Текст книги "Тимошкина марсельеза"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Красивые люди

– Наши хозяева – красивые люди, – говорил старый шарманщик.

– Какие же красивые? – удивлялся Тимошка.

Хозяин Василий Васильевич – рябой, а хозяйка Пелагея Егоровна, может, и была красивая, но теперь лицо у неё всё в морщинах, руки от стирки красные. Хозяйский сын Гришка хоть и молодой, а красивым его тоже не назовёшь. Гришка в мать – курносый, а вот Фроська… Фроська весёлая.

Гришка частенько забегает в сарай.

– Я к вам, Семён Абрамович…

Дед встречает Гришку приветливо:

– Пожалуйте, молодой человек. Извините, что у нас ещё не прибрано.

Гриша приходит с балалайкой.

– Вы вчера с Тимофеем романс учили, – говорит он, – мотив мне очень понравился.

Гриша пристраивается на чурбачок и ударяет по струнам.

 
Я письмо про любовь
Запечатал в конверт… —
 

напевает он вполголоса, а дед, отсчитывая такт, хлопает себя по колену.

– Хорошо! Хорошо!

 
Ты жестоко молчишь
И не пишешь ответ… —
 

продолжает Гриша.

– А вот здесь вы ошибаетесь, молодой человек, – говорит дед и зовёт: – Тимофей!

Тимошка поёт романс «Каприз судьбы» с начала до конца, а тот куплет, в котором ошибается Гриша, повторяет несколько раз.

– Вы слышите? – говорит дед. – Здесь нужно брать на полтона ниже, только на полтона – и не больше.

– Ты молодец, – хвалит Гриша Тимошку, – а мне, видать, медведь на ухо наступил…

– Из него вышел бы толк, если бы случилось чудо и он попал в консерваторию, – говорит дед про Тимошку.

– Теперь искусство трудящимся! – Гриша подмигивает Тимошке. – Попадёт и в консерваторию…

– Не надо шутить, молодой человек, – останавливает его дед.

Но Гриша не унимается:

– Вы что, Семён Абрамович, в революцию не верите?

– Революция! Ещё неизвестно, чем кончится эта революция!

Но вот в дверь сарая бочком протискивается самая младшая в семье Тарасовых – востроглазая Фроська. Она Тимошке ровесница.

– А у нас шарманщики живут! – хвасталась Фроська перед соседскими ребятами. – С попугаем!

За лето Фроська выучила все Тимошкины песни и с завистью поглядывала на Тимошкин бубен, когда шарманщики по утрам уходили из дому.

– Дать тебе волю, плясать с ними пойдёшь, – сердилась мать.

А Фроська слушала и только вздыхала.

Вечером, когда шарманщики возвращались из города, она бежала к калитке, поднимала щеколду:

– Здравствуйте!

– Благодарствую, барышня, – говорил ей дед, приподнимая шляпу и раскланиваясь.

В редкие счастливые дни он протягивал ей карамельку.

Фроська от карамельки не отказывалась. А теперь – какие же теперь карамельки?

– Я думала – никого, а вы все здесь? – удивляется Фроська, прищурив глаза.

– Тебя только не хватало! Здрасте, мамзель. Кто вас звал? – говорит Гриша.

Фроська надувает губы.

– Маманя велела тебе за водой идти. Самовар надо ставить, а ты прохлаждаешься.

Приказ Пелагеи Егоровны в доме Тарасовых – закон. Взяв вёдра, Гриша идёт за водой. А Фроська занимает его место.

– Про какую это вы любовь пели? – спрашивает она, переплетая свою косичку.

– Мы пели романс, – говорит дед.

И, взглянув в приоткрытую дверь на серое небо, из которого сыплет дождь, предлагает:

– Может быть, барышня желает сыграть в карты?

Фроська, не кокетничая, соглашается. Начинается игра. Тимошка нарочно проигрывает и лезет под стол, чтобы Фроська радовалась.

Вот Фроська красивая! Тимошка глядит на неё из-под стола.

– Ты там не уснул? – спрашивает его дед. – Мы уже сдали карты.

Но игра прерывается.

– Папаня! – вскрикивает Фрося и, смешав колоду, мчится к калитке.

Фроська у Василия Васильевича – любимица. Он в ней души не чает.

Даже Пелагея Егоровна ему за это выговаривает:

– Избалуешь ты её, отец, на свою голову.

