Текст книги "Ярлыки"
Автор книги: Гарольд Карлтон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
КНИГА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Из громкоговорителя в салоне Пьера Бэлмэйна доносилось попурри на темы песен Пиаф – даже для Парижа это уже устарело. Группу художников по костюму, к которым на показах, подобных этому, относились, как к гражданам второго сорта, оттеснили к ряду золоченых стульев у подножия лестницы. Колин Бомон занимал центральное место. Первый показ весенней Парижской коллекции 1963 года вот-вот должен был начаться. Но поскольку Пьер Бэлмэйн уже некоторое время не делал открытий в моде, событие это имело большей частью общественное, а не профессиональное значение. В переполненном салоне американские покупатели и представители прессы махали друг другу руками; слишком рано было претендовать на скорейшую публикацию сенсационных сообщений – на презентации этой коллекции они еще могли сохранять дружеские отношения.
Директриса Жинет Спанье оживленно приветствовала наиболее известных редакторов журналов мод. В насыщенном запахами духов зале раздавались звуки поцелуев. Немецкий журналист сделал вид, что потерял сознание – он надеялся занять более удобное место. Вывели четырех японских покупателей – их попытка выдать себя за представителей прессы была немедленно пресечена, благодаря острому глазу мадам Спанье. Вдруг все зашикали, как в школьном зрительном зале, когда показывают детскую пьесу.
Женский голос произнес через усилитель:
– Мы рады вас приветствовать на показе весенней коллекции Пьера Бэлмэйна. Позвольте вам напомнить, что туфли в сегодняшней коллекции – от Пьера Бэлмэйна. Чулки и колготки – от Бэлмэйна. Парики – от Бэлмэйна. Духи – от Бэлмэйна. Драгоценности и меха – от Пьера Бэлмэйна. И грим – от…
По подиуму прошествовала манекенщица с карикатурно раскрашенным лицом, и американский художник выкрикнул:
– Грим Уолта Диснея!
Все художники засмеялись, но продолжали зарисовывать каждую застежку, шов, карман, которые разработал и предлагал Пьер Бэлмэйн и его команда. В конце концов именно за это им и платили, а впереди было еще много других коллекций. Во время изобилующей показами недели в Париже Бэлмэйн обычно первый демонстрировал свою коллекцию, а большие звезды устраивали шоу в самом конце. Гордые красавицы тоже поздно приходят на вечер: они уверены, что все будут их ждать.
Сосед Колина из Америки, но, судя по чертам его лица, наполовину китаец, сказал:
– Эти маленькие позолоченные стульчики позолотят мне зад!
Колин кивнул и подвинулся. Почетные кресла занимали влиятельные главные редакторы американских журналов мод. Среди них была Мэйнард Коулз, «великая пожилая леди американской моды», и редактор из ее журнала «Дивайн» Корал Стэнтон. «Дивайн», ежемесячное издание, печатавшееся на великолепной глянцевой бумаге, затмевало и «Вог», и «Базар», которые выглядели по сравнению с ним как дешевки из супермаркета. «Дивайн» всегда, по крайней мере на один сезон опережал всех, а «Уименз Уэр Дэйли» (или, как его коротко называли, «УУД») окрестил его «журналом для интеллектуалов из мира моды». Модельеры мечтали о том, чтобы статью о них поместили на видном месте в этом журнале. Художники, фотографы и манекенщицы тоже жаждали появиться на его страницах. Хорошая репутация полностью зависела от удивительной Корал Стэнтон, звезды на небосклоне моды, которую «УУД» называл «Ее Величество Мода». Очевидно, она фактически работала вместо своего босса Мэйнард Коулз, которую в тесном кругу величали «Ее Величество Оскомина».
Корал получала наслаждение от своего высокого положения: сейчас она сочла возможным раскрыть «Нью-Йорк Гералд Трибьюн», чтобы прочитать колонку Хиба Дорсея, и несколько человек позади нее ничего не могли видеть.
Манекенщицы Бэлмэйна шествовали перед ней, она же не удостаивала их своим вниманием. Бэлмэйн рекламировал на «драгоценных» страницах «Дивайн» свои духи, поэтому ее визит был чисто протокольным. «Дивайн» поместит только одну фотографию творений Бэлмэйна. Просто для порядка.
