Текст книги "Мои показания"

Автор книги: Геннадий Сосонко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Самый большой грех заключался для него в неоптимальном использовании этой единожды данной ему жизни. Вслед за Эйнштейном он мог бы сказать: «Если бы я узнал, что через три часа должен умереть, это не произвело бы на меня большого впечатления. Я подумал бы о том, как лучше всего использовать эти три часа». Он работал постоянно: за письменным столом, за шахматной доской, за кафедрой в аудитории, в самолете, поезде, даже в карете, отвозящей его на церемонию собственного бракосочетания. Роденовский девиз «Toujours travailler»[ 11 ]11
  Всегда работать (франц.).


[Закрыть] был и его девизом; хотя, может быть, еще точнее кантовское: «Работа – лучший способ наслаждаться жизнью». Термин «трудоголик» был применим к нему, когда этот термин еще не был известен. Кмох говорил: «Эйве может только тогда дышать свободно, когда он задыхается от работы».

Возвращаясь из-за границы, он, не раздеваясь, первым делом подходил к письменному столу и перебирал накопившуюся корреспонденцию. Он всегда отвечал на письма в тот же день и очень страдал оттого, что лишен такой возможности из-за частых поездок. Не сомневаюсь, что новые времена с их техническими возможностями понравились бы ему чрезвычайно.

После того как он брал в жизни какой-либо барьер: выигрыш чемпионата страны, гроссмейстерский титул, звание чемпиона мира, профессорство, – он устремлялся к следующему, полагая, что достигнутое – уже пройденный этап. Переехав на новую квартиру, он не взял с собой ни одной газетной вырезки или журнальной статьи о былых успехах – всё это было в прошлом. Не думаю, чтобы он рассматривал эти барьеры как конкретные цели, поставленные перед собой. Он просто следовал испытанной формуле: «Fais се que dois, advienne que роигга»[ 12 ]12
  Делай, что должно, и будь, что будет (франц.).


[Закрыть]. Вся его манера жизни хорошо вписывается в положение Книги о Дао, что путь, а не цель составляют смысл жизни.

Вероятно, эти философские попытки осмыслить его жизнь вызвали бы у Профессора улыбку. Скорее всего, он похлопал бы меня по плечу, посмотрел бы на часы, сказал бы, что на носу очередной конгресс ФИДЕ или что-нибудь в этом роде. Это отношение к жизни математика, кем он и был, отношение по принципу: не надо удивлять этот мир, а надо просто жить в нем. Что он и делал.

В мае 1981 года Максу Эйве исполнилось восемьдесят. Он выглядел прекрасно. Загорелый, улыбающийся, с гвоздикой в петлице, Эйве принимал поздравления в амстердамском отеле «Карлтон», и никто даже мысленно не примерял черточку справа к первой дате, чтобы поставить итоговую цифру. Он был полон планов: известно ведь, что действительно здоровые люди не только не думают о смерти, но живут и поступают так, будто они бессмертны.

На его карманных шахматах всегда были расставлены позиции из партий первенства страны по переписке, которые он постоянно анализировал. Эйве намеревался принять участие и в чемпионате мира по заочной игре – турнире, длящемся обычно несколько лет. «Увидите, – говорил он Авербаху за полгода за смерти, – я еще стану чемпионом мира по переписке!» Он совершенно не поддался влиянию возраста, был уверен, что проживет до ста лет, и, несмотря на то, что достиг преклонных годов, обделил нас уроком старости и умер еще не насыщенный днями.

В начале ноября Эйве отправился в Израиль, на Мертвое море. Путь получился нелегким: он вылетал из Базеля, куда приехал ночным поездом из Роттердама после сеанса одновременной игры, не взяв по обыкновению спального места. На второй день пребывания на Мертвом море у него случился сердечный приступ. Придя в себя через несколько дней, он первым делом попросил комплект шахмат. Врачи настаивали, чтобы он остался в больнице хотя бы на неделю. «Если врачи говорят «неделя» – значит, через пару дней можно вылетать домой», – сказал Эйве. Разрешение было получено при условии, что в Голландии он немедленно обратится к врачам.

Вернувшись в Амстердам, он сразу же приступил к работе, но врачи настояли на госпитализации: предстояла серьезная операция на сердце. Эйве не терял оптимизма и надеялся скоро встать на ноги: начинался чемпионат мира среди компьютеров, в котором он обещал принять участие. Перед операцией он сказал: «Мое самое большое желание сейчас – это сидеть под яблоней и ничего не делать. Ничего. Просто сидеть под яблоней...»

