Текст книги "Тимошкина марсельеза"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Сила убеждения

– Сегодня у меня лекция, – сказал Анатолий Васильевич. – Как бы мне опять не попасть впросак.

– Да что вы? – удивился Репкин. – Недавно на вашу лекцию ребята с крейсера пробились, очень довольны остались. А народу, говорят, было! Не протолкнуться.

– В том-то и дело, – подтвердил Луначарский. – Я сам насилу пробрался. Комично, но лекции могло и не быть. Стиснули меня вот так… Прошу: «Товарищи, пропустите, пожалуйста», а мне в ответ: «Подумаешь, барин!» Я молю: «Пора начинать лекцию». А мне: «Без тебя начнётся». Представляете моё положение? В результате лекцию начали с опозданием. А я себе никогда не разрешаю опаздывать. Поэтому сегодня надо отправиться пораньше…

Луначарский поглядел на часы и сказал с досадой:

– Не могу терять время даром. Не в моих правилах.

– Разрешите, я с вами нынче пойду, – предложил Репкин. – Со мною, будьте покойны, пройдём без затруднений!

– Прекрасно! – обрадовался Анатолий Васильевич. – Я на вас надеюсь. – И сел за работу.

Хотя Луначарский надеялся на Репкина, но за час до лекции прервал свои занятия и стал торопить:

– Товарищ Репкин, идёмте! Уже пора, дорогой!

– Да тут дойти-то десять минут, – успокаивал его Репкин.

Но Луначарский настоял на своём:

– Пошли, пошли, опоздаем!

Перед цирком «Модерн», где в Петрограде проходили митинги, стояла огромная толпа.

– Вот видите? – заволновался Анатолий Васильевич. – Как мы теперь пройдём?

– Ничего, следуйте за мной. – И Репкин так стал работать локтями, что Луначарский, чуть не потеряв шляпу, достиг благополучно сцены.

Зал «Модерн» был полон до отказа: на стульях сидели по двое, по трое, стояли плечом к плечу в проходах, ухитрились пристроиться даже на перилах лестницы.

Люди на лекцию пришли разные. Кого только тут не было: матросы, солдаты, большинство было в шинелях, и штатских немало – рабочие, студенты, барышни. Пришли и такие, которые хотели сбить оратора.

– Знаем ваши большевистские лозунги!!! – кричали с галёрки. – Народу хлеб нужен, а не разговорчики!

В перекрещённой на груди пулемётной ленте, с гранатой на поясе какой-то матрос, видно из анархистов, орал во всю глотку:

– Всем свобода, всем без исключения!

Не дожидаясь, когда утихнет зал, Луначарский начал читать лекцию о коммунизме.

Лекция называлась: «Коммуна грядущих дней».

– Прошлый раз, – спокойно сказал Анатолий Васильевич, – я вам рассказывал о самом раннем коммунизме на земле: о первобытном обществе. – Он задержал свой взгляд на горластом матросе, который ещё что-то кричал и бил себя в грудь маузером. – Потом я рассказывал вам про средневековье, – продолжал Луначарский. – А сегодня мы вспомним Парижскую коммуну!

Шум стал стихать.

– Чего он там говорит?

– Не мешай оратору! Давай продолжай лекцию!

В зале захлопали. Кто-то крикнул: «Ура!»

– Я продолжаю, – сказал Луначарский. – «Шапки долой!» – так начинается одна из книг, которая рассказывает о подвиге коммунаров.

Стояла уже полная тишина. И горластый матрос, сдёрнув бескозырку, прислонился к стене и слушал со вниманием.

– Мы сделаем Россию грамотной. Мы построим сотни, тысячи школ, – говорил Луначарский. – Это будет прекрасно. Мы построим коммуну, которая переживёт века.

Луначарский переждал аплодисменты.

– Слыхал? – Матрос с маузером подтолкнул взъерошенного студента. Но тот даже не оглянулся.

– Браво! Браво! – кричал студент.

– Построим! – поддерживали его.

– Парижская коммуна для нас жестокий, но мудрый урок. Мы теперь не отдадим то, что нами завоёвано. – Анатолий Васильевич вынул из жилетного кармана маленький листок и прочёл его по-французски. – Это «Карманьола», товарищи! Её пели коммунары. Я перевёл эту песню на русский язык. – Анатолий Васильевич поднёс листок к близоруким глазам. – Слушайте!

– Просим, просим! Читай! – опять зашумели в зале.

