Текст книги "Тимошкина марсельеза"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Господа белые

Поезда с немцами проходили всё реже, зато белых поездов стало больше. Белые поезда шли один другому вдогонку. На стоянках из вагонов выскакивали злые солдаты и спешили к водокачке, чтобы напоить лошадей.

– Ну, быдло!

Лошадь испуганно косилась на поднятый кулак.

– Куда едете, служивые? – осторожно спрашивал стрелочник и угощал солдат самосадом.

Солдаты шутили мрачно. Сойдя с путей, ковыряли сапогом ещё влажную землю и, вдохнув её тёплый запах, по-хозяйски досадовали:

– Пахать теперь поздно!

Из спальных вагонов выходило размять ноги командование. Степенные генералы гуляли по платформе, стараясь держаться подальше от подчинённых.

Ответственный за отправку офицер спешил на станцию и там, гремя оружием, требовал отправить поезд немедленно.

Когда такой поезд отходил, все вздыхали с облегчением: «Слава богу, проехали господа белые!»

Однажды белый поезд пришёл ночью.

Утром, когда он ушёл, все, кто жил у станции, побежали к водокачке. Там, рядом с кучей угля, у стены, лежал расстрелянный телеграфист, а на стене было нацарапано углем: «Смерть большевикам!»

Жена телеграфиста кричала в беспамятстве:

– Убили, убили… Алёшу моего убили…

Тимошка видел, как телеграфиста повернули лицом к небу и, прежде чем поднять с земли, закрыли ему голову платком, потому что голова у него была вся раздроблена.

Тимошка с тех пор боялся подходить к водокачке. Ему всё казалось, что он увидит расстрелянного, и бежал мимо водокачки опрометью, зажмурив глаза.

* * *

В селе, где у Криночек жила Фрося Тарасова, тоже ждали белых со дня на день.

– Теперь скоро! – радовался Криночка.

Если бы не деревянная нога, воевал бы Криночка заодно с белыми против красных. Недаром он получил Георгиевский крест за храбрость в бою, за царя, за отечество.

– Слыхали, что они, красные, придумали? – рассказывал односельчанам Криночка. – Хлеб отбирают! А они его сеяли? Шкуру с них, проклятых, содрать бы заживо!

По ночам Криночки копали в огороде ямы, прятали зерно. Копали поглубже, чтобы не нашли красные, да и белым пусть на глаза не попадается.

На дорогах стало неспокойно, и храбрый Криночка давно не ездил в город, ничего не менял.

Тётка Параська потихоньку от него выкидывала тухлые яйца, скармливала поросятам прокисшую сметану.

– Пропадает добро, – вздыхала она.

Дни, как на грех, стояли уже жаркие. В огороде жухла огуречная ботва, капуста опускала вялые листья. В такую жару не натаскаешься в огород воды.

Уже под вечер, когда солнце, накалив за день землю, стало катиться за дальние бахчи, Фрося спустилась к реке. Разогнав ведром длинноногих водомерок, она зачерпнула воды и стала подниматься по тропке.

Фрося осторожно несла ведро двумя руками, чтобы не расплескать. Параська то и дело ругалась:

– Опять, дурная, дорогу поливала? И в кого ты уродилась, такая нескладная?

Фрося поставила ведро между гряд.

Тётки Параси на огороде не было.

– Скорее! – закричал Фросе соседский парень, пробегая мимо плетня. – Айда! Скорее!

Мягкую тишину вечера вдруг нарушили выстрелы. Стреляли за оврагом, в степи. Потом выстрелы стали ближе, и по селу промчались всадники.

– Мундир-то наденешь? – спросила Параська мужа.

– Убери, убери! Дура! – гаркнул на неё Криночка.

Опередив белых, в село вошли красные.

«До кумы!»

В степи пахнет полынью. Полынь растёт у самой дороги. По дороге растянулся обоз.

 
Ой, я еду до кумы!
До кумы!.. —
 

поёт возница дед Опанас.

На телеге, свесив босые ноги, сидит девочка. Она плетёт из синей повилики жгутик. Это Фрося – она едет в обозе за красным войском. Уже далеко позади село, где стоит нарядная хата Криночек.