Май 2001

Достоверное прошлое (Р.Ваганян)

В начале 70-х годов на арену вышла целая плеяда молодых многообещающих шахматистов. Это было одно поколение: Анатолий Карпов, Ян Тимман, Любомир Любоевич, Ульф Андерссон, Энрике Мекинг, Золтан Рибли, Дьюла Сакс. Андраш Адорьян, Эуге-нио Торре, Александр Белявский, Олег Романишин. И – Рафаэль Ваганян.

Летом 1969 года в Ленинграде состоялся турнир, целью которого было определить представителя СССР па чемпионате мира среди юношей. К участию были приглашены сильнейшие молодые мастера: Толя Карпов, Рафик Ваганян, Саша Белявский и Миша Штейн-берг, исключительно одаренный харьковский шахматист, рано ушедший из жизни. Белявский отказался, и было решено, что оставшиеся три участника проведут между собой по шесть партий. Состязание получалось долгим, и Рафик попросил меня помочь ему.

«Что бы сыграть на защиту Нимцовича?» – спросил он, когда мы начали подготовку к одной из партий с Карповым. Этот дебют с юношеских лет был основным в репертуаре будущего чемпиона мира в ответ на l.d4. «Пойди на четвертом ходу g3, – посоветовал я, уже тогда имевший склонность к фианкеттированию королевского слона. – Ход неплохой, да и теории здесь фактически нет...»

Прикинули варианты. «А что, если на 4...с5 вместо сразу закрыть центр ходом 5.d5?» – предложил Рафик. «Почему бы и нет? Позиция нешаблонная – твори себе за доской», – поддержал его я. На том и порешили.

Партии этого странного матч-турнира игрались в шахматном клубе Дворца пионеров – бывшем кабинете Александра Третьего в Анич-ковом дворце. Столик стоял у огромного окна, выходившего на Невский проспект. Дети разъехались на каникулы, зрителей не было вовсе, разве что участник, свободный от игры, забредал посмотреть на партию конкурентов. Я пришел в клуб к самому началу. После l.d4 £>f6 2.с4 еб З.&сЗ йЪ4 4.g3 с5 5.d5 были сделаны еще ходы 5...^е4 6.Wc2 Wf6, и Рафик, скорее, жалобно, чем укоризненно смотрел на меня: легко убедиться, что позиция белых на грани проигрыша. Впрочем, ему в конце концов удалось добиться ничьей.

Выиграл тот турнир Карпов, победил он и на мировом юношеском чемпионате, что явилось началом его блистательной карьеры. Но и взлет его соперника был впечатляющ: заняв первое место на сильном турнире в Югославии, Ваганян становится гроссмейстером в двадцать лет – это редко кому удавалось тогда. На турнире он не только опередил целый ряд известных шахматистов, но и выиграл у Решевского удивительную по красоте партию, начатую французской защитой.

Уже в те годы сформировался его дебютный репертуар. Вензеля коня – самой необычной фигуры в шахматах, напоминающей нам, что игра пришла с Востока, более других создают предпосылки для неожиданного решения, открывают широкий простор для фантазии. Ваганян имеет пристрастие к этой фигуре и с детства замечательно играет конями. Может быть, не случайно поэтому, что белыми он очень часто избирает дебют Рети, а черными регулярно применяет защиту Алехина – дебюты, где конь вступает в борьбу уже на первом ходу. Но основной защитой против первого хода королевской пешки у него была и остается французская. Это идет, конечно, еще от Петросяна и вообще характерно для армянской школы: вспомним Лпутяна, Акопяна, да и других армянских шахматистов. Эта восточная вязь, эти гирлянды пешечных цепей, особенно в системах с закрытым центром, как будто свисают с вырубленных в горах монастырей и церквей Армении.

В двадцать лет Рафик выглядел очень импозантно. С огромной шапкой вьющихся волос – прическа «а-ля Анджела Дэвис», в заграничных ботинках и фиолетовом пиджачке – таким рядовой Ваганян был представлен потерявшему дар речи генералу, посетившему один из армейских турниров. Формально Рафик проходил тогда действительную службу, но вряд ли кто припомнит его в гимнастерке.

