Текст книги "Тимошкина марсельеза"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Галина Владимировна Карпенко
Тимошкина марсельеза

Дорогой читатель!

Открой первую страницу и ты попадёшь в революционный Петроград тысяча девятьсот семнадцатого года. Там ты встретишься с Тимошкой-шарманщиком, матросом Репниным, клоуном Шурой и со всеми, про кого написана эта повесть.

События повести происходят в тот год, когда родилась Советская власть – власть, которая поможет Тимошке расти, учиться и никому не даст его в обиду.

Шарманщики

Ветер, холодно. С неба падает не то дождь, не то снег; погода – хуже не придумаешь. А на улице толпа. Кто полюбопытнее, пробирается поглядеть, «что там за происшествие», а кто, махнув рукой, идёт себе дальше. Теперь в Петрограде на каждом перекрёстке митинг – разве всех переслушаешь?

В толпе кто-то кричит, поминает недобрым словом буржуев, войну, царя, которого почти год как скинули.

– Правильно! Попили нашей кровушки! – поддерживают на все голоса невидимого оратора. – Режь правду! Теперь свобода! Не бойся, давай жарь польку-кадриль!

На улице появился патруль. Шагают четверо. Трое, видно, рабочие, а за начальство у них матрос, так, конопатенький, бушлат застёгнут на все пуговицы, на голове лихая бескозырочка, за поясом маузер.

К патрулю в Питере уже привыкли. Какой ни на есть, всё-таки порядок. А вот насчёт новой власти ещё многие пока сомневаются: какая она. Советская власть? Долго ли продержится?

Поравнявшись с толпой, патрульные замедлили шаг.

Матрос попросил вежливо:

– Разрешите, граждане! Разрешите! Вот так, в стороночку. По какому поводу идёт разговор?

Граждане перед патрульными расступились. И что же? Посреди толпы – шарманщики.

На мостовой на скользком булыжнике – шарманка; на шарманке сидит, нахохлившись, окоченевший попугай.

Рядом со стариком шарманщиком стоит мальчишка. Тоже, видно, артист. Глаза испуганные, в руках бубен. Посинел, продрог на ветру. На плечах у мальчишки не то кофта, не то плисовый пиджак, на ногах полусапожки с ушками.

Увидев патрульных, старик шарманщик стал торопливо взваливать шарманку себе на спину, а попугая мальчишка спрятал за пазуху.

– Зачем скандал? Нам лучше уйти. Мы уйдём, господин матрос, – приговаривал шарманщик, не попадая рукой в кожаную лямку. – Мы лучше уйдём.

– Обожди, папаша! – Матрос оглядел публику, поправил на поясе оружие и спросил уже строго: – Почему шумим, граждане?

– Да вот буржуазия музыку запрещает!!! – Перекрикивая всех, из толпы выпрыгнул солдат на костылях. – Ты глянь, глянь-ка! – указывал он матросу.

Матрос поднял голову и увидел, что на балконе дома, запахнув пальто, стоит седой человек и смотрит на то, что происходит внизу.

– Не нравится музыка? – спросил его матрос.

Толпа притихла.

– Помилуйте, какая музыка? – И человек, стоявший на балконе, в свою очередь спросил: – А вы можете это прекратить? Я работаю.

– Слыхал? «Прекратить»!.. – снова закричал солдат, размахивая костылём. – А ты в окопе был? Тебя вошь кусала? Видал? «Прекратить»!.. Он работает… Деньги небось фальшивые шлёпает!

И снова крик – ничего не понять.

Патруль в затруднении: что тут делать, если скандал из-за музыки?

– Тихо, товарищи! – Матрос поднял руку и начал говорить громко, так, чтобы его слышали все: – Собрался народ, ничего себе не позволяет. Кто может запретить народу музыку? Кто может запретить музыку, я спрашиваю?

Седой человек, резко повернувшись, ушёл с балкона, и налетевший ветер стукнул вслед за ним стеклянной дверью.

– Сдался! Сдался! – ликовал солдат. Сорвав с головы папаху, он размахивал ею и наскакивал на шарманщика. – Не бойся, старик, давай крути музыку. Пущай буржуазия не слушает!

– Теперь на площади может играть музыка! Для победившего пролетариата! – подтвердил матрос.