– Цоб-цобе! – покрикивает на вола дед Опанас.

Буланый вол шевелит ушами, но шагу не прибавляет. Рядом с телегой шагает матрос Репкин.

– Обоз? – говорит дед Опанас матросу. – Обоз есть основание армии. Оружие кто везёт? Мы. Провиант кто везёт? Мы.

– Вы, – соглашается матрос.

Расстегнув бушлат, Репкин вдыхает степные запахи.

– Хорошо, дочка? – спрашивает он.

– Хорошо! – отвечает Фрося. Она протягивает Репкину синий жгутик, и тот прилаживает его на бескозырку.

– Мерси большое!

 
Ой, я еду до кумы!
До кумы!.. —
 

затягивает опять Опанас.

– Ехали бы прямо до Питера, – смеётся Фрося. – До какой кумы?

* * *

В тот вечер, когда в село вошли красные, Репкин появился в хате у Криночек.

– Ключи! Где ключи? – грозно спросил он у хозяина.

– Какие ключи? – Криночка непослушными пальцами расстегнул ворот, рванул нательный крест. – Нету у меня ключей. Обыскивай!

– И обыщем!

Искать долго не пришлось. Из-за печки вышла бледная девочка. В руках у неё был тяжёлый ключ от амбара.

– Змеюка! – кинулась к ней Параська. – Убью!..

– Дяденька! – сказала Фрося. – Дяденька, за ради бога! – Губы у неё тряслись. – Дяденька, я не здешняя! Я из Питера.

– Наша, питерская? – удивился Репкин. – Как же ты сюда попала?

А Фрося всё протягивала ему ключ, который Параська повесила ей на шею за пазуху.

– Дяденька, возьмите меня с собой!

Расспрашивать было некогда. Взяв Фросю за руку, Репкин сошёл с нею с крыльца.

Теперь у Репкина забота: как бы её переправить подальше от тех мест, где идёт война?

* * *

Когда Фрося рассказала Репкину, как она попала в село, и назвала свой питерский адрес, Репкин задумался.

– Там где-то шарманщики жили. Не слыхала?

– Это у нас, – сказала Фрося. – А вы про них откуда знаете?

И Репкину пришлось рассказать ей про Тимошку, как они встретились.

– Теперь небось в Америке. Всемирный артист! Покатил за границу! Пропадёт он там, паршивец, не за понюх табаку!

Фрося постеснялась спросить Репкина подробнее, куда покатил Тимошка. И почему он там пропадёт? А заступиться – заступилась:

– Сами говорите – не по своей воле поехал…

– Что правда, то правда, – согласился Репкин.

* * *

Репкин часто наведывается в обоз – проведать свою питерскую.

– Ну как, дочка, дела?

Фрося не жалуется. Только спрашивает: «Далеко ли ещё до Питера?»

Вот и сегодня тоже спросила.

– Не знаю, дочка, как получится, – честно ответил Репкин. – Вот до станции доберёмся, там увидим.

– А до станции сколько?

– До станции недалече. Только бы гроза нас не застала.

В небе появилось облако. Потемнев, оно превратилось в тучу.

Обозники стали укрывать мешки на телегах.

Красный отряд выгреб хлеб из амбаров и ям не только у Криночек, но и у других богатеев. В ямах хлеб даже пророс. Ни себе, ни людям – гноили. Теперь обозники везли хлеб на станцию.

– Грозы не боишься? – спрашивает Репкин Фросю.

– Боюсь, – сознаётся она. – Только не очень.

Репкин устраивает на телеге шалашик, накрывает его брезентом. Заботливо поправляет в телеге сено.

– Сиди, дочка, здесь тебя никакой дождь не промочит! – И кричит сердито: – Поторапливайся! Шевелись!

Обозники подтягивают подпруги, смазывают колёса дёгтем.

– До Выселок доберёмся, а там придётся заночевать, – ворчит Опанас.

Фросе видно из своего шалашика, как, придерживая на боку оружие, Репкин бежит по обочине и кого-то ругает:

– Заснул, чёрт мохнатый!

Тарахтя колёсами, спешит по дороге обоз, а чёрную тучу, которая закрыла всё небо, прочертила молния.

Обоз, не останавливаясь в Выселках, повернул к станции.

