Текст книги "Мои показания"

Автор книги: Геннадий Сосонко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Хотя он сам говорил, что в шахматах был не только администратором, но вряд ли был бы помянут сейчас только потому, что имел такую замечательную библиотеку, составил несколько книг, написал воспоминания или когда-то побеждай гроссмейстеров и мастеров. На протяжении почти двух десятков лет он возглавлял советские шахматы, был советским администратором в том полном смысле этого понятия, которое сейчас уже трудно восстановить.

Его опыт написания речей, знание параграфов и законов очень пригодились ему на шахматной работе: Батуринский был настоящим докой в составлении отчетов, циркуляров, докладных, приказов или прошений. Все подаваемые ему бумаги тренеров, работавших в Клубе, он исчиркивал, поправлял лично; но мнению людей, знавших его, он был очень дельным и хорошим организатором.

Он был, конечно, типаж. Типаж, встречающийся в разных формациях и в разных странах, и его пример – колесика в огромной системе власти – вневременен, такие люди есть и всегда будут. Генрих в «Драконе» в свое оправдание заявляет: «Я ни в чем не виноват, меня так учили». В ответ Ланцелот говорит: «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?»

От определения Аррабаля, называвшего Батуринского черным полковником и поставщиком эшафота, до утверждений, что он был добрейшим человеком, поместилась значительная гамма тонов и полутонов. В конце концов подавляющее большинство людей не походит на человека, который, указывая на звездное небо, говорит: вот моя совесть.

Он делил всех на «своих» и «чужих», и те, кто знал его с какой-то одной стороны, твердо стоят за своего Батуринского. Безоглядная службистекая жесткость, ревностное исполнение любого приказа, даже самого аморального, уживались в нем с искренней любовью к шахматам, шахматной литературе, с эрудицией, где-то и с добродушием, юмором, умением держать слово.

Игорь Зайцев, проведший под началом Батуринского долгие годы, пишет, что «все воспоминания об этом более чем 20-летнем активном периоде окутаны в моей памяти самыми приятными и волнующими впечатлениями», утверждает, что «шефе-делегасьон», как тогда называли Батуринского, в действительности являлся очень отзывчивым и добрым человеком. И он, конечно, прав по-своему, так же как были правы секретарши главы Третьего рейха, когда называли его милейшим и корректнейшим человеком, никогда не забывавшим поздравить с днем рождения или справиться о здоровье ребенка.

Я спрашивал у многих, был ли он умным? И почти все – и друзья, и недруги – отвечали: да, конечно, он обладал практическим умом. Быстро всё схватывал, обладал способностью лавировать, был прозорливым, умел видеть человека, его намерения и желания, понимал, что хочет начальство, не попал в немилость, наконец, в отличие от многих коллег не был репрессирован и умер в своей постели.

Философы Древней Греции или Рима пожали бы плечами, выслушав эти определения ума, но для Советского Союза такой ум пришелся как раз впору. В нем отсутствуют моральные категории, что само по себе правильно, если давать уму общее определение – как способности человека мыслить и оценивать поступки не с точки зрения добра и зла, а, как это делал Спиноза, с точки зрения полезного и вредного, того, что приносит удовольствие или, наоборот, печаль и горе.

У разных эпох разные представления об уме. В одних случаях умом считается политическая прозорливость, государственная мудрость, историческое предвидение. В других – сила, ложь, лицемерие, всесокрушающая наглость. И каждая эпоха пользуется тем умом, который ей более выгоден и доступен.

Аркадий Белинков, размышляя о том времени, утверждал, что вопрос заключается в том, что люди одних представлений об уме сталкиваются с людьми других представлений. «Одни восклицают: «Ах, какие они дураки, ах, какие они ничтожества. Ах, какие у них хари!» Обладатели упомянутых харь не дураки и не ничтожества. Они лучшие представители своего общества. Ничтожно их общество, а они часто хорошие, иногда даже замечательные исполнители гнусного дела своего ничтожного общества. И ума у них довольно. И хари у них замечательные. И у них именно такой ум и ровно такие хари, какие нужны их времени и системе.

Самый гнусный самодержавный режим никогда не бывает всегда во всем и для всех гнусен. И самый гнусный, на котором растут только шипы и колючки, может заставить своих ученых создавать замечательные теории, своих техников строить удивительные машины, своих спортсменов устанавливать поразительные рекорды».

