Текст книги "Тимошкина марсельеза"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Поезд дальше не идёт

Разве знала Пелагея Егоровна, собираясь с дочкой в дорогу, что их ждёт?

В Питере на вокзале с трудом втиснулись они в теплушку, и Пелагея Егоровна была рада, что нашлось для них местечко в уголке.

Они ехали уже несколько дней, когда ночью с разбегу поезд вдруг стал как вкопанный.

– Не пойдёт дальше, не пойдёт дальше!.. – выкрикивал бледный кондуктор, размахивая потухшим фонарём.

– А где стоим?

– Не видите где? В степи…

Кондуктор заглядывал в вагоны.

– Мне же до Лозовой, – плакала в темноте женщина.

– Вылезай, не пойдёт дальше…

Выгрузив вещи и детей, пассажиры спустились под откос. А пустой поезд, распахнув двери теплушек, попятился назад. Кто-то на ходу прыгнул на подножку.

– Обратно, в Питер!..

– А нам куда? – спросила испуганная Фрося у матери.

– Нам до Широкого – к дедушке, к бабушке…

Пелагея Егоровна повязала Фроську шалью, приладила ей на спину котомку и, взяв свою меньшую за руку, пошла вместе со всеми по степной дороге.

В степи было тихо. Сбоку от дороги чернела железнодорожная насыпь. И уже далеко был слышен гудок умчавшегося назад поезда.

– Куда идём?

– На станцию.

«Доберёмся до станции, – думала Пелагея Егоровна, – а там на другом поезде – дальше. Не пропадём».

– А до станции далеко?

– До какой?

– Нам до Широкого…

Впереди идущих тарахтела телега.

– До станции недалеко, – сказал возница.

– Слава богу, – вздохнула Пелагея Егоровна.

И Фрося зашагала за телегой бодрее.

А возница рассказывал:

– Кто их разберёт: чи большевики, чи бандиты побрали скотину, поубивали людей. Правда, у нас ещё их пока не было.

– Так откуда вы знаете? – спросил кто-то в темноте.

– А вы мне не верите? – обиделся рассказчик и простодушно посоветовал: – Не слухайте – я не прошу.

Ещё рано было подниматься солнцу, а над степью запылало далёкое зарево.

– Глядите, пожар…

– Это у нас! – крикнул возница и, взмахнув кнутом, погнал что есть духу. – У нас горит…

Телега, подпрыгивая, уносилась по дороге всё дальше, и слышно было, как причитал возница:

– Это мы горим, родные мои… Мы горим…

Фроська заплакала.

– Ну, чего ты, чего? – стала утешать её Пелагея Егоровна. – Не маленькая! – А самой было жутко.

Люди продолжали идти навстречу пожарищу.

Стало светать, и они могли разглядеть друг друга. Рядом с Пелагеей Егоровной шла уже немолодая женщина. Она тащила тяжёлый чемодан. Женщина шла, спотыкаясь на высоких каблуках, и всё, что было на ней надето – и плюшевое пальто, и шляпа с вишнями, – всё не годилось для похода по запорошённой снегом степи.

– У меня билет до Одессы, – повторяла она, сдвигая густые брови, и вдруг принималась кого-то ругать: – Он хотел моей смерти, байстрюк!

Пелагея Егоровна и Фрося, когда эта женщина отстала, подождали её.

– Вы свяжите узел с узлом – так легче, – советовала ей Пелагея Егоровна.

Но попутчица упрямо тащила свой чемодан и узлы, проклиная свою жизнь, и поезд, который умчался, и тот час, когда она купила билет до Одессы.

Пелагея Егоровна, Фрося и все, кто шёл с ней рядом, уже знали, что эту женщину зовут мадам Роза, что у неё в Одессе свой дом и она отпускает дешёвые обеды, и что она ездила в Петербург к сыну Монечке, а сын не желает возвращаться домой, не желает торговать, а желает заниматься политикой.

– Вы видали, нужна мне политика? – спрашивала своих попутчиков мадам Роза.

Никто не шёл навстречу пассажирам. Никто их не догонял…

Кто-то сказал:

– Может, теперь остановимся, передохнём…

И вдруг увидели: с пригорка, на который поднималась дорога, ухватившись за лошадиную гриву, скакал мальчишка.

– Тикайте!.. – кричал он. – Тикайте!.. – и бил в бока лошади голыми пятками.

