Текст книги "Тимошкина марсельеза"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Санитары

Тревожно гудел паровоз, громкие голоса перекликались в сумерках:

– Погрузку начинай!

– Не задерживай, не задерживай!

– Чья очередь?!

Тимошка уже хотел спустить с нар закоченевшие ноги, как вдруг в дверях вагона показалась солдатская папаха. Кряхтя и чертыхаясь, солдат вдвинул в вагон большой ящик.

– Осторожно! Никуленко, осторожно! – повторял снизу настойчивый женский голос.

– Як здесь можно быть осторожно? – рявкнул солдат.

– Никуленко, дайте мне руку! – попросил тот же голос.

В вагоне вслед за ящиком появилась тоненькая девушка.

– Никуленко, а матрасы? – спросила она строго.

– Нема здесь матрасов, – ответил мрачно Никуленко.

– Как же без матрасов?

Никуленко не отозвался.

Девушка ощупью нашла нары и села почти рядом с Тимошкой. Тимошка не шевелился. Он слышал, как она дышит, пытаясь отогреть дыханием озябшие руки. И вдруг в темноте в раздвинутых дверях вагона закачалось оранжевое пятно и вплыло в вагон. Это Никуленко принёс и поставил на пол фонарь.

– Вот вам «летучий мышь», – сказал он и снова исчез.

Присев на корточки, девушка прикрутила фитиль.

При свете фонаря Тимошка смог её разглядеть. В драповом узком пальтишке, в косыночке, в больших подшитых валенках девушка по-хозяйски прошлась по вагону. Подняв фонарь, она, наверное, хотела посветить на нары, но в это время в вагоне появился Никуленко. Громыхнув пустым железным бачком, он снова спрыгнул обратно в темень.

– Никуленко, а вода? – крикнула ему вслед девушка, повернув в бачке сухой кран.

Где-то вдали чертыхнулся Никуленко. Через некоторое время он появился с ведром, над которым поднимался пар.

– Кипяток! – обрадовалась девушка. Она протянула над паром распухшие руки. – Вы чудесный, товарищ Никуленко! Вы просто волшебник!

– Не надо на меня тявкать, Лидочка, – сказал Никуленко. – Когда на меня не тявкают, я могу достать всё!

– Я не тявкаю, я даю вам распоряжения!

Лидочка снова стала строгой, и Никуленко исчез.

Погрузка продолжалась.

– Торопись! Торопись! – выкрикивал кто-то на платформе.

Раздался гудок отдохнувшего паровоза, и, оттолкнувшись колёсами, поезд покатил дальше. И уже на ходу в вагон взобрался Никуленко.

Размахивая руками, он продолжал кого-то доругивать:

– Расстрелять мало саботажников! По списку значится одно, получай другое. Мало расстрелять – вешать надо!

Испуганный Тимошка шевельнулся.

– Ой! – вскрикнула Лидочка. – Товарищ Никуленко, там кто-то есть! – И она посветила на нары.

– А ну слазь! – рявкнул Никуленко.

– Кто там? – спросила Лидочка.

– Да гимназист! Теперь в каждом поезде гимназисты. И все тикают на фронт!

Никуленко, наверное, вышвырнул бы Тимошку из вагона, если бы поезд остановился. Но поезд шёл без остановок. Да и куда на ночь глядя вышвырнешь мальчишку, который, видно, не от добра забрался в пустой вагон?

– Откуда ты здесь? – допрашивал Никуленко Тимофея.

– Подождите, товарищ Никуленко. Он сейчас мне всё расскажет.

Лидочка села рядом с Тимошкой и спросила, поглядев на его новый костюм:

– Твоя мама, наверное, плачет. Тебе её жалко?

Тимошка смотрел на Лидочку, удивляясь: «Кто плачет?»

Выслушав сбивчивый Тимошкин рассказ, Лидочка растерялась.

А Никуленко молчал. Он поверил Тимошке. Гимназист так не соврёт. А этот, наверное, хлебнул горя.

– Пусть остаётся, – решила Лидочка. – Вы согласны, товарищ Никуленко? Только смотри, без спросу ничего здесь не трогай, – сказала она Тимошке.

