Текст книги "Монархия и социализм"

Автор книги: Геннадий Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

57

В августе 1945 года Англия праздновала победу над Японией. Судьба (или История, это как вам будет угодно) решила так, что на этот же день было назначено открытие нового Парламента. Ликующие лондонцы приветствовали карету, на которой королевская чета совершила традиционное, но подзабытое за десять лет путешествие из Букингэмского дворца в Вестминстер.

Ровно в одиннадцать часов король и королева вошли в здание Парламента и уселись на наново позолоченный «стол». Притихли парламентарии, замерла страна.

Громко, отчётливо, почти не заикаясь (это было отмечено всеми присутствовавшими) Георг VI произнёс тронную речь. Длилась она двадцать минут. Именем короля провозглашались первые шаги в социалистическое будущее. Георг объявил подданным о национализации, о социальном страховании и о создании системы общенационального здравоохранения. Текст королевской речи написал новый первый министр королевства.

Социалист.

Климент «Клем» Эттли. Человек, ставший одним из тех, кого называют the history makers, то-есть творителями, делателями истории, ставший не по birthright, не по праву рождения, а «сделав себя». Стать творцом просто, нужно лишь для начала понять следующую немудрящую истину – не сделав себя, нельзя делать и историю.

Родился он в 1883 году. Семья была большой – у мальчика было семь братьев и сестёр. Отец, стряпчий Генри Эттли, был рьяным сторонником Консервативной партии и дети воспитывались в соответствующем духе. Как выразился биограф будущего премьер-министра Англии Патрик Гордон Уокер – Эттли был «born and bred a Conservative». Отец, как то и положено консерватору, постарался, чтобы дети получили хорошее образование. Климент учился сперва в Хэйлибэри (одной из лучших школ Англии того времени), затем – в Оксфорде. В 22 года, после колледжа, перед ним открылась возможность сделать карьеру преуспевающего адвоката. Однако судьба распорядилась иначе. Будущее Эттли решил Ист-Энд. Начинающему законнику как-то предложили посетить лондонские трущобы и он (о, самонадеянность молодости!) отправился туда один. Белый галстук и канотье. Из трущоб он вышел помятым, без канотье и с фингалом под глазом.

Для великого множества людей подобное приключение послужило бы лишь подтверждением правильности избранного ими жизненного пути, и они, постаравшись тут же забыть о неприятном эпизоде, не мешкая по этому пути и зашагали бы, но Эттли не был одним из великого множества и то, что он сделал, служит тому доказательством. Он немедленно ушёл из отцовского дома и снял квартиру в Ист-Энде. Он устроился секретарём в Тойнби Холл (благотворительное учреждение, существовавшее благодаря богатым донорам, где городская беднота могла не только получить вспомоществование, но и повысить квалификацию), и в свободное от работы время начал посещать Лондонскую Школу Экономики. Он присоединился к Обществу Фабианцев, он вступил в находившуюся в зачаточном (embryonic) состоянии Лейбористскую Партию. Эттли решил стать социалистом. Он решил изменить если не мир, то хотя бы жизнь своих соотечественников, и если и не всех скопом, то хотя бы тех из них, что при первой же встрече засветили ему в глаз.

Он нашёл работу в доках. Он побыл в шкуре этих людей, он пожил их жизнью. В 1911 году он начал читать курс лекций в Раскин Коллдеже, лекции были посвящены теме организации профсоюзного движения. Двумя годами позже он начал читать лекции там, где когда-то их слушал – в Лондонской Школе Экономики. В истории Великобритании не было премьер-министра, который был бы так близко знаком с жизнью рабочего люда. Жизненный опыт, приобретённый Эттли в годы, предшествовавшие Первой Мировой Войне, сослужил ему бесценную службу в дальнейшем. Как и опыт, полученный им в военные годы.