Добавлю от себя: и создавать такие условия для появления и развития шахматистов, которых не было до того нигде в мире.

Чувство опасности, умение предугадать желание начальства, почувствовать, куда подует ветер, вовремя сориентироваться, а самое главное – не высовываться, не подставляться, выработанное во время работы в военной прокуратуре, очень пригодилось потом Батуринскому. Он любил повторять своим подчиненным: «Вы знаете, какой лозунг висел до войны в одесском трамвае? Первые шесть мест не занимать и не высовываться. Вы всё поняли: не высовываться!»

В 1974 году на матче Карпов – Корчной появился министр внутренних дел Щёлоков. «Как же вы отдали корону американцу? – возмущался он. – Я бы всех, кто там, в Рейкьявике, был со Спасским, арестовал бы». Батуринский очень гордился своим ответом министру: «А я там не был!» Вспоминает Спасский: «Во время матча с Фишером он не мог помочь мне, разве что навредить. Батуринский отлично понимал, что я проиграю этот матч, потому он и не поехал в Рейкьявик, так же, впрочем, как и Бондаревский, который еще до матча ушел от меня».

«Когда я отказался подписать коллективное письмо гроссмейстеров, осуждающее бегство Корчного, – рассказывает Гулько, – Батуринский попросил меня написать объяснительную записку. Когда я сказал, что не подписываю коллективных писем, написанных к тому же не по моей инициативе, он попросил меня написать свое персональное письмо». Всё та же манера – не подставиться, иметь оправдательный документ, заранее отвести неприятный вопрос начальства.

Чиновник – не есть человек, не имеющий собственного мнения. Только вот руководствуется он не им, а логикой инстанций. На службе – сознательно, вне службы – сам того не замечая. Он не прячется за бюрократическую машину, просто становится ее частью. Платонов говорил, что не всякое угодливое слово нравится властям: надо, чтобы это лакейское слово было сказано вовремя. Не годится, если оно произнесено с опозданием, но оно часто вызывает и гнев, если высказано до срока, – власти терпеть не могут забегальщиков.

Виктор Давыдович Батуринский знал, когда и как надо сказать слово.

Он обладал искусством менять кожу, принимая окраску, необходимую в той или иной конкретной ситуации. Поэтому он не только избежал репрессий, не только оставался на плаву, но даже шел в гору в мрачное время конца 30-х, 40-х и начата 50-х годов. Он жил и работал в той добровольно выбранной структуре, где невыполнение приказа означало гибель, поэтому о приказе вообще не задумывались, и он всегда выглядел окончательным и бесспорным. Было бы неверно сказать, что все ощущают разрушительное давление приказа, власти. Некоторые (и их немало), как глубоководные рыбы, не могут жить без такого давления.

Его образ – это образ ушедшего прошлого, уходящего в еще более далекое прошлое, а может быть, и в саму природу человека. И так ли уж насовсем ушедшего? И так ли уж гуманен мир по глубинному своему устройству?

Нет сомнения, что, занимаясь реабилитацией жертв террора, он работал с не меньшим рвением, чем в те времена, когда подписывал ордера на арест, – вполне возможно, тем же самым людям, которых сам потом и реабилитировал. Он поступал по законам, писавшимся для него государством, даже если они, вчерашние, противоречили позавчерашним, а сегодняшние – вчерашним. И, раз. вступив на этот путь, Виктор Батуринский не мог свернуть уже никуда. Попав в эту колею, он сам стал олицетворением жестоких законов того исчезнувшего государства.

По Канетти, после каждого приказа у получившего приказ остается жало, от которого он избавляется, отдавая приказ нижестоящим. Стрелами, попавшими в него, он жалит теперь других. Но он продолжает получать приказы и, избавляясь от старых жал, накапливает новые.

Известно, что люди, действующие по приказу, способны на самые ужасные поступки. Жизнь, которую они ведут потом, ничуть не окрашена этими прошлыми поступками. Они не чувствуют ни вины, не раскаяния; эти поступки не стали частью их существа. И они с отвращением прогнали бы мысль подвергнуть кого-то пытке. Они не лучше, но и не хуже тех, среди которых живут. Многие из тех, кто знает их в повседневной жизни, готовы поклясться, что обвинения против них несправедливы. Виновный винит не себя, а жало – приказ. И это жало является постоянным свидетелем того, что не он совершал эти поступки. Поэтому люди, действовавшие по приказу, считают себя полностью невиновными.