Лидочка похлопотала за Тимошку. Он остался в вагоне на полных правах и даже был зачислен на довольствие.

Комиссар поезда, заглядывая в вагон, справлялся:

– Как Тимофей?

Лидочка не жаловалась. Обряженный в солдатскую телогрейку, Тимошка ей помогал. На одной из станций Никуленко раздобыл матрасы. Они вместе с Тимошкой набили их промёрзшей соломой.

– Старайся, гимназист! Старайся! – хвалил Тимошку Никуленко и поручал ему тереть кирпичом вёдра, вязать веники.

Через несколько дней, уже поздно вечером, когда в вагоне был наведён полный порядок, Тимошка, устроившись на нарах, задумался и запел. Сначала тихо, потом громче.

– Пой, пой, – сказала Лидочка.

Осмелев, Тимошка спел про «Чайку», про «Разбитое сердце» и новую песню, которую он выучил в санитарном поезде:

 
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов…
 

– Слухай, Тимохвей, – сказал Никуленко. – Вот кончим воевать, поедешь со мной домой. Я тебе срежу из лозы свистульку, якой ни у кого нету…

И вдруг Никуленко запел. Запел мягко, ласково:

 
Карии очи, очи дивочи…
 

– У вас есть слух! – удивилась Лидочка.

– Який слух? – рявкнул Никуленко и насупился.

– Вы не обижайтесь, – сказала Лидочка. – У меня, к сожалению, слуха нет никакого абсолютно.

* * *

Санитарный поезд задерживали на узловых станциях, перегоняли с одного пути на другой.

– Нема порядка! – терзался Никуленко.

– Наш поезд – особого назначения. Мы едем к фронту, – объясняла Лидочка.

– «Едем»! Слепой коняга шибче шлёпает!

Никуленко клял саботажников. И, наверное, был прав.

Наконец, будто вырвавшись из невидимых тенёт, поезд пошёл без остановок.

Фронт

Утром, выглянув в окошечко над нарами, Тимошка увидел, что поезд идёт по равнине, укрытой снегом, а из-за леса по дороге спешит обоз.

– Везут! – сказал за его спиной Никуленко. – Раненых везут.

– А где же фронт? – спросил Тимошка.

Никуленко не ответил. Зачерпнув ковшом ледяной воды, он стал умываться.

– Мойте, пожалуйста, руки с мылом, – сказала Лидочка и протянула Никуленко маленький липкий квадратик мыла.

Ворча, что мыло поганое, из собачьего жира, Никуленко нехотя выполнял Лидочкино указание.

– Мойте, мойте, – повторяла Лидочка. – Сегодня всё должно быть стерильным.

Лидочка надела поверх своего пальтишка белый халат, и Тимошка завязал ей сзади тесёмочки. В белом халате, в белой косынке Лидочка стала ещё более строгой.

– Никуленко! – сказала она. – В наш вагон должны поступить самые тяжёлые!

Поезд замедлил ход и, не дойдя до семафора, остановился.

Санитары с носилками поспешили к обозу, который серой лентой растянулся по дороге. Вместе с ними ушёл Никуленко.

– А ты, Тимоша, – сказала Лидочка, – ты будешь выполнять мои распоряжения.

* * *

Санитары внесли в вагон раненого. Голова у раненого была завязана холщовым полотенцем.

Пропитанное багровой кровью полотенце застыло жёсткой чалмой.

– Осторожно! – сказала Лидочка.

Никуленко с санитарами бережно подняли раненого с носилок и положили на нары.

По свежему матрасу из-под раненого поползли потревоженные вши. Лидочка не отступила: закусив губу, она стала стягивать с раненого стоптанный сапог; в вагоне запахло гноем.

– Выброси! – сказала Лидочка.

Подобрав с пола чёрные влажные портянки, Тимоша выбросил их на шпалы. Вернувшись в вагон, он смотрел, как Лидочка ловко бинтовала раненому ногу и, когда раненый застонал, нагнулась над ним и ласково стала уговаривать:

– Всё хорошо, товарищ, всё хорошо!