– Правильно! – раздалось в толпе. – Правильно!

Шарманщик, поглядев на опустевший балкон, покорно снял с плеча кожаную лямку, и шарманка, покачнувшись, встала в свою прежнюю позицию.

Озябший мальчишка посадил попугая на ящик со «счастьем» и ударил в бубен.

– А что, отец, грянем «Марсельезу»? – предложил матрос.

– «Марсельезы» в ней нет, – тихо ответил шарманщик.

Солдат, которому предложение матроса пришлось по душе, посмотрел на шарманщика с недоверием.

– Как это нет? А что же в ней есть?

– В ней есть полечка, вальс «Не рыдай», «Вот вспыхнуло утро».

– Можно «вспыхнуло», – разрешил матрос и улыбнулся.

– Может быть, сыграем марш? – Шарманщик повернул ручку, и шарманка, тяжело вздохнув, заиграла залихватский марш.

 
По улицам ходила
Большая крокодила! —
 

запел мальчишка, а в толпе кто-то подтянул:

 
Она, она голодная была…
 

Вслед за маршем шарманка стала играть польку.

Мальчишка сбросил свою плисовую одёжку и, оставшись в линялом трико, на котором мерцали потускневшие блёстки, приплясывая, пошёл по кругу – худенький, лёгкий. Распластав руки, он будто летел.

– Жарь, жарь, не робей! – кричали зрители.

Мальчишка старался. Разбежавшись, он пошёл на руках.

– Господи! Небось все кости поломанные, – вздохнула тётка. Кутаясь в тёплый платок, она, пригорюнившись, смотрела на представление.

– Жрать захочешь – запляшешь, – изрёк солдат.

Разбрызгивая лужи, мальчишка ещё продолжал кувыркаться, когда один из патрульных сказал:

– Хватит, давай кончай комедию.

Взяв у старика мокрую шляпу, мальчишка протянул её «любителям музыки».

– Обратите внимание, имейте сожаление!.. – выкрикивал он звонким голосом.

Толпа стала редеть.

– Имейте сожаление!.. – Мальчишка протянул шляпу матросу. – Имейте сожаление, обратите внимание…

– Вот чёрт! – выругался матрос, хлопая себя по карманам. – Вышел, браток, у меня капитал…

Мальчишка опустил шляпу, а матрос, вывернув карман, протянул закоченевшему попугаю тёмный комок.

– Что это? – спросил шарманщик.

– Сахар… в кармане-то табак, – ответил матрос. – Может, склюёт?

– Ахилл, тебе предлагают сахар, – позвал шарманщик попугая.

Попугай, взъерошив перья, разинул клюв.

В толпе кто-то захохотал и сразу замолк, когда матрос, обернувшись, спросил зло:

– Кому здесь смешно, граждане? Представление закончилось! Прошу разойтись!..

* * *

По тихой улице бредут шарманщики. Впереди старик, за ним Тимошка. Так зовут маленького уличного артиста.

Сколько за день они обойдут дворов! Где заработают, а где споют даром.

Старик шарманщик плохо видит – он часто оступается. Шарманка на его спине вздрагивает и гудит своим медным нутром.

– Ах, боже ты мой! – ворчит шарманщик. – Что же это за наказание! Что за погода… Ты здесь? – спрашивает он.

– Здесь, – отвечает Тимошка.

За пазухой у Тимошки попугай. Прижимая его покрепче, Тимошка прыгает через снежные лужи. Дырявые полусапожки у него давно промокли. Тимошке с утра хочется есть. «Скорее бы дойти до трактира, – думает он. – Может быть, сегодня дед возьмёт щей…»

– Господи, пусть он возьмёт щей, – молится Тимошка.

Дед идёт, шаркая подошвами, и Тимошке приходится замедлять шаг, чтобы не перегнать старика.

– Возьми щей, возьми щей, – повторяет Тимошка шёпотом, глядя на сутулую дедову спину.

В трактирах теперь почти не кормят. А если что и подают, то дед не берёт.

– Я не Ротшильд, – говорит он. – Принесите нам кипятку.

– Возьми щей, – упорно шепчет Тимошка.

Ледяной ветер старается помешать шарманщикам перейти дорогу. Дед придерживает свою шляпу обеими руками.

