Текст книги "Тимошкина марсельеза"

Автор книги: Галина Карпенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

С Новым, тысяча девятьсот восемнадцатым!

– С наступающим вас, Анатолий Васильевич! – поздравил Репкин наркома.

– Я тоже поздравляю вас! Поздравляю и завидую!

– Да что вы, Анатолий Васильевич, что мне завидовать?

– Вы молоды. – Волнуясь, Луначарский снял пенсне и, близоруко глядя на Репкина, стоявшего перед ним, продолжал проникновенно: – Вы молоды и увидите то, о чём мечтали, за что погибали лучшие умы человечества. Лучшие умы! – повторил Луначарский. Он выдвинул ящик своего стола и вынул маленький свёрточек. – Это сущий пустяк, но я прошу… В Новый год принято дарить подарки.

Репкин сконфузился.

– Берите, берите, – настаивал Луначарский. – Я прошу. (Его пенсне опять закачалось на шнурке.) Всё время слетает, вот беда! – сказал Анатолий Васильевич. – Вы любите танцевать?

– Приходилось, – сознался Репкин.

– Прекрасно! Вы заколете эту булавку в свой галстук. Будет у вас, будет красивый галстук. Не верите? А я знаю, что будет. И Новый год будете встречать с цветами, с шампанским! И будут балы! – Анатолий Васильевич помешал в стакане остывший чай, в котором не разошлась ещё серая таблетка сахарина. – Вы пойдёте на бал…

Репкин улыбался.

– Придумаете тоже, Анатолий Васильевич!

– Пойдёте на бал… – Луначарский говорил уже серьёзно. – Вы вспомните холодный Петроград, зажигалки, мигалки. Прекрасный тысяча девятьсот семнадцатый год. И меня… Вспомните? – спросил Анатолий Васильевич.

Репкин принял подарок. Он пожелал народному комиссару счастья, здоровья и отправился в порт, где его ждали на крейсере дружки-товарищи.

* * *

Репкин бывает на крейсере редко.

– Как ты там управляешься, на суше? – спрашивает боцман, с которым Репкин ходил в кругосветку.

– Сам не знаю, – отвечает Репкин.

– Похудел, – говорят ребята, – забыл нас…

– Не забыл, а дел невпроворот! – оправдывается Репкин. – Тут сам себя скоро забудешь! – И Репкин рассказывает про свои обязанности на суше: – Я у народного комиссара теперь в помощниках. Для революции культура требуется. Анатолий Васильевич, народный комиссар по культуре, удивительный человек. Знает решительно всё.

– Так уж и всё? – сомневается боцман.

– Решительно, – подтверждает Репкин. – Про что его ни спроси: про книги, про Маркса, про музыку…

– Скажи пожалуйста! А зачем нужна революции музыка? – И боцман подмигивает. – Мне ребята рассказывали: ты насчёт музыки в порту речь произнёс.

– Произнёс, – отвечает Репкин. – Знаешь, кто такой Бородин?

– Бородин? – переспрашивает боцман.

– Бородин Александр Порфирьевич.

Боцман морщит лоб:

– Что-то запамятовал.

– «Запамятовал»! – смеётся Репкин. – Я вот тоже никакого понятия не имел. А Бородин был великий музыкант. Вот ты говоришь: зачем нужна музыка? Я живу на квартире у профессора Гнедина. Товарищу Гнедину семьдесят лет. Он намедни давал концерт. Ленин Владимир Ильич присутствовал. Слушал Бетховена. Бетховен-то когда жил? А тоже сочувствовал революции. А ты – для чего нужна музыка?

* * *

Сошлись стрелки часов. Вахтенный отбивает склянки.

С Новым годом! С новым счастьем!

Боцман, подняв кружку, чокается с Репкиным:

– Будь здоров, браток, давай защищай музыку!

Новогодняя ночь

Время тяжёлое, но традиции соблюдались. В Петрограде встречали Новый год.

В новогоднюю ночь Алексею Лаврентьевичу Гнедину нездоровилось. Он не пошёл к друзьям, которые приглашали его.