 
Дело пойдёт, пойдёт, пойдёт.
Всех буржуев – на фонари!
Станцуем «Карманьолу»,
Пусть гремит гром борьбы! —
 

читал Луначарский.

 
Пусть гремит гром борьбы! —
 

повторяли за ним слова песни.

Зал уже пел.

Улыбаясь, Анатолий Васильевич дирижировал многоголосым хором:

 
Пусть гремит гром борьбы!
Гром борьбы…
 

– За победу!!! Ура!

Народного комиссара после лекции хотели качать, но Репкин не дал:

– Анатолий Васильевич устал, и совсем это, товарищи, ни к чему.

– Спасибо, – благодарил его потом Анатолий Васильевич. – Один раз меня качали. Я потом лежал целый день – так было плохо с сердцем.

Репкин провожал Анатолия Васильевича до его дома. Всю дорогу они разговаривали. Репкин расспрашивал Луначарского про Францию, и тот с увлечением рассказывал про Париж.

– Мы, когда в кругосветке были, заходили в Марсель. Тоже красивый город, – сказал Репкин.

– А вы знаете, что в честь этого города получила своё название «Марсельеза»?

Сдвинув на затылок шляпу, Анатолий Васильевич вполголоса напел знакомый мотив.

– Её написал Руже де Лиль, и, извольте знать, ещё в тысяча семьсот девяносто втором году!

– Сто двадцать пять лет тому назад? – удивился Репкин. – А я-то думал, что её у нас сложили. Песня революции.

– А вот это совершенно верно! – подтвердил Луначарский. – Песня революции!..

Кот в сапогах

– Мальчишка не приходил? Меня не спрашивал? – допытывался Репкин у Дуняши, которая ему открыла дверь. – С попугаем мальчишка?..

– Свят, свят… – перекрестилась тётя Дуня. – Ещё чего выдумал: с попугаем… У нас у самих беда… А твоего мальчишки не было…

Поглядев на замёрзшего и усталого Репкина, тётя Дуня усадила его за стол. На столе рядом с цветастой чашкой стояло блюдечко с сухой малиной.

– Видишь, чай пью. Выпей и ты.

Репкин не отказался. За чаем они разговорились. Оказалось, что Репкин и тётя Дуня земляки, оба орловские, только он из Выселок, а она из Покрова.

– Меня к вам в Выселки-то сватали, а батюшка меня не отдал. Только этому делу годов уж пятьдесят будет…

Тётя Дуня, Евдокия Фроловна, дула на блюдечко с чаем и угощала Репкина. Земляк ей был по душе, и она ему рассказала про беду в доме профессора.

– Наша барыня-то, Ольга Лексеевна, в Париж уехала. Видишь, до чего дожили! Отца кинула, дочку бросила. А чемоданы взяла. А по мне хошь царь, хошь не царь – моей совести не убавится. – И тётя Дуня, перевернув чашку вверх донышком, продолжала: – В Париж её понесло, а ежели революция на Париж перекинется?

– Очень может быть, – согласился с нею Репкин.

Тётя Дуня посмотрела на него с большим сомнением.

– Ну да! Говорят, и вас-то, большевиков, сковырнут! А царя опять посадют. Я только так рассуждаю – какой дурак теперь заместо царя сядет? Ты как думаешь?

Репкин дремал.

– Пойдём, я тебе постелю, – сказала Евдокия Фроловна. – Я теперь опять на старом месте живу. Как барыня уехала, я и перебралась. А ты, как тебе положено, пожалуй в гостиную. Вот я и вещички твои туда перенесла.

Захватив подушку, тётя Дуня пошла впереди. На пороге гостиной она остановилась и сказала с сердцем:

– Сколько времени здесь маялась! Куда ни повернусь, вот она я! Лоб перед зеркалом перекрестить было совестно…

Взглянув на Репкина, тётя Дуня вдруг спросила:

– А ты не горишь? Глаза у тебя какие-то чумовые!

У Репкина был жар. В ушах стоял звон, а диван, на который он прилёг, поплыл, как шлюпка в непогоду.

Посреди ночи пришла тётя Дуня.

– Может, воды тебе дать? – спросила она.

Репкин не слышит, стонет.

– Вот горе, захворал земляк!..

Утром она доложила Алексею Лаврентьевичу:

– Матрос-то наш заболел.

И Алексей Лаврентьевич распорядился:

– Пригласите доктора.

* * *

Через несколько дней Репкин открыл глаза. У его постели сидела девочка. Это была та самая девочка, которая предлагала Репкину сыграть с нею в бирюльки, когда он пришёл с ордером.