Я думаю, что, подписывая бумаги в своем ведомстве, Виктор Батуринский видел только параграфы и статьи законов. Требуя тюремного заключения на десять, пятнадцать лет, равно как и высшую меру, он лично не испытывал никаких угрызений совести, он просто выполнял порученную ему работу. По свидетельству людей, работавших с ним во второй половине его жизни, у него абсолютно не было эксцесса исполнителя.

Оберштурмбанфюрер Ганс Рёсснер возглавлял в Главном управлении имперской безопасности подразделение науки, культуры и искусства, специализируясь на вопросах национал-социалистского мировоззрения. Удачную карьеру разрушило поражение Третьего рейха. После войны, отбыв свой срок, он начал работать в известном либеральном издательстве «Piper Verlag», впоследствии став его директором. Он был неизменно ровен, доброжелателен и трудолюбив. Ни авторы, ни сотрудники не могли припомнить в его поведении ни единой «коричневой ноты». Насколько искренен он был? Немецкий историк Михаэль Вильдт, автор недавно вышедшей книги «Поколение обязательных», утверждает, что в глубине души – Рёсснер умер в 1999 году – тот оставался «старым наци».

«Поколение обязательных» было и в Советском Союзе; Но Советский Союз выиграл войну. И этому поколению не надо было ничего скрывать и в чем-то раскаиваться. Батуринский искренне полагал тогда, что грядет возвращение к ленинским нормам, почитая их за высшую форму демократии, и уже много позже, в 1990 году, вспоминал о Крыленко как о «незаурядном ораторе, выдающемся революционере-ленинце, который выступал против псевдоюридических теорий Вышинского, служивших обоснованием массовых репрессий». Забывая при этом, что человек, сделавший для развития шахмат в стране больше, чем кто-либо другой, отправил на эшафот тысячи невинных людей.

Он был способный и многоопытный человек, но с опытом умирания организма он, как и все, столкнулся впервые. За два года до смерти сказал Карпову: «Я никак не предполагал, что доживу до таких лет, иначе не женился бы на такой молодой женщине; ведь между нами разница в тридцать шесть лет, и ей придется исполнять роль сиделки при мне. Если я совсем ослепну, я без колебаний всё прекращу».

Подобные мысли посещают на склоне лет многих людей, но лишь единицы решаются на такой шаг. Я думаю, слова Батуринского скорее говорили о его темпераменте, чем о продуманном желании. Постулат Честертона «всё прекрасно по сравнению с небытием» больше вписывался в его мировоззрение, ибо старость еще не так плоха, если учитывать альтернативу. По духу своему он принадлежал к той же категории людей, что и Ботвинник, говоривший о себе с гордостью: «Я материалист» – и жизнью своей, и смертью доказавший это на деле.

Множество людей к концу жизни резко меняют ее течение. Чаще всего впадают в религию, сожалеют о грехах молодости, ошибках, которые уже не исправишь, мучаются угрызениями совести... Примерам этим несть числа. Восьмидесятилетний Даниил Гранин, вспоминая двадцатитрехлетнего лейтенанта Гранина, пишет, что вряд ли нашел бы с ним общий язык, а если бы встретился с собой тридцатилетним, то возненавидел бы того человека. Это чувство, уверен, было совершенно незнакомо Батуринскому: он жил в ладу с самим собой.

Мне казалось, что в его биографии было множество фактов, которые нельзя изгнать из памяти, но которые были, были. Эти факты и события, казалось мне, должны были бы сейчас, в самом конце жизни, вызвать у него сожаление или даже раскаяние. Ничуть не бывало. Он скрывался за формулой, годной на все времена – Юлия Цезаря, Людовика XIV, Сталина или Брежнева: такое было время, и в точности, как Ботвинник, отвечал на мой прямой вопрос: «Нет, ни о чем не жалею... Может, и допускал какие просчеты, но больше по мелочам».