Дремлющей Мэйнард Коулз передали по ряду крошечную чашечку кофе. В конце показа все ведущие редакторы получали такие маленькие дозы кофеина. Им надо было взбодриться в этой душной, переполненной ароматами различных духов атмосфере. Им следовало напомнить о моделях, которые они, возможно, хотели бы сфотографировать. В конце показа, когда по традиции демонстрируются свадебные туалеты, они попросят еще раз показать некоторые модели, возможно, чтобы художники смогли зарисовать их. Это вызывало неистовую ярость коммерсантов – элегантных леди в черном, которые придерживались старых взглядов на торговлю. На показах тайно присутствовали их частные клиенты, и коммерсанты сгорали от желания приступить к выполнению полученных распоряжений. Они считали, что возня с прессой – это пустая трата времени, поскольку твердо верили в то, что деньги – у частных клиентов. За сфотографированное на какой-нибудь премьере бальное платье, украшенное фамильными драгоценностями, платили чеком из старого семейного банка. Вот что значила для коммерсантов высокая мода. И пусть молятся Богу все, кто встанет на ее пути.
Мэйнард Коулз вдруг вся вытянулась, чтобы получше рассмотреть шелковистую ткань, напоминающую тюль, в наряде одной из проплывавших мимо нее манекенщиц. Одна из коммерсанток прошипела: «Cette Americaine!»[2]2
Эта американка! (фр.)
[Закрыть] Определенно, американцы и французы не питали друг к другу нежных чувств. А отсюда и всякого рода колкости и унижения. Плохо воспитанные покупатели из Нью-Йорка требовали, например, чтобы падающие от голода и усталости манекенщицы еще раз продемонстрировали им модели после показа, пока они сами угощаются канапе и шампанским. И все было в порядке, потому что французам нужны были доллары, а американцам – стиль. На таком отвратительном обмене и держалась французская мода.
Раздался взрыв аплодисментов, и «невеста» проплыла к краю подиума. Взбудораженные журналисты приготовились помчаться через весь Париж на очередной показ. Колин Бомон торжественно закрыл свой альбом для зарисовок.
– Черт бы побрал этот показ! – пробормотал он, а его сосед автоматически ответил:
– Хорошо бы!
Следующая демонстрация была в Пату, около Плас де ла Конкорд. Колин поедет туда с кем-нибудь на такси, но это позже, а пока он сидел и рассматривал проходящих мимо него людей. Он увидел Катрин Денев, молодую актрису, которую он недавно нарисовал для французского журнала «Вог». Рядом с ней была девушка из британского «Вог», она вся блестела от вазелина. Колин решил, что она похожа на вареную картофелину, намазанную маслом. Он увидел, как толпа безвкусно одетых британских журналистов последовала за Жинет Спанье в пресс-центр. Там она раздавала милостыню: черно-белые фотографии, которые журналисты могли использовать в своих статьях. В главном зале пресс-атташе беседовал с Мэйнард Коулз, а Корал Стэнтон в это время нетерпеливо ощупывала длинную баску черного платья, самого лучшего в коллекции. Манекенщица, бледная и усталая, изо всех сил старалась улыбаться важному американскому редактору.
Вдруг Корал заметила, что на нее смотрит Колин, и махнула ему рукой. Его сердце бешено забилось. Он оглянулся, чтобы выяснить, кому она машет. Она опять ему посигналила и отчетливо произнесла:
– Я хочу вас видеть!
Она окинула взглядом группки клиентов, покупателей и коммерсантов и пожала плечами. Потом написала что-то в блокноте, вырвала листок, подала его молодой ассистентке и кивнула в сторону Колина. Он наблюдал, как девушка несла по комнате листок бумаги. Маленький ангел с посланием, которое навсегда изменит его жизнь.
«Шикарная сука уехала сегодня утром в Париж», – записала в тот вечер в своем дневнике Майя Стэнтон. Такое новое прозвище – «Шикарная сука» – придумала она для своей матери и старалась использовать его как можно чаще. – «Вчера вечером Шикарная сука и папа позвали меня в гостиную. Они сказали, что у них есть важное сообщение. Они полностью разрушили мою жизнь. Всю вину за это я возлагаю на Шикарную суку…»
Майе было семнадцать лет, а сообщение состояло в том, что ее родители решили жить отдельно.
