Текст книги "Современный детектив ГДР"

Автор книги: Ганс Шнайдер

Соавторы: Вернер Штайнберг,Хайнер Ранк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

2

Придя на следующее утро в свой кабинет, сняв драповое пальто и любовно повесив сомбреро, Гроль увидел у себя на письменном столе телеграмму со свеженаклеенной лентой. Он прочел ее, потер свою лысину, взял телеграмму, отворил дверь в кабинет Грисбюля и остановился в дверном проеме.

Помощник удивленно посмотрел на него, поднялся и почувствовал смущение, потому что комиссар только улыбнулся и даже не поздоровался с ним. Спрашивая себя, какую ошибку он, Грисбюль, мог допустить, молодой человек вдруг успокоился: наверняка ничего страшного нет, если Гроль так улыбается.

Наконец Гроль протянул ему телеграмму.

Грисбюль пробежал ее глазами и посмотрел на комиссара.

Лишь тогда тот сказал:

– Теперь вы можете писать ваш рапорт, Грисбюль. Мы знаем, кто убитый, а даму надо будет допросить дополнительно.

3

Чуть позднее перед дачей остановился черный «мерседес». Окно уже закрыли, это было хорошо видно через калитку.

Серая струйка сигаретного дыма задумчиво потянулась вверх из-за опущенного бокового стекла и над крышей машины сразу развеялась; дул сильный ветер, разогнавший туман и тучи.

Но все было по-прежнему мокро, стволы и ветки казались от влажности темными, а газон походил на гниющую губку.

Метцендорфер попытался определить, где должен был стоять убийца; он сверился с обоими своими набросками; на плане комнаты было обозначено положение трупа. Особенно широко, заключил он, окно открывать не требовалось, створки отворялись внутрь, пуля, следовательно, пролетела по комнате наискось.

Он мог только представить себе, что все произошло быстро. Когда Маран стрелял – а тот ведь сам сказал, что вел себя как убийца, – он должен был опасаться, что через полуоткрытое окно его преждевременно увидят на фоне сада. Никаких укрытий поблизости не было.

Метцендорфер вздохнул, стряхнул со лба жидкие рыжие волосы, спрятал эскизы в нагрудный карман и медленно поехал в сторону города. Ехал он медленно потому, что обдумывал следующий свой шаг. Было две возможности. Он откладывал решение. Он опять вздохнул, прибавил скорость и решил не отказываться даже от безнадежной попытки.

Инспектор Биферли принял его с чванной самоуверенностью. Он уже давно забыл о своих промахах и старался произвести впечатление удачливого криминалиста.

Сев на неудобный деревянный стул перед письменным столом, Метцендорфер вытянул свои длинные ноги, потер бедра руками, поросшими рыжими волосами, и сказал:

– Я пришел не вовремя, господин инспектор, я знаю! Работы у вас по горло! Это мне знакомо. Если я все-таки осмеливаюсь вам докучать, – теперь он бросил хитрый взгляд через стол, – то лишь потому, что ваши коллеги, возможно, упустили кое-что из виду в этом трагическом деле! Вообще-то, – добавил он подчеркнуто, – расследованием руководит комиссар Гроль, и отвечает, стало быть, он.

Биферли был хитрее, чем полагал Метцендорфер, и осторожнее; он сморщил лоб и поглядел на адвоката ничего не выражавшими глазами. Он явно хорошенько подумал, прежде чем ответил:

– Если вы можете сообщить нам какие-либо важные сведения, мы будем вам очень благодарны, господин Метцендорфер. Погодите, я велю все это сразу запротоколировать, так мы сэкономим время.

Он поднялся было, чтобы направиться к двери.

Метцендорфер поспешил унять его:

– Нет, нет! Я не то имел в виду. Сперва я хотел бы узнать… – Он решился выразиться яснее: – Я хотел бы попросить вас показать мне дачу еще раз.

Биферли ответил сразу:

– Нет!

Объяснять свой отказ он не стал.