– Ну, какое же это баловство? – оправдывается Тарасов. – Раньше с получки купишь пряников, а теперь вот… – Он достаёт из кармана кулёчек.

– Леденчики! – ахает Фроська.

– На толкучке на зажигалку выменял, – признаётся Тарасов.

Леденчики пахнут нафталином.

Пелагея Егоровна и сама бы всей душой хотела порадовать дочку, да чем порадуешь?

С утра до ночи Пелагея Егоровна на ногах. И всё по очередям. Бывает, что простоит целый день и придёт ни с чем.

– Я, Вася, нынче хлеба не выстояла, – говорит она, подавая на стол пустой кулеш.

А Василий Васильевич ещё шутит:

– Ничего, мать, похлебаем вприглядку, зато потом с ситным будем.

– Когда? – Пелагея Егоровна не укоряет, а спрашивает: – Когда с ситным?

Отложив ложку, Василий Васильевич молчит.

– Вот Евстигнеевы, – говорит Пелагея Егоровна, – всей семьёй в деревню уехали. Детей своих пожалели.

Она подливает Фросе и Гришке кулешу погуще.

– Сам Евстигнеев там на мельнице устроился. А мы?

– Я, Поля, с завода не уйду. Тёплого места искать не буду, – отвечает Василий Васильевич. – Ты меня знаешь.

Пелагея Егоровна глядит на мужа.

– Постарел, похудел. Не серчай на меня, Вася, – говорит она. – Это я так про Евстигнеевых.

Пелагея Егоровна на людях за Василия Васильевича горой. Это дома, с голодухи да от усталости, сорвалось про Евстигнеевых.

– Ты у меня умница, – говорит жене Василий Васильевич. – Какой из меня мельник?

* * *

Уже поздно, все спят. Загородив лампу, Пелагея Егоровна чинит Василию Васильевичу рубаху. Вылиняла рубаха, а была когда-то лазоревая в полоску. «Вася её по праздникам надевал, – вспоминает Пелагея Егоровна. – Что ж, что теперь седые, – вздыхает она, – любви моей не убавилось. Как был он для меня лучше да красивее всех, так и остался».

Башмаки с подмётками

Тимошка Василия Васильевича побаивался.

– Как, артист, живём? – спрашивал его Василий Васильевич.

– Хорошо, – отвечал голодный Тимошка.

«Жаловаться неприлично», – учил его дед.

– Чего хорошего… Пелагея Егоровна нынче щи с воблой варила. Иди поешь.

Отводя глаза, Тимошка отказывался:

– Мы поели, спасибо.

Как-то вечером Василий Васильевич сидел на крыльце – чинил Фроськины башмаки. Фрося подавала отцу то дратву, то шило. Тимошка смотрел, как, ловко продёргивая дратву, хозяин ставит заплатки.

– Держи, дочка, – сказал Василий Васильевич, окончив работу.

Фроська обулась и козырем прошлась по двору.

Цок! Цок! – постукивали подбитые подковками каблучки.

– Теперь, артист, давай твою обутку, – сказал хозяин.

Тимошка не понял:

– Чего давай?

– Давай, давай! – повторил Василий Васильевич. – Заодно починю.

Когда растерянный Тимошка протянул ему свои полусапожки, Василий Васильевич оглядел их и присвистнул.

– Как же ты, артист, топаешь? Поля! – позвал он жену.

На крыльцо вышла Пелагея Егоровна.

– Там Гришкины сапоги в чулане – вынеси, – попросил её Василий Васильевич.

Пелагея Егоровна вернулась с сапогами. Гришкины сапоги были ещё крепкие, с широкими голенищами.

– Ну-ка, примерь, – сказал Василий Васильевич.

– Не надо. – Тимошка оглянулся на сарай, где, намаявшись за день, отдыхал дед.

– Мы с Семёном Абрамовичем сочтёмся, – сказал Василий Васильевич. – А ты обувайся!

И Тимофей, замирая от счастья, сунул ноги в сухие тёплые сапоги…

– Велики небось? – спросила Пелагея Егоровна.

– Ничего не велики, – заступилась за Тимошку Фрося.

А Тимошка, присев на приступку, стащил с ног сапоги.

– Не надо мне, – сказал он. – В своих прохожу.

– Скажи, какой фон барон! – рассердился Василий Васильевич.