Думаю, что слова Ивана Петровича Белкина: «Вникнем во всё это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием» – он бы просто не принял. Негодовать на него было, как он полагал, не за что, тем более он не понял бы, почему ему надо сострадать. Неизбежность смерти может испугать лишь человека, у которого нечиста совесть по отношению к собственной жизни. Я не заметил у него такого испуга.

В старости, в преддверии неумолимого и неизбежного, многие пытаются, подводя баланс, обдумать былое и попытаться с вершины возраста и опыта взглянуть на прожитую жизнь и совершенные поступки. Я не думаю, чтобы он сбивался со счета, ведя такую душевную бухгалтерию; свой баланс он обозначил раз и навсегда: я ни о чем не жалею и мне нечего стыдиться.

Медики меня засмеют, но я считаю, что это внутреннее согласие с самим собой, искреннее убеждение в правильности жизни способствует долголетию. Отсюда и его долголетие, как и долголетие Ботвинника, Кагановича или Молотова. Потому что не раздирают внутренние переживания, не занимаешься самоедством, не отравляешь негативными эмоциями оставшиеся крупицы жизни – разве что вздыхаешь о старых временах, наведя лупу на газетную строку.

В самом конце своей книги, изданной в 1990 году, Батуринский, размышляя о том, должен ли автор вносить изменения в то, что было написано давно, или вовсе убирать непопулярные ныне имена политических деятелей, сам ответил на этот вопрос отрицательно, защищая свое прошлое, огромную страну, вступившую в последние месяцы своего существования. Но не стал юлить, перестраиваться, отрекаться от себя, не вступил на путь Калугиных и гордиевских, остался самим собой, не скрылся за новыми модными лозунгами, как сделали многие, очень многие в постсоветское время. Он придерживался ложных концепций, но не лгал, и, пытаясь дать оценку его жизни, поневоле задумаешься над печальными словами: «Tout 1е mond a raison»[ 18 ]18
  Все правы (франц.).


[Закрыть].

Всё реже становились звонки, уже почти не осталось друзей, всё понимающих без слов. По праздникам он по-прежнему надевал все ордена и медали, которые получил от Родины, и они едва умещались на обоих бортах его пиджака. Он очень ревностно относился к своим многочисленным титулам; в книгах, которые он выпустил, в юбилейных статьях, посвященных ему, немалое место занимает перечисление всех его регалий, званий, должностей – по сути, несколько лишних слов для некролога. За несколько месяцев до смерти Керенский сказал: «Мне уже почти девяносто, а я всё живу, живу. Что это – миссия? Или наказание? Наказание долголетием и всезнанием. Я знаю то, чего уже никто знать не может».

В самом конце уже почти ничего не видел: глаз его реагировал только на свет и тьму. Он, всю жизнь такой энергичный, деятельный – в работе, в писательстве, в собирании книг, в общении с людьми, – кричал в телефонную трубку, раздражаясь на собеседника, на свою немощность, на судьбу: «Не слышу, говорите громче, не слышу...» В последние месяцы, случалось, просил набрать чей-то еще оставшийся в памяти номер и говорил: «Я сейчас на учебнотренировочном сборе. Вы знаете, где меня найти. Записывайте мой телефон...» И дальше шел уже совсем непонятный набор слов, пока домашние не отнимали трубку и не извинялись.

Виктор Давыдович Батуринский умер в ночь на 22 декабря 2002 года.

Плохие люди выигрывают, когда их лучше узнаешь, а хорошие – теряют. Коллеги и сослуживцы Батуринского говорят о нем как о человеке суровом, но справедливом, вспыльчивом, но отходчивом, жестком, но принципиальном. Легким в повседневной жизни, в общении со «своими». Видно, и впрямь в серьезных делах люди проявляют себя такими, какими им подобает выглядеть, а в мелочах – такими, какие они есть на самом деле.

В нем, как и в каждом из нас, было много самых разных людей. Один – гневно распекающий гроссмейстера в своем кабинете. Другой – отстаивающий изо всех сил интересы государства в матче на первенство мира. Третий – рьяный собиратель и знаток шахматных книг. Четвертый – требующий в короткой речи высшую меру наказания. Пятый – благословляющий на идише Купермана, уезжающего навсегда в Америку. Шестой – с сигарой и рюмкой коньяка, пытающийся объяснить что-то по-французски Эйве в баре амстердамской гостиницы. Седьмой – корпящий над обвинительной речью для главного прокурора армии. Еще один – в задумчивости стоящий перед старым, обшарпанным одесским домом...