Метцендорфер признал, что это ловкий ход: Биферли хотел заставить его выложить свои соображения. Но именно этого Метцендорфер не хотел делать, не убедившись, а убедиться опять-таки можно было, только если… Он криво усмехнулся.

– Жаль, очень жаль, господин инспектор! – пробормотал он и, словно бы уйдя в свои мысли, умолк, чем подсунул Биферли карту, с которой тот пошел.

Инспектор, выжидательно пяливший на него свои голубые глаза, постепенно пришел в беспокойство. Наконец он решился хоть как-то извиниться.

– Поймите, что без очень уважительных причин, без причин прямо-таки первостепенной важности я не могу удовлетворить вашего ходатайства. – Фраза вышла такая же напыщенная, как сам Биферли. Тот почувствовал, что она ему удалась, и напыжился еще больше. – Вы, господин адвокат, – продолжал он важно, – берете на себя защиту доктора Марана. На данной стадии еще не законченного расследования я, стало быть, обязан не допускать никаких действий, которые могли бы нанести ущерб разбору дела.

Адвокат, конечно, понимал: Биферли нарочно умалчивал о том, что дело давно ушло из Бернека. Инспектор, следовательно, уже ни за что не отвечал. Но Метцендорфер как раз на то и рассчитывал, что Биферли из тщеславия превысит свои полномочия.

Однако Биферли этого не сделал.

Опять возникла пауза.

Чтобы сохранить свой престиж, Биферли должен был заговорить снова.

– Но если бы вы, господин адвокат, могли указать мне… то есть совершенно неясно, например, зачем этот убитый явился на дачу!

– Послушать музыку! – мгновенно ответил Метцендорфер.

Биферли посмотрел на него как на сумасшедшего. Голубые глаза инспектора выкатились из орбит.

– Да, – сказал Метцендорфер вроде бы лениво, – есть такие маниакальные любители. Они охотятся за определенными пластинками. Мне рассказывали о подобных случаях! Любопытнейший феномен! Кстати, господин инспектор, вы не помните, какой марки радио на этой даче?

Тут у Биферли и вовсе голова пошла кругом.

– Радио? – спросил он. – Послушать музыку? Любитель пластинок? Неужели вы в самом деле думаете, что… «Грундиг»! Или, кажется, «Менде»? – Он покачал головой, досадуя на себя.

– Ах! – быстро сказал Метцендорфер и схватился за лоб, словно что-то забыл. – А где оно стояло?

Биферли растерянно поглядел на него и с усилием над собой сказал:

– Я не помню!

– Большое спасибо, господин инспектор! – любезно ответил Метцендорфер и, собрав свои длинные конечности, поднялся. – Вы очень мне помогли!

Он пошел к двери. У двери он обернулся.

Биферли, как побитый, повис в своем круглом кресле.

– Всего доброго! – сказал Метцендорфер и закрыл за собою дверь.

4

За дверью участка Метцендорфер остановился. Такой уверенности в своей победе, какую он изобразил, у него не было. Он пребывал в нерешительности, больше того, он признался себе, что боится следующего визита.

У него хватало воображения, чтобы представить себе теперешние чувства Маргит Маран. Говорить с ней сейчас было неприятно.

Направляясь к машине, он мельком взглянул вверх, на окна, но Биферли не было видно: того, видимо, сильно пришибло.

Он плелся на машине в противоположную городу сторону, медленно петлял по дороге, проходившей мимо виллы Марана, глядел по сторонам, но голые поля под бесцветным небом были безотрадны. Метцендорфер поставил машину вплотную к забору. Он отворил незапертую калитку и побрел вверх к дому, у которого был такой вид, словно его обитатели надолго уехали. Метцендорфер, не отдавая себе в том отчета, хотел выиграть время: он дольше чем нужно скоблил подошвы о ребра железной решетки для вытирания ног, опустив при этом голову и глядя в землю, как вдруг, к его удивлению и даже испугу, дверь бесшумно отворилась.