Высокий старик, который шёл впереди, взял лошадь под уздцы.

– Расходиться надо, – сказал кто-то.

Старик, держа лошадь за оборванную уздечку, допрашивал мальчика:

– Погоны на них есть? На тех, кто вас запалил?

Но мальчишка только размазывал грязные слёзы и ничего, кроме: «Тикайте, дяденька!..» – не отвечал.

– Видать, не большевики, а их благородия распоряжаются, – сказал старик. – Надо идти в другую сторону, граждане! – Он снял мальчишку с лошади, и лошадь стала щипать сухой чернобыльник. – Пойдём оврагом, чтобы нас не было видно. Мы же не войско, чтобы шагать на виду.

Старик взял за руку мальчишку, уже обутого в чьи-то валенки, и первым сошёл с дороги.

Все пошли за ним.

Только мадам Роза поставила свой чемодан на землю и сказала:

– Я больше не марширую! Я покажу им билет! Я заплатила за билет деньги!

– А мы с дочкой пойдём, – сказала Пелагея Егоровна.

Мадам Роза молча смотрела им вслед. По обочине мимо неё, догоняя испуганных людей, всхрапывая, протрусила лошадь. Мадам Роза продолжала стоять, сжимая в озябшей руке картонный билет.

Но когда путники стали спускаться в глубокий овраг, то услыхали крик. Обернувшись, Пелагея Егоровна увидала, как, спотыкаясь о мёрзлые кочки, их догоняет мадам Роза.

Уже совсем рассвело. Узкая тропинка, которая петляла по дну оврага, стала подниматься в гору. На горе в солнце зимнего утра стояли в ряд белые мазанки.

Было тихо, и путники вошли в село.

У Криночек

По селу мадам Роза шла впереди.

«Что такое?» – удивлялась Пелагея Егоровна, когда их отказались впустить в одной, в другой хате.

– Идите до Криночек, – сказала старуха, глядя исподлобья на мадам Розу. – Идите, у них хата просторнее, – и повернулась к ним спиной.

– Где она, эта Криночка? – возмущалась мадам Роза. – Что такое Криночка?

Наконец они остановились у хаты с раскрашенными, нарядными наличниками. Мадам Роза заглянула в окно.

– Кто есть дома? Кто есть дома? – громко повторяла она.

Оробевшие Пелагея Егоровна с Фросей стояли молча.

На крыльцо вышла хозяйка. Румяная, в вышитой рубахе, в атласном фартуке.

– Нам порекомендовали вас, – сказала мадам Роза и поставила на ступеньку свой чемодан.

Скосив на чемодан глаза, хозяйка отвечала невнятно:

– Вы же с дороги, а я полы вымыла.

– Ну и что же? Можно подумать, что у вас паркет, – сказала грозно мадам Роза.

Слово «паркет» прозвучало как пароль, и растерянная хозяйка, пятясь, пустила их в хату.

Полы в хате были вымыты. По ним из угла в угол постелены тканые дорожки.

Не спуская глаз с чемодана мадам Розы, хозяйка показала на лавку около двери:

– Сидайте, в горнице ещё не высохло.

– Где у вас туалет? – спросила мадам Роза и, не дожидаясь ответа, стала снимать шляпу.

Хозяйка принесла воды. Пелагея Егоровна умыла дочку и прилегла.

– Что-то не вздохну, – сказала она. – Всё было ничего, а сейчас не вздохну.

Хозяйка хаты спохватилась:

– Ой, лышенько! К ночи воротится мой чоловiк, ночевать у нас будет негде, сами видите, яка у нас хата!

Поглядывая на лавку, где прилегла Пелагея Егоровна, хозяйка стала греметь ухватами.

– У вас не гостиница, это понятно, но я могу заплатить, – сказала мадам Роза. Она раскрыла свой чемодан и перекинула через плечо канареечный капот.

Оценив капот и шляпку с вишнями, хозяйка хаты запела по-другому:

– Я же можу постелить вам в горнице, золотко!

– Мы останемся ночевать втроём.

– Як втроём? – переспросила хозяйка.

– А вы что, не бачите, что нас трое? – ответила мадам Роза. Сдвинув чёрные брови, она стала расшнуровывать высокие ботинки.

Пелагея Егоровна разволновалась:

– Мы тоже отблагодарим. Не даром переночуем.

Но мадам Роза сказала строго:

– Вам сегодня надо лежать и ни о чём не думать.

