Текст книги "Лингво. Языковой пейзаж Европы"
Автор книги: Гастон Доррен
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
40
Строго эргативный
Баскский
Вода течет, горы – нет. Горы подвергаются эрозии со стороны стекающей по их склонам воды, но никогда не сдвигаются с места. Индоевропейские языки похожи на воду. В течение нескольких тысячелетий они растекались почти по всей Европе (и Южной Азии) и в некоторых местах уже исчезли. За последние несколько столетий они заполонили весь земной шар, и теперь полмира говорит на индоевропейских языках: английском, испанском, португальском, французском и т. п.
А вот баскский подобен горе. Какими бы языками его не заливало – кельтскими, латынью, готским или берберским, – он тысячелетиями стоит непоколебимо. Когда-то давным-давно он, возможно, жил в окружении родственных языков, но все они давно канули в Лету. Теперь баскский – язык-остров (лингвисты называют такие изолятами): гора, выступающая из воды, среди моря индоевропейских языков.
Гора и вода: то и другое состоит из молекул, а молекулы – из атомов, но больше между ними нет ничего общего. Точно так же баскский и индоевропейские языки состоят из слов, а те из фонем, но во всем остальном они полностью различны. Одно из наиболее удивительных свойств баскского языка называется эргативностью. Представьте себе такую картинку: после некоторого колебания я звоню Дженни по телефону. Коротко говоря: I hesitate. I call her. (Я колеблюсь. Я звоню ей.) На баскском эти предложения будут выглядеть несколько иначе: I hesitate. Me calls she. (Я колеблюсь. Мною звонима она.) С какой стати? Дело в том, что в баскском эти два предложения входят в две совершенно разные категории – каждая со своими правилами. Разница – в глаголах. Колеблется всегда один человек – колеблющийся, а для телефонного звонка нужны двое: звонящий и вызываемый.
В предложении с одним действующим лицом нет сомнений, кто выполняет действие, выражаемое глаголом. В предложении Я колеблюсь говорящий и колеблющийся обязаны быть одним и тем же человеком, как в английском, так и в баскском. В терминах английской грамматики я – очевидно, субъект. Но к баскскому, как мы увидим позже, слово субъект неприменимо, поэтому будем использовать термин форма 1.
Как только появляется второй участник, ситуация теряет ясность. В нашем предложении три составляющих: два человека и звонок, который делается. Но кто чем занят? Кто набирает номер, а кто слышит звонок? Носитель английского тут, возможно, не видит трудности: звонящий – субъект, которого мы только что переименовали в форму 1, а вызываемый – объект (назовем его формой 2). Так что все очевидно: я звоню ей. В чем проблема?
В английском ее нет, а в баскском есть. Если в предложении два действующих лица (одно делает что-то с другим), форма 1 используется не для активного участника (называйте его как хотите: субъект, агенс, исполнитель), а для того, над кем производится действие (объект, пациенс, претерпевающий). Поэтому предложение Мною звонима она на баскском выражает то, что по-английски выражается предложением
Я звоню ей.
Важно правильно использовать терминологию. Поскольку в баскском языке эквиваленты формы 1 могут использоваться в качестве субъекта только в тех предложениях, где есть всего один человек или предмет (иными словами с непереходными глаголами), то здесь слова субъект и объект неуместны. Вместо них используют слова агенс и пациенс. И это не формальные поправки: эти слова имеют другое значение, чем субъект и объект. В обоих предложениях, которые мы обсуждаем – Я звоню ей и Я колеблюсь, – есть пациенс: женщина, которой звонят, – это пациенс, но и мужчина, который колеблется, – тоже пациенс. Колебания – считают баски – это не то, что делаете вы, вы их пассивно испытываете, отсюда – пациенс. (Пассивный и пациенс оба происходят от латинского глагола pati, означающего страдать. Так же, как и слово пассия, как ни странно.) А вот агенс присутствует только в предложении о телефонном звонке: им является звонящий.