Лидочка вытерла раненому лицо тёплой водой, но раненый даже не открыл глаз.

Рядом с первым раненым санитары положили второго, потом третьего. Лидочка просила:

– Подай бинты! Сходи за водой!

И Тимошка подчинялся ей беспрекословно.

Быстрого и ловкого мальчишку приметили и окликали из других вагонов:

– Давай сюда! Давай сюда! Тащи воды, хлопец!

Тимошка успевал помочь и соседям.

Никуленко ревниво выговаривал ему:

– Ты что, ошалел? Куда ты несёшь цибарку? Это наша цибарка, неси её до Лидочки.

На путях Тимошку встретил комиссар.

– Молодец, артист! – сказал он.

Держа в руках полные вёдра, Тимошка гордо прошёл мимо, балансируя по рельсу.

– Ты не балуй! – крикнул ему вслед комиссар. – Это тебе не цирк!

Санитарный поезд был уже почти заполнен, когда за станцией послышалась стрельба. Сначала вдалеке, потом всё ближе.

И вдруг над Тимошкой пронеслось что-то тёмное и, сверкнув пламенем, ухнуло.

– Ложись! Ложись! – услыхал Тимошка.

Он не лёг – его отшвырнуло. Оглушённый взрывом, Тимошка лежал недвижимо. Когда он с трудом поднял голову, то увидел, что рельс, по которому он только что шёл, торчит дыбом над обугленными шпалами. Тимошка хотел приподняться. Руки, ноги его не послушались, земля пошла вверх, и Тимошка прижался к ней всем телом.

Мимо пробежал санитар с окровавленными носилками.

– Подожди! – крикнул ему Тимошка. Но ему только показалось, что он кричит. Как это бывает во сне, Тимошка кричал, но оставался безгласным.

Раздался паровозный гудок, и поезд тронулся.

Колёса поезда крутились всё быстрее и быстрее, мелькали буксы, крюки, и вдруг там, где они только что были, стало пусто. Санитарный поезд ушёл. Станцию заняли белые.

* * *

– Живой! – удивился стрелочник, нагнувшись над чернявым мальчишкой. Оглядываясь по сторонам, он ощупал Тимошку с головы до ног и, убедившись, что ран на нём нет, оттащил его подальше от путей и побежал к своей будке.

Когда стемнело, к примеченному месту стрелочник пришёл со своей старухой.

– Понесём низом, – сказала старуха. – По тропке пойдём, тальником, а то, не дай бог, увидят.

Приподняв Тимошкину голову, стрелочница дохнула ему в лицо. Глаз Тимошка не открыл, только застонал еле слышно. Осторожно, боясь уронить свою ношу, старики спустились под крутой откос и скрылись в кустах густого тальника.

Добровольцы

– Вечерний выпуск, вечерний выпуск! – кричит мальчишка-газетчик. – Статья Ленина… «Социалистическое отечество в опасности».

Клоун Шура покупает газету.

– Враги под Петроградом! Враги под Киевом…

Рассчитываясь с газетчиком, клоун Шура роняет кошелёк.

– Не трудитесь, я подниму, – слышит он знакомый голос.

Перед ним Репкин. Они идут рядом, и Репкин спрашивает о его здоровье.

– Благодарю, не жалуюсь, – отвечает Александр Иванович.

– А я, если разрешите, к вам, – говорит Репкин.

– Вы ко мне?

Клоун Шура смотрит на Репкина растерянно.

– У меня к вам есть дело, Александр Иванович. Прошу, уделите внимание.

Недоумевая, зачем он мог понадобиться, клоун Шура показывает на свой дом:

– Живу рядом. Пожалуйте!

На звон колокольчика хозяйка открывает дверь. На пороге стоит Александр Иванович, а сзади вооружённый матрос.

– К нам гость, – успокаивает её Шура. И приглашает Репкина в комнату. – Фома не кусается, – по привычке шутит клоун.

– Если гость, то надобно чайку! – говорит хозяйка.

Старушка хозяйка заваривает морковный чай и, перекрестившись, вносит в комнату на подносике чайник.

