Текст книги "Не голова, а компьютер"

Автор книги: Ганна Ожоговская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

3

Написав на доске тему сочинения и отряхивая мел с рук, пани Пусек обернулась к классу.

Но, заметив, что Пионтковский показывает Мацеку язык, рассмеялась.

– Да вы еще совсем, оказывается, маленькие: языки друг дружке показываете!

Тема сочинения была такая: «Если бы у меня была шапка-невидимка…»

Девчонки, подлизы известные, закричали, что обожают такие темы: можно, дескать, о чем хочешь написать и так далее в том же духе.

– Что подлизываетесь! – буркнул Бирюк: – Не верьте им, пани Пусек! Это они просто потому, что писать на свободную тему легче. Вот и все, и нечего заливать.

– Легче? – переспросила учительница. – Мне важно, чтобы вы без ошибок написали и связно изложили свои мысли. А главное, подумали, ради чего стоит воспользоваться волшебной шапкой.

Не утруждая себя долгими раздумьями – это было не в его вкусе, – Марцин взял и написал: «Если бы у меня была шапка-невидимка, я первым делом проучил бы Ягодзянку, чтобы не прохаживалась насчет моих ушей. Уж она у меня получила бы…»

Остановился, перечитал и стал грызть ручку.

«Получить-то получила бы, – подумал он, – только это глупо. Проучить ее я без всякой шапки могу».

И он не спеша, аккуратным почерком вывел на новом листе бумаги тему сочинения.

«Будь у меня шапка-невидимка, – застрочил он, – я первым делом прошел бы к папиному директору. Встал за его стулом и сказал бы, а директор – в духов он, конечно, не верит, – подумал бы: это у него совесть заговорила. Вот что сказал бы: «Инженер Солянский – замечательный работник, такие у нас на вес золота. Не спит, не ест, все только о свекле думает. И дома почти не бывает, дети по нему соскучились, жена одна бьется с сыновьями, а для него ничего нет на свете дороже свеклы, потому что свекла – это сахар. Надо его орденом наградить».

Потом пошел бы к маминому директору и зашептал ему на ухо, а он тоже решил бы, что совесть у него заговорила: «Солянская среди секретарш – звезда первой величины. Никогда не опаздывает, всегда обо всем помнит. Если б не она, я бы давно пропал, с головой утонул бы в разных бумагах. Надо ей премию выдать».

Обработав папино и мамино начальство, завернул бы к нашему директору и открытым текстом выдал бы ему: «Солянский из шестого «А» – малый сообразительный. Впросак он попадает, это случается, но котелок у него варит, это факт».

А для блага человечества предпринимать не стал бы ничего, даже если бы шапка-невидимка была. Попробовал недавно, ничего хорошего из этого не вышло».

* * *

Осмотрев по заданию Скочелёвой памятник Марии Конопницкой в Саксонском саду, они шли с Казиком по Королевской улице, когда мимо, с бешеной скоростью, промчалась новенькая, сверкающая машина.

– «Шевроле»! Видел? – крикнул Казик. – Ну и шпарит!

– Не «шевроле», а «кадиллак», – сказал Марцин, глядя вслед автомобилю.

– Фиг!

– Спорим! На пять жвачек!

– На пять? Давай на десять!

– На десять – так на десять! – вошел Марцин в азарт. – Ну, спорим?

– Спорим. Только как его догонишь?

– Не волнуйся! Он около «Европейской» остановился. А ну, поднажми!

Машина действительно остановилась перед гостиницей.

Когда они подошли ближе, у Марцина засосало под ложечкой.

«И дернуло меня спорить на десять, когда и пяти за глаза бы хватило», – подумал он, понимая, что проиграл.

– Ну, кто прав?

Вопрос был излишним. Казик торжествовал.

– Ладно, десять за мной, – заявил Марцин таким тоном, будто жвачка лежала у него в кармане.

– Когда?