Это отражено в баскских падежных показателях: все агенсы стоят в одном падеже, а все пациенсы – в другом. Но эти падежи не совпадают с именительным и винительным, используемым во многих других европейских падежах, включая английский: I и she стоят в именительном падеже, а me и her – в винительном. Баскские падежи – другие: это эргативный (для пациенса) и абсолютивный (для агенса). Здесь, как и в немецком, русском и латинском, каждое существительное имеет маркер падежа, но даже немцам и русским трудно въехать в баскский, потому что его падежная логика не имеет ничего общего с их. Так что если вы слегка запутались, не расстраивайтесь: вы не одиноки. К эргативным языкам не сразу привыкаешь.
Баски используют обычную латиницу, но предпочитают собственный скругленный шрифт, в основе которого лежат буквы, высеченные на камне.
Ясно, что английский не является эргативным языком – он аккузативный. Но это не значит, что английский полностью лишен эргативности. В нем есть группа глаголов, называемых эргативными глаголами, чье поведение напоминает модель баскского языка. Один пример – это глагол to break. Если я разобью стакан, то я могу сообщить об этом двумя способами: I broke the glass (я разбил стакан) или The glass broke (стакан разбился). В обоих случаях стакан является пациенсом: сам он ничего не сделал – кто-то что-то сделал с ним. Обычно в английском предложении пациенс является объектом, а не субъектом (кроме пассивных конструкций, но это мы оставим в стороне). Но с break и некоторыми другими глаголами, такими как boil, turn и drive, пациенс является объектом, если агенс упомянут, и субъектом, если нет. Подавляющее большинство английских глаголов ведет себя не так. Предложение I call Jenny (я звоню Дженни) нельзя просто превратить в предложение Jenny calls (Дженни звонит) – у этих двух предложений разный смысл.
Эргативность кажется нам чем-то экзотическим, но это потому, что мы европейцы. В Южной Азии, Новой Гвинее, Австралии, Тихоокеанском регионе и в обеих Америках этот феномен широко распространен. Но мало какие языки так последовательны, как баскский. Например, в некоторых используется английская система для настоящего времени и баскская – для прошедшего. Или английская система для я и ты, но баскская – для третьего лица и всех множественных чисел. Такие смешанные системы называют расщепленной эргативностью.
Строго эргативные языки довольно маргинальны: у них мало носителей (баскский, на котором говорит почти миллион человек, один из самых больших) и они обычно встречаются в изолированных регионах, таких как Кавказ, Гренландия, Новая Гвинея и бассейн Амазонки. Но расщепленная эргативность встречается примерно у 20–25 % языков, включая такие большие, как хинди, бенгали и филиппинский язык тагалог.
Эргативность не только далека от исчезновения – исследования жестовых языков показывают, что она возникает спонтанно. Четыре американских и четыре китайских глухих ребенка слышащих родителей – каждый в отдельности – разработали полноценные жестовые языки, включающие эргативные конструкции. Их матери, однако, не смогли эти системы освоить: они выучили жестовые языки своих детей, но без эргативной составляющей.
Современные баски идут обратным путем: когда они начинают учить испанский (или французский), им приходится осваивать неэргативную систему. Они должны понять, что по-испански нельзя сказать мною звонима она, а надо говорить я звоню ей. Им надо иметь в виду это и кучу других вещей, которые в испанском и баскском совершенно различны: артикли и предлоги, которые ставятся позади существительных, отсутствие рода и многое другое.
Это просто поразительно, как баски умудряются параллельно осваивать «язык воды» и «язык гор». Очевидно, человеческий ум может быть одновременно и пловцом и альпинистом.
Слово anchovy (анчоус) было заимствовано из португальского, но происходить оно может от баскского слова anchu, означающего сушеную рыбу.
Erdaratze – переводить со своего родного языка на иностранный. Противоположное слово euskaratu, означающее «переводить на баскский», было бы гораздо менее полезно британцам. Для переводчиков разница в переводе на свой язык и со своего языка весьма существенна, а для ее отражения требуется очень много слов из-за отсутствия нужного термина.
41
Себе на заметку
Украинский
Можно подумать, что мало слов имеют такое же недвусмысленное значение, как his (его) и her (ее). His: принадлежащий мужчине, только что упомянутому (или который сейчас будет упомянут или просто присутствующему). Her: то же самое для женщин.