Умный и циничный, держащий слово и жестокий, щедрый и прагматичный, грубый и мягкий – это был всё один и тот же человек, смешной и страшный, остроумный и тупой. И долгими раздумьями понял я, что всё, что бы ни сказал о нем, и каких бы умников и философов ни звал бы себе на подмогу, всё будет однобоко, неточно, расплывчато и мелко по сравнением с тем, что может вместить человеческая душа. А вместить она может – всё.

И зная очень хорошо, что о том, что нельзя высказать словами, лучше всего промолчать, попытался все же сказать то, что сказал.

Январь 2003

Фотографии

«Вторая жизнь» Генны Сосонко:на фоне типичного амстердамского пейзажа

В своей «первой жизни», еще в Советском Союзе. Геннадий Борисович Сосонко был тренером Корчного

Чемпион мира Михаил Моисеевич Ботвинник. 1960-е годы

Москва, 1960. Маэстро Кобленц наблюдает за совместным анализом Таля и Ботвинника

Николина Гора, 1951. Михаил Ботвинник со своим тренером Вячеславом Рагозиным готовится к матчу с Бронштейном

Автор книги с двумя легендарными чемпионами. С Михаилом Ботвинником (Брюссель. 1988)...

...и с Михаилом Талем (Брюссель. 1987)

Чемпион мира Михаил Нехемьевич Таль. 1960-е годы

В Клубе на Гоголевском. Ответственный секретарь журнала «Шахматы в СССР» Яков Нейштадт с чемпионами мира Петросяном и Талем

Репортаж с места событий ведет Александр Кобленц!

Лев Полугаенский – обаяние таланта

Чемпионат СССР. 1973. Виктор Корчной, Анатолий Карпом и Тигран Петросян – равнение на Полугаевского!

Лев Полугаевский еще не знает, что с годами Виктор Корчной станет его «злым гением»

Лев Полугаевский и Рафаэл Ваганян – печальный Пьеро и жизнерадостный Арлекин

Косе Рауль Капабланка со своей красавиисй женой Ольгой Чаголаевой

Незабываемая первая встреча с Ольгой... Манхэттен. Нью-Йорк. 6 мая 1984 года

Ольга Капабланка: «Какой ом был? Он был король! И во всем держал себя как король»

Исторический матч в Буэнос-Айресе с Александром Алехиным (1927)

Григорий Яковлевич Левенфиш. Одна из трагических фигур советских шахмат. «Был всегда как одинокий одичалый волк», – говорил о нем Ботвинник

Москва/Ленинград, 1937. Матч С Ботвинником закончился вничью, и Левенфиш сохранил звание 11 го чемпиона СССР

В 20-30-е годы н Ленинграде было три признанных мэтра: Петр Романовский. Григорий Левемфиш и Илья Рабинович

Чемпионат СССР. 1948. Лсвенфиш экзаменует молодого гроссмейстера Давида Бронштейна

Владимир Зак.

В памяти остался очень строгий человек с яркими, я бы скатал, ассирийскими чертами липа и долгим втором немигающих черных глаз...

Ленинград, 1951 год. Боря Спасский со своим первым тренером – Владимиром Заком

Любимые ученики Зака – Борис Спасский и Виктор Корчной – под портретом Учителя. Шахматный клуб имени М. И. Чигорина. Санкт-Петербург. 1997

За острый, яркий, комбинационный стиль Алвиса Витолиньша называли вторым Талем

Семем Абрамович Фурман. Пол его отеческим оком Анатолий Карпов всегда чувствовал себя надежно и уверенно

Москва. 1951. Давид Бронштейн со своими тренерами Исааком Болеславским и Семеном Фурманом готовится к матчу с Ботвинником

Ефим Геллер и Семен Фурман – два верных помощника Анатолия Карпова

Семен Фурман.

Те, кто был знаком с ним близко, знали, что отличительной чертой его натуры была страсть!