– Что когда? – Марцин пристально рассматривал «шевроле», стоявший у огромной вращающейся двери гостиницы.

– Не прикидывайся! Когда жвачку отдашь?

– «Когда, когда»! – передразнил Марцин со злостью. – Можно подумать, я отнял ее у тебя или одолжил.

– Одолжил – не одолжил, а проиграл – отдавай! Нечего было спорить.

– На вот, две держи. – Марцин выгреб из внутреннего кармана две последние жевательные резинки. – Остальные после воскресенья получишь. Ну пока!

– Как? Не пойдешь в «Культуру» посмотреть, что идет?

– Если тебе интересно, купи «Экспресс» или «Жизнь Варшавы». А я еще сто злотых не выиграл в спортлото.

– Уж это точно! Смотри, последний злотый не проиграй. Ты, Марцин, ужасно любишь спорить!

– А тебе что? Привет! – бросил Марцин и торопливо зашагал в сторону Маршалковской.

«Дурак, остолоп, болван! – злился он на себя. – Послезавтра – воскресенье, родители дадут на карманные расходы. Этого на четыре штуки хватит. Но откуда на остальные взять? А ведь еще на стержень для шариковой ручки надо, на карандаши… Свинья этот Казик! Разглядел марку машины и на спор подбил. Сам-то ничем не рисковал. И поделом мне! Нечего с ним связываться! А мама совсем не разбирается в людях. Когда Казик зовет меня гулять, всегда разрешает. Но стоит Костику зайти, обязательно скажет: «Он тебе не компания». Да Костик во сто раз лучше Казика. Костик – мировой парень. А Казик… Казик – прохвост… Ну откуда я еще восемь возьму? Влип! Будь она неладна, проклятая машина! Тьфу! Ну ладно, после драки кулаками не машут! Самое лучшее – отдать сразу все. Развязаться, и дело с концом, а то он проходу не даст. Такой тип, пока своего не добьется, не отстанет. Стержень для шариковой ручки, допустим, мне Вацек даст, несколько грошей попробую у Петрика выудить. Лишь бы до следующей субботы дотянуть. Обойдется как-нибудь! Главное, не раскисать!»

Он вздохнул поглубже, и от сердца как будто отлегло. Но это было обманчивое чувство. Где-то внутри затаилась тревога, готовая в любую минуту целиком им овладеть.

Чтобы угодить матери, он тщательно стал вытирать ноги о соломенный коврик перед дверью. Но не успел вытереть и нажать кнопку звонка, как дверь распахнулась, и в полумраке прихожей он увидел круглое лицо своего младшего брата, Петрика.

– Что еще? – переполошился Марцин.

– Ничего. Просто жду тебя, а у мамы пани Шелестина сидит. И болтает, болтает без умолку.

Больше всех от визитов Шелестины страдала мать; они тяжелым бременем ложились на ее плечи. Отец в будние дни часто уезжал на периферию, а по воскресеньям Шелестина не решалась приходить.

«Воскресенье принято проводить в кругу семьи, и незваный гость хуже татарина». Шелестина делала ударение на слово «незваный» и умолкала: ждала, не последует ли приглашения? Но ни у кого язык не поворачивался ее пригласить. Даже у мамы, хотя у нее, по словам Шелестины, был ангельский характер.

Шелестина вечно жаловалась на свою судьбу. И действительно, для этого были основания: муж у нее умер, сын женился без спросу, и, по ее мнению, очень неудачно; жил в Ольштыне, изредка присылая немножко денег, а приезжая и того реже. Красавице дочке тоже в жизни не везло. Она постоянно меняла работу и, хотя, как утверждала мать, была очень способная, образованная, работящая, жалованье получала до смешного маленькое: едва хватало на наряды.