Когда началась война, называемая сегодня «Великой», Эттли оказался в армии через полтора часа после объявления войны Англией. Будучи уже тридцати одного года от роду, он явился на призывной пункт и записался добровольцем. Служил он так же, как и жил, то-есть в высшей степени добросовестно. От опасности не бегал, шёл туда, куда посылали. Он попал в Галлиполи и был предпоследним англичанином, эвакуированным оттуда. Он служил в Месопотамии, получил осколок в ногу, полежал в госпитале, потом – Франция, Западный Фронт. В Англию он вернулся с боевыми ранениями, боевыми орденами и в чине майора. В период между войнами, говоря о нём, люди так его и называли – «майор Эттли». После «империалистической» майор вернулся туда, откуда и уходил на фронт – на кафедру Лондонской Школы Экономики.

В 1922 году он выставил свою кандидатуру на выборах в Парламент. Люди судят о нас по нашей репутации, а репутация майора была безупречна. С помощью голосов развесёлых и драчливых кокни он с лёгкостью победил и его кресло в Вестминстере превратилось в «одно из самых безопасных мест в истории английского Парламента», членом которого Эттли пробыл с 1922 по 1948 год. В 1923 году он впервые попробовал на вкус, что это такое – работа на правительство, тогдашний премьер-министр МакДональд назначил его одним из заместителей министра обороны. Одновременно он начал делать и партийную карьеру.

«Делать карьеру» это немножко не то выражение, дело в том, что Эттли «создавал себя» таким образом, что никто вокруг не мог даже заподозрить, что он что-то такое «создаёт». Он сумел создать у окружающих впечатление, будто и в мыслях не держит то, что люди понимают под «карьерой», не только манерой поведения, но даже и внешним обликом Эттли демонстрировал полнейшее отсутствие амбиций. Он был маленьким, невзрачным человеком, державшимся скромно и скромно выглядевшим, он ненавидел «громкую фразу», он был немногословен, он говорил исключительно по делу и говорил вполголоса, говорил доходчиво и самыми простыми словами. Он был диаметральной противоположностью Черчиллю. Противоположностью по образу мыслей, образу жизни и по тому, как он представлял себе государство и своё место в нём.

Эттли был рассудителен, склонен к компромиссу, умел не только говорить, но и слушать, но при всей своей кажущейся мягкости он был очень жёстким человеком. А кроме этого у него было одно бесценное достоинство – он умел заставить работать других. Он умел превратить каждого в часть работающей машины, причём так, что каждая деталь мнила себя всей машиной и Эттли охотно поддерживал в своих «соратниках» эту иллюзию. Он был человеком, которому подчинялись именно потому, что считали себя умнее, Эттли же лишь усмехался и давил на педаль, ему было всё равно, что там думает о себе каждая шестерёнка, он рулил.

Для полноты картины следует заметить, что он был славен ещё и вот чем – в отличие от государственной машины он не умел водить автомобиль и, когда ему нужно было куда-то добраться, его подвозила жена, а ещё он никогда не читал газет. Никогда и никаких. Может быть именно поэтому он так ясно и мыслил.

58

Провозгласить социализм было легко, но от слов следовало переходить к делу, а при взгляде на «фронт работ» перехватывало дыхание. То самое «планов громадьё». При этом следовало спешить, следовало использовать поддержку и энтузиазм миллионов. Людям ведь объяснили, что они победили, что «судьба поплевала на палец и перевернула следующую страницу жизни», людишки, ликуя, высыпали из бомбоубежищ и затенцевали, а вы только представьте, какого «экономического эффекта» можно добиться в подобной ситуации – привяжи каждому пляшущему динамо-машину к ноге и обойдёшься без каскада на Темзе.

Энтузиазм и ожидание перемен – гремучая смесь.

7 мая 1945 года, за день до того, как стране с балкона показали Черчилля («сделай дяде ручкой, милая»), было отменено существовавшее почти шесть лет положение о затемнении. «Нет чёрной ткани!» 2061 ночь – позади! Стало можно распахнуть окна, газеты цитировали слова некоей лондонки – «без затемнения на окнах я чувствую себя голой!» (Между прочим, одним из следствий затемнения стало то, что за годы войны от ДТП на ночных дорогах народу погибло больше, чем от бомбёжек, государственная пропаганда несчастных сбитых и раздавленных в военные потери не включала и не включает, а ведь этих людей тоже убила война, но это так, к слову.)