Вдалеке послышался паровозный гудок.

– Не отставай! Не отставай, товарищи! – слышит Фрося.

А по шалашику уже барабанит дождь.

Бронепоезд

Нет-нет да прорежет небо молния, прогремит гром.

– Ещё далеко гремит, – говорит стрелочник.

Он наклоняется над рельсом и, приникнув к нему, слушает: может, стучит за далёким поворотом поезд? Три дня не было ни одного.

Старик, как всегда на дежурстве, в полном своём вооружении: фонарь у него заправлен, за поясом флажки, за спиной медный рожок. Тридцать лет и в стужу и в жару он встречает поезда, которые подходят к их станции Хуторки. Раньше они ходили по расписанию. А теперь нет никакого порядка, перевернулся белый свет.

Гром стал греметь ближе, но дождь не пошёл. Туча прошла стороной, не уронив на землю ни одной капли.

А надо бы дождя!

Стрелочница растворила в сторожке окно. Вместе с прохладой в сторожку ворвался шум поезда. Без огней он промчался мимо, и было слышно, как, замедлив ход, он остановился на станции.

Вернулся стрелочник, и старики вместе с Тимошкой с опаской пошли к станции.

Будто литой, стоял у платформы невиданный поезд. На паровозе, закованном в броню, золотился на вечерней заре красный флаг, а из бойниц глядели тёмные дула орудий.

На платформе мерным шагом ходили часовые. Вот один из них повернулся. У Тимошки больно стукнуло сердце – Репкин! Не помня себя, Тимошка взлетел на платформу и с разбегу уткнулся в жёсткий бушлат.

– Ты чего, дорогой?

На Тимошку смотрел незнакомый матрос.

– Ты не Репкин?

Не понимая, как это он обознался, Тимошка продолжал держать матроса за руку.

– Иди сюда! Иди сюда! – манила его издали стрелочница.

Подойдя поближе, она запричитала:

– Не в себе он, простите его, ваше благородие!

– Мать честная! – Матрос даже выругался. – Какой я благородие? Мы, мамаша, свои, питерские!

Матрос не похож на Репкина. Ростом повыше и лицом другой. У Репкина усов нет, а у этого усы. Он старше Репкина, даже седой.

– Не знаю я твоего Репкина, – сказал матрос. – Нас на Балтике не одна сотня, не одна тысяча. Твой Репкин с какого корабля?

– Не знаю… – растерялся Тимофей. – Он во дворце работал.

Тимошка ещё надеялся: может, всё-таки здесь Репкин? Но среди матросов, которые прошли по платформе строем, Репкина не было.

Прежде чем поезд отошёл, на станции был митинг. На митинг пришли не только те, кто жил у станции, прибежали и деревенские.

Ораторы, взобравшись на крышу бронированного паровоза, говорили речи.

– Белые воюют за капитал! – громко произнёс оратор.

– А мы – за революцию! – закричал вдруг Тимошка.

– Тише ты! – зашикали на него.

А матрос, который говорил речь, его похвалил:

– Правильно, браток. Мы – за революцию! Предлагаю, товарищи, спеть «Интернационал»!

Взмахнув рукой, он запел первым.

 
Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов… —
 

подхватили моряки.

Сняв бескозырки, они стояли плечом к плечу в своих чёрных бушлатах, будто братья.

Деревенские подпевали морякам вразнобой.

Тимошка слов песни не знал, но мотив понял. Он пел «Интернационал» вместе со всеми!

Пусть незнакомый матрос не Репкин – Тимошка всё равно радовался. Какая неожиданная встреча!

«Судьба играет человеком!»

Вслед за грозным бронепоездом один за другим проходили мимо станции Хуторки красные поезда.

Тимошку будто подменили. То, бывало, не выгонишь его из сторожки, а тут стал пропадать с утра до ночи.

– Может, тоже воевать собрался? – ворчала стрелочница.

Тимошка отмалчивался. Он уже пробовал пристроиться к красноармейцам, старался войти к ним в доверие, даже давал по старой памяти представления.

 
Судьба играет человеком!
Она изменит завсегда:
То ты в богатстве пребываешь,
То нет в кармане ни гроша… —
 

пел, приплясывая, Тимошка, подыгрывая себе на гармошке.