– Ты здесь? – спрашивает он, не оглядываясь.

– Здесь, – отвечает Тимошка, не попадая зуб на зуб.

Но вот наконец они спускаются по крутым ступеням.

Дед толкает дверь, и навстречу шарманщикам густым тёплым паром дышит трактир.

Соль с кипятком

В трактире людно и шумно. По старой привычке сюда к вечеру забегают мастеровые, студенты, холостые чиновники – съесть чего-нибудь горячего, узнать новости.

Половые таких постоянных посетителей знают в лицо. Не спрашивая: «Чего изволите?» – подают кому щей, кому чаю с крутой заваркой.

Всё, что за день произошло в городе, обсуждается в трактире на все лады.

Только в дальних углах трактира, где потемнее, молча сидят приезжие мешочники. Заказав пару чая, они чаёвничают до рассвета, чтобы с утра пораньше попасть со своими мешками на толкучку, сбыть с рук привезённое.

Позже всех в трактире появляются извозчики.

В Питере самому прокормиться трудно, не то что прокормить лошадь. А извозчики ещё держатся.

– Пуд овса тысяча керенок, – жалуются они друг другу. И, развязав кушаки, пьют чай до седьмого пота.

Прислонив шарманку в уголок, дед сел за стол. К нему подошёл половой. Он принёс на подносе чайник и два стакана на блюдцах.

– Садись, – сказал дед.

Тимошка сел на краешек табурета и обнял свой стакан озябшими руками. Он понял, что щей нынче не будет.

– Грейся! – сказал дед. – Грейся!

Обжигаясь, Тимошка стал пить. Дед брал щепоткой соль и запивал её кипятком. Было похоже, что он пьёт чай с сахаром.

Тимоша тоже взял соли.

За соседним столом сидели мужики. Они пили чай с хлебом. Тимошка поглядывал на чёрные ломти, которые мужики отрезали от краюхи, и, глотая кипяток, думал: «Дали бы ломоть».

Зажмурив глаза, он вдруг ясно увидел мягкий ломоть у себя на ладони. Холодный пот выступил у Тимошки на лбу, его мутило, и он распахнул свою одёжку.

Больно клюнув Тимошку в плечо, попугай Ахилл решил выглянуть на свет. Мужики с удивлением смотрели, как по узорчатой клеёнке, осторожно ступая корявыми лапками, расхаживает диковинная птица.

– На-кось, – сказал один из них, – покроши! – и протянул Тимошке большую чёрную корку.

– Возьми, – сказал дед.

Тимоша взял.

– А он будет жрать? – спросил мужик, кивнув на Ахилла.

– Будет, будет, – поспешно ответил Тимоша и стал сыпать перед попугаем чёрные крошки.

– Не жалей, – сказал ему мужик. – Пущай клюёт! Небось заморский?

Дед поглядел на мужика и ответил грустно:

– Он из Вест-Индии.

– А-а-а, – протянул мужик. – Из Вест…

С других столиков тоже увидали попугая. И надежда съесть чёрную корку самому у Тимошки исчезла. Глотая голодную слюну, он подвигал линялому Ахиллу крошку за крошкой, и тот давился, удивляясь Тимошкиной щедрости.

Мужики допили чай, утёрлись шапками и спрятали свою краюху в мешок. Тимоша поднёс к губам мокрую пустую ладонь и слизнул с неё хлебный дух.

Сытый попугай, прислонившись к тёплому чайнику, опустил веки. А Тимошка от усталости и голода будто закружился на карусели. Перед ним замелькали столы, чайники, столы, чайники…

Шум голосов, чей-то крик слились в густой и вязкий звук: «У! У! У!» Всё, что было рядом, вдруг куда-то отодвинулось и исчезло. «У! У! У! – гудело у Тимошки в ушах. – Ууу…» Когда Тимошка открыл глаза, над ним стояли дед и матрос. Тот самый матрос, который заступился за музыку.

– Что, браток, – спросил он Тимошку, – сомлел?

Преодолевая тяжесть в руках и ногах, Тимошка с его помощью взобрался на табурет.

– Держись, герой! – сказал матрос. – А то опять свалишься. – И, оглядев сидящих в трактире, крикнул: – Именем революционного закона, по постановлению Совета Народных Комиссаров, хлебные излишки изымаются безвозмездно! Понятно?