– Твой папа получил хорошее предложение на своей работе, – сказала ей мама. – Его компания хочет увеличить капиталовложения в Калифорнии. Было бы просто глупо не воспользоваться этим предложением. Но у меня нет намерения жить там…
– Почему? – спросила ее Майя. – Ведь ты его жена.
– Моя работа в Нью-Йорке, – быстро ответила Корал. – Не для того я так долго и усердно работала, чтобы все бросить и превратиться в простую домохозяйку в Калифорнии. Твой папа и я давно не ладим друг с другом, Майя. Ты не ребенок, ты, наверное, это заметила. Вместо того, чтобы оставить все по-старому и сделать несчастными всех троих, мы решили воспользоваться этой замечательной возможностью сейчас изменить наши жизни. Все обязательно переменится к лучшему!
– Только не для меня! – закричала Майя. С надеждой она посмотрела на отца. Конечно, он скажет ей, что это все просто шутка. Он отвернулся и покраснел. Это был красивый светловолосый мужчина с грубоватыми чертами лица, здоровым румянцем и густыми волосами. Он откашлялся и с сожалением взглянул на Майю.
– Твоя мама права, – наконец произнес он. Последовало неловкое молчание. Майе очень хотелось, чтобы он пригласил ее уехать с ним. Но он ничего не сказал.
В конце концов она выпалила:
– А можно я поеду с тобой? – По выражению их лиц она поняла, что задала ненужный вопрос. У него не было намерения брать ее с собой, а теперь ее мать будет знать – как будто она этого еще не знает – что дочь не в восторге от перспективы жить с ней.
– Майя, голубушка… – он приблизился к ней и хотел ее обнять, но она увернулась. Ей очень хотелось почувствовать его руку, но от этого она могла расплакаться. А в такой критический момент ее молодой жизни ей было очень важно сохранить некое подобие гордости.
– Я не хочу, чтобы ты считала, что я тебя не люблю. Я очень, очень тебя люблю! – хриплым голосом сказал отец. – Но…
– О, пожалуйста, – перебила его Майя и против своей воли расплакалась. Она беспомощно переводила взгляд с одного на другого. – Вы женаты! Как бы то ни было, вы женаты! И ваш долг… – Она замолчала, не в силах продолжать дальше.
– Майя, ради Бога, не превращай все это в мыльную оперу! – отрезала Корал. Она взяла свою сумочку и вынула кошелек. – Завтра я уезжаю в Париж, и у меня нет времени на лекцию о браке. Как-нибудь переживем, ты и я. Ты будешь встречаться с папой, может быть, проводить у него каникулы. – Ее отец кивнул. – Не пытайся заставить меня почувствовать себя виноватой. Мы берегли этот дом совместными усилиями для тебя. Вот тебе деньги на время моей поездки. Я тебе позвоню из Парижа. Как обычно, я остановлюсь в «Крийон». Если тебе понадобится позвонить, найдешь номер телефона возле аппарата. – Корал продолжала говорить о практических вопросах. О перевозке некоторой мебели в Лос-Анджелес. О страховании. Об адвокатах.
Майя поведала в своем дневнике:
«Как будто я не играла никакой роли, не существовала. Не знаю, как я смогу жить без папы. Он никогда много не говорил и не делая, но по крайней мере он был здесь, между мной и Сукой».
В ту ночь, пытаясь уснуть, она думала о своем детстве.
– Почему мама меня не любит? – однажды спросила она отца.
– Нам надо помнить, что мама делает очень важную работу, – ответил ей отец.
В детстве ее всегда просили «не шалить с мамой, потому что она устала на работе. Не говорить слишком долго по телефону, потому что мама ждет важного звонка. Ходить на цыпочках, потому что мама спит, у нее был ужасный день. У мамы будет важный день завтра». Дело было, конечно, в журнале. Именно из-за журнала ее мать не смогла стать настоящей женой ее отцу, не смогла стать ей настоящей матерью.
Макеты журнала и корректурные оттиски валялись по всему дому и постоянно напоминали о том, что правит их жизнями. Если журнал не нравился, его в отчаянии швыряли об стену. Если нравился, его нянчили на руках, словно ребенка. Он был причиной смеха и слез, поощрений и наказаний. «Дивайн» был властителем настроения в доме.