Поэтому, несмотря на преклонный возраст, приходилось самой зарабатывать, да еще дочь содержать. Мама всегда удивлялась: как это она умудряется сводить концы с концами? А Шелестина то квартиры стерегла и поливала цветы, когда хозяева были в отпуске, то нянчила маленьких детей, то брала к себе в отсутствие владельцев собак и кошек на полный пансион. А в свободную минутку забегала к тем, кто знавал ее в «лучшие дни».

Но «минутка» обычно затягивалась до бесконечности. А хлопот, забот и неотложных дел, как известно, у всех хватает, да и отдохнуть не мешает иногда, хотя бы радио послушать с шитьем в руках, как вот мама. И с недавних пор, если визит Шелестины слишком затягивался – идея принадлежала Вацеку, – мать вызывали якобы по срочному делу. Это называлось у них «скорая помощь».

– Бедная мама! Уже слова сказать не может, только молчит да слушает. Наверно, зубы разболелись: у нее такое лицо…

– …И представьте себе, – доносилось из соседней комнаты через неплотно прикрытую дверь, – я ведь Зосе говорила: этот цвет не идет тебе, ты это платье не станешь носить – куда там, разве она послушается! Столько денег – и все на ветер! Платье висит, ни разу его не надела. Столько денег! Сколько сахара… – Шелестина замолчала, мама с недоумением посмотрела на нее, и она докончила: – Ну того же сахара или масла можно бы на них купить… мяса… Но Зося, что греха таить, ни гроша на хозяйство не дает… – вырвалось у нее с горечью.

– Я всегда вами восхищаюсь: какая вы молодчина! И хозяйка образцовая, и на жизнь зарабатываете, и все сами! – сказала мама.

– Ах, что вы! Просто делаю, что в моих силах. Изредка сын подкинет немного денег, потому что, знаете, невестка… А вообще-то дети у меня хорошие, не могу пожаловаться. Характер только у обоих сызмала тяжелый. И до сих пор не переменился… Да… – Она вздохнула тяжело и, словно желая отогнать неприятные мысли, сказала: – А вот у вас детки на редкость хорошие! Это большое счастье!

– Да, это верно!

Подкравшись к двери, Марцин увидел: мама подняла голову от шитья. В голосе ее послышалась гордость:

– Вацек – примерный мальчик! Прекрасно учится, много читает – не какие-нибудь там романы, а серьезные книги.

И глупостей никаких не выкидывает, знаете, как это в его возрасте бывает…

– Еще бы не знать! Столько соблазнов вокруг!

– Для Вацека, кроме школы и дома, ничего не существует. Иной раз я даже сама уговариваю его в театр или в кино сходить. Петрик – просто ангел, а не ребенок! Как он помогает, как заботится обо мне…

Марцин высоко поднял брови и окинул младшего брата скептическим взглядом. А Петрик сиял, как начищенный пятак.

– А средний? – спросила Шелестина.

Даже она обратила внимание, что мама ни словом не обмолвилась о Марцине.

– Марцин? – Теперь уже мама вздохнула. – Тоже мальчик неплохой, но… к сожалению, трудный…

– С характером? – с готовностью подсказала Шелестина, и в голосе ее послышались торжествующие нотки.

– Я бы назвала это скорее бесхарактерностью, – в раздумье проговорила мать. – Обещаний своих не выполняет, не думает о других. Несобранный, не умеет систематически заниматься, все делает тяп-ляп, в самую последнюю минуту.

– Точь-в-точь как мой Юзек в его возрасте! – сочувственно подхватила Шелестина. – Вылитый Юзек! Не хочу вас огорчать, но это уже навсегда у него останется, на всю жизнь…

– Ну что вы! Я не смотрю на это так пессимистически. Вот разделаюсь со срочной работой и возьмусь за него!

Марцин чуть зубами не заскрипел. Только этого не хватало! Мама и так к нему вечно придирается по поводу и без повода. В чем она его упрекнула? Ага, о других не думает. Сейчас он ей докажет, как глубоко она заблуждается.