– Вы меня помните? – спросила девочка. – Меня зовут Лена, я вас сторожу.

– Простите, барышня. Отвернитесь маленько, я поднимусь…

Репкин попытался спустить с дивана ноги. В глазах у него всё пошло кругом.

– Я вас сторожу! – закричала Леночка. – Вы что, не понимаете? Вам нельзя ещё вставать…

Репкин действительно ничего не понимал.

А Леночка, вооружившись ложкой, начала командовать.

– Откройте рот. Вам нужно пить клюквенный морс. Он с сахарином. Вот так.

– Барышня, сколько я дней валяюсь? – спросил Репкин и не узнал своего голоса: такой он был слабый, будто со слезой.

Леночка стала считать по пальцам. Зажав кулачок, она сказала с сомнением:

– Наверное, пять.

Снова пересчитав пальцы, сказала уже увереннее:

– Семь.

Она поправила Репкину подушку и чинно уселась на свой стул.

– Сначала меня к вам не пускали. Думали, что у вас тиф и я заражусь, – рассказывала Леночка. – А потом дедушка привёз доктора, и он сказал, что я не заражусь. Вот я и сижу. Хотите, я вам расскажу сказку? Когда я болела, мне мама рассказывала сказки… – Девочка замолчала и потом сказала доверчиво: – Вы знаете, что моя мама уехала в Париж? Но она непременно вернётся.

– Может быть, – ответил Репкин.

– Почему «может быть»? Она непременно вернется. Вот кончится Советская власть, и она приедет.

Репкин промолчал. Ему стало жаль эту девочку в синем бумазейном платьице, которая так старательно за ним ухаживает. А Леночка сидела задумавшись.

– Кончится Советская власть, будет ёлка, и мама приедет, – повторила Леночка. – А сейчас я расскажу вам сказку про Кота в сапогах. Хорошо?

В это время зазвонил телефон.

– Я сейчас! – крикнула Леночка и убежала. – Дедушки нет, – говорила она. – Да, да, хорошо.

«Телефон работает?» – удивился Репкин.

В комнату вернулась Леночка:

– Он спрашивает, как ваше здоровье.

– Кто?

– Сейчас спрошу. – И Леночка, легко подпрыгивая, снова исчезла. Не выпуская из рук телефонной трубки, она закричала из соседней комнаты; – Это спрашивает про вас Анатолий Васильевич!

– Барышня, барышня! – заволновался Репкин.

Но Леночка его не слушала. Она совершенно самостоятельно сообщала Луначарскому о состоянии здоровья и поведении его помощника.

– Ну вот, – сказала она, опять возвращаясь. – Он велел подчиняться мне. И Дуняше вы тоже должны подчиняться.

– А далече Дуняша? – спросил Репкин.

– Дуняша скоро придёт. Вы только ничего не говорите дедушке: Дуняша ушла на рынок менять вещи. Дедушка очень сердится, когда она меняет вещи.

Вернулась с рынка Евдокия Фроловна, и Репкин узнал всё подробно. Оказывается, он уже болеет целую неделю. И уже три раза был доктор.

– Барин своего доктора к тебе звал. Лёгкие ты застудил.

Разобрав кошёлку, Дуняша стала жаловаться:

– Ты подумай, на какую вещь, на скатерть, что выменяла?

Повертев во все стороны вяленую рыбину, Дуняша пошла на кухню варить из неё суп, а Леночка стала рассказывать обещанную сказку:

– Умер мельник. Старшему сыну досталась мельница, среднему – дом, а младшему – кот.

– Несправедливо, – сказал Репкин, – младшему одного кота дали.

Леночка засмеялась.

– Вы ещё ничего не знаете! Это был не простой кот. Слушайте дальше…

Гнедин

Музыка!..

Музыка затихла, послышались шаги. На пороге комнаты стоял Гнедин.

Был уже поздний вечер, в квартире погас свет. И в темноте Репкин задремал. Очнулся он, услыхав музыку. За стеной играл Гнедин. Перед Репкиным возникла околица их деревни, изба, где он жил с матерью, ветла, на которую он лазил, когда был мальчишкой. С ветлы была видна речка, за речкой бор, куда они с ребятами ходили по ягоды.

Репкин слушал, и музыка вела его по лесной дороге. Вот в чаще перекликаются птицы, потом зазвучала песня. И Репкин вспомнил Тимошку-шарманщика. Маленький, в нелепой кофте, взъерошенный, как воробей… Где он теперь?