Следовало «ловить момент», а уж к чему энтузиазм масс прикладывать государство знало очень хорошо. Немедленно (немедленно значило именно то, что значило, а именно – немедленно, «at once») нужен был миллион домов. Миллион.

Немедленно (и это опять же означало именно то, что означало) Британии нужно было поднять экспорт на 50 % по сравнению с довоенным экспортом, с английским «1913 годом» (в Англии за эту точку отсчёта был взят 1938 год), по сравнению же с уровнем экспорта, каким он был на 1945 год, поднимать его следовало на 500 %. Экспорт следовало увеличить в пять раз. At once. «Свету провалиться, а мне чтоб чай пить.» В виде увеличения экспорта, конечно же. Не подумайте плохого. Ещё раз – увеличивать пятикратно следовало не импорт (что тоже нелегко), а экспорт, проделать же этот фокус, если у вас нет парочки завалященьких кимберлитовых трубок или там какого-нибудь Самотлорского месторождения, очень трудно, вы уж поверьте мне на слово.

Чтобы поднять экспорт нужно было работать. «Работать, работать надо!» Причём работать англичанам нужно было не так, как то понимается в сегодняшней «РФ», нужно было что-то производить, что-то «делать», делать примерно так же, как делали в примерно той же ситуации японцы. Сделал вещь – продал, покушал. Сделал вещь – продал и опять покушал. Не сделал вещи – не покушал, сделал плохо, не купили, опять не покушал. Сделал хорошо, значит – купили, значит – покушал и новые штаны себе пошил. Не купил, замечу, штаны, а пошил сам, из того, что под рукой есть. Ну и так далее. Можно ещё по-другому поступить, некоторые так и поступают – можно чистильщиком обуви заделаться, а что, чистильщик не на проклятое государство работает, а на себя, у него есть ящик с ваксой и щётки, он сам себе – кто? Правильно, хозяин. Правда, то, что наш хозяин другому хозяину шузы чистит, мы оставим за скобками. Хозяин хозяину рознь, а гусь свинье не товарищ, но чистильщик об этом не подозревает, да и трудно ожидать от него полёта мысли, бедняга сидит, согнувшись в три погибели, с кругозором у него неважно.

Вернёмся к послевоенной Англии. С энтузиазмом там было очень хорошо. Ну и неплохо было с людьми, с теми, которые могли динаму крутить. Социалисты первым делом начали массовую демобилизацию армии с тем, чтобы в народном хозяйстве появились дополнительные миллионы рабочих рук. Проблема, однако, была с динамо-машиной, не было у Англии динамы, нужно было её купить, купить же что-то можно, лишь сперва что-то продав, а для того, чтобы продать, следует сначала что-то на продажу сделать. Что-то произвести. Получился замкнутый круг. Чтобы вырваться из него нужно было производство. Нужны были заводы. Много заводов. Нужны были целые новые отрасли промышленности. Если у государства всего этого нет, не беда, оно всегда может купить заводик, другой. Можно свечной, можно ещё какой, можно даже купить какой-нибудь химический завод и начать на нём химичить. Но слово «купить» подразумевает наличие денег. А вот с этим у Англии было очень плохо. Так плохо, что дальше и некуда. Добрый «союзник» постарался. И винить его было трудно, он ведь старался для себя, а не для других.

The situation was simple. «As simple as snow.» Если у вас нет денег, а они вам ой, как нужны, то вы идёте к тому, у кого они есть и просите в долг. После войны лишних денег не было ни у кого, все занимались «восстановлением народного хозяйства», у всех каждая копеечка была на счету, лишние деньги были только у одного «субъекта», деньги были у Америки. Ну, что ж… Оказавшись в английском положении, о гордости забываешь очень быстро, пришлось забыть о ней и Англии.

