Текст книги "Майорат Михоровский"
Автор книги: Гелена Мнишек
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
XXXIX
Княгиня Подгорецкая печально смотрела на грустное личико Люцин. Старушка все видела и все понимала. От нее не ускользнул трепет, с которым Лишня встречала каждое письмо Вальдемара, волнение, охватывающее девушку при любом упоминании о майорате. Но обе молчали: одна не признавалась в своих чувствах, другая – в своем желании видеть Люцию женой майората. Старая княгиня и в мыслях не держала пошлых слов «прекрасная партия» – она попросту хотела, чтобы молодые люди были счастливы. Но давно уже перестала надеяться, что сбудутся ее мечты…
Люцня тревожила княгиню. Печаль, застывшей маской лежавшая на ее липе, в последнее время исчезла – но на смену ей пришла злая ирония, словно бы неприязнь к Вальдемару. Люцня не хотела больше слышать о нем, не читала его писем. Голубые глаза девушки отливали металлическим блеском, она выглядела спесивой, надменной.
Однажды сентябрьским днем доложили, что граф Брохвич просят принять его. Старушка поневоле испугалась, но Люция спокойно отложила книгу, засмеялась нервно, неприятно, потом сказала:
– Бабушка, я попросила бы вас о благословении…, но это было бы верхом комедии…
И она выбежала из комнаты.
Поздоровавшись с Ежи Брохончем, она спросила:
– Вы, должно быть, хотите со мной попрощаться? Уезжаете?
Лицо Брохвича казалось мертвым, лишенным и тени жизни:
– Да. Завтра утром я уезжаю.
– Куда же?
– Какое это имеет значение?
– Но не на покорение полюса, надеюсь? Он поморщился, губы его дрогнули:
– И это все, что вы можете мне сказать?
– О нет… Вовсе нет… – уже другим тоном ответила Люция и присела на плюшевую оттоманку.
Граф стоял у окна, скрестив руки на груди, смотрел на нее так, словно ожидал очередной издевки.
Люция, пережив недолгую внутреннюю борьбу, смело подняла голову и тихо спросила:
– Вы все еще любите меня?
– А вы все еще в этом сомневаетесь?
– Ну, а та венецианка? С которой вы катались по заливу?
Голос Люции звучал чуть насмешливо. Брохвич не пошевелился, но покраснел?
– Ах, вы об этом знаете? – он оживился вдруг, голос его потеплел. – Значит, вас это интересовало… быть может, беспокоило…
Люция равнодушно ответила:
– Я знала, потому что об этом говорили во всех салонах. Да, это меня интересовало – я надеялась, что им наконец излечились и обрели утешение…
– А знаете ли вы, чем она привлекла меня? Почему я сходил с ума в ее объятиях?
– Ах, я вовсе не собираюсь изучать психологию ваших страстей…
– Извольте, я объясню. У тон венецианской красавицы глаза и волосы были в точности такого цвета, как у вас, и звали ее – Лючия… Теперь вы поняли? Я люблю вас больше жизни, но без всякой взаимности, потому та женщина и увлекла меня…
Люция бросила насмешливо:
– Жаль, что ее звали Лючия, а не Джульетта Капулетти, жаль, что все происходило в Венеции, а не в Вероне. По-моему, вы идеально подходите на роль Ромео…
Брохвич потерянно молчал. Люция встала:
– Да запретите вы мне, наконец, издеваться над вами! Запротестуйте! Не будьте столь трагическим… столь покорным! Терпеть этого не могу! Покорность меня просто бесит!
Граф подошел к ней, протянул руку:
– Прощайте. Я ухожу. Когда любимая женщина издевается над тобой, можно, вы правы, повести себяи грубо… но тогда только, когда любовь взаимна. Когда любовь безответна и хозяйкой положения остается женщина, мужчине остается одна защита – терпение и хладнокровие…
Он поцеловал руку Люции, слезинка блеснула у него? на глазах:
– Прощайте…
Люция, взволнованная до глубины души, сказала:
– Пан Ежи, а если бы я… несмотря на все… согласилась бы стать вашей женой? Вы… приняли бы меня?
– Это новая шутка? – заглянул ей в глаза граф.
– Нет, я говорю совершенно серьезно.