– Как здоровье? – спросил Гнедин.

– Наделал я вам хлопот, Алексей Лаврентьевич…

– Не беспокойтесь. Вы никого в доме ничем не обременяете.

– Ну как же… – протестовал Репкин. – Доктора звали?

– Позвольте, а кого же я должен был пригласить? Когда человек болен, то зовут лекаря!.. Я вам не помешал?

– Что вы, Алексей Лаврентьевич! Садитесь, пожалуйста.

Гнедин поставил свечу на стол, а сам стал ходить по комнате большими шагами.

– Сегодня… – Гнедин остановился и произнёс строго и торжественно: – Сегодня был концерт. Мы играли Бетховена! (Гнединская тень на стене взмахнула руками.) Зал был полон, не было ни одного свободного места…

– Вот видите! – обрадовался Репкин.

– Но сидели в пальто и в шапках. – Гнедин устало опустил руки. – В шапках и в пальто, – повторил он.

– Что же делать, если не топят? – вздохнул Репкин.

– Скажите, – спросил Гнедин, – говорят, Ленин любит музыку? Мне говорил об этом человек, который знает его.

– А почему вы сомневаетесь?

Репкин сам видел и слушал Ленина не раз. И для него было ясно, что такой человек, как Владимир Ильич, не может не любить музыки. Но как это объяснить Гнедину?

И Репкин вспомнил:

– Алексей Лаврентьевич, я в Смольном был ночью на дежурстве. Гляжу, Владимир Ильич. Холодно – пальто на нём внакидку, в руках – шкатулочка. Спрашивает меня: «Можете открыть? Ключ потерял». Я говорю: «Пожалуйста» – и за штык. А Владимир Ильич поглядел на штык и говорит: «Это нужно сделать осторожно. Здесь письма моей матери».

– Письма матери… – повторил Гнедин.

– Материнские письма сберёг. Как же ему не понять музыки? Музыка – она для души, – сказал Репкин.

«Я его знаю»

Утром, спустя несколько дней, Репкин первый раз после болезни стал собираться на работу.

Когда он брился, пришла Леночка. Усевшись на табурет, она молча смотрела, как Репкин намыливает щёки и старательно скоблит их бритвой.

– Вам не больно? – спросила Леночка.

– Что вы, барышня!

Побрившись, Репкин разутюжил брюки и стал начищать пуговицы форменного кителя.

– Они золотые? – Леночка дотронулась до пуговицы.

Репкин увидел в её глазах слезинки.

– Дуняша говорит, что теперь вы пропадёте, не будете приходить домой…

Ещё вчера вечером Леночка рассказывала ему сказку про Снежную королеву, а сегодня?..

Репкин пытался её утешить:

– Я, барышня, премного вам благодарен и все сказки, какие вы мне рассказали, помню.

– А какая вам больше всего понравилась? – Леночка уже улыбалась.

– Какая? Про Кота в сапогах.

– А почему?

– Если бы не кот, пропал бы младший сын, как Тимошка, ни за что ни про что, – ответил Репкин.

– А кто это Тимошка?

И Репкин рассказал Леночке про Тимошку-шарманщика, который плясал и пел по дворам, а когда из него захотели сделать человека, он вдруг исчез без вести.

– А я… – Леночка лукаво поглядела на Репкина. – Я его знаю, вашего Тимошку. Я даже его песни знаю. Мне мама не разрешила, а я… – И Леночка, надув щёки, запела басом: – «По улице ходила большая крокодила…»

– Он, барышня, он! – обрадовался Репкин.

– У него был попугай какаду!

– Правильно, – подтвердил Репкин.

– Только он уже давно не приходит, этот Тимошка. – Леночка даже вздохнула. – Давно-давно…

– В том-то и дело, – сказал Репкин. – Знал бы я, где этот песельник теперь находится, дал бы ему взбучку по первое число.

Дебют

– Отвечаем на комплимент! Отвечаем на комплимент!

Тимошка поднимает правую руку, откидывает назад голову и улыбается.

– Где твой правый рука? – И Польди ещё и ещё раз заставляет Тимошку улыбаться, посылать воздушные поцелуи невидимым зрителям.

– Отвечаем на комплимент!

Уже второй месяц гимнаст Польди работает с Тимошкой. А сегодня дебют! Сегодня на манеже артист Тимми! Так теперь зовут в цирке Тимошку-шарманщика.

– Ещё очаровательный улыбка!

Тимми устало улыбается.