– Какое же у вас ко мне дело? – спрашивает Репкина Александр Иванович. Он пододвигает Репкину стакан в тяжёлом серебряном подстаканнике, на котором витиеватая надпись: «Артисту от благодарных зрителей».

– Понимаете, какое у меня предложение, – говорит Репкин, прихлёбывая чай. – Мы отправляем эшелоны на фронт. У бойцов винтовки. А главное, что должно у них быть, – революционное сознание.

– Безусловно, – подтверждает Александр Иванович.

– Так вот, – продолжает Репкин, – если будет на то ваше согласие и позволит ваше здоровье, мы хотели бы пригласить вас в агитбригаду.

– Я что-то не совсем вас понял, – сознаётся Александр Иванович.

– Постараюсь разъяснить. На помощь комиссарам Красной Армии мы мобилизуем артистов, – говорит Репкин. – Я сам смотрел в цирке, как вы, Александр Иванович, представляли Керенского и ещё, извиняюсь, всякую шваль. Замечательно представляли. Очень верно агитировали против врагов революции.

Репкин берёт в руки маленький голубой шарик. Он не знает, что этот шарик оставил на память клоуну Шуре Тимми. Репкин крутит этот шарик, как земной шар вокруг оси, и продолжает разъяснять:

– Со всех сторон на Советскую власть лезут враги: Антанта, белые армии и ещё всякая бандитская нечисть. Подумайте, Александр Иванович, очень прошу!

Репкин кладёт шарик на место, благодарит за чай.

После ухода Репкина клоун Шура долго сидит у стола. Уже совсем стемнело, но он не просит хозяйку зажечь лампу.

* * *

Утром Репкин положил на стол Анатолию Васильевичу свежие газеты.

– Спасибо! – Народный комиссар читал, помечая что-то карандашом.

– Анатолий Васильевич, я с вами поговорить хочу.

– Пожалуйста, пожалуйста, – сказал Луначарский и посмотрел на Репкина усталыми глазами.

– Мне, конечно, нежелательно вас огорчать… – Репкин стоял перед наркомом навытяжку. – Я в полк зачислен, Анатолий Васильевич. Сами понимаете, какое на фронте положение.

Луначарский постукивал карандашом: «Так, так…»

– Я заместителя себе нашёл…

Репкин отворил дверь, и в комнату вошла девушка в гимназическом платье и в красном платочке.

– Вот… Таня…

Таня присела в реверансе, но, спохватившись, протянула Луначарскому руку:

– Здравствуйте!

– Вы умеете обращаться с пулемётом? – улыбаясь, спросил Анатолий Васильевич.

– Если это необходимо! – Щёки у Танечки становятся пунцовыми. Она не понимает, шутит народный комиссар или говорит серьёзно.

Выручает Репкин:

– Зря сомневаетесь, Анатолий Васильевич! Товарищ Танечка не то что я. Пишет грамотно, по-немецки, по-французски разговаривает.

– Вы какой класс окончили? – спрашивает Анатолий Васильевич.

И Танечка сознаётся, что в этом году перешла в восьмой.

* * *

Простились Репкин с Луначарским сердечно.

– Пишите, если будет возможность, и берегите себя! – попросил Луначарский.

Передав Танечке клеёнчатую тетрадь с записями заданий, Репкин побежал за вещами на квартиру к Гнединым.

Сборы у Репкина были недолгие: две пары белья, бритва, затрёпанный песенник. Гитару он подержал в руках и повесил опять на гвоздь. Может, дождётся его?..

Кроме Леночки, дома никого не было.

– Прощайте, барышня, – сказал Репкин. – Уезжаю на фронт. И дедушке скажите, что воевать поехал.

Репкин постоял на пороге гнединского кабинета. Задержав свой взгляд на чугунной печке, Репкин усмехнулся. Он вспомнил, как притащил печку и вывел железную трубу в форточку.

«Коптить город! Это варварство! – возмущался Гнедин. – Я позову дворника и сломаю это сооружение… Слышите, милостивый государь!» – горячился профессор.

Репкин продолжал стучать молотком.