«Я никогда не ощущала близости к Шикарной суке, – писала Майя. – Только в ее распрекрасном шкафу я чувствовала, что мы вместе. Если бы она уделила мне хотя бы половину той любви и заботы, которые она уделяла своей одежде!»
Ребенком Майя проводила целые дни в роскошных шкафах Корал. Дотрагиваясь до одежды, вдыхая исходящий от нее запах духов, она приближалась к постижению сущности своей матери. Ей нравилось парчовое платье для оперы от Диора, ниспадающий красивыми складками белый вязаный жакет от Греза, легкий, как перышко, костюм от Шанель с нашитыми по краю цепочками. Она ощупывала ткани, рассматривала шелковую подкладку и ярлыки. Раз в год от поношенных вещей избавлялись: их или продавали, или ссылали в «музей» на чердак. Одни только имена приводили Майю в трепет: Мэйнбочер, Диор, Билл Блэсс, Норман Норелл. Некоторых она видела на ежегодном коктейле, который Корал устраивала в редакции журнала. По такому поводу волосы Майи укладывали знаменитые стилисты, она надевала свое лучшее платье. Она разносила канапе и наслаждалась шумной разряженной толпой вокруг нее.
Осмотрев одежду Корал, она переходила к туфлям. Иногда мать обнаруживала ее в шкафу и одобрительно улыбалась.
– Посмотри вот на эти, потрогай… – просила она. – Видишь, какие? Мне их сшил парижский чародей Роджер Вивьер. Он придумал этот маленький квадратный каблук. – Майя пристально рассматривала туфли, и благоговейный трепет охватывал ее от их роскоши и совершенства формы. Другие дети играли игрушками, а она играла туфлями матери.
– Они стоят больше ста долларов, – прошептала Корал. – Только не говори папе – он не поймет. – Цена была невероятно большой. Как высоко, должно быть, ставила себя мать, если приобретала такие дорогие туфли.
– А сколько стоят эти платья, ма? – спросила шепотом Майя.
Корал грубовато рассмеялась.
– Больше тысячи долларов, дорогая! Но твоя мамочка покупает их по особой цене у своих друзей-модельеров. Иногда они бесплатно отдают мне эту одежду, чтобы я носила ее, а все смотрели на меня и восхищались. Если я что-то ношу, то и все остальные тоже хотят носить это.
Позднее стиль матери будет вызывать у Майи смущение. Но пока она была ребенком, он возвышал мать, увеличивал ее романтический ореол, создавал вокруг нее ощущение волшебной сказки, уносил за пределы досягаемости. Смесь удивления и разочарования, страстного желания и обиды за недостаточное к нему внимание угнетала этого ребенка, смущала, делала его жизнь очень трудной. В детстве Майя знала одно: у ее матери нет времени, чтобы поиграть с ней. Кучи бумаг и фотографий не позволяли забраться на колени к маме, и от нее исходило мало любви и тепла.
Тепло в детстве она получала от отца или Уэйленда Гэррити. Он был лучшим другом матери и кем-то вроде почетного дяди. Он держал девочку у себя на коленях, водил на прогулки, играл с ней в разные игры. Он был ласков с ней, и она его любила. Хотя однажды она слышала, как папа сказал маме:
– Он не настоящий мужчина!
Это озадачило ее, но с самого раннего возраста она была уверена, что они с Уэйлендом будут говорить друг другу только правду, она ему доверяла.
– Никакого надувательства, – пообещал он.
Впервые взрослый человек разговаривал с ней по-взрослому, и она стала уважать его за это. Отец и Уэйленд всегда оказывались рядом, когда надо было объяснить ей что-либо, объяснить поведение ее матери. Что же касается Корал, то та относилась к ней как к одной из поклонниц журнала, которой она читала лекцию об одежде и моде.
– Когда покупаешь одежду, не покупай много, но будь уверена, что покупаешь самое лучшее! – советовала Корал. – Купи одно прекрасное платье, один роскошный костюм! И ты всегда будешь в них выглядеть великолепно, всегда с удовольствием их наденешь.
– Но я хочу много одежды, мама, – говорила Майя, а Корал хрипловато смеялась и запирала шкаф с сокровищами.
