа. Длинные тени пролегли через поляну, когда они поднялись, чтобы возвращаться обратно.
– А вот, гляди! – показал Олег на семейку жарков, стоявших в тени рябин. Еще час назад цветы горели яркими открытыми солнцу бутонами, а теперь сомкнули лепестки, прикрыли пестики и тычинки от ночной прохлады.– Видишь? Катя! – Он затормошил Катю, смешно, по-детски, заканючил: – Ну, Катька, сделай, ну, покажи!
Катя отнекивалась, смущенно мотала головой, отчего коса перекатывалась с одного плеча на другое. Николай взял ее за руку, подвел к цветкам, и она согласилась.
– Попробую.
Присев перед цветком на корточки, она соединила ладони вокруг бутона ковшичком, склонилась к цветку лицом, улыбнулась и ласково заговорила с ним, как с ребенком:
– Ну, цветочек, ну пожалуйста, ну откройся на минутку, я только взгляну, чисто ли, не попалась ли какая букашечка, какая козявочка, ну пожалуйста, раскройся, жарочек-огонечек, ну прошу тебя...
Она грела его своим дыханием, возбуждала тихим нежным голосом, ласково трогала лепестки, поглаживала стебелек, и —цветок раскрылся! Николай не верил своим глазам – цветок раскрылся! Катя любовно прижалась к цветку щекой, поцеловала лепестки, прошептала:
– Спасибо, дружочек. А теперь спи. Все у тебя хорошо, никаких букашек, никаких козявок нет, спи, жарочек-огонечек, закрывайся.
Она отвела ладони и сама отодвинулась от цветка – бутон стал прямо на глазах закрываться, сложился остреньким куполком и затих, даже листочки перестали колыхаться.
– Ну, видал?! – зашипел в ухо Николаю Олег.– А ты не верил!
– Да, Катерина и впрямь кудесница,– сказал Николай задумчиво. Он размышлял над увиденным и пытался найти какое-то объяснение, но объяснения не было, а Катя стояла перед ним со своей странной улыбкой – в глазах ее, черных, глубоких, светилась грусть. И Николаю вдруг что-то взгрустнулось, накатила тревога, и они почти всю обратную дорогу до Камышинки проехали молча.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
– Давай присаживайся, Иван Емельянович, разговор есть. Вчера на бегу не хотел, а нынче с утра вроде бы окошко, вот и пригласил тебя. Чайку выпьешь?
– Спасибо, Антон Степанович. Что-то ласков нынче. Мы от чая твоего райкомовского отвыкли, все больше клизмами угощаешь.
– Хе-хе, клизмами, говоришь? Кому клизмы, а кому – чай. Тебе – чай. Или брезгуешь?
– К клизмам больше привыкши. А чай? Чай мы в полшестого пьем, между прочим...
– Ну, я тоже не в восемь встаю. Этот чай уже третий, между прочим. И, между прочим, побывал уже у Шахоткина, на базе, кое-что для тебя выбил. Шифер и кирпич. На той неделе получишь.
– За это спасибо, Антон Степанович, но пусть Шахоткин птичник закончит. Опять снял людей! Мы уже и операторов набрали, и курей-несушек выделили, и корма заготовили. В мае обещался кончить, а такую тягомотину развел. И говорить не желает, фон-барон! В гробу бы я видел твоего Шахоткина!
– Зачем же так, Иван Емельянович? Не-ет, не согласен с тобой, пусть живет товарищ Шахоткин, трудится на благо народа. В гробу еще належится... А насчет птичника ты, конечно, прав. Но только и Шахоткин тут не больно-то виноват. Не по своей прихоти снял людей. Сам знаешь, как у нас – сразу на все сил не хватает, вот и выкручиваемся. Потому и сманеврировали, бросили строителей на вторую очередь свинокомплекса.
– Но разве это дело, Антон Степанович! Не докончили одно, кинулись на другое. Тут тяп-ляп, там тяп-ляп, это же не работа, а натуральная канитель. Ты видел, как клетки установили? Это ж руки-ноги обломать! Панели вкривь и вкось, вот такие щели, ветер свистит, а зима придет – самим яйца высиживать?.. Это разве работа! После них еще строителей заказывать? Или самому ходить дырки затыкать?
– Ну, ну, не кипятись, сейчас же не зима. До зимы еще десять раз исправишь. Своими силами...
– Какими «своими»? Пять калек – силы?
– Ну все! Базар разводить не намерен. Разговор о другом... Мы должны пустить птичник к первому июля. Пункт районных обязательств! Сам же говоришь, почти готово. Я вот что думаю... Птичник колхозный, куры колхозные, яйца, стало быть, тоже колхозные. Ежели б ты сдал первое яйцо завтра-послезавтра, мы б с тобой были вот такими молодцами... Ну, чего молчишь?
– А чего мне? Кричать? Петь от радости?
– Через неделю Шахоткин даст людей, через неделю, не раньше. Так что выручай, Ваня...
– Кого выручать? Шахоткина?!
– Меня, меня выручай...
– Тебя?! А ты-то что? Не с тебя спросят!..
– С меня, Ваня, с меня... Конечно, можешь отказаться. Ну, снимут Ташкина, ну, засунут в потребсоюз или еще куда, тебе-то что. У нас с тобой всяко было, да? И сердился ты на меня, и я, чего греха таить, имел на тебя обиду – было, было за что! Но все ж таки, Ваня, погляди, кто тебя в председатели провел? Кто с дорогой помог? А клуб? А детский садик? А ясли? Кто поддержал? А орден? Думаешь, ордена просто так раздают – всем хорошим? Не-ет, Ванечка, просто так ничего не делается, даже куры не несутся...