В последующие два десятилетия жизнь Ваганяна насыщена шахматами. Он неустанно играет: командные соревнования и Спартакиады народов СССР, мировые студенческие первенства, Олимпиады и первенства Европы, и, конечно, чемпионаты Советского Союза. Он выигрывает международные турниры – таких побед в его карьере более тридцати. В 1985 году побеждает на межзональном в турнире Биле, а вслед за этим делит первое место на турнире претендентов в Монпелье. Он играет кандидатские матчи на первенство мира. Он – в мировой элите шахмат. Но дело не только в победах и призах: производил впечатление сам стиль его игры; и, по мнению многих, спортивные результаты Ваганяна не соответствовали его огромному потенциалу.

Коллеги Ваганяна, сыгравшие с ним десятки партий, – Гулько, Тукмаков, Разуваев, Атьбурт в один голос говорят о нем как о незаурядном игроке и замечательном природном таланте. Он умел в шахматах всё, и всё выходило у него самым естественным образом. Техника была высочайшая, ведение эндшпиля очень тонким

– сравнение с Капабланкой напрашивалось само собой. Но главное, в его игре присутствовала гармония, и тактика органично вписывалась в партитуру партии. За шахматной доской в нем просыпался композитор, и то, что он творил, воспринималось чем-то законченным, частью некоего этюда, настолько ошеломляющим порой бывал его замысел.

Юсупов вспоминает, как однажды, оценив отложенную позицию в партии с Ваганяном как равную, он предложил ничью. Рафик отказался. Удивившись, Артур еще раз прикинул варианты, потом показал позицию гроссмейстерам – товарищам по команде. Те недоумевали: ничья казалась очевидной. И вдруг перед самым доигрыванием как будто током ударило: хитрый, не бросающийся в глаза ход, который и записал Ваганян, требовал предельной точности и аккуратности в защите.

Он не зажимался в игре и, раскрываясь, порой проигрывал, но он играл сам и давал играть другим. И его не заботило, что думали другие, он не искал в их глазах оценки позиции на доске, он видел и чувствовал ее так, как чувствовал только он. Здоровье его было отменным, и все слагаемые, определяющие великого шахматиста: фантазия, очень тонкое понимание позиции, ювелирная техника, – присутствовали у него. И все же он никогда не сыграл матча за чемпионский титул, более того, всякий раз останавливался на довольно дальних подступах к нему.

Если отрешиться от постулата Платона «ничто в мире не заслуживает больших усилий» и не подвергать придирчивому анализу смыс-ловское «значит, звезды на небосклоне не были расположены благоприятным образом, и не было ему на роду написано этого» – надо искать причину в чем-то другом. В чем?

Карпов полагает, что тормозом на пути к еще большим успехам явилось то, что Ваганян – игрок настроения. Есть настроение – есть игра, нет настроения – и игра блекнет. К этому могу добавить, что порой причиной проигрыша был переизбыток идей, которые Рафик не мог держать под контролем. Иногда он так увлекался, что забывал жесткую истину: в шахматах, как и в футболе, реальное значение имеют не изящные финты и дриблинг, а забитые голы.

Большинство коллег Ваганяна считают, что если бы он больше занимался шахматами – хотя бы по часу в день, если бы строго соблюдал спортивный режим, если бы был постоянный тренер, поставивший ему дебют, как Фурман Карпову, ну и если бы счастья побольше... На это трудно возразить.

Более дальновидные полагают, что Рафику, совершенно неуправляемому в молодые годы, жившему напропалую, без оглядки, не столь тренер был нужен, как человек, который был бы постоянно рядом, как Бондаревский у Спасского. Если бы сегодняшний Ваганян, с его богатейшим опытом и житейской мудростью, был бы с ним тогдашним, двадцатипятилетним, возможно, и развился бы до конца его выдающийся природный талант. И с этим трудно не согласиться.

Но все-таки главное, думается, в другом. У самого Ваганяна не было этого страстного желания стать не просто одним из лучших, а самым-самым лучшим, подчинить, пусть на время, всё в жизни этим деревянным фигуркам, попытаться взять верхнюю ноту, сделать последнее сверхусилие. Для такого сверхусилия надо было поступиться жизнью. Жизнью, к которой он привык, жизнью, текущей широкой рекой и наполненной не только шахматами, турнирами, поездками, но и встречами с друзьями, застольями, переходящими глубоко в ночь, свиданиями и гулянками, картами и домино, шутками и розыгрышами, – да мало ли еще чем, что составляет нескончаемую круговерть бытия. Он слишком любил радости жизни, чтобы бросить всё только для того, чтобы попытаться навеки запечатлеть себя в ряду апостолов на стене шахматного клуба.