Мода зачаровывала Майю – это был ключ к ее матери, к ее вниманию, к ее интересу. Ей нравилось бывать в редакции журнала, где появлялись колоритные люди в невероятных одеждах, с разрисованными лицами; они смеялись, целовались, кричали, как помешанные, и вообще делали из жизни комическую оперу. «Дивайн» был миром фантазии, не похожим ни на какой другой, потому что он пробуждал мечты и грезы.
– Мы на целые годы опередили своих конкурентов! – радостно говорила Корал, листая новый выпуск «Вог» или «Базар». – На несколько лет! – Для ребенка эти слова были магическими. Майя впитывала их, она представляла себе, что ее мать живет в каком-то будущем веке, не так, как обычные смертные. Когда Корал ночью приходила домой, Майя воображала, что та вернулась в настоящее, вышла из машины времени в Скарсдейле, в том месте на земном шаре, где, как часто говорила Корал, ей меньше всего хотелось бы жить. Но Гэрри Стэнтон настоял на том, чтобы его дочь жила в безопасном месте, а не в Манхэттене, где мечтала жить Корал.
На следующее после объявления о разводе утро Корал вошла в ее комнату, тщательно подкрашенная и готовая усесться в лимузин, который «Дивайн» послал за ней, чтобы умчать ее в аэропорт.
– Пока дорогая. Увидимся через неделю. Будь хорошей девочкой.
– Счастливого пути и удачной посадки, мама, – сонно сказала Майя. А в душе пожелала, чтобы ее самолет разбился. Она не в состоянии была смириться с мыслью, что им придется жить вдвоем. Она представляла себе, как ее, сироту-подростка без матери, вынужден будет забрать к себе отец. Никому я не нужна, вот в чем правда, подумала она. Она повернулась в своей теплой постели и погрузилась в тяжелый сон.
Колин Бомон встретился с Корал Стэнтон в ее номере-люкс в «Крийон» на следующий день после показа Бэлмэйна. Женщина, которая за одну ночь могла делать карьеры счастливыми, хотела его видеть. На нем были голубые джинсы и черный свитер с воротником «хомут».
– Колин! – окликнула его Корал, когда он вошел в переполненный номер. Она улыбнулась фотографу и его помощникам, манекенщицам, стилистам, парикмахерам, визажистам. Свой собственный номер она использовала как фон для репортажа о Париже. Великолепно, подумал Колин. Он узнал фотографа – Хельмут Ньютон. Своими эротическими снимками он начинал завоевывать себе славу. Впервые в истории модных журналов он делал моду сексуальной.
Журналы отчаянно состязались друг с другом в освещении коллекций. «Базар» арендовал помещение цирка и артистов: манекенщицы с риском для жизни балансировали на слонах и канатах. У Эйвдона манекенщицы бегали среди ночи вдоль Понт Неф, а прожекторы создавали эффект молнии. Одежду «от кутюр»[3]3
Высокая мода. (Здесь и далее примеч. перев.).
[Закрыть] можно было взять из демонстрационных залов только ночью – днем она была нужна для непрерывных показов покупателям и заказчикам.
В номере у Корал манекенщицы подкрашивали губы, опирались на золоченые зеркала в стиле рококо, позировали на фоне искусно украшенных стен ванной, сидели, развалясь, на незаправленных кроватях, на которых стилисты устроили художественный беспорядок. Высокое, восхитительно прекрасное существо что-то опускало в чашку шоколада в тот момент, когда щелкнул фотоаппарат Хельмута Ньютона, а сам он издал одобрительный возглас. Стилисты разбрасывали по кровати красные розы и номера «Фигаро» и «Гералд Трибьюн».
– Похоже это на сумасшедший дом? – довольным тоном спрашивала Корал.
Колин сел на стоящий в отдалении стул, но Корал кивнула ему: «Сюда!», и ему пришлось встать и на глазах у всех пересечь комнату. Он никак не мог избавиться от ощущения странности происходящего. Он высоко поднял голову и подумал о Тулуз-Лотреке.
Когда он подошел к Корал, она уже разговаривала с художником по прическам. Она была тонкая, как щепка. Довольно обычное лицо, решил он, но свои достоинства она подчеркнула умело: белая кожа, правильной формы нос, умные, немного лукавые голубые глаза. Волосы, крашенные в рыжий цвет, коротко подстриженные, взъерошенные. Изысканна, как на рекламном проспекте, подумал Колин. Алые губы немного маловаты. Он слышал, что она разводится.