Довольные зрители хлопали в ладоши.

– Ну и парень! И кто тебя этому выучил? – спрашивали его.

Песни слушают, а с собой не берут!

– Мы на фронт! Там, брат, не кувыркаются.

Однажды, осмелев, Тимошка забрался в вагон и притаился. Может, не заметят? Но его заметили.

– Ты пойми, дурной! Кому ты там нужен? – убеждал Тимошку красноармеец, который его ссаживал.

А когда Тимошка хотел его разжалобить: «Я сирота!» – красноармеец так его шуганул, что Тимошка побежал, не оглядываясь.

– Подойдёшь ещё раз, уши оборву! – пригрозил ему вслед красноармеец.

«Не все сердитые – уеду», – надеялся Тимошка.

– Сухарей-то в дорогу тебе сушить? – спрашивала стрелочница. Спрашивала будто шутя, а у самой неспокойно было на душе. Привыкла она к мальчишке.

– Балуешь ты его зря, ни к чему, – говорил ей стрелочник. – Вот увидишь, он у нас не задержится. Поправится, силёнок наберёт – и дёру! Надо понимать: жил парень в городе, циркач, что ему у нас?

Стрелочница не верила.

– Кто у тебя там в Питере? – спрашивала она Тимошку. – Какая родня?

– В цирке – клоун Александр Иванович, Репкин – матрос, – отвечал Тимошка.

– Ну вот и хорошо. Кончится война, мы тогда тебя проводим, – обещала стрелочница.

Про Фроську Тимофей молчал. Но именно о ней думал Тимошка, собираясь воевать. Вернётся он с войны, подойдёт к дому, где живут Тарасовы. Фроська увидит его первая. Побежит навстречу, обрадуется. Спросит:

«Откуда пришёл?»

А он снимет с плеча ружьё и стрельнёт вверх. Фроська не испугается, будет просить:

«Стрельни ещё разок!»

«Не полагается, – ответит Тимошка. – Патроны надо жалеть».

Во дворе соберутся соседи, из дома выйдут Василий Васильевич, Пелагея Егоровна. А он всем поклонится – и уйдёт.

Будет Фроська плакать или нет?

Будет. Тимошке хотелось, чтобы она о нём заплакала. Горько, навзрыд, как плакала жена над убитым телеграфистом.

Тоскуя, Тимошка прикладывает к губам гармошку.

– Поиграй, поиграй! – говорит стрелочник. – А то сидишь как сыч.

 
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов! —
 

поёт Тимошка. Эту песню он тоже недавно выучил.

– Что ни песня, то про войну, – вздыхает стрелочница. – И когда она только кончится!

«Прощай, питерская!»

Ещё не светало.

Обоз подъехал к железнодорожному полотну.

Спрыгнув с телеги, Репкин отправился на станцию. Фрося спала и не слыхала, как шла погрузка.

Красноармейцы таскали тяжёлые мешки с зерном, подбадривая друг друга:

– Давай, давай! На путях не спотыкайся!

– Ведь вот, товарищи, как нам повезло! – радовался Репкин. – На путях стоит наш! Питерский! И знакомого там встретил!

Разбудив Фросю, Репкин повёл её на платформу. Они остановились у единственного во всём поезде пассажирского вагона, на площадке которого стоял старичок в телогрейке и пёстрых штанах.

– Вот и мы, Александр Иванович, – сказал ему Репкин. – И вот мой пассажир.

– Я уже волнуюсь: ну-ка, тронемся… – Старичок протянул Фросе руку. – Здравствуй, маленькая!..

Фрося спросонок озябла. Прижимая к груди свой узелок, она смотрела на Репкина:

– А вы, дяденька?

– Я остаюсь, – сказал Репкин. Он присел перед Фросей на корточки. – Прощай, дочка.

На лбу у Репкина блестел пот, на щеке – дёготь. Он тоже таскал мешки.

– Передавай там привет, кланяйся! – Репкин потной рукой поправил Фросе косыночку.

– Дяденька… – Фрося хотела сказать «прощайте», но замолчала, чтобы не заплакать.