Теперь немного ходить! – говорит Польди. – Ровно ходить, глубоко дышать!

Тимошка, упруго ступая, идёт спокойным шагом. Кроме Польди и Тимоши, в комнате клоун Шура. Он сидит на высоком табурете. Рядом с ним его пёсик. Стены комнаты сверкают инеем.

– Чертовски холодно!.. Можно немного музыки? – говорит Польди.

Клоун Шура растягивает гармонику, и Тимоша шагает под весёлую песенку.

– Теперь надо есть, – говорит Польди.

Он расстилает на столе салфетку, аккуратно наливает из термоса в чашку кофе.

– Садись есть! – говорит он Тимоше. – Теперь не надо музыка.

Клоун Шура прекращает играть.

– Он должен хорошо есть! – говорит Польди.

Тимоша садится за стол, а Польди стоит рядом. Он смотрит, чтобы мальчишка съел всё и не утаил от него ни одного куска.

– Я видел, что он даёт хлеб ваш Фома! – говорит Польди клоуну.

– Что вы! Не может быть! – Клоун берёт на колени собачку и спрашивает у неё ласково: – Фома! Ты слышишь, что про тебя говорят? Ай-я-яй, Фома! Неужели это правда?

– Не устраивайте шутка, – сердится Польди. – Это плохой шутка! Вы знаете, сколько я платил за хлеб?

– Что делать, Польди… Сейчас на свете много плохих шуток, – отвечает клоун.

Мохнатый Фома повизгивает, а Тимоша опускает глаза в тарелку.

– Надо хорошо есть, – повторяет Польди.

– У вас с мальчиком чудный номер, Польди! – говорит клоун, поглаживая собаку. – Публика будет в восторге.

– Публик? Какой публик?

Но клоун невозмутим; он улыбается нарисованным ртом.

– Сегодня в цирке будет полно публики!

– «Публик»!.. – ворчит Польди. – Публик сидит в сапогах, в шинель, плюёт семечка на манеж! Где вы видал публик?

– Теперь почти все в шинелях, во фраках неудобно воевать, – отвечает клоун.

О этот русский клоун! Что у него под этим дурацким колпаком? Лицо Польди заливает багровый румянец.

– Во фраках неудобно воевать… Я работал номер не для этот публик. – Польди смотрит на клоуна, не скрывая своего раздражения. – Вы знаете: я не есть большевик! И меня не интересует паёк сухой вобла! Что ты разинул рот? – кричит он на Тимошу. – Вы имеете на мой номер чёрный зависть? – спрашивает Польди клоуна.

– Что вы! Как это может прийти вам в голову, Польди?

Тимоша встаёт из-за стола, и Польди стряхивает салфетку, щёлкает замком саквояжа.

– Вы не так меня понимал, Шура, – говорит он клоуну. И громко, неестественно смеётся.

– Возможно…

Клоуну Шуре не хочется продолжать этот неприятный разговор. Артист должен быть спокоен, когда он выходит на манеж. Он оглядывает сильную, мускулистую фигуру гимнаста и, встретившись с ним взглядом, растягивает свою гармонику.

«Ля-ля! Ля-ля!» – звучит весёлая песенка.

А Польди садится к зеркалу.

– Иди сюда! – говорит он Тимоше. – Надо мазать немного румян.

Тимоша поднимает лицо.

– Ещё румян! Ещё румян!

Польди недоволен. Он всё-таки скверно выглядит, этот мальчишка. И Польди с досадой мажет румяна на впалые Тимошкины щёки.

– Вы помните, что работаете с нами пауза, Шура?

– Конечно, помню! Будьте покойны, – отвечает клоун.

Накинув халат, Польди уходит на манеж проверить снаряды. Он никогда не доверяет униформе и всегда всё проверяет сам.

– Ещё немного ходить, – говорит он Тимоше.

И Тимоша, уже одетый в чёрное с ярким кушаком трико, шагает, раскинув руки, приподнявшись на носки.

– У тебя сегодня дебют, мальчик! – говорит ему клоун Шура.

– Чего? – не понимает Тимофей.

– Дебют! – Клоун подходит к Тимоше. – Послушай, Тимми! Прошу тебя, не надо давать Фоме хлеб.

Клоун Шура роется в своих бездонных карманах и достаёт три шарика.

– Дебют, мальчик, – это как день рождения, как праздник, – говорит он. – Я всё думал: что тебе подарить?