– Опять ты меня этим орденом тыкаешь! Может, хватит? Не ты же лично мне его дал.
– Ну, ну, не возбуждайся, дело не в ордене, а в ситуации. Понимаешь, сейчас, как никогда, важно не подкачать, выполнить обязательства.
– А чего такой пожар? Подумаешь, обязательства. Сколько мы их напринимали на своем веку – если б все, что понаписали, выполнили, теперь и делать нечего было бы, лежи на печи да жуй калачи.
– И опять ты не прав, Ваня. Было одно, а теперь другое. Теперь за каждый пункт спрос. Записано – отвечай. Не можешь – иди гуляй. Вот так, Ваня. До нас добрались и до вас скоро доберутся...
– Кто это доберется?
– Кто! Новые времена, вот кто!
– А мы не боимся, наоборот, радуемся...
– А мы боимся, что ли? Мы тоже радуемся.
– Значит, общая радость...
– Радость-то общая, только вот слезы – наособицу.
– Ой, Антон, Антон, не можешь ты без этого самого. Ну чего ты меня стращаешь? Я ведь пуганый.
– Не стращаю, Ваня, прошу! Это разные вещи. Неужто не понимаешь? Стращать не я буду – народный контроль, ОБХСС, прокуратура... А я – прошу!
– Странно просишь. Или не привык по-человечески-то просить, как мы у тебя просили.
– А ты меня уже, смотрю, списал. «Просили». Все, Ташкин, иди гуляй, да?
– Да нет, зачем же, работай, я не возражаю.
– Он не возражает! Ну, ну... Скажи, Иван Емельянович, много к тебе Ташкин обращался? Много просил?
– Да нет, не много.
– Ну а хоть раз вспомнишь? Чтоб просил. Не советовал, не рекомендовал, а просил....
– У тебя характер не тот, чтоб просить. Ты у нас командир...
– Ишь, хитер бобер, голыми руками не возьмешь. Никогда не просил, а теперь прошу. Понимаешь? Прошу. Завтра-послезавтра пятьсот штук яиц и квитанцию мне на стол. Договорились?
– Не знаю, Антон Степанович, не знаю...
– Но подумаешь? Обещаешь?
– Подумать можно. Отчего же не подумать...
– Да, как там дела с наукой? Из обкома звонили, просили всячески помочь, но это ведь твой Колька, так что, надеюсь, сами разберетесь.
– Все в порядке. Сделали отвод от нашей подстанции, поставили столбы, протянули линию, подправили дорогу до часовни, часовню отремонтировали. Колька привез с городу свою бандуру, «самовар» называется, смонтировал и уже запустил.
– Ну и что это за штука? Сам-то видел?
– Ага, видал. Игрушка такая, лучом в небо стреляет, чего-то там ищут, какие-то полости или пятна, холера их разберет. Но красиво!
– Красиво?
– Ага. Как игла – до самых туч. И гудит со страшной силой.
– Показал бы как-нибудь.
– Это можно. С Колькой сговоримся – и приезжай. Это на старом болоте, где минометы испытывали.
– Ах, это вон где. Ладно, заметано. Ну, больше не задерживаю, поди, дел навалом?
– Невпроворот.
2
Дел у Ивана Емельяновича было действительно невпроворот. Кроме ежедневных разъездов по полям и фермам, кроме обязательной бумажной писанины, разбора всякого рода заявлений, жалоб, просьб, кроме чтения разных циркуляров и указаний выше и сбоку стоящих организаций – кроме всей этой обыкновенной текучки были у него дела, которые появлялись как-то странно, вроде бы ни с того ни с сего, но которые надолго выводили из нормальной колеи. Как правило, самые гнусные конфликты возникали за пределами колхоза, при сдаче зерна, скота, молока на приемных пунктах в райцентре. Как-то так получилось, что постепенно из пунктов ушли честные, добросовестные люди и на их место пришли выжиги, с которыми колхоз «Утро Сибири» никак не мог найти общего языка. Хитрость невелика: если каждый раз одни и те же люди упорно и нагло занижают тебе вес скота, показатели по зерну или жирность молока, значит, хотят получить с колхоза какой-нибудь презент. Может, само по себе это слово и не означает ничего плохого, но в здешних местах с чьей-то пакостной руки пошло гулять лишь в одном, самом похабном смысле – взятки. Хочешь, чтоб делали клуб, давай презент начальнику строительного управления Шахоткину. Хочешь, чтоб расширили пекарню, презентуй районного начальника по хлебу. Хочешь, чтоб не сильно дергал тебя народный контроль, давай презент заместителю начальника народного контроля.*Сам начальник не брал, а заместитель – всегда пожалуйста. Ну а угощения работников прокуратуры, ОБХСС, милиции, санэпидстанции, РАПО и прочих колхозных «радетелей» – это как бы само собой разумеющееся дело, тут уж и разговоров нет: приехали – накрывай стол, ставь бутылки, вари телятину, а еще лучше – подай какую-нибудь дичь, чтоб удивить, порадовать, уважить дорогих гостей. И все из колхоаного бюджета, за счет колхозников... «Мы, колхозники, ничего и ни у кого не вымогаем, не ждем подачек, угощений. А почему они считают за норму приехать по служебным делам и без зазрения совести требовать, вымогать обеды, продукты, деньги?» – возмущался иной раз Иван Емельянович, заводя разговор с таким же, как и он, председателем на каком-нибудь совещании.