Тимошка посмотрел на подарок с сожалением.

– В них плясать тяжело. Ничего не заработаешь, – сказал он со вздохом. – А я – не фон!..

Василий Васильевич задумался:

– Вот что, артист: ты походи в них дня два, а я твои постараюсь залатать. – И Василий Васильевич унёс Тимошкины полусапожки в дом.

Через два дня, как и обещал, он возвратил их Тимошке.

– Пляши, – сказал он. – Работай.

– Надо благодарить, – напомнил Тимошке дед.

– Спасибо, – спохватился Тимошка и, переобувшись, побежал похвастаться перед Фроськой.

– У меня теперь тоже башмаки! С подмётками!

– Я, Семён Абрамович, его ремеслу бы учил, – сказал Василий Васильевич, поглядев вслед Тимошке.

– Ремеслу? – Шарманщик усмехнулся. – Я не знаю, какой из него получился бы токарь или слесарь, но музыкант… Вы слыхали, как он поёт? Он не берёт ни одной фальшивой ноты.

Василий Васильевич спорить не стал.

– Пусть будет по-вашему, – сказал он. – Только моё убеждение, что нужно и ремесло знать. Рабочий человек – он всему основа. У меня смолоду тоже гармонь была. А сейчас не до неё. Какие теперь песни?

– Как это какие песни? – рассердился Семён Абрамович. – Вот вы… вы даже на митингах поёте…

– Так это же «Интернационал»! – возразил Василий Васильевич.

Шарманщик посмотрел на Василия Васильевича строго.

– Я сейчас нищий, вы это знаете, но я – музыкант. А «Интернационал» – песня.

На следующий день Тимошка шагал по лужам без опаски: на нём были башмаки с подмётками.

Страшное утро

Ветер всю ночь стучал дверью, а под утро затих.

Когда Тимоша проснулся, в сарае было совсем светло. Дед ещё спал, укрывшись с головой. Тимоша поглядел в щёлочку – на дворе лежал чистый, белый снег, и было слышно, как на крыльце дома кто-то колол лучину.

«Хозяева будут ставить самовар», – подумал Тимоша.

Тихо, чтобы не потревожить деда, он слез с постели и вышел из сарая. На крыльце колола лучину Фроська.

– Проснулись? – спросила она.

– Гляди, зима!

Тимошка бросил в Фроську снежком. Она засмеялась, сбежала по ступенькам, держа в руках тяжёлый косарь.

– Я вот тебе! – Из-под тёплого платка на Тимошку глядели голубые Фроськины глаза.

У Тимошки глаза чёрные-чёрные. И волосы тоже чёрные, жёсткие, тугими колечками. А у Фроськи коса. Сегодня воскресенье: в косу вплетена зелёная ленточка.

– Дочка! – позвал из дома голос Пелагеи Егоровны. – Дочка!

И Фрося, собрав лучину, убежала в дом.

Оставляя следы на пушистом снегу, Тимошка вернулся в сарай. Дед всё ещё спал, лёжа на спине, а попугай Ахилл качался в кольце, распуская остатки когда-то роскошного хвоста. Увидев Тимошку, он приподнял хохолок, но в разговор с ним не вступил: Ахилл предпочитал разговаривать с дедом. В дверь заглядывало морозное солнце. Тёмные стены, позумент на шарманке были тронуты его позолотой. И на постели тоже прыгал солнечный зайчик.

– Хозяева самовар ставят, – сказал Тимошка.

Дед не приподнял головы.

– Самовар кипит! – закричала со двора Фрося.

«Может, чай не пустой?» – подумал Тимошка и сказал громче:

– Хозяева зовут. Я пойду.

Дед не отвечал.

Утерев лицо горсткой снега, потом рубахой, Тимошка побежал в дом.

Хозяева уже сидели за столом. На подносе фырчал самовар, а на тарелке лежали лепёшки. У Тимофея захватило дух.

– С пирогами нынче, – сказала Пелагея Егоровна. – Садись.

– А что ж один? – спросил Василий Васильевич.

– Дед ещё спит, – ответил Тимоша. – Я будил он не просыпается.

Тимоша разломил лепёшку. Внутри она была сырая, похожая на горячий, крутой кисель.

– Ешь, чего глядишь! – И Фрося похвастала: – Из чего лепёшка-то, не угадаешь, а я знаю…

– Цыц! – пригрозил Фроське отец. – В кого ты у нас такая мельница?