Клоун подбрасывает шарики: они взлетают, кружатся, перегоняют друг друга, опускаются клоуну на плечи, на бутафорский нос. И снова взлетают вверх, переливаясь радугой. Тимошка в восхищении:

– Расшиби тебя… Здорово!

– Бери! – говорит клоун и протягивает ему блестящие шарики. – Бери, бери – на счастье!

Тимошка отступает.

– Да что ты! Ты же с ними работаешь, Шура!

– Бери, бери – я прошу, – повторяет клоун.

Смешной клоун Шура! Одна штанина зелёная, рукав жёлтый, на колпаке бубенчики. Тимоша прижимает к груди подарок.

– А у тебя-то был когда дебют? – спрашивает он, подкидывая шарики.

– Был, только это было очень давно. Очень давно… – повторяет клоун Шура. – Я тоже был когда-то маленьким. Таким, как ты. Да, да… Я выводил на манеж ослика. Тогда в цирке работал изумительный клоун – итальянец Мильчи. У Мильчи была реприза. Он лечил осла от упрямства, а я всего-навсего выводил ему ослика на манеж. Я очень это хорошо помню. И ослика помню – такой милый, белобрюхий ослик. Это был мой дебют.

Тимошка вскидывает руку и раскланивается.

– Шура, а что, если Репкин придёт? – говорит он.

– Кто это – Репкин? – спрашивает Шура.

– Так, матрос знакомый. Придёт, глянет, а я ему на комплимент…

И Тимошка, очаровательно улыбаясь, посылает воздушный поцелуй.

С манежа доносится шум. Слышно, как настраивают оркестр, рассаживается на свои места публика. В гримёрную возвращается Польди. Он оглядывает Тимошку, который при его появлении начинает приседать и подпрыгивать то на одной, то на другой ноге.

– Гут, гут! – говорит Польди.

Подойдя к зеркалу, он проводит пуховкой по лицу и, взяв чёрный карандаш, рисует себе брови.

– Польди, на выход! – слышится голос за дверью.

Польди оглядывает Тимми.

– Да, мальчишка должен иметь успех!

И, крепко взяв своего маленького партнёра за руку, он бежит с ним на манеж.

– Ап! – Тимошку подкидывают сильные руки.

– Ап! – Он уже держится сам за перекладину.

Клоун Шура стоит в проходе, прижимая озябшего Фому, и смотрит, как гимнасты работают номер.

– Раз-два! Раз-два! Так, Тимми, так. Раз-два!

Публика горячо аплодирует маленькому дебютанту.

– Ну, Фомушка, сейчас наша пауза, – говорит Шура, раскланиваясь с униформистами, и выбегает на манеж.

– Рыжий! Рыжий! – раздаётся многоголосый крик. – Рыжий!.. Ура!.. Даёшь, Рыжий!.. Даёшь!..

* * *

Горько окончился Тимошкин дебют.

Не помня себя от радости бежал он с манежа.

– Браво, Тимми! Браво, браво! – неслось ему вслед. И вдруг Польди схватил его за шиворот:

– Кто так отвечает на комплимент? Где твой правый рука?..

И лицо обожгла пощёчина. Мало одной – ещё!

Глотая слёзы, Тимошка побежал обратно на манеж кланяться.

– Очаровательный улыбка! – сквозь зубы повторял Польди.

Тимошка кланялся и улыбался. Но радости уже не было.

* * *

– Ну что ты, мальчик, не надо плакать, – утешал Тимошку Шура. Он вытирал ему слёзы и, нажимая пальцем на Тимошкин нос, спрашивал: – Барин дома?

Он пел ему смешную песенку про воробья и заставлял Фому ходить на задних лапах. Но разве это могло утешить?

– «Алле, алле»! А сам в морду…

Теперь Польди уже не кажется Тимошке, как тогда на афише, весёлым волшебником. Работает хорошо, а мужик злой, и рука у него тяжёлая. Он и Шуру обидел, когда узнал, что тот подарил Тимошке на счастье шарики.

– Оставьте свой сантимент… Вы умрёте на арена, – сказал он.

А Шура ответил со смехом:

– Я бы рад, но может не получиться. Это, к сожалению, редкий номер – умереть на арене.

Польди по-своему понял шутку. И сказал, как всегда, зло:

– Вы есть очень хитрый, Шура. Сколько я вам должен?

– За что? – удивился Шура.

– За пауза. Я прошу больше не работать с нами пауза. Это мешает мой номер. Сколько?

Шура промолчал. Но паузу с ними он больше не работает. А была она очень смешная, и Тимошка во время паузы отдыхал.