– Ничего, ничего, может, ещё свидимся! – сказал Репкин. Он поднял Фросю на руки и поставил её на площадку вагона. – Надеюсь на вас, Александр Иванович!

– Доставлю в полной сохранности. Вы себя берегите, а мы доедем, – отвечал Репкину старичок. Он ласково поглядел на Фросю. И вдруг взмахнул руками: – Ку-ка-ре-ку! Плакать-то зачем? Маленькая!

У Фроси по щекам дорожка от слёз.

Репкин стоял у вагона, держась за поручни. Они со старичком разговаривали, но Фрося не могла понять о чём. Только Репкин был весёлый и даже смеялся.

– Ну и молодчина вы, Александр Иванович! Не ожидал встретить.

– Когда же в Питер? – спросил его старичок.

– Вот этого сказать не могу!

Поезд тронулся. Репкин пошёл рядом с вагоном.

– Желаю здоровья, Александр Иванович! Прощай, питерская!

Поезд пошёл быстрее, и Репкин за ним уже не успевал. Старичок обнял Фросю, и они вместе махали Репкину.

Он стоял на платформе, сняв бескозырку.

Это не сон

Ночь Тимошка спал плохо. Просыпался, ворочался. Ему снился бронепоезд.

Распалённый от быстрого бега, бронепоезд остановился перед разобранным полотном и вдруг стал подниматься: выше, выше, потом полетел над землёй, как большая тяжёлая птица.

Тимошка летел на нём. Ему было не страшно. Он даже приговаривал: «Алле! Алле!» – и бронепоезд послушно обходил стороной облака, которые заслоняли ему путь.

* * *

На рассвете, проснувшись от петушиного крика, Тимошка с досадой понял, что никуда он не летит, а лежит на лавке под окном. Петух продолжал горланить, за окошком шёл мелкий, как через сито, дождик. Тесная сторожка в это утро показалась Тимошке ещё теснее.

«Чего мне здесь сидеть – сторожить козу?! Уйду на разъезд. Там, может, повезёт», – решил Тимошка.

– Вот и хорошо! – сказала стрелочница, увидев его одетого и обутого. – Не хотела я тебя в такую рань будить. А уж если встал, подсоби мне – сбегай за кипятком. Я постирать надумала.

Тимошка растерялся.

«Принесу в последний раз, пусть стирает», – подумал он и, подхватив вёдра, помчался на станцию.

Перепрыгнув через грязную лужу, Тимошка подбежал к будке, на которой было написано: «Кипяток».

Около крана с большим жестяным чайником стояла девочка.

– Ошпаришься, глупая! Отойди подальше! – закричал на девочку красноармеец и повернул кран, из которого вместе с паром вырывалась горячая вода.

Нацедив кипятку, девочка обернулась и подняла голову.

Тимошка обомлел: на него смотрела Фрося.

– Дай я понесу, – наконец выговорил Тимошка и взял из Фросиных рук чайник.

Длинь! Длинь! – стукалась о чайник крышка, привязанная за верёвочку.

– Ты… ты не расплескай, – сказала Фрося. Она плакала, не вытирая слёз.

Мимо них к кипятильнику бежали озабоченные, невыспавшиеся в теплушках пассажиры.

Кто-то их выругал:

– Встали тут, разинули рты!

А они смотрели друг на друга и ничего не слышали.

* * *

Питерский поезд стоял на первом пути. Вагон, в котором ехала Фрося, был необыкновенный: от крыши до колёс он был разрисован яркими красками. И чего только тут не нарисовано: пузатый буржуй, поп, серп и молот, солнце с лучами, похожими на закрученные пружины, расколотая корона, летящий вверх тормашками царь, рабочий, рвущий цепи, и земной шар, обвитый кумачом.

Вслед за Фросей Тимошка поднялся по ступенькам. Внутри расписного вагона было сумрачно и тихо.

– Не бойся, ставь сюда, – сказала Фрося.

И Тимошка поставил чайник с кипятком на перевёрнутый вверх дном ящик.

– Это ты, Фрося? – раздался голос до того знакомый, что Тимошка зажмурился.

Занавеска рядом с ящиком колыхнулась. На лавке сидел Александр Иванович.