Но рассмотрим такое предложение: Mary punched the policewoman in the face, grabbed her bicycle and raced off (Мэри ударила полисменшу по лицу, вскочила на ее велосипед и уехала). Неоднозначно, правда? На чьем велосипеде укатила Мэри? Было ли экологически чистое средство передвижения у нее наготове или она стащила патрульный велосипед злополучной пострадавшей? Конечно, есть способ уточнить, на чьем велосипеде скрылась Мэри, но для этого потребуются дополнительные слова. Например: Mary punched the policewoman in the face, grabbed her own bicycle and raced off (Мэри ударила полисменшу по лицу, схватила свой собственный велосипед и уехала). Отсюда видно, что преступница уехала на своем велосипеде, но при такой формулировке можно подумать, что было несколько велосипедов на выбор. Однако если велосипед принадлежал офицеру полиции, то эту мысль проще всего было бы выразить, заменив слово ее на что-нибудь более точное: Mary punched the policewoman in the face, grabbed the officer’s bicycle and raced off (Мэри ударила полисменшу по лицу, схватила велосипед этой женщины и уехала). Довольно неуклюже, зато все ясно.
Украинский не очень распространен в Британии, однако эта фотография сделана в Дербишире.
Ukrainian sign: Eamon Curry/flickr.
Есть и другие способы пояснить, чей это был велосипед (grabbed the bicycle she’d brought – схватила велосипед, на котором она приехала, grabbed the victim’s bicycle – схватила велосипед жертвы, stole her bicycle – украла ее велосипед, seized the latter’s bike – завладела велосипедом последней и т. п.), я только хочу сказать, что слово her – и то же самое относится к слову his – не так однозначно, как можно подумать. Используя эти местоимения, нужно быть настороже: не возникает ли неоднозначность? И если возникает – принять меры к ее устранению. Полная ясность есть, только если в эпизоде участвуют люди разного пола: ‘The woman punched the man and jumped on his bike’ (женщина ударила мужчину и вскочила на его велосипед) или ‘on her bike’ (на ее велосипед).
Во многих других языках, таких как французский, немецкий и испанский, возникает та же проблема. Но некоторые языки нашли для нее элегантное решение. В этом вопросе славянские и скандинавские языки отличаются от английского. Осмелюсь сказать: в лучшую сторону. В них такая двусмысленность не возникает, потому что в этих языках есть притяжательное местоимение, которого так не хватает английскому.
Возьмем, к примеру, украинский. В нем тоже есть слова, соответствующие his и her: його и її.
Если знать, что беру означает I grab или I take, а велосипед – bike, то смысл следующих предложений понятен: Беру його велосипед (I take his bike) и Беру її велосипед (I take her bike).
Однако если велосипед беру не я, а кто-то другой, то не только форма глагола меняется – бере (he/she grabs), – но и появляется совершенно другое притяжательное местоимение: Бере свій велосипед. Это означает he/she grabs his/her (own) bike. Слово свій не отражает пол действующего лица, зато не оставляет сомнений в связи с субъектом предложения. В приведенном выше английском криминальном отчете Мэри была субъектом, а полисменша – объектом. В зависимости от принадлежности велосипеда в украинском отчете написали бы свій (про велосипед Мэри) или її (про велосипед жертвы).
Скандинавы, чьи языки несильно отличаются от английского, тоже используют возвратные притяжательные местоимения (так они по-научному называются). По-шведски sin cykel может означать his (own) bike или her (own) bike, в зависимости от того, является ли субъектом предложения мужчина или женщина. Скандинавы используют возвратные притяжательные местоимения только в третьем лице, а славяне пошли на шаг дальше и применяют их в первом и втором лице тоже. В результате получается безупречно логичная система, которая тем не менее совершенно сбивает с толку носителей английского. По-украински I grab my bike будет не Беру мій велосипед, хотя мій действительно означает my. Правильнее будет сказать Беру свій велосипед, используя то же самое слово свій, которое выше использовалось в смысле his/her. Когда свій относится к субъекту I, оно автоматически означает my. Следуя той же железной логике, украинцы используют одно слово, себе, для замены целого эшелона английских слов: myself, yourself, herself, himself, itself, oneself, ourselves, yourselves и themselves. Что означает себе в каждом конкретном случае, зависит от субъекта предложения.