– Панна Люция… значит…
– Увы, я не люблю вас, и вы прекрасно это знаете… но и я, подобно вам, страшно терзаюсь. Если вы; возьмете меня… такую… быть может, и вы, и я успокоимся.
Ежи прижал к груди ее руку и едва слышно спросил:.
– Вы уже расстались с… теми надеждами? Люция вздрогнула:
– Почти…
– Значит, все же «почти»… Люция умоляюще глянула на него:
– Прошу вас, оставим это. Вы согласны взять меня или нет?
– Я жажду… хотел бы спасти и излечить тебя от всех несчастий и терзаний, Люция моя… Но подари мне хоть капельку надежды, скажи, что со временем полюбишь меня или хотя бы попытаешься…
– Надежды? – шепнула Люция. – Что ж, дарю тебе надежду… Оба мы питали надежды… Но надежда – это приманка, влекущая к пропасти… И все же… быть может, рассеются наши печали? Если ты этого хочешь – и твоя!
Брохвич поцеловал ей руку, сказал печально:
– Я не благодарю тебя – нельзя благодарить за принесенную жертву. Теперь к моим чувствам добавилась еще и боязнь потерять тебя, но все же я верю, Люция…
– И ты не боишься? – удивилась она.
– Нет, Мне кажется, нам обоим больше нечего терять. Но у тебя еще будет время порвать со мной, если оживут… те надежды.
Лицо его исказила боль. Люция опустила глаза:
– Ты такой благородный… а я такая подлая!
Он обнял ее бережно и нежно, как ребенка, прошептал:
– Ну что ты, моя бедная, израненная душа…
Осенью известие о их помолвке достигло Глембовичей. Пан Мачей был расстроен, Вальдемар – испуган.
– Боже, она убивает себя! – вскрикнул Михоровский.
В тот же день он получил письмо из Вены – граф Гербский писал, что встретил Богдана в Жокей-клубе. Вальдемар немедленно выехал в Вену.
ХL
Последние дни осени выдались прекрасными, и знаменитый венский парк Пратер окутался королевским пурпуром, багрянцем, ярким золотом. Парк кипел жизнью – все стремились сюда, пользуясь прекрасной погодой. Частные экипажи, дворцовые упряжки, словно цветочные корзины с Прекрасными лилиями-красавицами, проезжали пышной вереницей. Аллею, отведенную для всадников, украшали прекрасные амазонки, сопровождаемые изящными кавалерами. Знаменитый на всю Европу «венский шик» был сегодня представлен во всей красе, ослепляя роскошью и изысканностью.
Богдан ехал на прекрасной английской кобыле из конюшен графа Элемера Шетени. Этот знатный венгр когда-то был верным спутником майората Михоровского, сопровождавшим его на балах, приемах, в великосветских клубах. Теперь граф стал закадычным приятелем Богдана.
Стройный темпераментный брюнет, несколькими годами моложе майората, холостяк, граф уверенно вел Богдана по небезопасным для юноши дорогам развлечений. И, Богдан рад был окунуться в полузабытую столичную жизнь. Порой он чувствовал угрызения вести, но старался заглушить в себе все сомнения. Единственное, что его пугало, – боязнь наделать долгов. Он боялся растратить заработанные деньги, боялся сделать большой карточный долг, и хотя и сидя вместе с графом за покрытый зеленым сукном столом с душой, исполненной страха. Надо сказать, он не позволял азарту окончательно взять верх над собой, защищал свой карман, как мог и умел. Порой, когда опасность была совсем рядом, Богдан молил про себя, чтобы случилось землетрясение или пожар, лишь бы только скрыться из проклятого клуба. Однажды, почуяв, что ему предстоит вот-вот сделать высокую ставку он отбросил прежнюю беззаботность и нелюбезным ном сказал Элемеру:
– Вы, должно быть, думаете, что всякий Михсровский – Ротшильд и может крыть крыши золото. Но я из бедных Михоровских, так что оставьте меня покое…
– Но ведь Глембовичи – сущая сокровищница! Чёт вам бояться? – вмешался какой-то галицийский паночек, строивший из себя венского барона.
Богдан разозлился:
– У меня такие же права на глембовическое состояние, как на испанский трон! Кто знает, постарайся я как следует, может, и стал бы претендентом на корону Бурбонов… но у меня нет никакого права на кассу Глембовичей.