– Чего вы ждете? – спросила Маргит Маран голосом, который показался ему изменившимся, уже не способным задавать участливые вопросы, и такими же изменившимися показались ему ее глаза, которые глядели на него так, словно он какой-то неодушевленный предмет или, во всяком случае, не человек.

Он покачал головой, прошел мимо Маргит и молча снял пальто.

Потом они сели в те же кресла, где он и его друг сидели в ту ночь, и он подождал; но вопроса, как чувствует себя Маран и предпринял ли он, Метцендорфер, что-либо, – этого вопроса так и не последовало.

Маргит Маран просто молчала, словно ничего не могла изменить вопросами, словно вообще ничего не могла изменить.

Метцендорфер беззвучно вздохнул, улыбка ему не удалась: она получилась кривая, когда он, ничего лучшего так и не придумав, сказал:

– С Вальтером я больше не говорил. Но полагаю, что он в хороших условиях. – И так как она не взглянула на него даже мельком, а продолжала глядеть в пустоту, прибавил: – С Брумерусом мне удалось заключить, так сказать, военный союз, я… – и умолк, почувствовав, что упоминать это имя в такой связи бестактно. Он решился говорить без обиняков. Если то, что он скажет, прозвучит жестоко, ничего не поделаешь. В свое время Маргит Маран тоже не думала, какую боль причиняет своему мужу! – Я буду защитником. Поэтому я должен знать многое, во всяком случае больше, чем судья, и больше, чем прокурор. На каждый аргумент у меня должен быть контраргумент, а если их будет два, то тем лучше.

Женщина кивнула.

– Может быть, я покажусь вам грубым, – продолжал он, – может быть, мои слова вас ранят. Но нанесено столько ран, что нам уже не стоит считаться с такими вещами. Вы должны понять, фрау Маран, что для Вальтера вопрос стоит так: приговор или убьет его нравственно, или оставит ему проблеск надежды на будущее. Говоря проще, вопрос состоит в том, сколько лет придется ему провести в тюрьме – не думаю, что это будет исправительная колония.

Наконец она повернула к нему лицо. Оно было бледно, и губы были плотно сжаты.

– Вы, – спросил он отчетливо, – примерно сразу же после знакомства стали смотреть на Брумеруса как на, ну скажем, как на свою большую любовь?

Она молча кивнула.

– Вы не скрывали этого от Вальтера? Она помедлила. Потом сказала:

– Нет, какое-то время скрывала, я страшно боялась.

– Мужа или признания? – спросил он, отводя взгляд.

– Признания, – сказала она и прибавила: – Он был добр ко мне, всегда. – Она беспомощно подняла плечи. – У меня часто бывало такое чувство, что он хочет защитить меня. Он был старше, чем я.

– Так, – сказал Метцендорфер, – значит, признания. Это уже важно. А когда вы об этом сказали, вы думали о разводе?

– Когда сказала, не думала, – ответила она.

– А до того? – спросил он. – Или после того?

– Нет, до того, – сказала она.

– А почему потом – нет? – осведомился он.

– Брумерус сказал, что он не может на мне жениться.

Метцендорфер опять закусил губы. Он смахнул со лба рыжие волосы.

– А почему – нет?

– Я об этом не спрашивала, – отвечала она, – я не хотела спрашивать. Мне казалось это унизительным. Я принимала его таким, каким он был.

– Может быть, он женат?

– Я не знаю, – сказала она, и Метцендорфер почувствовал, что она сказала правду. – Об этом я его тоже не спрашивала.

– А Вальтер, – спросил он, – Вальтер никогда не говорил о разводе?

Теперь она помедлила, прежде чем ответила:

– Говорил. Несколько раз. Вначале. Точно не помню. Во всяком случае, он предоставил решать это мне.

Зная, что последует еще одно пояснение, Метцендорфер выжидательно промолчал.

– Понимаете, – прибавила она и снова уставилась в пустоту, – у нас были по-прежнему хорошие отношения. Мы могли обо всем говорить друг с другом. Эта сторона была как бы за скобками. Это словно бы не входило в нашу жизнь.