В США отправилась правительственная делегация. За деньгами деньжищами. За долларами. Возглавлял делегацию Джон Мейнард Кейнс, знаменитый экономист. Возглавлял он делегацию потому, что ему удалось убедить Эттли, будто если кто и сможет «уболтать» американцев, то это именно он – Кейнс. Кейнс рассчитывал на свои связи в американских «финансовых кругах», он полагал, что легко найдёт общий язык с такими же, как он, интеллектуалами, занимавшимися теоретическим обоснованием «экономики», он думал, что ему будет достаточно запеть старую интеллигентскую песенку с рефреном «возьмёмся за руки, друзья» и всё решится само собой. Его ждал сюрприз. Люди, которых Кейнс знал годами, те же самые люди, с которыми он просиживал штаны на всяких-разных конференциях, вдруг оказались вовсе не теми интеллигентами, которыми он привык их считать. Американские экономисты вдруг стали просто американцами и разговаривали они с ним не как кулик с куликом, а как американец с англичанином. Кейнсу без малейшего стеснения показали, что разговоры, которые с ним разговаривали вчера, там же, во вчера, и остались. Отныне вовсе не Англия, а Америка была Number One и Америка не только этого не скрывала, но наоборот, беззастенчиво своим положением пользовалась.

Оторопевший Кейнс не нашёл ничего лучшего, как сделать следующее заявление – «вы не можете обращаться с великой нацией как с обанкротившейся компанией!»

«Что значит – «не можем»?! – подумали американцы. – Что за чепуха? Можем. Ещё как можем!»

Условия, на которых США были готовы предоставить заём Англии, являлись фактически ультиматумом. Америка не хотела, чтобы Англия строила социализм. Деньги, даваемые англичанам, были американской палкой в английское колесо. С точки зрения Америки условия, на которых давались деньги, позволяли ей влиять не только на внутриполитическое положение в Англии и контролировать действия правительства Эттли но, что было ещё более важно, Америка получала ещё и возможность отъесть кусок внешнеполитических «интересов» Англии. В 1946 году Америка была хозяином положения. Она выигрывала в любом случае. Ситуация была примерно такой же, как и в случае американских поставок в 1939–40 годах. Когда в Европе началась война, Америка свои внешнеполитические шаги обусловливала так называемыми Актами Нейтралитета, которые запрещали поставки вооружений и военных материалов вовлечёным в конфликт сторонам. Этими же актами запрещалось и предоставление правительственных займов. Частные же займы блокировались «актом сенатора Джонсона», не позволявшем давать деньги странам, объвившим дефолт по американским долгам после Первой Мировой Войны.

Рузвельт в ноябре 1939 года провёл через Конгресс «поправки» к «Neutrality Acts», после чего Англия получила возможность закупать в Америке практически всё, что ей заблагорассудится (тогдашней пропагандой решение американского Конгресса преподносилось чуть ли не как благодеяние). Благодеяние, однако, было оговорено двумя условиями, двумя детальками, теми самыми, в которых прячется дьявол. Первое – закупки можно было осуществлять только за наличный расчёт, то самое «бабки – на стол!» И второе – вывозить купленное можно было только на судах британского торгового флота. Пустив в ход первое условие, американцы «отворили жилу» Англии и не успокоились, пока не выцедили всю кровь. Что касается второго условия, то помните картинку из самого начала нашего повествования, ту, на которой собраны силуэты почти пятисот потопленных за первый год войны английских кораблей? Почти все они были потеряны Англией в Атлантике. Второе американское условие было связано с невысказанной Англией вслух, но подразумевавшейся ею угрозой попадания английского флота в руки Германии. Заставив англичан вывозить «помощь» на собственных кораблях, американцы тем самым дали возможность немцам, стремившимся поставить Англию на колени при помощи блокады, топить не просто флот противника, американцы смотрели на пару ходов дальше – сложись война по-другому, вздумай Англия заключить мир с Германией и вышло бы так, что Германия, пуская на дно английские корабли, на протяжении двух лет прореживала бы свой собственный флот. И только когда английская казна опустела, когда Англия продала Америке находившиеся за пределами метрополии компании, на которые был положен американский глаз, когда английский флот уменьшился на полтыщи кораблей, вот только тогда Рузвельт «пробил» через Конгресс «ленд-лиз» и американская помощь потоком пошла в Англию. Через Атлантику пошли караван за караваном, и каждый верблюд в таком караване был кораблём, и каждый корабль шёл под американским флагом, а Америка с Германией в состоянии войны не находились, и поделать с этими караванами немцы ничего не могли. «Видит око, да зуб неймёт.»