В трактире наступила тишина. Кто-то, звякнув блюдечком, спросил осторожно:

– Что же, обыск будет?..

– Прошу приготовить документы! – сказал матрос.

В дверях трактира, заслонив штыками выход, стоял вооружённый патруль.

– Где квартируете? – спросил матрос у шарманщика, перелистывая его потрёпанный паспорт.

– За Нарвской, дом три.

– Как же он пеший дойдёт? – Матрос кивнул на Тимошку.

Тимошка, бледный до синевы, держался за стол.

– А что делать, господин матрос? Нам, господин матрос, фаэтона не подадут, – усмехнулся старик.

– Репкин! Репкин моя фамилия! – И, нахмурившись, матрос спросил у Тимошки: – Ну как? Дойдёшь, сынок?

Тимошка молчал. Ему было всё равно, дойдёт он нынче до заставы или нет. Ноги у него дрожали, а в голове продолжало шуметь.

– Это невежливо, Тимофей. Господин Репкин тебя спрашивает.

Дед смотрел на Тимошку с укоризной, а матрос, тот не обиделся.

– Не робей, Тимофей, не сдавайся!

Махнув рабочему, который стоял в дверях, Репкин распорядился:

– Савельев, выпусти музыкантов!

Шарманщики поднялись по ступеням.

– Проходи, проходи… А вы обождите, – сказал патрульный мужикам с мешками, которые дали корку Ахиллу.

И дед с Тимошкой вышли на улицу.

В городе война

Тихо, не слышно выстрелов, а в городе война. «Враги революции хотят задушить нас голодом! Спекулянтов хлебом расстреливать!» – гласит расклеенный на стенах домов приказ правительства.

На улицах, на вокзалах – вооружённые патрули. Они останавливают подозрительных.

– Что у вас в узле, гражданин? Следуйте за нами в комендатуру.

На железнодорожных путях отцепили вагон. На вагоне надпись: «Осторожно, снаряды». Открыли – мука. Сопровождающих – в трибунал, там разберутся.

Уже поздний час. Тяжёлые тучи спустились над городом. В окнах редко где светит огонёк.

Бывшие владельцы богатых квартир проводят тревожные вечера в комнатах, окна которых глядят во двор: так безопаснее. Парадные двери в таких квартирах заперты на все замки, жильцы ходят через чёрный ход.

Когда раздаётся звонок, идут открывать с опаской – вдруг опять с обыском?..

* * *

Левой! Левой! – шагает патруль по улице.

– Теперь, Репкин, куда?

– Теперь? – Матрос Репкин сдвигает бескозырку. – Теперь зайдём, ребята, ещё по одному адресу.

Преодолевая усталость, патрульные равняют шаг.

Чего только матрос Репкин на своём веку не видал, а не идёт у него из головы мальчишка-шарманщик! Будь она трижды проклята, жизнь с такой детской долей!..

– Ты чего? – спрашивает его товарищ, который шагает рядом.

– Да так, – отвечает Репкин. – Зябко…

Перёд Репкиным маячит жалкое Тимошкино лицо, а рядом, на полу трактира, – мешок с хлебом. Мягкий, душистый хлеб, испечённый в жаркой русской печи…

– Ну погоди! Ну погоди! – повторяет Репкин, шагая впереди своего отряда навстречу колючему ветру.

Уж если он задержит мешочника – пощады тому не будет!

* * *

В штабе, в Смольном, идёт заседание народных комиссаров. Заседание ведёт Ленин.

Положение чрезвычайно тяжёлое: хлеба в городе – на два дня, топлива – на один.

– Необходимо принять самые крайние революционные меры, – говорит Владимир Ильич.

К Смольному подходят всё новые и новые отряды. Они будут вести беспощадную борьбу с голодом.

У входа в Смольный стоит пулемёт. Часовые закоченели, притопывают.

– Вы к кому? Предъявите пропуск!

Кого только здесь не увидишь! И всё идут и идут – солдаты, рабочие, печатник из типографии… Вот в чёрной крылатке учёный из Пулкова, из обсерватории.

– Кому мы подчиняемся, в конце концов? – возмущается учёный. – Вы совершаете революцию, а в Галактике свои законы, свои катастрофы! Наука не имеет права терять нить наблюдений ни при каких обстоятельствах! Учёных надо кормить.