Фроська, надув губы, замолчала.

– Из картошки мороженой да из солоду – чего тут гадать? – сказала Пелагея Егоровна. – Ешь!

Лепёшка! Таких бы лепёшек сто! Тимошка ел и наслаждался.

– Налей-ка, мать, погорячее. – Василий Васильевич протянул Пелагее Егоровне стакан и спросил у Тимоши: – Может, захворал дед?

– Нет, – ответил Тимошка. – Он даже не кашляет сегодня. Всю ночь не кашлял.

– Не кашляет? – переспросил Василий Васильевич и поднялся из-за стола.

* * *

Широко распахнута дверь сарая. Во дворе чужой народ, В сарай заглядывают все, кто хочет.

– Помер шарманщик, царство ему небесное! – говорит соседка и крестится.

Василий Васильевич привёл плотника, и тот начал сколачивать деду гроб.

Плотник шаркал рубанком. На белый, только что выпавший снег падали крутые стружки. Тимошка молча глядел на его работу.

– Поди шапку надень, – сказал плотник.

Но Тимошка продолжал стоять с непокрытой головой.

– Захвораешь, – сердито повторял плотник, забивая гвозди в отсыревшие доски.

«С добрым утром! С добрым утром!» – кричал в сарае голодный Ахилл.

Тимошка всё стоял и смотрел, как плотник прилаживает доску к доске, и не мог ещё понять, что уже никогда не пойдёт с дедом по дворам петь и плясать.

Собрав свой инструмент в мешок, плотник спросил:

– Ну, кто там со мною расплатится?

Из дому вышла Пелагея Егоровна. Проводив плотника, она кликнула соседку, и они пошли с нею обмывать деда.

«Каприз судьбы»

На другой день после дедовых похорон Тимошка вернулся поздно. Все уже спали.

– Где ты был? – спросила его Пелагея Егоровна.

– Работал. Ахилла-то надо кормить, – ответил Тимошка.

Ночевал Тимофей в доме. Пелагея Егоровна постелила ему на полу. Ахилла она посадила за печь и накрыла лукошком.

– Пускай сидит не шебаршится.

Тимошка долго ворочался – не мог уснуть.

– Чего ты? – спросила, нагнувшись над ним, Пелагея Егоровна и сунула ему холодную картошку.

Тимошка не открывал глаз.

– Никак, плачешь?

– На кой мне плакать? – Тимошка натянул на голову одеяло.

– А ты поплачь, поплачь. – И Пелагея Егоровна погладила Тимошку по голове.

Глотая слёзы, Тимошка повернулся к стене. Он слышал, как Пелагея Егоровна, погасив коптилку, вздыхая, ушла за перегородку и там шептала Василию Васильевичу:

– Как теперь, Вася, с мальчишкой-то быть?

– Где четверо, там и пятый, – отвечал Василий Васильевич. – Только гляди, чтобы не шлялся, а там что-нибудь придумаем.

– Плачет. Не спит, – продолжала шептать Пелагея Егоровна.

– Поплачет – уснёт, – отвечал сквозь сон Василий Васильевич.

Тимошка не мог уснуть. Он вспоминал, как дед, укладываясь спать, разговаривал с Ахиллом:

«Ещё один день прошёл, так пройдёт и вся жизнь».

«Прошёл, прошёл», – повторял попугай, качаясь в кольце.

Ахилла дед уважал, а шарманку, которую таскал на спине, не любил.

«Разве это музыка? – говорил он. – Разве это инструмент? Это «каприз судьбы». Только и всего».

Тимошка знал, что у деда была «музыка», которую он берёг. Он только иногда вынимал её из длинной коробки, сдувал с неё невидимую пыль и, снова уложив на бархатное ложе, завёртывал коробку в мягкий платок.

«Сыграл бы на дудке», – попросил Тимошка.

«Ша! – сказал дед и, будто боясь кого-то разбудить, добавил совсем тихо: – Флейта – не дудка. Это большая разница».

Порывшись в кармане, Семён Абрамович послал Тимошку в лавочку купить спичек. Спички ему были не нужны – ему хотелось остаться одному.

* * *

– Одно тряпьё, – сказала Пелагея Егоровна, разбирая в сарае дедову постель. – Куда его?

– Обожди! – И Тимошка, вспомнив, достал из-под жёсткой подушки дедову флейту.