Чукча только с виду глупый, а вообще-то он умный. Ну и хитрый, конечно.

Ну, да ладно, вернёмся к Кейнсу. Он хотел много, ему дали мало. Он хотел, чтобы деньги были подарены, ему их дали в виде займа. Он хотел, чтобы займ был беспроцентным, однако ему пришлось согласиться на два процента годовых. И ко всем прочим приятностям американцы оговорили дачу денег условием – конвертацией фунта и доллара. Это означало допуск Америки в «зону фунта», это означало ишака с золотом в осаждённой крепости, это означало конец Империи.

Поделать на переговорах Кейнс ничего не мог. Ко всему прочему он оказался не готов к тому, что американцы покажут себя гораздо лучшими дипломатами. Вот вам такой штришок – в какой-то из моментов напряжённых переговоров некий сидевший за столом американский сенатор (имени его история не сохранила) побагровел, неожиданно вскочил и, перегнувшись через стол и брызжа слюной, прокричал в лицо Кейнсу: «Ком-м-м-мунист!» После чего сел, поправил галстук, и, как ни в чём не бывало, вполголоса продолжил «переговорный процесс». Кейнс же, протиравший дрожащими пальцами снятые очки и собиравший вдруг разбежавшиеся мысли, был совершенно выбит из колеи.

В другой момент американцы свезли к зданию, где проходили переговоры, две тысячи раввинов и те устроили чрезвычайно шумную демонстрацию против «английского империализма». Кейнса подвели к окну и сказали примерно следующее – «да мы бы и рады пойти вам навстречу, но у нас – демократия, мы вынуждены считаться с мнением электората, и мы не виноваты, что вы там у себя в Палестине порядок навести не можете. Скажите спасибо, что мы вообще деньги вам даём. Не хотите брать – не надо.» Крыть Кейнсу оказалось нечем. Он привык думать о деньгах и процентах, а тут надо было думать о раввинах. Иногда это очень удобно – иметь в государстве две тысячи раввинов. Надо просто знать, как ими пользоваться.

Однако деньги Англии были нужны. На любых условиях. Неудача на переговорах об условиях займа была ударом по самолюбию Кейнса, но с точки зрения государственных интересов Англии его самолюбие не стоило ни черта. «Дай миллион, дай миллион, дай миллион…» Миллион нужен был сейчас, вот сию минуту и Англия пошла на всё, чтобы этот самый «миллион» получить. Кейнс, думавший, что всё позади, утёр с чела хладный пот, вернулся в Лондон и обнаружил, что главное препятствие впереди. Поскольку газеты о переговорах писали всё как есть, то в Англии наблюдалась вспышка антиамериканизма, а Палата Лордов отказалась даже рассматривать вопрос о ратификации достигнутых Кейнсом соглашений. «Ты чего, сдурел?! Да кто ж на таких условиях деньги берёт?» Кейнсу понобилось пустить в ход всё своё красноречие (его выступление перед лордами считается одним из лучших за всё время существования Парламента), чтобы убедить английских законодателей, что у Англии просто нет другого выхода.

Вся эта история имела для великого экономиста печальные последствия. Через пару месяцев после завершения переговоров с американцами у Кейнса случился сердечный приступ, а ещё чуть погодя, в апреле 1946 года он умер. Политика это вам не экономика. Между прочим, среди членов американской делегации на переговорах 1945 года были не только политики, но и экономисты, что понятно. Когда речь на переговорах заходила о процентах, то экономисту английскому должен был противостоять экономист американский. Звали американского визави Кейнса Гарри Декстер Уайт. Так же как и Кейнс Уайт был экономистом, но в отличие от Кейнса он не был экономистом великим. Великими люди становятся тогда, когда они одержимы одной страстью, в жизни же Уайта экономика не была его единственной любовью, там находилось место и другим интересам, Уайт был человеком разносторонним. Кроме того, что он был экономистом и финансистом, он был ещё и шпионом. Советским.