В квартире Гнединых часто звонил телефон. Звонили друзья, передавали сердечные поздравления, справлялись о здоровье. Из консерватории приезжали и тоже поздравили с Новым годом. Но после двенадцати в доме наступила тишина.

Алексей Лаврентьевич попросил чаю. И сияющая Евдокия Фроловна с подносом в руках вошла в его кабинет.

– С праздничком, барин! – сказала она. – С наступающим!

– Спасибо, Дуня!

На письменном столе Гнедина рядом с портретом Ольги Алексеевны лежала маленькая еловая ветка.

– Дуня, там в ящике нет ещё писем? – спросил Гнедин.

– Теперь если только утром принесут, – ответила Евдокия Фроловна.

По-своему, от чистого сердца, хотела она порадовать Алексея Лаврентьевича. Правдами и неправдами достала муки, испекла кренделёк. Кренделёк покрыт салфеткой, лежит на тарелке рядом со стаканом чаю, но вряд ли барин заметит сейчас её заботу. Евдокия Фроловна тихо прикрывает тяжёлую дверь. И только у себя на кухне даёт волю слезам.

Она ль не помнит, как лелеял Алексей Лаврентьевич свою единственную Олюшку! Овдовел он рано, растил её без матери.

– Бессердечная, бессердечная! – приговаривает тётя Дуня. – «Большевики – изверги!» А сама что сотворила? Нешто ему легко всё это переживать на старости? В Париж уехала! Где он, этот Париж, если оттуда письма не доходят?

* * *

Алексей Лаврентьевич берёт в руки бронзовую рамку. На портрете – Оленька. Ей шестнадцать лет. Она только что окончила гимназию. Внучка Леночка на мать не похожа. Оленька светлая, сероглазая, а внучка унаследовала от деда и косой разрез глаз, и тёмные непослушные волосы, которые не хотят держаться в тугих косичках.

– Ну чистый ты у нас ёжик! – говорит про Леночку Евдокия Фроловна.

Гнедин ставит портрет на место.

«Если бы Ольга увезла с собой Леночку? – Алексей Лаврентьевич смотрит на портрет и говорит, будто продолжая начатый разговор: – Тогда бы мы с тобой, Оля, поссорились навсегда».

Гнедин долго сидит, прикрыв рукой глаза. Потом встаёт и, стараясь ступать осторожно, идёт в Леночкину комнату.

Леночка спит, уткнувшись носом в подушку. На её кроватке висят белые праздничные чулки. Из одного чулка выглядывает блестящая фольга, в которую обёрнут подарок от тёти Дуни – она связала Леночке варежки.

Алексей Лаврентьевич беспомощно оглядывается, шарит в жилетных карманах и опускает в пустой чулок свои часы вместе с брелоками и золотой цепью.

* * *

Уже совсем в поздний час Репкин пришёл на квартиру.

В кабинете у Гнедина горел свет. Желая поздравить его с Новым годом, Репкин постучал в дверь.

– Уснул теперь, – сказала тётя Дуня.

Но Гнедин не спал. Он слышал, как постучал Репкин, и не ответил. Никто, никто ему не нужен. И ни с кем он не смог бы сейчас поделиться тем, что его мучило. «Неужели ей там легче?» – думал он.

Гнедин перебирал фотографии. Вот ей год, пять лет, девять, как теперь внучке. Он перечитывает дневник дочери, где написано аккуратным почерком: «Я посвящу свою жизнь искусству!»

Её трудно было усадить за рояль. Она будто бы увлеклась театром…

«Нет, – должен сознаться Гнедин. – Я не знал её души. – И он вспоминает, как она говорила ему зло, с раздражением: – «Вот увидишь, большевики приведут в консерваторию лошадей, как при Наполеоне».

А сколько было разговоров о матросе, который сейчас постучал к нему в дверь!

И невольно Гнедин начинает думать о другом. Он вспоминает, как матрос Репкин потихоньку от него читал клавир оперы.

«Вы что, поёте?» – спросил Гнедин.