– Но ведь вы состояли в браке, – сказал адвокат.

– Да, – отвечала она, – мы были друзьями. – Она пожала плечами, – Больше я ничего не могу сказать. Мне и самой сейчас непонятно.

Метцендорфер задумался. Он провел рукой по лицу и сказал:

– Что именно, по-вашему, заставило Вальтера выстрелить?

Казалось, эти мысли были ей внове, казалось, они никак не давались ей. Она встала и подошла к окну. Не оборачиваясь, она сказала:

– Не ревность. Уже нет. Ведь прошло почти три года. Три года он со всем мирился. Да. Если сейчас задуматься… – Она запнулась. Вдруг она обернулась и очень быстро сказала: – Он узнал, что Брумерус не любил меня. Не знаю, как он это узнал, но узнал, и этого он не вынес. Он стал думать, что Брумерус… – Она снова запнулась на секунду, лицо ее дрогнуло, она сказала: —…что Брумерус использовал меня как вещь, как предмет. Тут он, наверно, и решился!

Метцендорфер не глядел на нее: он хотел облегчить ей этот разговор. Он слышал, как она вернулась, села, слышал, как она, теперь спокойнее, сказала:

– Когда именно это случилось, я не знаю. Не знаю также, долго ли он вынашивал это решение или оно пришло внезапно… Я этого не знаю. В других случаях он всегда все долго и тщательно обдумывал. Как было тут, я не знаю.

– Оставим это, – успокоил ее адвокат. – Пусть это скажет нам он сам, и его словам мы сможем поверить. Он человек искренний. Но вот что, – продолжил он, – хотелось бы мне узнать: каково было ваше действительное отношение к Брумерусу. – Он поспешно прибавил: – Ведь есть же самые разные виды любви – от духовного союза до всепоглощающей, почти безумной страсти.

Маргит Маран не ответила.

Разглядывая рыжеватые волоски на своей кисти, он сказал:

– Например, мне хотелось бы знать, о чем вы беседовали.

Теперь ответ последовал быстро:

– О пустяках. Иногда о газетных заметках. Иногда я рассказывала о работе мужа. Мы говорили… – она храбро подчеркнула: – да, мы говорили и о погоде. И о себе. Естественно.

– Рассказывал ли вам Брумерус и о своей работе? – спросил Метцендорфер.

– Нет, – ответила она, – он хотел выкинуть из головы все свои будничные дела.

Адвокат что-то пробормотал. Он спросил:

– А об искусстве? О литературе, может быть? Я видел там книжку…

Она перебила его:

– Да нет! Брумерус, по-моему, почти не читает. А книжка эта… я полистала ее, но она скучная. Иногда я читала еще детективы. Там. Легкое чтение. Только чтобы убить время. – Она пожала плечами и попыталась объяснить: – Брумерус был прав: он хотел там отдохнуть от дел. И это было, – она поискала точное определение, – это было как отпуск, как туристский поход, так… так мы вели себя, весело, беззаботно… – Она не нашла больше слов.

– Понимаю, – сказал Метцендорфер, – мне кажется, я вполне понимаю вас, сударыня! В кухоньке вы готовили какую-нибудь легкую закуску и красиво накрывали на стол, иной раз выпивали по стакану вина, танцевали, наверно…

Она удивленно посмотрела на него.

– Да, так оно и было!

– Да, – сказал он, – могу себе представить. – Казалось, его самого очаровала картина этой дачи. – И пластинки! – сказал он. – Вы танцевали под пластинки! Там был довольно большой выбор…

Она утвердительно кивнула и промолчала. Она явно вспоминала такие часы. Адвокат это почувствовал.

Но емунужны были другие воспоминания, – воспоминания, о которых нельзя спросить напрямик, которые должны всплыть постепенно…

– Вы хорошо знали его пластинки? – спросил он.

– Да, – отвечала она, – все до единой! Каждую новую пластинку мы не раз проигрывали!