– Как же не думать в чужом доме, с девочкой? А мочи нет. И сколько ещё будем в дороге? Мы – питерские, – рассказывала Пелагея Егоровна. – Муж на фронте, и сын с ним…

– Они военные? – спросила мадам Роза.

– Что вы? Токари, на заводе работали.

– Все хотят воевать, что за несчастье!..

Мадам Роза не разрешила Пелагее Егоровне встать. Она напоила её молоком, и Пелагея Егоровна задремала.

Фрося тоже прилегла вместе с матерью. Усталая, она заснула сразу. И вдруг сон прервался.

– Не можно спать! Не можно спать! – кто-то тряс её за плечо.

Фрося с трудом открыла глаза. Её тормошила мадам Роза. Рядом с мадам Розой стояла растрёпанная хозяйка хаты с коптящей лампой в руках.

– Ой, лышенько! – стонала она. – Ой, дёрнул меня нечистый вас пустить!..

– Перестаньте хлюпать! – сказала ей мадам Роза. – И поставьте на место огонь. Вы подожжёте собственный дом.

Вытянув руки, на лавке лежала Пелагея Егоровна. Глаза её были подняты к потолку, по которому метался круг от лампы, но она его уже не видела.

Фрося не плакала. Она стояла как каменная.

Мадам Роза закрыла Пелагее Егоровне лицо полотенцем.

– Ой, боже ж мой! – продолжала стонать хозяйка.

– Оставьте бога в покое! Идите и зовите людей, – распорядилась мадам Роза.

Было, наверное, уже раннее утро. Окна в хате посветлели. За окнами слышались голоса. Скоро хата Криночек заполнилась народом.

Соседи жалели хозяйку. Только старуха, которая не пустила Пелагею Егоровну к себе ночевать, поглядев на Фросю, перекрестилась и сказала:

– Сирота ты теперь, сирота!

– Как меня попутал нечистый пустить их? Кто знал, что она хворая? – причитала Параська Криночка и показывала на лавку, где лежала Пелагея Егоровна.

* * *

На другой день Пелагею Егоровну похоронили на сельском кладбище. И только когда возвращались с похорон, то хватились: исчезла мадам Роза.

– Ой, лышенько! – закричала Параська. – Что мне теперь робить с дитём? Она же его подкинула!

И Параська растопырила руки перед Фросей, которая вместе с другими взошла на крыльцо.

– Будьте свидетели, как меня обвели! Приедет из города мой Криночка, он же меня убьёт!

– Зачем убивать? – сказала старуха, которая пожалела Фросю. – Не было у вас детей, а теперь бог послал доню.

– Доню! Доню! – подхватили соседки и стали наперебой уговаривать: какое теперь будет Криночкам счастье…

Сбитая с толку Параська отворила наконец дверь и пустила в хату сироту.

* * *

Когда стало смеркаться, около хаты остановилась запряжённая двумя волами телега.

– Параська! – раздался громкий голос. – Параська!

Пнув дверь сапогом, в хате появился Криночка. К груди он прижимал граммофон:

– Ты побачь, что я привёз, Параська!

Стараясь не споткнуться, Криночка поставил граммофон на лавку.

– Ты побачь, какая диковина!

– Ой! – всплеснула руками Параська. – Что же это такое?

– Дывись! Музыкальная машина! Играе и поёт!

– Играе и поёт! – Параська дотронулась до граммофонной трубы.

– Не трожь, дура!

Разгрузив телегу, Криночка со всеми подробностями выслушал, что случилось в его отсутствие. Он не стал убивать жену, а даже развеселился.

– Пусть мне оторвут голову, это она! – Припадая на деревяшку вместо левой ноги, грузный Криночка очень ловко изобразил мадам Розу. – Распрекрасная мамзель в шляпе.

– Она, – подтвердила Параська.

Перед изумлённой Параськой Криночка поставил уже знакомый ей чемодан. Задыхаясь от смеха, он рассказал, как мадам Роза остановила его на дороге, и он, дурень, повернул волов и довёз её до самой станции.

– Може, он пустой? – усомнилась Параська, показывая на чемодан.

Чемодан оказался не пустой: кроме канареечного капота и штопаного белья, в чемодане лежали непонятные Криночкам вещи.

Мадам Роза везла в Одессу письменный малахитовый прибор. Зачем? Она сама не знала зачем. Купила почти даром. Не ехать же от сына домой с пустым чемоданом!