– Тогда идите к Луначарскому, – советует часовой учёному. – Он поможет…

* * *

В ограде перед Смольным горят костры. В отсвете пламени, поблёскивая штыками, греются бойцы чрезвычайных отрядов. «Становись! Становись!» – слышится команда. Одни уходят, другие только что вернулись с задания.

Протянув озябшие руки к огню, матрос Репкин ведёт разговор с раненым солдатом. Шинель на солдате от сырости покоробилась, лицо заросло щетинистой бородой, всё имущество – в котомке.

– Скажи ты мне, – говорит солдат, – кто же теперь дела решает?

– Народные комиссары, – отвечает Репкин.

– А Ленин?

– Ленин и есть народный! Не разбираешься?

Оглядывая своего собеседника, солдат говорит с обидой:

– Разбираюсь! Чего бы я здесь мотался? Я бы давно в своей губернии был, если бы не разбирался… Три года провоевал. Можно бы и отдохнуть. Да вот решил помочь революции…

Глядя на освещённые окна, солдат не унимается:

– А где же они заседают, народные?

Репкин показывает солдату, отсчитывая от угла дома шестое окно.

– Гляди, борода, там и заседают!

– Репкин! Репкин! – раздаётся громкий голос.

– Здесь! – отвечает Репкин, и, прервав беседу, матрос Репкин идёт получать боевое задание.

Теперь в отряде у Репкина пятеро, пятый – солдат с котомкой.

Левой! Левой! – шагает патруль по улицам.

В городе война!

Особняк во дворе

Только к ночи добрались шарманщики до своего ночлега. Хозяева уже спали. В темноте дед нащупал щеколду и, стараясь не скрипеть, отворил двери сарая. Не раздеваясь, Тимошка забрался на жёсткую холодную постель, отполз к стене и, положив голову на подушку, будто провалился. Он не слыхал, как дед, ворча и кашляя, укрывал его потеплее. Как попугай Ахилл, усаживаясь на свой нашест, гортанно выговаривал: «Хорош, Шарлотта, виноград! Хорош, Шарлотта, виноград!»

Чиркая отсыревшими спичками, старый шарманщик зажёг свечу. При свете огарка он оглядел своё жилище.

– Ротшильд распорядился бы затопить камин, – сказал старик. – Но слава богу, что есть хотя бы такая крыша.

Трудно было найти в Питере охотников, кто бы в такое тревожное время пустил к себе квартирантов, да ещё с шарманкой.

– Всё-таки на свете есть бог, который видит всё, – сказал дед, когда в одном из домов на заводской окраине хозяева согласились на лето пустить их в сарай.

– Живите, – сказал хозяин. – Не на улице же вам ночевать.

– Я буду аккуратно платить, – пообещал дед.

– Об этом с хозяйкой говорите, – сказал хозяин, открывая дверь сарая. Он только попросил: – Вот здесь в углу кадка, лопаты, пусть так и стоят. Вам они не помешают.

– Конечно, не помешают, – согласился дед.

Из досок в другом углу сарая хозяин с сыном сколотили шарманщикам нары, и дед окрестил сарай «особняком».

Хозяйка первое время присматривала за шарманщиками, но, убедившись, что жильцы не нарушают её порядков, стала с ними приветливой.

– Что делать? Старый человек с мальчонкой. Сердце моё не выдержало, – объясняла она соседкам. – А так зачем нам жильцы? В жизни у меня их не было.

Хозяин редко бывает дома. Он и его сын работают на заводе. Завод – рядом; лязг и грохот слышны на маленьком дворике. А нежная листва на тополе, который растёт перед домом, когда ветер дует с заводской стороны, покрывается копотью.

* * *

Весною шарманщики рядились жить в сарае лето. Лето прошло. С тополя стали падать чёрные увядшие листья, но в дорогу, как рассчитывал дед, они с Тимошкой так и не собрались.

– Куда теперь ехать, когда рушится империя, – говорил дед. – Шагают то с ружьями, то с музыкой, и все за революцию, а кто именно за революцию – сразу не разберёшь. Один день тревожнее другого, и чем это всё кончится – пока неизвестно.