– Не помните, были ли там пластинки с чтением? – спросил он. – Кажется, я что-то такое видел?

Она удивленно вскинула глаза.

– Нет! Пластинок разговорного жанра у нас не было.

Она все еще говорит «у нас», отметил адвокат. Он махнул рукой и небрежно сказал:

– Ну так, значит, это была пластинка Армстронга или что-то подобное, там ведь и говорят.

– Да нет же! – возразила она почти резко. – Откуда вы это взяли?

Он вдруг вскочил с кресла, подошел к ней вплотную, наклонился и бросил ей в лицо:

– Или радио! Вы часто слушали радио? Может быть, танцевальную музыку? Или последние известия?

Она отстранилась, она подумала: подальше бы от него, он ведь сумасшедший, о боже!

– Там ведь вообще не было приемника! – крикнула она. – Что все это значит?

Она увидела, как он закрыл глаза, медленно выпрямился, услышала, как он сказал: «Ну вот!» – увидела, как он повернулся, прошел к окну и уставился в него. Она призналась себе, что ей страшно; ей стало вдруг холодно, как если бы она сидела в кресле нагишом, а всю комнату заполнил холодный осенний воздух. Она попыталась взять себя в руки, дышать спокойнее, совсем спокойно…

Тут она услыхала, как Метцендорфер, все еще глядя в окно, сказал: «Это мне надо было знать точно!»

Она увидела, как он, медленно повернувшись, спокойно подошел к ней, вытащил из нагрудного кармана листок бумаги, услышала, как он сказал: «Боюсь, что комиссару Гролю придется еще покорпеть над этим делом!» Он протянул ей листок.

– Прочтите! – сказал он. – Нет, – сказал он, – вот это место, обратите внимание на него!

Она прочла фразу, которую он отметил, перечла ее, покачала головой, недоуменно отвела глаза от бумаги…

На лице Метцендорфера было чуть ли не торжество. Он спросил:

– А как объяснит это комиссар Гроль, если в комнате не было приемника? И как выобъясните это, сударыня?

5

В это время Грисбюль писал черновик рапорта. Такой работы он не любил. Это ведь было простое перечисление фактов, давно установленных, вытекавших, в сущности, из приложений – вещественных доказательств и протоколов; никаких Америк открывать тут не нужно было, нужно было только вычертить, так сказать, карту страны, изъезженной уже вдоль и поперек. Что вскрытие не прибавило новых данных – в этом тоже после признания Марана не было ничего неожиданного. Входное отверстие подтвердило его показания. Грисбюль зевнул, глядя на пулю, аккуратно приложенную к акту. Как вещественное доказательство, она вместе с его рапортом отправится к следователю, и тот, точно так же, как он, Грисбюль, отметит: выстрел был произведен из автоматического пистолета «вальтер», калибр 6,35, каковой и принадлежал Марану.

Ассистент отодвинул от себя акт вскрытия и пулю и попытался найти тот казенно-сухой тон, который только и считает уместным суд. Помощнику было скучно.

Рядом лежала телеграмма.

Грисбюль дошел до того места, где надо было вставить данные о личности убитого. Он задумался. Потом пошел в комнату Гроля. Тот взглянул на него неприветливо.

– Господин комиссар, – Грисбюль старался быть особенно вежливым, чтобы не раздражать старика, чем-то, видимо, раздосадованного, – не подождать ли нам допроса горничной? Ведь она обратила внимание на наш розыск и узнала в убитом Альтбауэра. – Он посмотрел на телеграмму. – Если мы ограничимся этим, мы сможем дать лишь самые скудные сведения: Йозеф Альтбауэр, прибыл из Франции, уже не раз останавливался во франкфуртской гостинице «Майнау», безусловно, немец, совершающий деловые поездки, постоянного местожительства не имеет, предположительно баварец. Больше ничего отсюда не выжмешь. – Он помахал телеграммой.