Однажды в первой лиге чемпионата СССР он, обреченный на долгую пассивную защиту, доигрывал тяжелейший эндшпиль. Сделав очередной ход, он подошел к мастеру Владимиру Дорошкевичу. «Дора, – сказал он, – купи вино, хлеб, закуску, не забудь карты: идем в ночь». Он уже смирился с тем, что вечер утекал так бездарно, но ночь, ночь принадлежала ему!

Были неистощимые запасы сил и та беззаботная уверенность, которую дает молодость. И казалось, что так будет всегда. И всё сходило с рук, и всё получалось само собой, без философствования, самоанализа и самопрограммирования, потому что молодость сама по себе запрограммирована на успех. Пословица: «Если бы молодость знала, если бы старость могла» – кажется мне лишенной смысла. Если бы молодость знала, она не была бы молодостью, всегда остающейся в долгу у рассудка, логики и здравого смысла.

В молодые годы Ваганян играл много, очень много. В 1970-м он сыграл больше 120 партий – рекорд по тем временам. Ботвинник, узнав об этом, только осуждающе качал головой: Патриарх советовал играть 60 партий в год, посвящая остальное время подготовке и анализу. Турниры длились тогда по две-три недели, когда и месяц, и Ваганян подолгу не бывал дома, но где бы он ни был, он всегда знал, что его дом – в Ереване.

Он вырос на Востоке, и семья, близкие играли и играют для него большую роль, неизмеримо большую, чем на Запале, где члены семьи, обмениваясь изредка телефонными звонками и поздравительными открытками, собираются вместе разве что на Рождество и семейные праздники. В 1988 году во время Кубка мира в Брюсселе у Ваганяна умер младший и единственный брат, и он не раздумывал ни мгновения, когда организаторы стали осторожно выяснять его планы в смысле продолжения игры в турнире. Провожая его, безутешного, в аэропорт, я понял тогда, что значат для Рафика родные, какое место занимают семья и дом в шкале его жизненных ценностей.

Начиная с юношеских лет, с самых его первых успехов, имя Ваганяна стало известно каждому в Армении – маленькой стране, в истории которой так много трагических, порою кровавых страниц. Быть известным человеком в любой стране почетная, хотя и непростая обязанность, но вдвойне почетна и трудна роль национального героя там, где на тебя с гордостью и любовью устремлены глаза всего народа. В середине 50-х годов, когда советские шахматисты стали регулярно выезжать за границу, в аэропортах разных стран их нередко встречала группа людей, скандирующих только одно имя: «Пе-тро-сян! Пе-тро-сян!» Так армянская диаспора, рассеянная по всему миру, приветствовала свою гордость, своего любимца. Когда Петросян играл матч с Ботвинником, армяне рассыпали на ступенях Театра эстрады землю, привезенную из национальной святыни -Эчмиадзина, а день, когда он завоевал чемпионский титул, стал в республике всенародным праздником.

Но если Петросян был королем Армении, то Ваганян стал ее кронпринцем. Было всё: восторженные встречи в Ереване после каждого выигранного турнира, интервью в газетах и на телевидении, узнавание на улице, раздача автографов, поздравления друзей детства, приемы у отцов города, бесконечные застолья, когда от угощений ломились столы и щедро лился знаменитый армянский коньяк. Гроссмейстеры, бывавшие в те времена в Армении, вспоминают: стоило случайно выясниться, что ты коллега или друг Рафика, как тут же ты сам становился почетным гостем, а об оплате счета в ресторане или кафе не могло быть и речи. Надо ли говорить, что для серьезных занятий шахматами у него времени почти не оставалось.

Ботвинник как-то заметил, что Ваганян играет так, будто до него шахмат не существовало. В этих словах слышится и порицание за нежелание работать, изучать наследие прошлого, – но и удивление естественностью и непредвзятостью мышления. Может быть, поэтому суждения Ваганяна о тех или иных аспектах игры могут быть острыми и нешаблонными. Так, он сказал однажды, что разница между Рети и Нимцовичем заключается в том, что в позиционном плане Рети был больше атакующий игрок, а Нимцович – защитник, и вся его «система» на этом и построена.