И с тех пор он больше не играл.
Граф Элемер, тронутый его откровенностью, больше не втягивал его в игру. Он отыскал другой способ потешить юного приятеля, введя его в аристократические салоны. Богдан нигде не встретил прекрасной Анны, памятной по Ницце, – но завязал иные, столь же рискованные знакомства.
Сейчас, когда они бок о бок ехали по аллеям Пратера, Шетени указывал ему глазами на дам из высших сфер и нынешних звезд полусвета, что вспыхивают яркими метеорами, но обычно гаснут вскоре. Богдан, в зависимости от настроения, то любовался красотками, то откровенно позевывал.
И вдруг в дворцовом экипаже он увидел молодую особу в темном платье и широкополой черной шляпе. Она прямо-таки очаровала его, потому что напомнила приятные дни, проведенные в Глембовичах. Богдан скапал громко:
– Боже, как она похожа на Люцию! Граф, кто это?
– Эрц-герцогиня Мария Беатриче.
– Как она прекрасна! Граф Элемер усмехнулся:
– Прекрасна? По-моему, чересчур лестная оценка. Конечно, она мила и грациозна… но чересчур уж серьезна.
Богдан задумался. Потом сказал:
– Она очень похожа на мою кузину, которая вскоре станет…
И умолк смущенно.
– Которая вскоре станет вашей женой? – по-своему истолковал его замешательство граф Элемер. Богдан покраснел, даже подпрыгнул в седле, сердито уставился на графа:
– Ну что вы! Она скоро будет женой майората Михоровского.
– Ах, вот как!
Богдан испугался и устыдился:
– Но прошу вас держать это в тайне, граф.
– О, разумеется! Я рад, что майорат наконец выкинул из памяти… ту шляхтянку, что умерла. Все у нас удивлялись в свое время, что он стал искать жену среди тех, кто стоял ниже его… Что за идея – магнат и захудалая дворяночка!
Внезапно Богдана охватила злость и к Шетени, и к Люции, и даже, неведомо почему, к майорату. Покойная Стефа показалась ему цветущим лугом, по которому безжалостно ступали австро-венгерские копыта. Всю свою злость он излил на графа, бросив иронично:
– Кому-кому, а уж вам, венским аристократам, следовало бы свыкнуться с неравными браками. Ваши эрц-герцоги давно вас к этому приучили, выбирая себе жен без особой оглядки на титул и род.
– Я не эрцгерцог, а венгерский магнат, и превыше всего ставлю древность рода, – сухо ответил Шетени.
– О да, венгерские магнаты как раз сами женят на эрцгерцогинях, я и забыл… – сказал Богдан, немного успокоившись.
С того дня он часто бывал в Пратере с одной» единственной целью: увидеть Марию Беатриче. Ехал? следом за ее экипажем, а если она была верхом, держался; в отдалении, пожирая ее глазами. Шетени никак не мог понять, влюбился юноша в эрцгерцогию из-за нее самой, или из-за того, что она была похожа на неизвестную ему Люцию.
Но Богдан и сам не ответил бы на этот вопрос.
Граф Элемер очень привязался к молодому товарищу, который привлекал его юмором и смешившей порою откровенностью.
Как-то они оба отправились на бал в Бург. Богдан не помнил себя от радости, старательно учился у Шетени дворцовому этикету, все более пылко вздыхая по эрцгерцогине.
Когда карета венгерского магната наконец подъехали к дворцу, сердце Богдана колотилось, словно у молодой паненки, впервые появившейся в свете. Высокие, ярко освещенные окна императорской резиденции, могучи стены в первый миг напомнили юноше Глембовичи, но тут же это воспоминание рассеялось, проиграв незримое состязание со старинным дворцом Габсбургов.
Роскошные покои, вооруженные гвардейцы в старинных кафтанах, потоки света, широкие лестницы, украшенные пальмами и кипарисами, шелест дорогих шелков, приглушенный гомон светских бесед – все это вскружило голову Богдану. Он ощутил прилив такой радости, такого счастья, что поневоле хотелось кричать. Если бы сейчас перед ним вдруг появилась Мария Беатриче и кинулась ему на шею, он ничуть не удивился бы.