– Достаточно! Вполне достаточно, Грисбюль! – проворчал комиссар. – Это все, что удалось узнать нашим франкфуртским коллегам. Больше никаких документов нет. Регистрационный листок опять не заполнен, это бедствие распространяется и портит нам жизнь! Но что еще, по-вашему,может сообщить нам такая девица? Она убирала номер, в лучшем случае приносила кофе или пиво, получала на чай…

Он пожал плечами. Он махнул рукой.

– Ах, это не наша забота! Для нашего рапорта достаточно того, что мы знаем! Если господин следователь увидит хотя бы фамилию, он уже будет доволен.

Грисбюль снова бросил мрачный взгляд на телеграмму. Что-то было не так, но что́, он не знал. Возможно, его просто сердило полнейшее равнодушие старика. Тому было достаточно, что убийца найден, остальное не интересовало его. А уж умышленное тут убийство или неумышленное – это как суд решит.

Грисбюль кивнул.

– Ну что ж… – сказал он и удалился, чтобы снова приступить к своей неинтересной работе.

6

Маргит Маран, стоя в дверях, смотрела вслед Метцендорферу, который, как ей показалось, более легкой, чем обычно, походкой шагал через газон к калитке.

Она еще не оправилась от удивления и, хотя Метцендорфер объяснил ей смысл своего открытия, все еще никак не могла понять, в чем тут дело. Она знала одно: был какой-то голос. Адвокат дал ей копию протокола, и место, на которое он указал, гласило: «Так оно, вероятно, и было, ведь я еще удивился, что он работает, не выключив радио. Передавали не музыку, говорил мужской голос. Я не помню, что он говорил…» Значит, муж услышал какой-то голос, прежде чем выстрелил. Но чей это был голос? Убитого? В таком случае в комнате должен был находиться кто-то другой, кому тот говорил. А если голос принадлежал этому другому? Значит убитому говорил что-то этот другой. Во всяком случае, в момент выстрела на даче должны были находиться два человека. Муж ошибся, решив, что включено радио, и Метцендорфер выявил эту ошибку с кошачьей ловкостью.

Теперь она по крайней мере поняла, почему он так странно вел себя, почему словно бы подкрадывался к ней, прежде чем сделал прыжок этим вопросом: он хотел быть уверен, что она не ошибется, не скажет наобум, не толкнет его на ложный, может быть, путь подозрения.

Результат был блестящий. Он получил доказательство, которого искал, и теперь он садился в свой черный «мерседес». Захлопывая дверцу, он высунулся и еще раз кивнул ей, но кивнуть ему в ответ у нее не было сил. Она чувствовала какую-то странную подавленность, у нее было такое ощущение, что теперь-то только и начинается решающий разговор.

Метцендорфер не делал ей никаких намеков, не вселял в нее никаких надежд; он заявил, что судьба ее мужа не зависит от того, сколько человек находилось на даче – один или два. Маран стрелял, и на поле боя остался мертвый. Но одно адвокат все-таки дал ей понять: если бы удалось найти этого второго, который словно бы растаял в воздухе, этого второго, к которому пока никакие следы не вели, то приоткрылись бы как-то причины, заставившие убитого оказаться на даче Брумеруса. Возможно, что стечение стольких роковых обстоятельств смягчило бы суд. Метцендорфер – на вираже горной дороги он еще раз увидел в зеркальце уменьшенную виллу и крошечную фигурку женщины в дверях, – Метцендорфер и сам-то воздерживался от далеко идущих выводов. Он любил ясность и поэтому испытывал теперь только известное удовлетворение. В протоколе фигурировал голос, происхождение которого до сих пор было ему неясно; теперь он знал, что, кроме Марана, на месте преступления находилось два человека и что голос этот принадлежал одному из них. Узнав, кто был второй, он, Метцендорфер, устранил бы следующую неясность. Такова и была его ближайшая цель.

Он собирался вернуться из Бернека в Байрейт. Но, выехав на автостраду, принял другое решение. Взглянув на часы на щитке приборов, он прибавил газу.