Корал посмотрела на манекенщицу, которая позировала с задранной до бедер юбкой.
– Новизна этой юбки в ее пышности, Хельмут, – сказала она фотографу. – Я за то, чтобы рискнуть, но давай все же посмотрим и на одежду, дорогой. – Она опустила юбку до лодыжек. – Вот так! – Она повела Колина в маленькую комнату для переодевания. В руках у нее был блокнот. – Очень славно, что ты так быстро пришел, – сказала она ему.
Он улыбнулся. Как будто она сама не знала, что любой, связанный с миром моды, бросил бы все дела и помчался к ней. Возможность публикации в журнале «Дивайн» заставляла преодолевать все препятствия.
– Мне нравится, что ты делал для французского «Вог», – сказала она. Они сели друг напротив друга. – Портреты Денев очень изысканны. Я бы расположила их на двух страницах. Не знаю, придется ли тебе во вкусу мое предложение, но мне кажется, что чуть больше раскованности, и все получится еще шикарнее.
– Раскованнее?
Он слышал, что она вмешивалась в чужое творчество со своими советами.
Она наклонилась к нему.
– Баленсиага и Живанши показывают свои модели прессе только через месяц после показа других домов. Пресса им не нужна. Они творят моду. И их клиентура знает об этом.
– Я согласен.
– На этот раз Хуберт согласился показать мне некоторые незаконченные модели. Они еще не дошиты, поэтому я хочу, чтобы их набросали. Но в свободной манере, небрежно. Как будто они не закончены. Как будто страницы вырваны из альбома для набросков.
– Сколько страниц?
– Это будет зависеть от того, насколько ты его очаруешь и сколько сможешь выудить у него моделей.
– Не знаю. Может быть, он посочувствует несчастному коротышке-художнику и бросит мне немного больше крошек со своего стола.
– Колин! – Корал села очень прямо. – Я не хочу, чтобы ты еще хоть раз себя так назвал. Никогда! Ты слышишь?
Его это тронуло, и он рассмеялся. Они пристально посмотрели друг на друга и на некоторое время ощутили близость. В комнату просунула голову ассистентка.
– Миссис Стэнтон? Дороти не нравится Пату!
– Правда? – Корал вскочила на ноги. – Колин, завтра же сходи к месье Живанши. Наброски мне надо в пятницу забрать с собой в Нью-Йорк. Желаю удачи!
Выходя из номера, он слышал ее командный голос:
– Что такое, Дороти? Может быть, ты предпочитаешь бегать по парижским бульварам, как это делают манекенщицы из журнала «Базар»? Или ты все-таки это наденешь и ляжешь на кровать?
Он шел по улицам к станции метро. Он был ослеплен Корал. Уж не влюбился ли я в нее, подумал он. Но разве она когда-нибудь сможет обратить свое внимание на меня?
Какой-то карликового роста художник по костюмам. Не делай этого, поучал он себя. Пользуйся своим ростом, не воспринимай его как недостаток, а извлекай из него выгоду. Корал заметит его только в том случае, если он станет самым лучшим художником или самым лучшим ее другом. Он поклялся стать и тем, и другим.
На следующий день он набросал у Живанши восемь моделей. Имя Корал открывало все двери. Сам Хуберт де Живанши вышел его встретить. На нем был портновский рабочий халат. Он обращался к Колину с учтивостью английского графа. В конце концов рисунки Колина были разбросаны на четырех страницах парижского выпуска журнала. Вместе Колин и Корал начали вводить новое в оформление журнала.
Колин понимал направление моды, ее суть. Иногда он видел в костюме даже больше, чем замышлял модельер. Он по-своему оказывал влияние на моду шестидесятых, но влияние его было не меньше, чем влияние Куанта или Куррежа. Когда «Дивайн» познакомил с ним Америку, посыпались приглашения из рекламных агентств и издательств. Корал тоже требовалось все больше рисунков. Колин упаковал свои скудные пожитки и уехал из Парижа в Нью-Йорк. Билет он купил только в один конец. Корал изменила его жизнь; однажды и ее жизнь изменится благодаря ему.