В бальном зале он встретил нескольких знакомых. Шетени представил его венгерским и австрийским магнатам. Богдан чувствовал себя совершенно свободно среди титулованной знати, искусно лавировал, чтобы не наступить на пышные шлейфы дамских платьев, беседовал непринужденно. Все здесь хорошо помнили майората Михоровского, и перед его юным кузеном открывались все двери.
Богдан то и дело поглядывал на дверь, откуда должна была появиться императорская семья.
Император произвел на него огромное впечатление. Прямой, изящный старец в военном мундире чуть наклонял голову, приветствуя тех, кого ему представляли. Но таких было мало: в основном здесь присутствовали завсегдатаи дворцовых приемов.
Представ в свою очередь перед монархом, Богдан низко поклонился, а император даже проговорил несколько благожелательных слов, касавшихся, правда, скорее фамилии, которую Богдан носил. Разговаривая позже с придворными, то и дело вспоминавшими о майорате, Богдан отвечал вежливо, но в глубине души ворчал:
– Ну что они все заладили? Майорат, майорат…
Ослепленный приемом, он совсем забыл, что есть и другой Михоровский, гораздо более знаменитый…
Богдан стоял, неотрывно глядя на императора Франца Иосифа, беседовавшего с кем-то из придворных. Казалось, глубокие морщины на челе монарха вобрали в себя все трагедии, все несчастья Габсбургов – и кровавую драму наследника престола Рудольфа, и смерть императрицы Елизаветы, и другие печальные истории. Богдан вспомнил, что находится во дворце, где уже много лет ходят легенды о призраке, предвещающем несчастье.
Михоровский вздрогнул, стал смотреть в другую сторону – и увидел прямо перед собой эрцгерцогиню Марию Беатриче.
На его поклон она улыбнулась и слегка наклонила голову. И отошла в сопровождении придворных дам, изящная, серьезная, в белоснежном платье. Глядя ей вслед, Богдан увидел нитку крупного жемчуга на стройной шее, сверкнувший брильянт в волосах, попытался последовать за ней, но ее уже окружали шитые золотом мундиры придворных, фраки министров, пышные платьях дам.
И расстроенному Богдану осталось лишь слушать болтовню молодого галичанина, того самого «венского барона»:
– Посмотрите на ту даму в золотистом газовом платье. Какая прическа! Это герцогиня Монтано. Я сходил бы по ней с ума, догадайся она сменить прическу. А вон та, в жемчугах, – герцогиня Фюрцберг. Страшная гордячка. Вот идут две графини Грюнендорф. Одна – так себе, но вот вторая… и вовсе крестьянка. Ей бы держать поварешку, а не веер. Ничуть не годится для Бурга. Согласитесь, а?
Богдан рассеянно слушал его, ища взглядом брильянт в пышных волосах.
Барон коснулся его руки:
– Оглянитесь. Видите вон ту даму с весьма оригинальной прической, всю в буклях? Это графиня Матильда. Прилагает все усилия, чтобы выглядеть точной копией фамильного портрета своей прабабушки. А вон та, что разговаривает с герцогом Д'Эсте, с косенькими бровями а-ля гейша – графиня Гизелла Вичи. Чудесные руки! По ней сходит с ума половина Пешта…
Барон был явно горд тем, что прекрасно знает всех этих дам и может похвастаться перед Михоровским прекрасным знанием высших сфер. Однако Богдан, ничуть! не изумившись его великосветскости, бросил:
– Да вы сущий эксперт салонов… Оцениваете дам, словно падишах, отбирающий девушек для своего гарема…
Галнци, некий барончик не понял иронии и гордо кивнул:
– О да, я всех здесь знаю! Вот, смотрите, графиня Дальмн. Шея, как принято говорить, лебединая. Хотя, на мой вкус, длинная шея у женщины – это недостаток. Сейчас я вам покажу графиню Хотек. Венера!
– Немки… – пренебрежительно бросил Богдан. – Видывал я красавиц и лучше.
– Но здесь есть и мадьярки!
– Все равно…
Обиженный барончик отошел. И Богдан мог теперь отправиться на пояски Марии Беатриче.