– Гляди не трогай, – пригрозил он Фроське и отнёс флейту в дом, поставил потёртый футляр на подоконник.

Хозяева в сарае прибрались. Накрыли шарманку рогожей. Пусть себе стоит. Куда её?

Первые дни Тимошка в сарай не заходил. Но как-то, когда дома никого не было – Фроська с Пелагеей Егоровной ушли в баню, – он взял с подоконника футляр и пошёл в своё прежнее с дедом жильё. В сарай сквозь щели светило зимнее солнце. И Ахиллово кольцо, которое забыли снять со стропил, качалось под перекладиной на бечёвке, совсем как золотое.

Тимошка постоял на пороге. Потом сел на чурбачок и поднёс флейту к губам. Осторожно нажимал на клапан, дул, но флейта молчала.

– Не поёт? – спросил Гриша.

Тимошка не слыхал, как Гриша появился в сарае. Он взял из Тимошкиных рук флейту, осмотрел её и покачал головой.

– Сломан инструмент, клапанчика не хватает.

– Чего не хватает? – переспросил Тимошка.

– Клапанчика. А ты чего на ней хотел сыграть?

У Тимошки было сокровенное желание. Однажды дед стал учить его песне с чужими, непонятными словами. Тимошка сразу понял мотив, но со словами не ладил.

«Пой, пой просто так, – разрешил дед. – Эту песню поют ангелы», – и долго слушал его с закрытыми глазами…

– Ты что, ангелов не видал? – удивилась Фроська, когда Тимошка спросил, какие они, ангелы. Она показала ему открытку, на которой по синему небу летела румяная девица, и за спиной у неё были крылья, похожие на гусиные.

– Нешто они такие? – усомнился Тимошка.

– Гляди: крылышки, головка кудрявая, – любовалась Фроська и великодушно предложила: – Хочешь, подарю?

– На кой она мне? – Тимошка не мог бы доверить удивительную песню такому ангелу.

– Такой-то картиночки ни у кого нет… – с обидой сказала Фроська.

– «Аве Мария»! – вспомнил Тимошка первые слова песни и обрадовался, будто нашёл что-то очень дорогое.

– Ты чего, ты чего? – Фроська дёрнула Тимошку за рукав.

– Погоди, – сказал Тимошка, не раскрывая глаз.

Но Фроська продолжала его тормошить.

И Тимошка нехотя согласился играть с Фроськой в фантики. В той же коробочке, в которой лежал ангел, Фроська хранила бумажки от конфет. Разделив поровну яркие фантики, Фроська пошла первой на кон.

– «Крем-брюле», – прочитала она и ударила ладошкой по краю стола.

Фантик перевернулся и упал на стол рядом с пустой солонкой…

Песню, которую пели ангелы, под шарманку не споёшь, и в бубен под неё не ударишь… Тимошка хотел сыграть её на флейте.

– Может, не совсем сломана? – спросил Тимошка, с надеждой глядя на Гришу.

– Нет, не годится, – ответил Гриша. – Наверное, Семён Абрамович просто так её берёг, на память. – Гриша продолжал рассматривать флейту. – Не стесняйся, подбирай на моей балалайке, что тебе надо.

Берёг на память…

Когда Гриша ушёл из сарая, Тимошка стянул с шарманки пыльную рогожу, приоткрыл её крышку и опустил туда дедово сокровище.

Он ещё долго стоял перед «капризом судьбы».

Уже никогда не будет так, как было. Никогда больше он не протянет деду шляпу с выручкой, а тот, пересчитав медяки, горько не пошутит:

«Куда же нам истратить миллион, Тимофей?..»

Тимошка вспоминал, как дед кашлял, сердился, улыбался и спорил. И как, проснувшись ночью, он слышал его дыхание.

– По деду-то горюешь? – спросила его во дворе соседка, развешивая бельё.

Тимошка не ответил.

– Конечно, кабы родной помер – другое дело, – продолжала она, расправляя мокрую простыню.

Тимошке захотелось швырнуть в неё чем ни попадя, но он смолчал и ушёл в дом.

Первые уроки

Василий Васильевич возвращался домой с каждым днём всё позже и позже. Пелагея Егоровна сердилась:

– С Гришки, с того спрашивать нечего: молодой, глупый – то на митинг, то на собрание. А ты на старости чего придумываешь?.. Когда вас нынче-то ждать? – спросила она, собирая утром на стол.