«Что вы? Я так читал. Только почему строчки неровные? Читать трудно, – сознался Репкин. И тут же поспешил добавить: – А так всё правильно. Превосходно написано! Тяжёлая у паяцев была жизнь, Алексей Лаврентьевич».

Гнедин снимает с полки клавир. «Чудак, как же он разобрался? – удивляется Гнедин, листая тяжёлые страницы. – Надо предложить ему брать книги из шкафа». Гнедин слышит, как Репкин ходит за стеной. Наверное, вернулся с новогодней встречи. Гнедин снова садится за стол. Он хочет посмотреть, который час, и привычным движением опускает руку в жилетный карман, но там пусто.

Переждав, когда за стеной затихнет, Алексей Лаврентьевич ложится спать.

Не терять надежды

Собираясь на работу, Репкин думал о том, что сегодня ему предстоит трудный день.

Леночка сказала ему:

– Посмотрите, что мне подарил дед!

Она осторожно вытащила из кармашка часы и приложила их к уху.

– Тише, сейчас они зазвенят!

И часы зазвенели.

– Вы бы, барышня, положили их на место, – посоветовал Репкин. – А то уроните, и они станут.

– Они теперь совсем мои! – сказала Леночка. – Я их буду сама заводить. И ещё знаете что? – Леночка опустила часы в кармашек, – Мы с дедом были в цирке. И знаете кто там был? Мальчик, который приходил с шарманкой! Теперь он акробат!

– Как – акробат? – Репкин перестал чистить сапоги.

– Настоящий акробат! Он ещё маленький, но совсем настоящий. Там есть ещё большой, – объясняла Леночка, – но мальчик лучше большого.

– А вы не ошибаетесь, барышня, насчёт шарманщика?

– Что вы – ошибаюсь!.. Я его сразу узнала!

Леночка запрокинула голову, как Тимошка:

– Алле! Алле!

– Что это у вас здесь происходит? – спросил Алексей Лаврентьевич, входя в кухню. – С Новым годом! – поклонился он Репкину.

– Вас также! Вчера хотел поздравить, да пришёл поздно! – И Репкин протянул Гнедину руку.

– Он не верит, что ты подарил мне часы! – Леночка щёлкнула крышкой и, открыв часы, стала смотреть, как между тонкими пружинками вертятся крохотные колёсики: тик-так, тик-так!

– Я действительно тебе их подарил. – Гнедин замялся. – Но ты знаешь, голубчик, я должен у тебя их попросить. Я привык с ними заниматься. Я сейчас иду в консерваторию.

– Хорошо! – Леночка великодушно протянула деду его часы. – Только смотри не потеряй! А когда придёшь, я их возьму обратно.

* * *

Гнедин с Репкиным вышли из дому вместе.

Гнедин шёл, подняв воротник и опираясь на тяжёлую трость. Сбоку была видна только его заснеженная бобровая шапка.

Репкин рассказывал по дороге газетные новости. Новости были тревожные.

– Позвольте! – вдруг остановил его Гнедин. – Почему вы так безапелляционны?

– Простите, – не понял Репкин.

– Могу пояснить. – Гнедин испытующе поглядел на своего собеседника. – Всё, о чём вы мне сейчас рассказываете, очень тревожно. Более того, ужасно. Война, голод, тиф! А вы так уверенно: «С этим справимся, это победим!»

Репкин даже улыбнулся.

– Как же без уверенности-то, Алексей Лаврентьевич? Без уверенности революцию затевать было нечего. Обязательно победим!

Алексей Лаврентьевич развёл руками. А Репкин продолжал наступать:

– Вот вы, Алексей Лаврентьевич, веру теряете!

– Я? – В голосе Гнедина послышалось недоумение.

– Не верите, а через пять лет…

– Что же будет через пять лет? – спросил Гнедин.

– Со всеми подробностями доложить не могу, – вздохнул Репкин. – Но будет всё так, как Ленин говорит! Если мы с вами доживём, то полюбуемся.

– Я уже не полюбуюсь. Вряд ли! – добавил, помолчав, Алексей Лаврентьевич.