Завидная точность и краткость. Жаль, что в английском нет эквивалента украинскому свій и шведскому sin, не говоря уж об универсальном себе. В Cредние века в английский язык проникло множество скандинавских слов, включая такие полезные, как egg (яйцо), they (они) и oaf (болван). Как жаль, что жителям средневековой Англии не хватило здравого смысла позаимствовать и такое полезное скандинавское местоимение.
Часть 7
Реанимация
Языки на грани и за гранью
Маленькие языки не всегда обречены на гибель. Спасительную роль может сыграть полная или частичная политическая независимость их носителей, как в Монако, Ирландии или Гагаузии. А далматинского малыша спасти не удалось. Но даже смерть не всегда ставит точку – два кельтских языка (корнский и мэнский) практически восстали из гроба.
42
Роль личных связей в Монако
Монегасский
Трудно сочувствовать сверхбогатым людям, обосновавшимся в средиземноморской налоговой гавани Монако, но жалость к их детям может и шевельнуться, когда узнаешь, каково им приходится в школе. Если родителям достаточно знать английский или французский, то детям так легко не отделаться: им придется оттрубить семь лет в школе, изучая монегасский.
Монегасский! Небольшой диалект лигурийского, который, в свою очередь, всего лишь диалект итальянского. Родной язык примерно сотни человек, которые большую часть времени говорят по-французски. Этот язык вы не услышите ни по радио, ни по телевидению. А публикации на нем сводятся к выпуску календарей да переизданию патриотических стихов Луи Нотари, единственного известного писателя княжества. Монегасский вынужден обходиться без собственной Википедии – унижение, которого избежали даже скотс и мэнский, да и другие малые языки, которые не попали в эту книжку, – мирандский, понтийский греческий и выруский. Им не пользуется ни одна официальная организация даже в самом Монако. Короче, это язык, на котором едва ли говорит еще кто-либо где-либо, помимо школьников на уроках монегасского.
В таком суровом испытании бедные дети должны винить Жоржа Франци (1914–1997). Этот каноник кафедрального собора Монако был крайне удручен надвигающейся гибелью своего любимого диалекта. Но в отличие от большинства носителей исчезающих языков Франци имел на руках козырного туза: знакомство с князем Монако Ренье III и его супругой кинозвездой Грейс Келли. И вот пожалуйста: в 1976 г. Его Светлость соблаговолил издать указ, согласно которому монегасский язык стал обязательным для изучения во всех школах по всему княжеству (на всех его двух квадратных километрах!).
Конечно, можно только приветствовать подобные усилия по сохранению исчезающих языков. Но здесь есть одна странность: во Франции – стране, к которой Монако практически во всех отношениях принадлежит, – не делается ничего подобного для сохранения языков меньшинств. Там миллионы людей говорят на множестве региональных языков – от баскского, эльзасского и окситанского до бретонского, каталанского и фламандского. Но изучать эти языки в школе? Да никогда!
43
Возвращение с того света
Ирландский
Пребывание на грани смерти обычно сильно меняет человека: невозможно остаться прежним, взглянув на жемчужные врата. Это верно не только для каждого из нас, но и для языков.
Взять хоть ирландский гэльский (для краткости будем называть его просто ирландским). Это неординарный язык, даже если забыть о том, что он практически побывал в коме. Он гордится самой старой – после греческого – литературной традицией среди живых европейских языков. Еще в V в. нашей эры, когда жители Британии и континентальной Европы страдали от набегов неграмотных германцев, в Ирландии образованные люди сочиняли стихи на своем языке.