На турнирах Рафика часто можно было видеть с Полугаевским. Несмотря на солидную разницу в возрасте, что-то тянуло их друг к другу, и они являли собой живописную пару. Роль Пьеро, печального и всего опасающегося, исполнял Полугаевский, а Ваганян был жизнерадостным, всегда готовым к шутке Арлекином.

«Да не слышал он, не слышал!» – уверял Рафик на каком-то заграничном турнире Полугаевского, испуганно повторявшего, что руководитель делегации стоял в коридоре близко у двери и мог слышать всё, что он, Лёва, находясь в комнате, говорил о нем. «По возвращении в Москву он напишет обо мне куда надо, и я стану невыездным», – твердил в отчаянии Полугаевский. «Нет, мы должны проделать эксперимент, – наконец решил он. – Я выйду в коридор, а ты громко что-нибудь скажешь. Я должен знать точно, слышал он или не слышал...» – «Полугаевский – мудак!» – заорал Рафик так, что посыпалась штукатурка с потолка. «Действительно, ничего не слышно, даже от сердца отлегло», – согласился Лёва, открывая дверь комнаты и стараясь ни на кого не смотреть....

Большую часть жизни Ваганян прожил в несуществующем уже государстве – Советском Союзе. Конечно, он должен был считаться с общепринятыми в стране нормами, но его отношение к этому было сродни талевскому: он принимал правила игры, но воспринимал это просто как данность, в любой ситуации оставаясь самим собой. Ежедневный контакт с государством выражался у него, как и у многих в то время, исключительно в чтении газеты «Советский спорт».

Во время Олимпиады в Буэнос-Айресе (1978) он, тайком читая Солженицына и переворачивая очередную страницу, ограничивался комментарием: «Да, много еще у нас бардака». Отличаясь трезвым взглядом на жизнь, Ваганян очень здраво судил о мотивах поступков людей, привык ничему не удивляться, хотя, конечно, ни он сам, да и никто другой не мог предвидеть тогда, что всего через десяток лет незыблемая, казалось, империя прекратит свое существование. Что он будет жить в небольшом немецком городке, Миша Таль станет его соседом, а маленькая Армения, обретя независимость, получит взамен целый ворох огромных, до сих пор не решенных проблем.

Он и сейчас живет в Германии, недалеко от Кёльна, с женой и двумя детьми. Вот уже десятый сезон играет в Бундеслиге за клуб «Порц». Это его основной и фактически единственный турнир.

Есть еще партии в командном голландском чемпионате, бывают какие-то случайные выступления. Он не припомнит, когда в последний раз играл в круговом турнире. Он больше не занимается шахматами, если не считать занятиями просмотр по компьютеру партий текущих турниров. Он давно всё понял. «Шахмат, в которые мы с тобой играли, больше нет», – сказал он Борису Гулько еще десять лет тому назад.

Как и в молодые годы, он не выигрывает партий по дебюту. Более того, белый цвет у него далеко не всегда является гарантией получения преимущества. Тем не менее результаты его стабильны: каждый сезон Ваганян набирает под 80 процентов очков, и успехи «Порца» в немалой степени и его заслуга. Ему до сих пор удаются партии, удивительные по рисунку и мастерству. Но не всегда. Не всегда. Только когда есть настрой и желание играть.

Он по-прежнему выступает за Армению на Олимпиадах и с удовольствием бывает в Ереване: слишком многое связывает его с этим юродом. Дети говорят по-армянски, по-русски, по-немецки. Сам Рафик предпочитает общаться на первых двух языках: его немецкий как-то завяз в зубах, и, по-моему, он не делает никаких усилий для его изучения. Сын играет в шахматы, но не более того. Родители – жена Ваганяна тоже бывшая шахматистка – далеки от мысли поощрять такое занятие. «Сейчас это – не профессия. В большинстве случаев это тяжелая и низкооплачиваемая работа, и вообще заниматься этим всю жизнь...» – в голосе Ваганяна слышатся интонации Лессинга, удивлявшегося профессиональному валторнисту: как это можно всю жизнь только и делать, что кусать дерево с дырками?

Он прекрасно понимает, что и в былые времена пятьдесят было критическим возрастом для шахматиста, а тем паче сейчас, в эпоху тотальной интенсификации игры. Спуск с вершины горы давно начался, но и в нем есть своя прелесть. Спешить больше некуда. Можно остановиться в ложбине и взглянуть на тех, кто только карабкается вверх. Когда он говорит о них, в его голосе нет зависти: он слышали литавры и знает относительность славы. Он говорит спокойно и без раздражения, может быть, оттого, что в тридцать значительно труднее уступать двадцатилетним, чем на пороге шестого десятка. Опасность, подстерегающая многих к старости – капкан общественных обязанностей, – ему не грозит совершенно.