– Не знаю, мать. Когда придём, – ответил Василий Васильевич.

– Самовар подними! – приказала Грише Пелагея Егоровна и в сердцах поставила на стол чашку так, что та треснула.

– Что же ты, мать, посуду не жалеешь? – сказал тихо Василий Васильевич.

Пелагея Егоровна, простоявшая попусту всю ночь в очереди, не выдержала:

– Я с пустой кошёлкой пришла, а ты – завод да завод! Что дома делается – об этом заботы не стало…

– Поля! Ты это зря. Дом на тебе – это верно, и мы это понимаем.

– Кто понимает?..

– Все понимают, – ответил Василий Васильевич. – Все понимают, – повторил он. – К нам на завод Ленин приезжал. «Я, говорит, понимаю, товарищи, как сейчас тяжело вам и вашим семьям, но обращаюсь с просьбой: необходимо ускорить постройку бронепоезда». Придётся работать ночами. Вот, Поля, какое дело.

– Пусть большевики строят – они всему зачинщики, а вам-то, рабочим, что до этого?

– Маманя! – Гриша усмехнулся. – Я же в большевиках третий месяц хожу.

Фроська, которая до сих пор молчала, выглянула из-за самовара:

– В большевиках?

– А ты? – Пелагея Егоровна смотрела со слезами на Василия Васильевича.

– Я не записывался, – ответил Василий Васильевич, – но я на заводе двадцать лет. Мне и без записей всё понятно. Теперь не на Путилова работаем.

– Кто же будет на заводе хозяин? – спросила Пелагея Егоровна.

– Мы, – отвечал Василий Васильевич.

– А получку кто будет вам платить?

– Правительство.

– А правительство кто?

– Мы – рабочие, крестьяне.

– И в лавке не будет хозяина?

– И в лавке не будет.

– В лавке – это правильно, – согласилась Пелагея Егоровна. – Наживаются они на нас, ироды. Чтобы им ни дна ни покрышки!

– Вот и ты на нашей стороне, а то – большевики да большевики! – улыбнулся Василий Васильевич и сказал, уходя на завод: – Нынче нас не ждите, до утра не вернёмся.

* * *

Становилось всё голоднее и холоднее. Тимошка обёртывал ноги газетой, чтобы они не так мёрзли. К удивлению Пелагеи Егоровны, у Фроськи из полусапожек тоже стали торчать обрывки газет.

– Ой, Фроська, мартышка ты у нас! – смеялся Гриша над сестрой и подзадоривал Тимошку: – Ты её кувыркаться научи. Она сможет!

Фроська не обижалась. У них с Тимошкой были свои секреты. Уже почти месяц была закрыта школа, в которой Фроська училась грамоте. Никто не задавал уроков, и тетради с книжками спокойно лежали на комоде. Как-то Тимошка увидел, что Фроська листает задачник по арифметике. Неужто она понимает? Его охватила жгучая зависть.

– Про что тут? – спросил он.

– Тут всё просто, – сказала Фрося. – Минус – чёрточка: отнимаем. Крестик – прибавляем. Понял?

Тимошка слушал как заворожённый.

– Две точечки – делим, – объясняла Фроська и, начертив крестик косо, терпеливо растолковывала ему про умножение.

– Зачем же это? – не соглашался Тимошка. – Зачем умножение, когда есть прибавление? Прибавь пять раз, всё равно получится двадцать пять.

Но Фроська, изображая учительницу, настаивала на своём:

– Это четвёртое правило.

Они забирались с задачником за печь – там было иногда тепло. Надев на переносицу старые отцовские очки, Фроська, становилась неумолимой.

– Множь! Множь! – повторяла она.

И Тимошка, начертив косой крест, творил с цифрами чудеса.

– Сто на десять – тысяча! Вот бы набрать тысячу! – мечтал Тимошка. – Мы бы на эту тысячу купили билеты на поезд и на пароход. И айда! На море теперь тепло, там яблок, арбузов сколько хочешь… Фроська не верила:

– Арбузов? Теперь хлеба нет. Война.

Да, теперь война. Это знал и Тимошка. Теперь даже Василий Васильевич ходит на завод с винтовкой. «Мало ли какое дело, – говорит он. – Может, прямо с завода придётся на фронт идти».