Но ирландский замечателен не только своей родословной. Он невероятно своеобразен и с лингвистической точки зрения. Если английский и языки континентальной части Центральной и Западной Европы настолько сильно влияли друг на друга, что приобрели целый ряд общих грамматических характеристик, которые лингвисты называют среднеевропейским стандартом, то ирландский развивался совершенно независимо. Как, кстати говоря, и другие кельтские языки, за частичным исключением бретонского. Эти языки, хотя и несут на себе черты фамильного сходства, тем не менее существенно отличаются от остальных индоевропейских родственников.
Еще одной особенностью ирландского является его фонология. Конечно, носители большинства языков по-своему шепелявят, шипят и хрипят, но три гойдельских языка (ирландский, гэльский, мэнский), которые вместе образуют подгруппу кельтских, делают со своими согласными такие необычные вещи, что их трудно описать обыденными словами. Достаточно сказать, что почти каждая согласная может быть произнесена одним из двух способов и что от этого зависит смысл многих слов.
Но как же случилось, что такой древний и самобытный язык оказался на грани гибели?
Ирландия, как и многие другие европейские страны, довольно рано перестала быть моноязычной: христианская церковь принесла с собой латынь; викинги, основавшие Дублин и другие города, говорили на древнескандинавском; британские захватчики – на нормандском и английском. Тем не менее ирландский оставался языком большинства населения, а элиты иностранного происхождения подвергались ирландизации. Однако в конце XVI в. ситуация изменилась. Правители Англии решили окончательно подчинить себе своих западных соседей и осуществили этот коварный план. К XVII в. они контролировали уже всю территорию Ирландии. Частые восстания жестоко подавлялись. За полтора столетия существенная часть кельтского населения – по некоторым оценкам, до трети – была либо убита, либо изгнана. Одновременно в Ирландии, по мере конфискации земли и раздачи ее британским колонистам, увеличивалось количество носителей английского и англо-шотландского. Более того, новое законодательство запрещало католикам (другими словами, носителям ирландского) владеть землей и брать ее в аренду, голосовать, получать образование, приобретать профессию и даже жить на расстоянии ближе восьми километров от крупных городов. Одним словом, большую часть населения намеренно лишили средств к существованию.
В XIX в. переход от ирландского языка к английскому был существенно ускорен Великим голодом. Несколько неурожаев картофеля подряд привели к кризисной ситуации, борьба с которой велась настолько неумело, что некоторые британские политики язвительно говорили о политике истребления. Всего за несколько лет от голода и его последствий умерло около миллиона человек, а еще больше людей эмигрировало, спасаясь от этой участи. Причем в обеих категориях было непропорционально много носителей ирландского. Сельское население продолжало сокращаться еще десятилетия после окончания голода. К моменту образования в 1922 г. Ирландского Свободного государства только несколько сотен тысяч из четырех миллионов его граждан говорили на ирландском. Причем большинство носителей ирландского оказались маргинальными во всех отношениях: они были бедны, малообразованны и жили в удаленных районах сельской местности.
Тут-то ирландский и оказался на краю бездны? Нет, дальше было еще хуже. Для националистов язык всегда был символом принадлежности к Ирландии. Придя к власти и желая возродить ирландский за счет английского, они стали проводить неподходящую для этой цели политику. Они превратили последний оплот ирландского – цепочку поселений вдоль западного побережья – в юридическое образование под названием гэлтахт в надежде, что оттуда язык сможет завоевать всю страну. Для ускорения процесса были предприняты попытки перевести образование по всей республике на ирландский язык. Но из-за нехватки учебников и квалифицированных преподавателей ничего не вышло. В конце концов от преимущественного преподавания на ирландском отказались, введя взамен обязательные уроки ирландского с преподаванием остальных предметов на английском.
Как ни удивительно, но в то время большинство сталкивалось с ирландским только в школе. За пределами гэлтахта все официальные объявления (даже дорожные указатели), образование, церковные службы и средства массовой информации были за редким исключением только на английском. В итоге в головах большинства ирландский воспринимался как язык прошлого, символ стародавней кельтской идиллии, а не язык, пригодный для современной жизни, не говоря уж о будущем.