Ефим Петрович Геллер – шахматный король Одессы

Ефим Геллер с женой Оксаной и сыном Сашей на даче в Переделкине

Владимира Багирова трудно было не заметить: даже в экзотическом амстердамском водовороте, он выделялся своим внешним видом

ЦШК, нюнь 1988 года. Михаил Ботвинник передает свой опыт юным Пикету и Широву.

Патриарху ассистируют Владимир Багиров и Генна Сосонко

Три великих «К»! Анатолий Карпов, Гарри Каспаров и Виктор Корчной на заседании Гроссмейстерской ассоциации (1987)

Виктор Корчной – «театр одного актера»

Матч с Карповым (1974) фактически подвел черту под «советским прошлым» Корчного

Корчной со своим ангелом-хранителем Петрой Лееверик

Кульминацией шахматной карьеры Макса Эйве стал выигрыш матча на первенство мира у Александра Алехина. Голландия. 1935

Элс Эйве: «Отси стал учиться вождению самолета, и мы. дети, замирали от восторга, когда он описывал круги, пролетая нал нашим домом»

Осенью 1975 года автор книги сыграл матч из двух партий с Максом Эйие. Была даже издана книга «Матч Эйве – Сосонко»

Когда смотришь на фотографии Макса Эйве разных лет. невольно приходит мысль: он родился старым и молодел с годами!

Макс Эйве обучает шахматам своих дочерей – Каролину и Элс

В 1932 году Сало Флор и Макс Эйве сыграли два небольших матча, которые закончились вничью. Рядом с Флором стоит Рудольф Шпильман

Пауль Керсс и Сало Флор. «Как молоды мы были...»

Гордость советских шахмат – венгр Ладрэ Лилиенталь и чех Сало Флор. Москва, Мосфильмовская улица, 1 мая 1958 года

Первый английский гроссмейстер Тони Майлс. С годами он стал походить на одного из мушкетеров – сначала на Арамиса, потом на Портоса

Тони Майлс никогда не считался с условностями.

На турнире в Тилбурге (1985) он «по требованию врачей» играл, лежа на массажном столе

В 70-80-с голы Ян Тимман сыграл ряд матчей с ведущими шахматистами мира. Проиграл только один – чемпиону чира Гарри Каспарову (1985)

Ян Тимман: «Конечно, докомпьютерные шахматы были и интереснее, и приносили больше удовольствия от анализа»

Рафаэл Ваганян и Анатолий Карпов – талантливые ровесники с разными судьбами

Если Тигран Петросян был королем Армении, то Рафик Ваганян стал ее кронпринцем

Самым памятным для Анатолия Лутикова стал... блицматч с Фишером. В 1958 году они сыграли в ЦШК около тридцати партий – Из них Лутиков выиграл почти две трети!

Анатолий Лутиков: «Жизнь шахматиста не кончается одним турниром, каким бы интересным он ни был. Все время надо думать о новых соревнованиях, готовиться к новым боям»

Эдуард Гуфельд со своей любимой фигурой – слоном g7. которого он сам же гордо именовал «слоном Гуфельда»

Эдик Гуфельд имел репутацию весельчака и остроумца, хотя ею юмор редко был добродушным

Президент ФИДЕ Фольке Рогард. вице-президенты Вячеслав Рагозин и Борис Берман на балконе Центрального шахматного клуба СССР

Михаил Ботвинник спускается по лестнице ЦШК после доигрывания партии матча-реванша с Талем (1961)

На этом блоке марок поместилась лишь малая толика дружеских шаржей Игоря Соколова, в былые годы украшавших стены Клуба на Гоголевском

Александр Котов наблюдает, как блицует легендарный директор ЦШК Борис Наглис

Виктор Батуринский два десятка лет стоял во главе советских шахмат. Умный и циничный, держащий слово и жестокий, щедрый и прагматичный, грубый и мягкий – это был всё один и тот же человек, смешной и страшный, остроумный и тупой

Директор ЦШК Виктор Батуринский провожает высоких гостей из ФИДЕ – президента Макса Эйве и генерального секретаря Инскс Баккср

Виктор Батуринский – руководитель советской делегации на матче в Мерано (1981)

Звездным часом Виктора Батуринского стал матч Карпова со «злодеем» Корчным в Багио (1978). Виктор Корчной: «Карпов обязан ему многим, очень многим. Батуринский был достойный зашитник его, всей системы, и роль свою выполнил блестяще»