У него характерная манера говорить с поднятием интонации к концу фразы – так, словно он обижается на кого-то или жалуется на что-то. Голос его не перепутаешь ни с каким другим. «Это Ваганян», – сказал мне как-то Тимман, когда мы только подходили к комнате для участников, откуда доносился чей-то смех.

«Нет, кумира в шахматах у меня не было. Был пример – Фишер. Я знал все его партии, восхищался его игрой. Как и он, ничьих старался не предлагать – жесткая игра до конца. А Бронштейн ? Как он играл! А Корчной в годы расцвета ?! А Теиыер ?! Ну и Таль, мы с Мишей были очень близки – тот быг, конечно, чистый гений. Ведь как Таль играл? Может, он знал пару схем лучше, чем соперник, но он творил за доской. Вообще раньше была другая игра. Мы все немножко знаги, что-то изучали и импровизировали за доской. Сегодня же идет игра ход в ход, всё выверено на компьютере, позиция после тридцати ходов часто стоит дома. Сегодня – террор и фетиш рейтинга. Согласен, похоже на ностальгию и брюзжание, но мне больше по душе шахматы 70—80-х годов, тех первенств СССР, где творили на глазах у публики. Западные шахматисты тогда и не скрывали, что учились на партиях тех турниров.

Я всегда мечтал стать чемпионом СССР, но выиграть удалось только в 1989 году в Одессе. Но тогда уже был не тот чемпионат. Я хотел стать чемпионом в югассическом турнире, где все корифеи играли бы: Таль, Петросян, Спасский, Бронштейн, Корчной...

Стиль свой я охарактеризовал бы как универсальный, разве что защита страдала; в обороне я стремился сыграть, как Корчной, на контратаку, а вот в аккуратной, терпеливой защите был слабее. Здесь Петросян хорош был, великий был шахматист...

Сильнее всего я играл, наверное, в 1985 году, когда выиграл четыре турнира подряд: и межзональный с отрывом, и первое место в турнире претендентов подели!... Срывы, конечно, бывали. Отчего? Потеря вкуса к игре; вероятно, не хватало и спортивных качеств: я ведь не Корчной и не Белявский. А так – где-то цели не хватаю, где-то характера, да и друзья, сам знаешь: всё было веселю, всем было весело... У Толи ведь капитально всё было поставлено, у меня же тренеры бываги на неделю, на месяц, на время турнира. Хотя на рубеже 70-х я у Карпова часто выигрывал.

Что с годачи уходит? Всё понемножку: мотивация, память, желание, напор. Но не только: равное, начинаешь думать, что шахматы – это еще не всё! Ну и потери, конечно, потери в жизни, оставляющие шрамы в душе...»

Почти сорок лет назад маленький мальчик выиграл в сеансе с часами у Макса Эйве. С тех пор он переиграл со всеми чемпионами и великими игроками ушедшего века.

Жизнь каждого большого шахматиста неотделима от партий, которые он играл. Лучшие партии Ваганяна неотделимы и от времени, в которое они игрались. Как отделить его партию с Белявским от переполненного, на две тысячи мест, зала Ереванской филармонии, от грома вспыхнувших оваций, после того как он поставил мат неприятельскому королю?!

В тюркских языках есть такое время – недостоверное прошлое. Именно такой кажется та эпоха в приложении к сегодняшним шахматам. Но она была, и был этог удивительный мир шахмат, и были замечательные игроки, и он, Рафаэль Ваганян, тоже был частью этого мира!

Осенью 2000 года в Стамбуле я разговаривал с Корчным. «Ваганян? Он обладает чем-то, что заставляет фигуры двигаться по доске так, как видится только ему. Его игра – это нечто особенное, а я многих видел на своем веку. Он ведь в цейтнота не раз попадал, хотя позицию мгновенно схватывал. Происходило это оттого, что ему хотелось не просто играть, а играть по-своему. Может быть, поэтому он и не принимал непосредственного участия в борьбе за первенство мира. Потому что был он всегда не практиком, а художником шахмат, фантастическим художником шахмат!»

Июль 2001