Взвесив на руке тяжёлое пресс-папье, Криночка велел Параське спрятать подальше эти цацки. Кто знал, для чего они, такие?

Прослышав, что из города вернулся Криночка, в хату один за другим входили соседи, чтобы выразить ему своё сочувствие.

– Сидайте! Сидайте! – гудел Криночка.

Параська, довольная тем, что её муж вернулся из города весёлый, выставила на стол бутыль.

– Кушайте! Кушайте! – угощала она. – Не обижайте нас.

– Нет, вы послухайте, какая произошла история! – рассказывал захмелевший Криночка. – Я еду, а на дороге мамзель. Откуда я мог знать, что у нас похороны?

Помянув покойницу, за весёлым застольем завели граммофон.

Из граммофонного раструба заверещал нечеловеческий голос:

 
Мой костёр в тумане светит…
 

А за печкой, уткнувшись в угол, горько плакала забытая всеми Фрося.

Доня

– Параська, это у нас чья? – спросил на другое утро Криночка, увидев на лавке у окна заплаканную Фросю.

Параська вытаращила на него глаза:

– Тю! Я же вчера всё тебе растолковала!

Параська в который раз принялась рассказывать, как она пустила в хату женщину с дитём. Женщина померла, а дитё – вот оно.

Фрося слушала, но не могла понять, что та женщина – её маманя, а дитё – это она. И что теперь она осталась одна в чужом селе, в хате у Криночек, у которых есть всё: и коровы, и волы, и всякая птица, только нет родных детей.

– Теперь у нас будет доня! – сказала Параська с досадой. Она даже плюнула в сердцах, вспоминая соседку, которая сказала, что им, Криночкам, бог послал такую радость.

Криночка смотрел на бледную девочку в латаном городском платьице и, не сказав ей доброго слова, приказал жене:

– Вымой, одень, а то будут языки чесать, что живёт у нас нищенка!

Через несколько дней гордая Параська прошла по селу, держа за руку наряженную Фросю.

– Гляди-ка! В пуховом полушалке! – ахали соседки.

Фрося шла, опустив голову.

– Что ты в землю-то уставилась? – шипела Параська.

Заглянув в лавку и оглядев пустые полки, Параська купила засиженную мухами баночку помады.

– Невеста растёт. Ничего теперь не поделаешь – надо тратиться.

* * *

Фрося Тарасова зимует в богатой хате у Криночек. Сидит, ест с ними за одним столом.

– Ешь, ешь! – говорит ей Криночка. – Чего косоротишься?!

Праздничный обед долгий. Криночки хлебают борщ, лапшу, едят картошку со свининой. На столе драчёна, душистый взвар.

– Ешь! Таскай с мясом.

– Я не хочу, – отвечает Фрося, с трудом проглатывая кусок.

– Ишь ты: «Не хочу»! – передразнивает её Параська. – Подумаешь – царевна! С матерью хлеба не видала, а тут – не хочу!

Фрося опускает голову, ложка у неё в руках дрожит.

– Мне от людей стыдно, – говорит Параська, – что ты такая тощая.

После обеда Криночки ложатся спать, а Фрося тихо, стараясь не шуметь, достаёт из печурки старый футляр для флейты. Собираясь в дорогу, она положила в него ленточки, открытки, голубые бусинки.

«Зачем? – останавливала её Пелагея Егоровна. – И так будет тяжело нести».

Фрося не послушалась.

На дне футляра лежит перо попугая. Из-за него они тогда с Тимошкой поссорились. Даже подрались. Фрося вздыхает, вспоминая тряпичную куклу – барыню Юлию.

Где он теперь, Тимошка?

Артист Тимми

Артист Тимми сидит в швейцарской у Петровича, и тот ему рассказывает, как на Новый год в цирк приезжал генерал-губернатор.

– Десять целковых золотом мне пожаловал, – повторяет Петрович.

Кроме Тимошки, в новогоднюю ночь у Петровича собеседников не было, и Петрович предавался воспоминаниям, великодушно подливая Тимошке крепкого, горячего цикория.

– Пей!

Тимошка пил и даже держал под языком кусочек сахару. Петрович выставил угощение: на столе стояла тарелка с тонкими ломтиками чёрного хлеба.

– Возьми! – предложил Петрович.