Тем временем гэлтахт начал интегрироваться в Ирландию, где шла быстрая модернизация. Низкие цены на недвижимость привлекли в сельскую местность множество носителей английского, и вскоре бытовым языком общения там стал английский. В то же время некоторые носители ирландского в поисках работы переехали в города, и их дети росли уже не в ирландскоговорящей среде. В 1970-е казалось, что исчезновение ирландского неизбежно. Когда в 1973 г. Ирландия присоединилась к ЕС, правительство даже не потребовало добавления ирландского к списку его рабочих языков.
Вот когда язык был уже на волосок от гибели. Сначала его, беднягу, забил до бесчувствия колониальный громила, потом неумелый националистический врач не смог поставить его на ноги. Конец казался неизбежным. Если язык поддерживается только на школьных занятиях, а в повседневных разговорах с близкими и для других социальных контактов не используется, он явно доживает последние дни.
На велосипеде по гэлтахту – подъем всегда труден.
Gaeltacht: Sludge G/flickr.
Спасла ирландский инициатива снизу. На помощь ему пришли не только родные носители, но и примкнувшие к ним носители английского, которые хотели восстановить историческую справедливость и вернуть ирландский язык на его законное место. Гэлтахт продолжал становиться все менее ирландским, но Ирландия в целом шла к двуязычию. В 1972 г. началось государственное радиовещание на ирландском. В то же самое время стало расти число школ с преподаванием на ирландском языке (Gaelscoileanna). Таких школ в стране сейчас около 15 %, причем примерно половина из них – за пределами гэлтахта. В 1997 г. начал работать ирландский телеканал – Teilifís na Gaeilge (ныне TG4). Начиная с 2003-го госучреждения обязаны общаться с населением на обоих официальных языках. В 2007-м ирландский стал официальным рабочим языком ЕС.
Но, как уже было сказано, взглянув смерти в лицо, человек меняется – изменился и ирландский. Из тех примерно 90 000 человек, в чьей повседневной жизни присутствует ирландский, все большее число составляют городские высокообразованные жители, для которых ирландский – второй язык, и он у них – как бы это поделикатнее выразиться? – не совсем такой, каким был раньше. Некоторые вежливо называют его городским ирландским, другие насмешливо именуют Gaelscoil (школандским), ломаным и даже пиджином.
Разница довольно существенна. Как отметил несколько лет назад лингвист Брайан О’Бройн, городские жители, для которых ирландский является вторым языком, с трудом понимают носителей, а носителей – по большей части сельских жителей – раздражает произношение горожан. Он проанализировал ситуацию и обнаружил, что горожане упрощают две наиболее яркие особенности языка: одну – фонологическую, а другую – грамматическую. Нельзя сказать, что упрощения проводятся последовательно, но тенденция очевидна.
Чтобы представить себе, насколько ошеломляющим было его открытие, давайте примерим аналогичные изменения на английский язык. Что касается произношения, то представьте себе, что существенная и все увеличивающаяся группа носителей перестает различать rib и rip, bag и back, а также raise и race. А для грамматической аналогии представим, что они станут обращаться со многими неправильными глаголами, как с правильными, так что, например, вместо rose будут говорить rised, вместо won – winned, а вместо threw – throwed. От таких новшеств приверженцев традиций бросит в дрожь. А новаторы, со своей стороны, начнут испытывать трудности при расшифровке таких слов, как torn, bred и underwent, – они-то будут говорить teared, breeded и undergoed.
Вы можете возразить, что эти новаторы никакие не новаторы и должны просто перестать валять дурака. Но языковые изменения на редкость демократичны. Когда достаточное число людей начинает полагать, что прошедшее время от dare – это dared, исходная форма – durst – исчезает (как оно и произошло на самом деле), независимо от душевных терзаний остального населения. Обычно такого рода различия возникают между представителями разных поколений. А вот с ирландским раскол произошел между городскими и деревенскими жителями. И поскольку в численном отношении первые – на подъеме, а последних становится все меньше, то у новшеств есть все шансы стать новой нормой.
Так можем ли мы сказать, что ирландский чуть было не умер, а теперь возрождается? Отчасти да. Но, пожалуй, правильнее будет сказать, что традиционный ирландский умирает, а на его место приходит школьный ирландский.