А Репкин настаивал:

– Веру терять нельзя. Это всё равно что в бой идти, а оружие бросить.

Они дошли вдвоём до консерватории. А дальше Репкин зашагал один к себе на работу, в комиссию по делам просвещения.

По дороге он прикидывал: «На этих днях надо обязательно в цирк сходить. Может, с акробатом работает и не Тимошка. Леночка обознаться могла. Но сходить надо обязательно. Встречу – ругать не буду. Погляжу, чему он в цирке выучился. Скажу, чтобы на побывку приходил. А то пусть живёт со мной на квартире».

И Репкин представил себе, как вымытый Тимошка сидит в гнединской квартире в мягком плюшевом кресле.

Где Тимофей?

В пустом холодном цирке громко звучит весёлая музыка, и вдруг в неё врывается глухой львиный рык.

Клоун Шура вздрагивает. Он вытирает влажный лоб и, вздохнув, продолжает бинтовать собачьи лапы мягкой фланелькой.

– Потерпи, Фомушка, – приговаривает Шура. – Потерпи, родной.

Шура не замечает, как в гримёрную входят директор, комендант Захаров и с ними незнакомый матрос.

– Здравствуйте, Александр Иванович! – говорит матрос.

Клоун Шура приподнимает колпак:

– Простите, я не знаком…

– Да кто же вас не знает, Александр Иванович! – перебивает Захаров. – По всей армии разговор идёт: в цирке Рыжий здорово контру продёргивает!

Клоун низко кланяется.

В гримёрную доносится звук, похожий на охрипшую трубу.

– Это слон, у него воспаление лёгких, – говорит клоун Шура.

Репкину становится не по себе. Он оглядывает стены, покрытые инеем. У зеркала стакан с замёрзшей водой.

– А с провиантом у тебя как? – спрашивает Репкин Захарова.

– Тоже плохо, – отвечает Захаров. – Брюквы мороженой пудов сорок вырвал, а больше ничего.

– Простите, а как же лев? – говорит клоун Шура и смотрит на Репкина с тревогой. – Лев – хищник. Он не ест брюквы.

Репкин мрачнеет. Но отвечает сдержанно:

– Что поделаешь, придётся пристрелить.

Он кланяется Александру Ивановичу и идёт с директором и Захаровым по комнатам артистов, где настоящий мороз.

Про Тимошку Репкин не спрашивает. На афише мальчишка на него не похож. И кто знает, может, акробат с сыном работает. Не любят сейчас артисты расспросов. Самому надо бы повстречать. И вдруг на одном из переходов на лестнице появилась лёгкая детская фигурка…

«Никак он – Тимошка!» Репкин остановился будто для того, чтобы попросить у Захарова огоньку.

Захаров чиркнул зажигалкой, но огня не высек.

– Не горит – забыл бензину капнуть! – Пошарив в кармане, Захаров достал спички.

Кутаясь в пальтишко, мимо пробежала завитая, нарумяненная девочка.

– Вот ещё горе, – сказал Захаров. – Ни в одном театре дети не работают, а у нас…

– Много ребятишек? – спросил Репкин, забыв прикурить.

– Трое. Двое Арнольди на лошадях и один с акробатом, с Польди, работал. Вчера за границу укатил, – ответил Захаров.

– Кто укатил?

– Польди с мальчишкой. У Арнольди свои дети, а этот мальчишка ничейный. Но Польди на него бумагу выправил. Свою фамилию ему дал.

– Какую фамилию?

Репкин стоял перед ним туча тучей.

Захаров не понимал, почему этот флотский из комиссии расспрашивает про акробата Тимошку с таким пристрастием.

– Дура ты, Захаров! – сказал Репкин. – Тебя бы на немецкую фамилию переделать. Я этого парня знаю, а ты его в капитализм отправил!..

– Так у него бумага… – струхнул Захаров.

– Бумага?!

Репкин так поглядел на коменданта, который всё ещё держал перед ним обгорелую спичку, что у того похолодело внутри.