Но Тимошка хлеба не взял – есть ему не хотелось. Польди его кормил. Тимошка ел настоящий хлеб, даже с маслом. Польди не мог работать номер с голодным партнёром. А номер – первый класс! Мальчишка – клад, он будет работать лучше и лучше. У него для этого все данные: гибкий, ловкий. Другой бы не смог работать на такой высоте, на которой работает Тимми.

Польди с ним повезло. Ещё как повезло!

– Научил тебя акробат, – говорит Петрович. – Теперь он на тебе деньгу зашибёт… Ты его уважай!

Тимоша ставит на стол блюдечко.

– Напился? – спрашивает Петрович.

– Напился. Спасибо.

– Ты бы мне за спасибо лучше песню спел, утешил бы меня. Как-никак нынче праздник! – И Петрович, сложив на животе руки, усаживается поудобнее. – Я слышал, намедни у Александра Ивановича ты божественное пел.

– Я без гармошки не могу, – отвечает вежливо Тимоша. И встаёт из-за стола.

Если бы Петрович упал перед ним на колени, он всё равно не раскрыл бы рта. Не каждому споёшь песню.

Петрович закрывает сахарницу и, подняв тяжёлую крышку, прячет сахарницу в сундук. Он запирает сундук ключом и вешает ключ на шею на цепи. Ключей на цепи много: большие и маленькие.

Тимошка смотрит на самый большой. От цирковых дверей.

– Отпустите меня на часок, – говорит он Петровичу.

– Это куда?

Тимошка давно хотел сбегать к Репкину. Он не забыл и не мог забыть Репкина. «Он, наверное, про меня думает: «Дрянь парень. Поел, выспался и сбежал воровать…»

Уходя с арены, Тимошка даже глядел, не сидит ли Репкин в цирке, не смотрит ли представление… Но Репкин не приходил. Сам сходить к Репкину Тимошка не мог. Польди не отпускал его ни на минуту. Даже к клоуну Шуре Тимоша забегал от Польди тайком.

Сегодня, когда кончилось представление, Польди вдруг сказал:

– Ты будешь ночевать у Петровича.

Он сам привёл Тимми в швейцарскую и вручил Петровичу щедрый подарок – целый фунт сахару.

– С Новым годом, Петрович! Будьте здороф!..

– Я мигом – туда и обратно, – обещал Тимошка Петровичу и схитрил: – В сарае на заставе коробочка от деда осталась.

– А чего в коробочке?

– Принесу – поглядим…

* * *

Как на крыльях бежал Тимошка к царскому дворцу.

– Ты куда? – остановил его в дверях часовой.

– К Репкину, к матросу Репкину.

– Нету тут никакого Репкина.

– Как же нету? – растерялся Тимошка.

– А так и нету – зачем ему здесь быть? Здесь, парень, живых людей нет.

– Пусти, дяденька, я помню: сначала по лесенке, потом направо. Я сам у него ночевал, – упрашивал Тимошка.

– Знаешь что, – сказал часовой, – ты мне голову не морочь. Я охраняю имущество. Имущество ценное. А то сейчас как свистну да отправлю тебя куда следует – не убежишь.

Тимошка опешил:

– А я и не собираюсь убегать! Мне Репкин нужен из комиссии.

– Были тут всякие комиссии, это верно! – рассказывал Тимошке часовой. – Только теперь они отсюда переехали. А куда – не знаю. Тут только бывшее имущество государя императора. Понятно? Теперь оно, всё как есть, народное. Вместе с коронами.

Тимошка не слушал часового. Во дворце нет Репкина. А он так надеялся…

Где его теперь искать? Обратно Тимоша шёл не спеша.

* * *

– Скоро обернулся! – обрадовался Петрович. – А уж я пожалел, что тебя выпустил. Думал, надуешь ты меня. Как мне тогда перед Карлом Карловичем ответ держать? Ну, показывай, где коробочка?

– Нету коробочки.

– Хитришь?

– Ей-богу, нету! – Тимошке было не по себе, и он решил молчать. Пусть ругается.

– Тебя Польди в Европу, голодранца, везёт, – ворчал Петрович, – а я бы тебе на ноготь не доверил. У них там жизнь в Европе, обхождение, а ты как был шантрапа, так и остался.

В Европу, в Европу… Сначала Тимошка не понимал, куда это собирается Польди и почему он хочет оставить цирк? Тимошка даже обиделся на коменданта Захарова, который сказал, что в таких акробатах, как «Польди-два», он не нуждается. Пусть они катятся куда хотят!