– Налить вам еще чаю? – спросила мама.

– Нет, спасибо! Чай очень вкусный, но, пожалуй, хватит, – отказалась Шелестина не очень решительно, и мама, наверное, налила бы ей еще чашку, если бы в комнату не вошел Марцин.

– Добрый вечер! – сказал он, шаркнув ногой. – Мамочка, прости, пожалуйста, но я только что встретил на лестнице управляющего, и он велел передать, что сейчас будет решаться вопрос о волейбольной площадке и чтобы ты срочно зашла.

– Что ты говоришь? Сегодня? – удивилась мама. – Новый управляющий на редкость энергичный человек. Вы не обидитесь, если я пойду? – обратилась мама, к гостье.

Когда за Шелестиной закрылась дверь и мать стала поспешно убирать свое шитье, Марцин объявил с гордостью:

– Никакого управляющего я не встречал. Это просто «скорая помощь»… Потому что мне показалось…

Но вместо благодарности его ждало жестокое разочарование.

– Прошу тебя больше никогда, – сердито сказала мама, – слышишь, никогда! – не повторять подобных выходок.

– Но ведь… – лепетал обескураженный Марцин, – ведь Вацеку…

– Не равняй себя с Вацеком! – окончательно рассердилась мать. – Вообще ты слишком много себе позволяешь! Вот погоди, я за тебя возьмусь! Где ты до сих пор пропадал? Опять уроки сделать не успеешь. Ну-ка, принимайся живо за дело!

– Мне есть хочется.

– Чаю себе налей. Котлеты остались от обеда, достань из холодильника.

Следом за Марцином на кухню приплелся Петрик. Остановившись на почтительном расстоянии, он молча наблюдал, как ест брат. Что Марцин зол, было ясно, и он решил соблюдать осторожность и не рисковать понапрасну. Нетерпение, с каким он поджидал Марцина, объяснялось не только братской привязанностью. Дело в том, что к завтрашнему дню им задали нарисовать картинку: «Весна в парке». А поскольку в рисовании Петрик был не очень силен, он рассчитывал на помощь Марцина.

Марцин с готовностью согласился помочь, то есть просто-напросто нарисовать за Петрика картинку. Но зато уж вышел подлинный шедевр со всеми атрибутами весны – с молоденькими весенними листочками, с птичьими стаями в синем небе, с фиалками в зеленой траве, и стоил этот шедевр… четыре злотых.

– Раньше ты ни разу… – пораженный требованием брата, запинаясь, проговорил Петрик.

– Раньше ко мне с ножом к горлу не приставали, – перебил Марцин.

Петрик бросил на брата тревожный взгляд и, скрепя сердце, достал из ящика жестяную коробку из-под растворимого кофе, служившую ему сейфом. Процедура открывания «сейфа» была сокрыта от глаз Марцина: Петрик ревниво оберегал свое сокровище и предусмотрительно повернулся к брату спиной. Но позвякивало в коробке многообещающе.

Марцин был горд собой: вот что значит котелок варит! Недаром про него ребята говорят: не голова, а компьютер! Итак, еще две жевательные резинки обеспечены. И совесть спокойна: деньги заработаны честно. Петрик получит пятерку. Пятерка за четыре злотых! Дешевка! Каждый бы столько заплатил!

Марцин сделал уроки, вымыл перед ужином руки, даже мусор вынес, после чего стал собирать портфель. А то по утрам в спешке вечно половину забываешь. И все это он делал в пику маме: пусть убедится, как она была неправа в разговоре с Шелестиной. Мать время от времени поглядывала на него, но обратила ли она должное внимание на то, как он себя сегодня ведет, неизвестно. Она записывала расходы, и, вероятно, у нее что-то не сходилось. Она пересчитала деньги в кошельке и в поисках мелочи высыпала содержимое сумочки на колени.

– Петрик, поди-ка на минутку!