Уже на улице Репкина догнал человек в долгополой шубе и глубоких ботиках. Вглядевшись, Репкин признал в нём клоуна Александра Ивановича, с которым только что познакомился.

– Я хотел бы, если вы разрешите, с вами побеседовать, – сказал Александр Иванович.

– Пожалуйста, – ответил Репкин. А сам подумал: «Опять, наверное, будет за льва заступаться».

И Репкин стал шарить в карманах, чтобы закурить и успокоиться. Табаку на курево не нашлось, да и спичек у него не было.

– Так о чём разговор? – Репкин замедлил шаг, и они с Александром Ивановичем пошли рядом.

– Дело у меня теперь, очевидно, безнадёжное, – начал Александр Иванович, но, взглянув на сумрачного Репкина, замолчал. – Может, вы не располагаете временем?

Александр Иванович уже хотел было откланяться и перейти на другую сторону, но Репкин вдруг остановился и сказал зло:

– У меня, извините, к вам тоже вопрос имеется. Вы, случайно, в цирке мальчишку не примечали, которого Польди увёз?

– Как это не примечал! – обиделся клоун Шура. – Я именно о нём хотел с вами поговорить.

Запахнув полу шубы, из-за которой торчало мохнатое собачье ухо, Александр Иванович, волнуясь, стал рассказывать Репкину, как он ходил по разным департаментам и как его там никто не хотел слушать.

– Один господин так мне и ответил: «У вас нет основания для прошения». А для Польди тот же господин выправил бумагу. Всё, как полагается, по закону.

– Нет такого закона, – сказал Репкин, выслушав клоуна.

– Как это нет? – растерялся Александр Иванович. – Что же, по-вашему, и виноватых искать нечего?

Репкин не ответил. Что он мог ответить, когда ему было ясно: приди он в цирк на день раньше, не увёз бы акробат Тимошку. Он хотел было разъяснить клоуну, что департаментов теперь нет, а чиновники, которые ещё при царе служили, нарочно подрывают авторитет Советской власти.

– Я виноват, папаша, – сказал Репкин. – Я! – и, козырнув, исчез в метели, которая плясала по всему Питеру.

– Как же так? Как же так? – повторял клоун Шура, шагая уже один в снежной мгле, и вдруг, оглядевшись, с удивлением увидел, что сбился с дороги, по которой ходил изо дня в день тридцать лет.

Незнакомая улица, чужие дома. Он остановился на перекрёстке, чтобы спросить встречного, как ему дойти до своего дома.

Уже совсем стемнело, когда, держась рукой за больное сердце, клоун Шура с трудом поднялся на обледеневшее крыльцо и позвонил в колокольчик.

– Что с вами, батюшка Александр Иванович? – спросила его хозяйка квартиры. Оберегая огонёк коптилки, она проводила его до дверей комнаты.

* * *

Клоун Шура сидел в кресле. Перед ним на столе – голубой шарик. Шарик на счастье – тот самый, который он подарил Тимошке в день его дебюта.

«К чёрту ваш сувенир! – кричал тогда Польди. – Вы умрёте на арен с вашим сантимент… У вас старый сердце, Шура!»

Старое сердце, как оно сейчас стучит…

– Вот выпейте капельки. – Старушка поставила перед ним рюмку.

И Александр Иванович покорно выпил лекарство.

– Я подремлю. – Он закрыл глаза.

* * *

Накануне отъезда, когда Польди уже упаковал чемоданы, Тимошка на минутку забежал к Александру Ивановичу.

– Вот, Шура, возьми. – И Тимошка положил на стол перед зеркалом голубой шарик. Прислушиваясь, не раздастся ли в коридоре голос Польди, Тимошка, торопясь, рассказал, как Польди вышвырнул в окно два других шарика. – А вот этот пусть будет у тебя.

Они обнялись.

Александр Иванович не помнит, что он говорил. Наверное, что-то ласковое и трогательное, потому что Тимошка его утешал и обещал, что когда заработает немного денег, то непременно приедет.

Коптилка чадит и чадит. Из дверки деревянных часов выпархивает кукушка: ку-ку! Ку-ку!