«Вы на меня не серчайте, Алексей Лаврентьевич! Сажу мы отмоем. А в такой стуже Бетховена играть нельзя!..»

– Да, жалко, что не простились! – вздохнул Репкин. – Я записочку оставлю Алексею Лаврентьевичу. Ну, барышня, мне пора!

– Репкин, а вас не убьют? – спросила Леночка.

– Не должно этого быть.

Репкин поцеловал Леночку и, сбежав с лестницы, уже во дворе оглянулся. Леночка стояла у окна.

– До свидания! До свидания! – кричала она.

Сняв бескозырку, Репкин помахал ей.

– Всего вам, барышня, хорошего. Дедушке кланяйтесь.

* * *

Через несколько дней Танечка доложила Анатолию Васильевичу:

– Вас дожидается уже давно один человек.

– Просите, просите, – сказал Луначарский.

– Только он… – Танечка замялась. – Он не один.

– Просите, – повторил Луначарский.

В комнату вошёл Александр Иванович. Он старательно вытер у порога свои глубокие боты и огляделся: куда бы повесить шубу?

– К сожалению, я не могу предложить вам раздеться: у нас холодновато, я сам кутаюсь. – И нарком поправил на плечах старенькое драповое пальто.

Александр Иванович, сконфузившись, сел в кресло и протянул Луначарскому свёрнутый трубочкой листок:

– Это моё прошение.

Луначарский начал читать, постукивая карандашом по столу.

Шуба на груди у Александра Ивановича приподнялась, и из-под полы высунулась лохматая собачья мордочка: «Где это мы? Кто это стучит?»

Анатолий Васильевич улыбнулся. Он даже протянул руку, чтобы погладить необычного посетителя, но Фома исчез. Его выдавало только ухо – белое с серым пятном.

– Извините, – сказал Александр Иванович. – Это мой партнёр.

Клоун Шура вытер лысину большим цветным платком и стал ждать, когда народный комиссар дочитает его прошение. Шура писал всю ночь, старался, чтобы прошение было убедительным и кратким.

– Вы знаете, что такое агитвагон? Вам будет трудно, Александр Иванович! – сказал Луначарский.

– Я решил не сразу. Не с бухты-барахты, – ответил ему твёрдо клоун Шура.

– Агитвагон – это работа почти во фронтовых условиях, – стал объяснять Луначарский, не скрывая, что добровольцев из актёрской братии мало.

– Поэтому я и прошу вас, – настаивал Александр Иванович. – И не сомневайтесь. Я знаю, что меня будут хорошо принимать. Я в цирке почти сорок лет. Я очень прошу!

И Луначарский понял, что он не сможет отказать этому просителю.

– Благодарю. И ты благодари, Фома!

Клоун Шура отвернул полу своей шубы, и Фома снова высунул свой блестящий нос.

– Желаю успеха, – сказал Анатолий Васильевич.

Он вызвал секретаря и попросил написать Александру Ивановичу бумагу, в которой было бы сказано, что он, артист республики, зачислен в команду агитвагона на правах бойца Красной Армии.

* * *

Мрачный Захаров выдал клоуну реквизит и даже запряг цирковую лошадь, чтобы довезти имущество до вокзала.

– И собаку берёшь? – спросил он.

– Беру, – ответил Александр Иванович.

– Один я должен страдать, – сказал Захаров.

Александр Иванович старался его утешить:

– Дорогой! У вас тяжёлое ранение, и здесь вы очень нужны.

– Ранение заживает, а кто из нас там нужнее, ещё неизвестно! – хмуро ответил Захаров.

Рожок и гармошка

Стаял снег, отцвели одуванчики. В огороде за железнодорожной будкой в шершавых листьях лежали завязи тыкв.

Отоспавшись на печи, Тимошка грелся на солнышке, пил козье молоко и вырезал из свежей лозы дудки. Дудки тихо свистели, но заставить их петь Тимошка не мог. Отчаявшись, он с завистью поглядывал на медный рожок, с которым стрелочник уходил на дежурства. Вот бы поиграть…

– Какая это тебе музыка? Рожок, он строго для служебных сигналов! – сердился стрелочник и прятал рожок от Тимошки подальше.