Петрик вышел из ванной с зубной щеткой в руке и белыми усами под носом.

– Ладно, умывайся, а потом разменяешь мне десять злотых.

– Десять, – протянул Петрик. – У меня восемь только…

– Как? У тебя ведь было двенадцать. Куда же они девались?

– Да… но… но…

Петрик покраснел как рак, отчего белые усы казались еще белей.

Марцин у матери за спиной делал ему отчаянные знаки молчать. Но, как назло, при этой сцене присутствовал Вацек. Заподозрив неладное, он коротко бросил:

– Марцин у него выклянчил, не иначе.

– Ты почему молчишь? – В голосе мамы послышался еле сдерживаемый гнев. – Кто взял у тебя деньги, отвечай сейчас же! Марцин?

Петрик молча кивнул головой.

– Ну что я говорил! Так и есть, выклянчил!

– А вот и не выклянчил, вот и не выклянчил! – повторял Марцин в ярости. – Не знаешь, за что он мне их дал, так не вмешивайся.

– А за что же он тебе их дал? – спросила мать.

Марцин понял, что сморозил глупость, в довершение всего еще младшего брата подвел, но отступать было поздно.

* * *

Петрик с заплаканным лицом корпел над рисунком. Мама приняла сердечные капли – сильный запах распространился по всей квартире. Вацек, время от времени отрываясь от книги, с презрением посматривал на младшего брата.

Марцин молчал, стиснув зубы. «Где взять денег? Как избавиться от проклятого долга?» – одолевала его мучительная мысль. Правда, это не помешало ему быстро заснуть, но последнее, о чем он подумал, было: «Вот бы выиграть у кого-нибудь на спор хоть десять злотых. Но с кем спорить? И о чем?»

4

Памятник Конопницкой ходили смотреть все, кроме Ирены; у нее заболела мать, и пришлось сбегать в аптеку и сделать кое-что по хозяйству.

Но этот факт, сам по себе похвальный и свидетельствующий о высокой сознательности учеников шестого «А», не удовлетворил Скочелёву. Ей хотелось, чтобы каждый «высказался».

– Вот занудство! Марцин, ты сделал математику? Дай списать! – прошептал Костик и, взяв у Марцина тетрадь, стал списывать.

Делал он это очень ловко. Положив тетрадь слева на скамейку и держа палец на нужной строчке, переписывал задание в свою тетрадку, лежащую на коленях, одновременно не забывая с преувеличенным интересом поглядывать серыми невинными глазами то на учительницу, то на отвечающего у доски. На Скочелёву это производило хорошее впечатление, и она время от времени бросала одобрительный взгляд на примерного ученика.

Отвечали ребята вяло, без энтузиазма, хотя изо всех сил старались угодить учительнице. Кажется, все уже было сказано: и что памятник передает сходство, хотя выполнен в современном стиле, и что жалко, что он такой небольшой, и что хорошо ребятам из школы имени Конопницкой: Саксонский сад у них под боком. И что памятник всегда будет напоминать людям о поэтессе, которая глубоко сочувствовала обездоленному крестьянству.

Но нет, все не то. Учительнице хотелось услышать что-то совсем другое.

– Мне кажется, – когда все высказались, взяла слово Иренка, – тут важно, что каждый, кто смотрит на памятник, вспоминает: он сооружен на деньги, собранные детьми.

– Правильно! – с просиявшим лицом воскликнула Скочелёва.

– …дети со всей Польши, – продолжала Иренка, – смотря на памятник, думают: я тоже внес деньги – и им приятно это сознавать.

– Хорошо, Иренка, очень хорошо! – сказала учительница. – Видите ли, дорогие ребята, мне хочется поделиться с вами одной мыслью, которая недавно мне в голову пришла… – Учительница помедлила, будто в поисках нужных слов.

Ребята сидели, притихнув и не спуская с нее ожидающих глаз.