В сарае сыро. В углу капает пробивший ветхую крышу дождь.

«Может быть, действительно надо было перебраться в дом?» – подумал дед.

Когда стало холодать, хозяйка предлагала не раз: «Переходите, Абрамович, в дом». Но дед отказывался: «Ещё не мороз. И зачем мы вас будем стеснять? Вы знаете, что такое ночевать с Ахиллом под одной крышей? Ему ночью придёт фантазия поговорить, и он разбудит всех без сожаления».

Хозяйка дала шарманщикам старое лоскутное одеяло, и шарманщики остались в сарае.

«Хорош, Шарлотта, виноград!» – продолжал выкрикивать озябший Ахилл.

Шарманщик, который никогда не останавливал попугая, сказал горько:

– Ахилл, прошу тебя, замолчи…

«…Хорош виноград!» – крикнул, сконфузившись, Ахилл и умолк, засунув голову под крыло. Старик ещё долго лежал, не закрывая глаз, пока его не одолела тяжёлая свинцовая дрёма. Он хотел было повернуться на другой бок, но сердце вдруг больно и горячо стукнуло, и он остался лежать навзничь.

На рассвете рядом с ним под тряпичным ворохом громко застонал и заплакал во сне Тимошка.

Тимошка деду не внук…

Тимошка деду не внук. Наверное, и у Тимошки был когда-то родной дед, и отец, и мать, только когда – он этого не помнит.

Тимошка помнит шумный город, море, базар и Толика. Толик – это кличка. У всех воров клички, а Толик – вор. Он и Тимошку учил быть жуликом.

Ловкий, маленький Тимошка, он не в окно – в фортку влезал, из чужих карманов уводил кошельки. Всё было…

Тимошке снится базар. Жаркий, пёстрый, залитый солнцем. На базаре бьют Толика.

«Он вор! Негодяй! – кричит растрёпанная женщина, размахивая яркой кофтой в голубых розах. – Будьте свидетелями – это моя кофта!»

Давя рассыпанные баклажаны, городовые волокут Толика под руки и взваливают на телегу. Ломовой, нахлёстывая лошадь, правит к участку, и Тимошке видно через завесу пыли, как бьётся о кованый край телеги окровавленная голова Толика. За телегой бегут, улюлюкают…

«Будьте свидетелями!..» – вопит женщина.

Прячась за прилавками, Тимошка пробирается к лазу в дощатом заборе и мчится по откосу в слободку.

Через колючие заросли терновника он видит, как на галерее дома, в котором они с Толиком проживают, роются в узлах городовые, а хозяйка дома стоит внизу, в палисаднике, у плиты под черешней, переворачивая на сковороде пригорелые бычки. Она ругает Толика всякими гадкими словами.

«Чтобы он сдох! – кричит она. – Кто знал, что он продаёт ворованное?..»

А усатый городовой, перегнувшись через перила галереи, смотрит на кусты, под которыми сидит, не дыша, Тимошка, и говорит сиплым басом:

«Мы дознаемся, кто знал!»

Тимошка, холодея от страха, припадает к земле и ползёт прочь, раздирая острыми шипами рубаху… Ему кажется, что городовой сейчас его догонит и схватит за шиворот.

Вот что снится Тимошке, и он стонет и плачет всё громче и громче.

* * *

Всё так оно и было наяву, только городовой его не видел. И не думал за ним гнаться. Тимошка тогда просидел в кустах до темноты и, только когда солнце окунулось с макушкой в море, спустился на берег.

В беспамятстве он упал на холодный песок. Там ночью его и нашёл дед.

– Я думал, что ребёнок не жив, – рассказывал шарманщик хозяину, Василию Васильевичу. – И посудите сами, что стало со мной, когда он открыл глаза? Я его взял на руки и принёс в дом. У меня тогда был ещё дом. Только на другой день – вы представляете? – только на другой день ребёнок проглотил глоток воды и сказал, что его зовут Тимофей. Тимофей… – повторил старик нараспев, и веко над глазом у него задрожало. – А моего внука звали Гершеле… – Старик говорил глухо, чуть слышно. – У нас была хорошая большая семья. И в одну ночь я остался на всём свете совсем один… Вот что такое погром. – И, помолчав, он добавил: – Я бы вам не стал рассказывать всего этого, если бы вы не спросили меня, почему я кручу шарманку. Я был тоже уважаемый человек. Меня приглашали в оркестр Одесского театра.