Тимошка уходил за огород и там, лёжа в траве, подолгу смотрел на облака.

Облака плыли, громоздясь, как неприступные горы. Потом вдруг таяли в далёкой синеве, будто их совсем не было.

Тимошка пытался встать на руки. Руки дрожали, Тимошка валился на бок и плакал.

– Буду, буду кувыркаться. Не калекой же мне жить!

Передохнув, Тимошка начинал всё сначала.

– Алле! Крепче рука! Нога прямо!

Стрелочница смазывала ему ободранные коленки топлёным салом. Коленки заживали. Руки крепли, а тоска не проходила. Тимошка никак не мог привыкнуть к своей новой жизни.

Никто его не обижал. Его даже баловали.

– На-ка! – говорила стрелочница и совала ему то сушёную дулю, то печёное яйцо.

* * *

Нарушая тишину, мимо железнодорожной будки проходили поезда. В поездах ехали угрюмые, усталые немцы. Немцы везли хлеб, уголь, сало. Они везли это всё с Украины в свою Германию. Если бы они могли, они бы увезли всё, что было на украинской земле.

Когда поезд с немцами останавливался, солдаты выпрыгивали из вагонов и, оглядевшись, начинали деловито ловить неосторожных кур. Ощипав их, они жарили кур на костре, аккуратно приладив на рогаликах железный шомпол.

Поезд уходил, стрелочник плевал ему вслед и шёл в овраг за своей козой.

Проходили и другие поезда. На крышах вагонов стояли пулемёты, а над паровозом развевался чёрный или трёхцветный флаг.

На открытых платформах таких поездов, подняв оглобли, стояли пролётки, а в них, развалясь, горланили песни пьяные вояки, одетые кто во что горазд: кто во френче, кто в полосатой тельняшке, кто в малиновых галифе. Из теплушек слышались брань, женский визг.

Однажды, когда на станции стоял поезд с немцами, Тимошка услыхал, что кто-то играет на гармошке. Подойдя поближе, Тимошка увидал немца. Распахнув мундир, немец сидел на бревне и наигрывал песенку.

– Карашо? – спросил он.

– Играй ещё, – сказал Тимошка, когда немец замолчал.

И чтобы немцу было понятно, Тимошка поднёс руки к губам и запел, подражая гармошке.

– Гут! Гут! – улыбнулся немец и похлопал по бревну, на котором сидел.

Тимошка сел рядом. Немец посмотрел на его пыльные ноги и снова закивал головой, но уже по-другому.

– Са-по-ги? – спросил он.

– Нет сапог, – ответил Тимошка. – Я их не надел, тепло.

Немец был большой, и лицо у него было доброе. Он вынул из кармана фотографическую карточку и, тыча в неё пальцем, стал повторять: «Шарлотта! Шарлотта!»

Слово «Шарлотта» Тимошке было знакомо. «Хорош, Шарлотта, виноград», – умел говорить попугай Ахилл.

На карточке, которую показывал немец, в кресле сидела белокурая женщина и держала на коленях ребёнка.

– Жена небось Шарлотта? – сказал Тимошка.

Глаза у немца стали грустными. Он спрятал карточку, застегнул мундир на все пуговицы и протянул Тимошке свою гармошку.

Тимошка подумал, что он даёт её поиграть.

– Не надо, зачем? Сам играй!

Но немец, положив гармошку на Тимошкину ладонь, по очереди загнул ему пальцы.

– Айн, цвай… – считал немец.

Тимошка ждал, что будет дальше.

– Дай. Я тебе её дай! – сказал немец и запел, как Тимошка, приложив руки к губам, будто держал гармошку.

Из вагонов стали кричать, и немец побежал, перепрыгивая через брёвна.

– Совсем отдал, – понял Тимошка.

Тимошка не рассказал стрелочнику про немца. Радуясь гармошке, он выдумал, как он её нашёл.

– Иду, гляжу – валяется!

С этого дня стрелочник спокойно вешал рожок на гвоздик. А Тимошка не расставался со своим неожиданным подарком.