А Марцина словно током ударило. Не иначе, опять будут деньги на какой-нибудь памятник собирать. Ну, да, Сенкевичу! Он даже слышал обрывок разговора между Скочелихой и Пусей, когда относил глобус в учительскую. Опять взносы! Опять поборы! Никогда уже ему, значит, не вылезти из долгов, а о кино или мороженом нечего и мечтать!

– Можно мне! – подняв руку, Марцин вскочил с места. – Мне хотелось бы еще кое-что прибавить к высказываниям о памятнике Марии Конопницкой.

– Вовремя надо было говорить. – Голос у учительницы был недовольный. – Что-нибудь очень важное?

– Да, очень. Об этом многие дети и взрослые думают. И я подумал, но после позабыл.

– Ну, говори! Только, пожалуйста, покороче.

– Хорошо. Так вот, стоя вчера у памятника и глядя на гранит, из которого скульптор изваял впечатляющую фигуру погруженной в глубокое раздумье поэтессы…

– Солянский, я ведь тебя просила…

– …я подумал: какое счастье, что больше не надо собирать деньги!

– Солянский, что за глупые шутки!

– Я не шучу. Ведь сил никаких уже нет: и макулатуру сдавай, и бутылки, и чего только не напридумывали. А попреков сколько от родителей: «Опять взносы! Когда же этому конец!» И теперь, когда памятник поставлен, все вздохнули с облегчением: ничего больше не надо вносить!

Солянский сел и обвел класс торжествующим взглядом. Но он глубоко заблуждался, рассчитывая на одобрение. Целый лес рук поднялся, послышались протестующие голоса: неправда, и родители и дети охотно жертвовали на памятник. Деньги ведь были пустяковые, но стекались со всех концов страны, и так грошик по грошику…

Учительница молчала. Но по ее поджатым губам видно было, что слова Солянского ее задели. Подойдя к столу, она тяжело опустилась на стул и стала вглядываться в лица своих учеников.

– Дурак! – шепнул Костик. – Обязательно надо вылезти, как будто за язык тебя тянут!

– Солянка! Сколько ты внес на Конопницкую? – крикнул Макс Патерек. – Мы вернем тебе, купи себе на эти деньги жвачку!

Марцина в жар бросило. Ах, так! Он ради них себя в жертву принес: сколько раз он слышал, как они ропщут из-за очередного сбора денег, а ему отплатили черной неблагодарностью. И Костик туда же! Хватит, не желает он ничего общего иметь с этими лицемерами!

Тут он взглянул на Скочелёву, все так же молча сидевшую за столом, и ему стало ее жалко. Наверное, она большое значение придает этому делу. И правда, чем столичная школа хуже сельской? Почему та предложила воздвигнуть памятник Конопницкой, а они не могут организовать сбор средств на памятник Сенкевичу? В газете напишут: «По инициативе 407 варшавской школы…» И с телевидения приедут. Их с Костиком обязательно по телевизору покажут, они ведь во втором ряду сидят.

– Пани Скочелёва! – подняв руку, опять встал Марцин. – Я не хотел… я ничего против Сенкевича не имею… и деньги дам, хотя вы не представляете себе, как это трудно бывает. А сказал я, потому что действительно у памятника Конопницкой мне это в голову пришло… Не верите?

– Нет, почему же, верю, – холодно ответила учительница. Тут зазвонил звонок, и она, взяв журнал, прибавила, направляясь к двери: – Очень на тебя похоже.

– Ну и влип ты, Солянка! Теперь у нее будет зуб против тебя! Она тебе еще припомнит! – кричали со всех сторон.

Только Эва сохраняла среди этого галдежа удивительное спокойствие.

– А я понимаю Марцина, – сказала она. – Он прав, что недоволен. И я бы на его месте предпочла на что-нибудь другое деньги тратить: На повязку, например, уши на ночь завязывать. Может, меньше будут торчать…