Тут начались танцы. К большому удовлетворению Богдана, оркестр заиграл полонез. Юноша видел поляков, выделявшихся величественными движениями, и их дам-полек, казавшихся княгинями. Вскоре он увидел и Марию Беатриче. Она танцевала с каким-то сановником. И ее глаза, большие, открытые, слегка печальные и удивленные, словно глаза пришедшей в игрушечный магазин девочки, остановились на Богдане. Должно быть, он столь неотрывно и восторженно смотрел на нее, что на губах Марин Беатриче мелькнула мимолетная улыбка.
И волна танца пронесла ее мимо, словно белое перышко по глади реки.
Во второй раз Богдан увидел ее в паре с незнакомым венгерским магнатом в пышном национальном костюме. Когда они были уже близко, Богдан отломил с куста туберозы усыпанную белыми цветами веточку. Сердце колотилось, ему на хватало воздуха.
Беатриче и ее кавалер поравнялись с ним. Михоровским грациозным, изящным движением бросил цветущую веточку под ноги девушки.
Она и не заметила этого. Ее изящная туфелька мимоходом наступила на стебель, и кавалер увлек Марию Беатриче прочь.
Отброшенная ее подолом, веточка отлетела на середину зала.
Влюбленный Богдан подскочил, поднял ее и, коснувшись губами, спрятал под фрак.
Больше он ничего не видел и не слышал вокруг. Роскошь нарядов и нескончаемые разговоры перестали его интересовать.
– Император уходит, – сказал кто-то рядом.
И больше Богдан в этот вечер не видел эрцгерцогини.
XLI
Туманное осеннее утро окутало венские улицы. Над Бургом повисла паутина рассветной мглы. Грозно, словно бы отяжелело вздымались стены императорской резиденции.
Михоровский расхаживал неподалеку от дворца, взгляд его был прикован к окнам, юноша погрузился в грезы, пытаясь угадать, за каким из окон стоит о. на.
Порой он спохватывался:
– Да что я тут делаю?
Но уйти был не в силах.
Он увидел малолетнего разносчика газет. Оборванец с пачкой газет под мышкой заворожено замер, с приоткрытым ртом уставясь на дворец. Богдан усмехнулся, представив, что думает о великолепии дворца этот уличный оборвыш. Мальчишка смотрел на Бург, словно на восьмое чудо света, на нечто заведомо недосягаемое, смотрел почти набожно.
И вдруг Богдан ощутил мучительный укол в сердце:
– Да ведь и я – такой же оборвыш!
И его мысли уже не в силах были миновать этот подводный камень:
– Да, это я! Что ты здесь делаешь, нищий юнец? Зачем отправился на бал? Этот мир давно уже стал для тебя сном, ты наемный работник, так наберись же смелости и гордости распрощаться с высшим светом! Что ты делаешь под ее окнами? Тебе здесь не место…
Он словно попал под холодный ливень. Гордость и злость понесли болезненную рану.
– Боже, что я тут делаю?!
Тоскующая душа умоляла о любви и жалости, но трезвый рассудок сознавал беспочвенность надежд. Чувство долга властно напомнило о себе:
– Ты приехал сюда учиться, за тебя платят деньги, а ты пустился в увеселения?!
Гордость вызвала перед его мысленным взором зрелище совершенно разоренного Черчина, погрязшую в нищете мать, свое собственное унижение, предстоящее будущее – милостыня дяди-майората, нужда, отчаяние…
Но сладкие надежды искушали.
Богдан стоял перед Бургом, как пьяный, не в силах изгнать из сердца ни гордости, ни искушения.
Но призрак разоренного Черчина победил.
Михоровский решительным шагом двинулся прочь.
И увидел, как мальчишка-газетчик бежит изо всех сил, теряя газету за газетой.
Богдан обернулся.
Часовой в воротах держал винтовку «на караул».
Выехал открытый экипаж. В нем сидели император и Мария Беатриче.
Юноша застыл.
Прохожие обнажили головы и расклянялись с монархом.
Богдан встретил взгляд эрцгерцогини – холодный, равнодушный, каким она смотрела и на часового в воротах. Придя в себя, юноша увидел, что экипаж уже далеко.
– Она не узнала меня!
Злой смех уязвленной гордости вырвался из его груди.
– Так тебе и надо, осел! – процедил Богдан сквозь зубы.
И тут же ощутил облегчение, словно очнулся от кошмара, заново возродившись к жизни, и направился прочь.