Тимошка терпел от Польди затрещины. Были обиды и побольнее. Но когда Польди выходил на арену, он любовался им.

Польди работал красиво. Отпустив перекладину трапеций, он делал двойное сальто, потом, распрямившись в воздухе, точно рассчитав каждое движение, снова раскачивался и ждал Тимошку, который летел ему навстречу. «Ап!» – Тимошка крепко держится за сильные руки Польди.

– Браво, браво! Даёшь, Тимми! – кричат снизу.

У Тимошки сладко замирает сердце.

Спустившись из-под купола, он обегает арену и отвечает на комплимент. За ним, раскланиваясь, идёт Польди.

– Я уезжаю от ваших условий. Я не могу работать за паёк сухой вобла, – сердито говорит Польди Захарову.

– А я не задерживаю! – гремел в ответ Захаров. – Подумаешь, «король арены»! Да мы царя Романова спихнули! У нас свои артисты имеются!

Последнее время Польди реже обижал Тимошку. К Новому году сшил ему тёплый костюм.

– Ты есть артист, Тимми! Партнёр Карла Польди! – говорил он. – Ты должен забывать, что ходил с шарманка. Ты должен быть прилично одет. Но смотри: носить костюм надо аккуратно. Я платил за него деньги. Если будет пятно…

Примерив штаны и курточку, Тимошка побежал похвастаться к клоуну Шуре.

– Шура, ты глянь на меня, ты глянь! – просил он, поворачиваясь во все стороны.

– Скажите, какой франт! – удивился Александр Иванович.

– Польди и сапоги мне обещал!

Тимошка тогда не понял, почему Шура, глядя на него, не обрадовался.

Александр Иванович сидел перед зеркалом и продолжал снимать грим.

– Как работали? – спросил он.

– Хорошо! – Тимошка легко встал на руки.

– Тимми! – сказал Шура. – Ты будешь меня помнить?

– Как это? – удивился Тимошка.

– Ты будешь знаменитым артистом… – И Тимошка увидел в зеркале, как Александр Иванович, взявшись за парик, вдруг опустил руки. – Когда ты будешь знаменитым артистом, я буду очень, очень стар…

Александр Иванович встал и низко поклонился.

– Ты чего, Шура? – Тимошка отступил.

– Я приду, – Александр Иванович поклонился ещё ниже, – сниму шляпу, скажу: «Здравствуйте, Тимми! Вы меня помните?»

– Помню.

– Но ты можешь меня не узнать, дорогой!

– Что ты, Шура? Я тебя где хочешь узнаю.

Клоун Шура убрал заячью лапку, которой стирал румяна, снял пёстрый балахон и рыжий парик.

– Я тебя где хочешь узнаю! – повторил Тимошка.

И вдруг он понял: там, куда они уедут с Польди, не будет клоуна Шуры!

* * *

Артист Тимми лежит на сундуке, на котором ему постелил Петрович.

А Петрович, расчёсывая бороду, продолжает допытываться:

– Ты когда-нибудь видел, что дед прятал в коробочку? – И добавляет с сомнением: – Что у бродяги может быть?

Тимофей молчит, он и не думает отвечать Петровичу. У деда ничего, кроме шарманки, сломанной флейты и попугая, не было. А у этого, бородатого, – сам хвалился – есть золото.

– Врать грешно! – говорит Петрович, укладываясь в постель. – Господь, он карает грешников.

Тимошка укрывается с головой. Зажмурив глаза, он видит, как вертлявые черти волокут Петровича за бороду.

* * *

Ворочаясь с боку на бок, Тимошка придумывает: что бы такое случилось, что помешало бы Польди уехать в Европу? Заболеть Польди не заболеет – здоровый, чёрт. В цирке на что холодно, а он ни разу не чихнул. Обтирается холодной водой и Тимошке велит:

– Вытирайся. Сильнее! Сильнее!

Тимошка, отчаявшись, представляет себе самое страшное. «Нет, нет!» – пугается он. Сорваться Польди не может. Пусть будет живой, только пусть уезжает один. Тимошка без него не пропадёт.

«Найти бы Репкина, – думает Тимошка. – Может, он за меня заступится? Скажу: не серчай, сам не знаю, как это случилось, что ушёл, а тебе не сказался».

Если бы Тимошка знал, что мимо цирка в это время по скрипучему снегу спешит Репкин. Весёлый и принаряженный…