Тимошка даже отступил – так это было неожиданно. Боясь, что клоун Шура исчезнет, Тимошка стоял не шевелясь. Но Александр Иванович не исчез. Шаркая по полу, он нашёл свои глубокие ботики.

– Тимми! Боже мой! – сказал он, поднимаясь.

Тимошка уже был не в силах всего этого перенести. Он встал на руки и пошёл колесом…

– Тимми! Тимми! – повторял Александр Иванович.

Клоун Шура! Вот он!.. В телогрейке с прожжённым рукавом, в шапке-ушанке стоит рядом. И Фроська – тоже наяву – машет на него руками, кричит:

– Перестань, с ума сошёл!.. Перестань кувыркаться! Слышишь?..

– Слышу! Слышу! – орёт Тимошка и опять встаёт вверх ногами.

* * *

Разве можно сразу рассказать, что с каждым произошло? Они сидят втроём вокруг ящика, который служит им столом.

– Потом, всё потом, – говорит клоун Шура. – А сейчас мы устроим чай.

Нет, это не сон. Тимошка обжигается, хлебнув из жестяной кружки.

– Ага! – смеётся Фроська. – Припёк язык!

– Я немного прихварываю, Тимми, – говорит Александр Иванович.

Он обвязывает шею давно не стиранным шарфом.

– Но это пройдёт, это должно обязательно пройти, а то как же работать номер? – Клоун Шура заваривает себе полоскание. – Сейчас полечимся.

– Какой номер? – не понимает Тимошка.

В хмуром небе из-за туч выбирается солнце. В вагоне тоже светлеет.

Тимошка разглядывает знакомые ему вещи: рыжий парик, пёстрый балахон, колпак с бубенчиками. Даже зеркало, большое овальное зеркало висит на стене против окна.

Тимошка видит, как в зеркале мелькает пустая железнодорожная платформа, потом семафор, насыпь, на насыпи будка, перед будкой стрелочница с жёлтым флажком в руке.

Тара-там-там! – подпрыгивает на ящике пустой чайник.

Поезд спешит, набирает вёрсты, а Тимошка не заметил, как он тронулся.

Тимошка замолкает, прильнув к окну.

– Ну, рассказывай, Тимми, рассказывай, – просит Александр Иванович.

– Вёдра-то я бросил, – говорит Тимошка. – Кто ей теперь принесёт воды?

А за окном уже поля с неубранными подсолнухами, хаты. Над хатами – лёгкие облака, которые плывут вперегонки с поездом.

Агитвагон

На большой станции перед пёстрым вагоном – толпа народу. Поближе не протиснешься. На раздвинутых дверях занавес. Но вот занавес раскрывается.

– Товарищи! – говорит пожилая женщина в очках. На ней кожаная куртка, а на голове красноармейский шлем. – Товарищи красноармейцы!

– Мамаша, винтовочку где обронили? – выкрикивает кто-то в задних рядах.

Женщина поднимает руку и начинает речь. Женщина говорит горячо, убеждённо. Её слушают со вниманием. После неё выступает чтец. Громко читает он непонятные стихи.

– Чего это он? – спрашивает один боец другого.

– Потом разберёмся! Слухай!

Но вот на сцене появился клоун.

– Граждане публика! – Клоун делает антраша. Громкий хохот не даёт ему говорить. – Граждане!

Клоун Шура творит чудеса.

На сцене – пузатый мировой капитал. Ему не страшно, что вокруг столько штыков: что, мол, мне Красная Армия? Она меня штыком не проткнёт. И вдруг у всех на глазах мировой капитал съёживается, исчезает его толстое брюхо.

– Лопнул, лопнул!!! – вопит публика.

Вместо капитала на сцене генерал: мундир английский, погон российский… Генерал скачет на коне. Неспокойный у него конь. Бравый генерал едва удерживается в седле. И вдруг…

– Полундра! Бей его!

Нет ни коня, ни генерала.

Зрители опять видят весёлого клоуна.

– Даёшь, Рыжий! Даёшь!.. Здорово!

– Граждане публика… Прошу внимания! – говорит клоун.

Глухо гудит барабан.

Это Фрося. Что есть силы ударяет она по натянутой коже: бум, бум!