Бывший музыкант Одесского театра и питерский рабочий сидели на крыльце, а перед крыльцом черноглазый Тимошка и хозяйская дочь Фроська играли в чижика.

– Чур, мне не водить! – кричала Фроська, прыгая на одной ножке.

Отбежав в сторону, Тимошка ловко подхватил летящий чижик и отобрал у Фроськи лапту.

– Вот тебе и чур…

– Он не еврейское дитя, – вздохнул шарманщик, – и всё равно, разве я мог его бросить, больного и одинокого? На всём свете одного… Но сколько у меня с ним было забот, про это не знает даже бог, потому что я ему не жаловался, – горько пошутил Семён Абрамович.

Забот действительно было много. Когда Тимошка поднялся после горячки, старый музыкант решил уехать из проклятого города. Он потихоньку от знакомых купил у грека шарманку и попугая.

«Я очень прошу об этом никому не говорить. Если узнают, меня будут считать сумасшедшим. Пусть думают, что я пропал», – сказал он, расплачиваясь с греком.

Перед отъездом они с Тимошкой пошли на базар. Там по старой привычке Тимошка запустил руку в чужой карман. Когда он отдал деду краденый кошелёк, дед его взял, пересчитал деньги – в кошельке было тридцать девять копеек серебром и медью, – потом спросил:

«Чей кошелёк?»

«Кошелёк-то? Да на базаре одна тётка брала ставридку».

Тимошка уже хотел рассказать, как тётка торговалась, покупая рыбу, но дед его перебил:

«Беги на базар и отдай даме её портмоне… Понял? Или я тебя больше знать не знаю».

Тимошка не хотел, чтобы дед от него отказался, а кошелёк отдать было жалко.

Он долго слонялся по базару. И никак не мог придумать, как же ему поступить. Потом купил на три копейки халвы и пошёл к морю.

Сидя на большом камне, к которому ползли волны, Тимошка грыз халву.

К вечеру он зарыл потёртый кошелёк в гальке, а на камне нацарапал крест и, трижды плюнув, не оборачиваясь, побежал домой.

Деду он сказал, что отдал кошелёк тётке.

«Какая же благодарность была от дамы?» – спросил дед.

Тимошка молчал. Он не ожидал такого вопроса.

«Запомни, это было в последний раз! – сказал дед. – Иди умойся. Сколько ты съел халвы, дурень? Тебя стошнит».

Зарытый кошелёк не давал Тимофею спать. Он даже снился ему. Утром он побежал на берег. Там шабашила артель. Грузчики весело ругались. Тимошка разгрёб на примеченном месте гальку. Кошелька не было. Грузчики пропили тридцать шесть копеек вместе с кошельком… Больше Тимошка не воровал.

«Если это случится ещё раз, я тебя отведу в полицию», – пообещал дед.

С той поры Тимошка, даже невиноватый, обходил стороной городовых.

Дед никогда его не ласкал. Молча кормил, молча брал шляпу, в которую Тимошка собирал у публики за представление медяки.

Не ласкал и не бранил. Учил песням. Когда Тимофей, сразу схватив мотив новой песни, не запоминал слов, дед говорил с досадой:

«Песня без слов! Это мог себе разрешить Мендельсон! А ты будь внимательнее. Слушай и повторяй:

 
Зачем улыбкою коварной
Ты сердце бедное разбил?»
 

Тимошка повторял с пятого на десятое. Не трогало Тимошку «разбитое сердце».

Но была песня, которую не надо было учить. Она запоминалась сама. Про чайку, которую убил охотник. Он убил её, когда ещё солнце не вставало. Тимошка пел и видел, как над озером поднимается туман, от ветра клонится тростник у берега, а раненая белая птица ещё трепещет на холодной воде.

 
Вот вспыхнуло утро,
Румянятся воды… —
 

пел Тимошка, жалея белую чайку.

– Дитя есть дитя, – говорил шарманщик. – Наверное, богу было угодно дать мне ещё одно тяжёлое испытание. Только мне иногда становится не по себе, когда я думаю, что мне не двадцать лет, что уже поздно растить человека.