Уже утро. Скоро надо идти в цирк. Там никто не узнает, что у клоуна Шуры была бессонная ночь. Когда на манеже Рыжий – всем должно быть очень весело!

В Европу!

Поезд идёт на запад. За окном вагона мелькают аккуратные домики под черепичными крышами. Всё дальше и дальше поезд от России, где нет ни порядка, ни хлеба…

– Революция, доннер веттер, этот революция! – ворчит Польди.

Он зол, он никогда не был так зол. Все его три чемодана из превосходной кожи покачиваются в багажной сетке. Но самый ценный багаж исчез. Буквально у него на глазах. Польди скрипит зубами, у него белеют глаза.

– Вам худо? – спрашивает его сидящий рядом пассажир.

– О нет! – И Польди закрывается газетой.

Сколько ему стоил этот уличный оборванец? Надо было крепко держать его за руку. До пересадки на пограничной станции Польди ещё надеялся, что негодяй едет в другом вагоне. Но теперь ясно, что он удрал.

«Сколько я истратил на него, чтобы он выглядел прилично, этот вор… Я есть глупый дурак!..»

* * *

На вокзале, когда началась посадка, Польди скомандовал:

– За мной, Тимми! Шнель! Шнель!

И вслед за носильщиком направился к вагону. Он шёл, оглядываясь, а Тимошка, работая локтями, старался от него не отставать.

– За мной! – повторял Польди, но Тимошку оттёрли, и он уже с трудом пробирался за знакомым мохнатым пальто.

На подножку вагона, на которой стоял Польди, уже лезли другие.

– Пропустите мальшик! Это мой мальшик! – крикнул Польди.

Взбешённое лицо Польди мелькнуло в окне вагона и исчезло.

Началась давка.

Какая-то дама, ухватившись обеими руками за поручни, вопила:

– Мне дурно…

И матрос, который пытался следить за посадкой, махнул рукой:

– Озверела буржуазия. На буфере – да в Париж… Давай отправляй!

Без звонков, без свистков эшелон отошёл.

На платформе, кроме Тимошки, осталась пропасть народу. Послышались рыдания.

– Не волнуйтесь, граждане. Подадим другой состав, всех вывезем, – успокаивал пассажиров военный в кожаной куртке. – Республика не заинтересована вас задерживать. Приготовьте документы.

Нет у Тимошки никаких документов. И бежать некуда.

* * *

Рядом на путях стоял пустой состав. Тимошка, подтянувшись на руках, взобрался в тёмный, пахнущий карболкой вагон и затаился как мышь.

Он ещё не успел подумать, зачем он спрятался, как состав дёрнулся и, громыхая пустыми вагонами, стал набирать скорость. Быстрее, ещё быстрее. Навстречу ему, приседая, будто в танце, неслись приземистые ёлочки.

Подняв голову, Тимошка огляделся. Вдоль вагона тянулись сколоченные из шершавых досок нары, а на стене висел плакат.

Тимошка видел этот плакат во дворце у Репкина: на красноармейца с ружьём нападает трёхголовая гидра, из каждой пасти у неё торчит раздвоенное жало…

Встретившись с гидрой взглядом, Тимошка похолодел. Ему почудилось, что на него со злой усмешкой глядит Польди: «Вот ты где, негодяй!..»

Нащупав на полу камешек, Тимошка швырнул его гидре в глаз и, взобравшись на нары, отполз в угол, чтобы гидра его не видела…

Поезд пошёл вдруг под уклон. Тяжёлая дверь вагона со стуком захлопнулась. В наступившей темноте Тимошка почувствовал себя спокойнее. Устав от волнений, он задремал. А когда очнулся, то дверь вагона была опять раскрыта. В неё зябко дышал ветер, пахнущий талым снегом, а в потемневшем небе мигали далёкие холодные звёзды.

Тимошка оробел…

«Тимми! Тимми! Тимми!» – стучали колёса поезда.

«Ну-ка он совсем не остановится?» – со страхом подумал Тимошка.

Но поезд пошёл медленнее и остановился.