ХLII
Приехав в Вену, Вальдемар Михоровский прежде всего направился к графу Доминику. Тот успокоил его:
– Боюсь, пан майорат, я напрасно поднял тревогу… Богдан и в самом деле бывает в клубе, но никогда не садится играть, как ни пытались втянуть его в игру венгерские магнаты. Должен признать, он ощутимо изменился…
И Гербский рассказал о нескольких фактах, представлявших Богдана в самом выгодном свете. Сплетя по своему обыкновению руки на животе, он удивленно поднял брови:
– Поразительная перемена! Вспоминая наш старый разговор, должен признать, что вы оказались правы: из него будет толк.
– Я предчувствовал, что так и будет, – с необычным для него оживлением сказал Вальдемар.
– Конечно, кое-что из прежнего еще живет в нем… – сказал Гербский. – Что-то управляет его желаниями, хотя и не могу догадаться, что именно. Быть может, любовь?
– Любовь? – пожал плечами Вальдемар. – Вряд ли.
– Но что-то должно быть, – настаивал Гербский.
Вскоре Вальдемар встретился с Богданом. Обоих обрадовала встреча. Богдан, пустился рассказывать про свое путешествие, про то полезное, что удалось извлечь из пребывания за границей.
– И какие же у тебя планы? – спросил майорат. Богдан вдруг покраснел и не без робости сказал:
– Очень широкие, дядя…
Вальдемар удивился не столько этим словам, сколько выражению лица юноши:
– Например?
– Знаете, дядя, может, и смешно в моем положении строить планы с размахом, но мне хотелось бы заняться чем-то, если можно так сказать, высокого полета. Я хочу работать больше и интенсивнее. Быть простым погонялой с кнутом, как в Руслоцке, не хочется. Нет, мне нужно другое…
– А выдержите ли вы? – спросил присутствующий здесь же граф Гербский.
– Обязан выдержать! – воскликнул Богдан с небывалым воодушевлением. Он так и кипел энергией, силой молодого упрямства. – Обязан! Я уже кое-что сделал из себя, былого гуляки, обязан сделать еще больше. Я молод, чую в себе силы, обязан подняться выше! Однако боюсь одного: что, достигнув цели, потеряю к ней всякий вкус. Человек, покоривший некую вершину небывалым напряжением сил, погружается порой в апатию, осознав, что не осталось больше вершин, к которым стоит стремиться…
– Не бывает так, чтобы не осталось больше непокоренных вершин, – сказал Вальдемар.
Богдан с сомнением покрутил головой:
– По-моему, бывает, дядя… духовная сытость – то же самое, что сытость физическая, точно так же навевает сон и отбивает охоту к действию.
И вдруг он рассмеялся, сверкнул глазами:
– Ха-ха-ха! Не рано ли я обеспокоился? Аплодисменты… памятник… успех… покоренные вершины… Я ни одной еще не покорил! Рано говорить о духовном пресыщении… Но я буду стремиться к вершинам! Пусть даже придется посвятить этому целую жизнь.
Майорат и Гербский переглянулись. Майорат сказал:
– Богдан, прости мою неделикатность… но у меня, думаю, есть право задать тебе вопрос…
– Спрашивай, дядя.
– Какова твоя главная цель? И что ты понимаешь под главной идеей?
Богдан сдвинул брови, задумался. Потом проговорил:
– Прежде всего, я хочу, когда это окажется мне по силам и возможностям, спасти Черчин, вернуть ему прежний достаток, раздобыть денег для мамы. А быть может… и спасти собственным примером Виктора. Хочу сделать Черчин похожим на Глембовичи.
– И чтобы Черчин перешел в вашу собственность? – с интересом спросил граф Доминик.
Богдан гневно мотнул головой:
– Нет! Черчин принадлежит Виктору. Я хочу спасти его и мать, а не обобрать. У меня своя дорога.
– Теперь ты понял, что им движет? – спросил майорат у графа.
Богдан опустил глаза, смутился. Майорат это заметил и с тревогой подумал: «Все же он что-то скрывает»… Гербский от всего сердца пожелал юноше успехов. Богдан рассмеялся:
– Пан граф, я только начинаю карабкаться, как некогда на забор в Глембовичах. Но верю, что достигну, цели, а вера – огромная сила…
– И творческая к тому же, – добавил Вальдемар.