Рядом с клоуном появляется худой чернявый мальчишка. Звучит всем знакомый мотив: «Эх, яблочко, да куда катишься?!» Весёлый клоун играет на гармошке, а мальчишка пускается в пляс.

– Жарь! Жарь! – кричат зрители, притопывая ногами и хлопая в ладоши.

– Граждане! – говорит клоун, когда пляска окончена. – Товарищи!..

Уже никто не смеётся.

Старый клоун держит за руки мальчика и девочку:

– Товарищи! Вы едете на фронт воевать за рабоче-крестьянскую власть. Сейчас дети споют вам боевую песню.

Клоун растягивает маленькую гармошку.

 
Смело мы в бой пойдём
За власть Советов! —
 

запевают мальчик и девочка.

 
И, как один, умрём
В борьбе за это! —
 

подхватывают красноармейцы.

Бойцы сняли шапки. А к агитвагону проталкивается оратор.

– Для чего нам дано оружие? – спрашивает он, потрясая винтовкой. Шинель на нём покоробилась, на ногах стоптанные сапоги. Видно, повоевал солдат. – Для чего? – спрашивает он уже грозно, взобравшись на сцену.

– Чего-оо-оо! – прокатывается по толпе.

– Для того, чтобы громить тех, кто хочет нас распять, задушить. Не выйдет! – Оратор переходит на крик. – Не выйдет!.. Не сядут нам опять на шею генералы-бароны!..

Уже стемнело. А ораторы, сменяя друг друга, всё ещё произносят пламенные речи.

– К коням! К коням! – раздаётся в темноте.

Бойцы пропускают к вагону командира. Придерживая шашку, он легко взбирается на помост.

– Где Швычко? – спрашивает командир.

– Швычко! Швычко! – перекликаются бойцы.

– Конь его не чищен! – повышает голос командир.

Командир ждёт ответа.

– Он до хаты побежал, – откликается чей-то робкий голос.

– До хаты? Ну, я ему!..

И все понимают, что будет Швычке, если он явится.

– Позор! – гремит командир. – Позор для всей нашей рабоче-крестьянской армии.

– Ну и всыплет он ему! – говорит Тимошка. – Коня надо чистить, а потом поить.

– Ты-то почём знаешь? – спрашивает Фрося.

– Знаю…

* * *

Чем ближе поезд к Питеру, тем больше и больше озабочен Тимошка. Фрося, та радуется:

– Скоро дома буду.

«А что там дома? Может, нет никого и окна заколочены…» – думает Тимошка.

Уже какой вечер они говорят, а ещё не всё переговорено. Когда Фрося рассказала про Репкина, Тимошка переспросил:

– Так и сказал про меня – всемирный артист?

– Так и сказал, – подтвердила Фрося. И тут же утешила: – Он жалел тебя, не ругал.

Наговорившись, Фрося и Тимошка засыпают.

– Тише, пожалуйста, – предупреждает Александр Иванович кондуктора, который входит в вагон.

– Как вы тут, Александр Иванович? – спрашивает кондуктор шёпотом, присаживаясь на лавку. – Сегодня радостные новости! – Кондуктор развёртывает газету и читает по складам: – «Владимир Ильич Ленин приступил к своим обязанностям…» – Сдвинув на лоб очки, он потрясает газетой: – Покушались на жизнь Ленина!

– А не рано ли он начал работать? Ранение было тяжёлое, – говорит клоун Шура.

– Может, и рано, – соглашается кондуктор. – Но когда Ленин на посту, нам легче.

* * *

В Петрограде агитвагон встречали комендант цирка Захаров и секретарь Луначарского – Танечка.

– Мы с Александром Ивановичем можем дойти пешие, а вот как с имуществом быть? – волновался Захаров. – Имущество казённое!

– Что-нибудь придумаем, – отвечает Танечка. – Мне важно встретить Александра Ивановича. Анатолий Васильевич очень просил встретить. Вы знаете, что писали в газетах об Александре Ивановиче?

Поезд остановился на товарной, и Александр Иванович появился на платформе неожиданно.

Захаров, приготовивший приветственную речь, увидев Тимошку, онемел.

– Вот вам артист Тимми! – сказал торжественно клоун Шура. – А это Фрося! – Он пожал Захарову руку, поклонился Танечке.